Глава 4
Крис
Умолкла в доме электропила, донимавшая Кнута, с улицы не было слышно машин и людских голосов. Молчал телефон. Кнут не привык к тишине. Иногда он молил о ней Дэвлу, вспоминая одного старого цыгана, проведшего жизнь в кочевьях. «Тишины бы мне, морэ, тишины…» — просил тот. Тогда Кнут был слишком молод, чтобы понять старика, а позже и он беззвучно орал: «Тише!» Но вот пришла тишина, а ему беспокойно и хочется шума жизни. А то город как будет вымер. И отчего-то становится жутко. Это проделки богини Сары Кали… Она хитра и коварна чисто по-женски. Выждав, она наносит удар.
Кнут забылся коротким сном. Его разбудила Анжела. Собственно, не будила, а вошла, стала у изголовья, и он очнулся, ощутив ее присутствие. Так бывало всегда.
— Что нужно? — спросил Кнут.
— Мешаю?
— Я думал, ты уехала.
— Уехала бы, — сказала она, — да ты здесь один. Не боишься?
— Мне одному неплохо. Привык я. Музыке нужно, чтоб было тихо.
— Музыка! Твоя музыка! Сколько ты заработал, морэ? Ловэ тебя не волнуют, а я не могу жить музыкой. Ты вроде в мире чужой. Да все мы, рома, живем как чужие.
— Помолчи, Анжела, — сказал Кнут.
Но та продолжала:
— Цыгане всегда воровали, чтобы выжить. А ты не воруешь ли жизнь у меня?
— Почему же не уходишь? — спросил Кнут. — Это не табор, здесь наш закон не действует, в таборе бы с тобой рассчитались.
Анжела невесело засмеялась:
— Того мира давно уже нет — ни цыганской свободы, ни старых запретов… Вижу бродяг на улицах, грязных, полуголодных детей; они воруют и побираются в городах. Любишь нашу музыку — уходи в кочевье, живи, как они.
Кнут встал, негромко сказал:
— Не понимаешь меня, Анжела, прощай…
Она кинулась ему на шею. Забормотала, обнимая, целуя, плача:
— Оставь все это. Не могу без тебя. Уедем за границу. Ты такой музыкант, что всем будешь нужен.
— Э, Анжела, надо еще кое с чем разобраться.
Кнут махнул рукой. Не первая это сцена. И не последняя.
В дверь позвонили. Анжела вытерла слезы, пошла открыть. Возвращаясь, бросила с горечью:
— Твои друзья… — и вышла на кухню.
— Что с ней? — спросил скрипач. — Шунэс, морэ, что с твоей ромны? Заболела?
— Ага, — сказал Кнут. — Проходите, чявалэ. Чаю выпьем.
— Сыр дживэс, морэ? — спросил высокий худой цыган.
— Ничего, — ответил Кнут. — Понемногу.
— Как твои гитары поживают?
— Есть проблемы, — сказал Кнут, — но думаю, уладятся. Подустал я в последнее время.
— В табор езжай, давно ты хотел. А то, пока приедешь, многие оттуда исчезнут.
— А что такое, морэ?
— Я вот тоже в ансамбль хочу.
— Правильно, брат. Как тебя отпустили?
— Сбежал. Шуму будет! Барон пришлет за мной людей.
— Барон!.. Да ты что? Он уже не обращает внимания.
Кнут достал пару бутылок. Когда вошла Анжела с чайным подносом, на столе уже были стаканы с водкой.
— Тавэн бахталэн, чявалэ! — Кнут выпил залпом.
Цыгане взглянули на это с некоторым недоумением.
— Настроение такое, — пояснил Кнут. — Спой-ка, брат, — попросил он худого цыгана, — а я тебе подыграю.
Они оба взяли гитары.
Мы в степях все, как дома,
Багандян сада рома.
Всю ночь до зари
Багандя чаери.
Темным лес да поляна —
Вот приют для цыгана.
С песней кочевой
Мы живем одной семьей.
— Понравилась? — спросил цыган.
— Старинная, — сказал Кнут. — В тысяча девятьсот десятом году ее положил на ноты Александр Александрович Панков. Автор ее — петербургский цыган, из хора Николая Ивановича Шишкина.
— Откуда ты все это знаешь, морэ?
— Городские рома рассказывали.
— Хоровые, что ли?
— Ну да, — сказал Кнут.
— Есть они еще?
— Те, что живы, — старики да старухи. Скоро совсем никого не будет. Ну, ромалэ, примем еще по одной!
И они выпили, и зазвучали песни. Тишину растворила музыка, шум нарастал, жизнь продолжалась.
— Хотел давно спросить тебя, морэ, — сказал худой цыган, — что за фламенко такое? Слыхали мы в одном городке на концерте, что это песни испанских цыган. Очень мне это дело пришлось по душе — фламенко.
— Это и песни, и танцы — фламенко. В Испании, в Андалусии, у цыган эта музыка стала своей, вобрав в себя элементы арабские и испанские. В общем — народная, понял, морэ?
— Ты увлекся, — внезапно сказала Анжела. — Думаешь, он тебя понял?
Худой цыган взглянул удивленно:
— Почему она, морэ, думает, что я тебя понять не могу? Ты — наш, и я тебя понимаю.
— Анжела, — сказал Кнут, — пойди-ка чаю завари…
Анжела вышла.
— Ну ладно, брат, — сказал худой, — попили, попели, спасибо тебе, поедем. Кстати, помощь не нужна?
— Какая помощь? — насторожился Кнут.
— Прослышал я, что у тебя не все ладно. Не чурайся таборных, зови в случае Чего.
Цыгане удалились, а Кнут прилег, закрыл глаза, ему послышалась грустная песня, уплывающая в леса…
Дождь хлестал. Одежда Кнута намокла, под ногами хлюпало. Он досадовал, что вышел без зонтика, и размышлял о предстоящем разговоре со старым бароном. Городские цыгане ему подвластны не в меньшей мере, чем таборные. Он в курсе всех дел. Кнут уже рассказал ему о своих проблемах, теперь снова шел к нему.
Дождь между тем утих, небо посветлело, и настроение Кнута улучшилось.
Барон встретил радушно, велел женщине заварить чаю. Глаза его лучились. Но он ни о чем не спросил, не торопил Кнута высказаться. Однако и не сидел на месте. Прохаживался, помаргивал.
А Кнут расслабился. Ему хорошо было здесь, у своих. И чай был отменный, крепчайший…
Снова надвинулся дождь, за окнами стало сумрачно. Барон заметил:
— С утра льет и льет. Пора бы машину завести, а то из дому не выйдешь. Ты что ж без зонтика? В городе надо зонт, морэ.
Закон есть закон. Гость должен пить чай. Гость скажет сам, с чем пришел. Думая об этом, Кнут улыбался. Наконец отодвинул чашку, высказался:
— Дело мое известное, дадо. Как быть? Раджо дал мне короткий срок, ты уже знаешь. А за его спиной — Граф. Я вроде блокирован.
— Знаю, помню, — сказал барон. — Оба ответят. Нельзя своих обижать. Разберемся.
— В таборе, дадо, было попроще. Цыган цыгана не продавал.
— Табор одно, город — другое, морэ. На Раджо управу найти нетрудно, а вот Граф высоко взлетел. Думает, он хозяин, ушел от закона. Забыл, что и он цыган — со всеми своими ловэ и бабами.
Кнут отвлекся, представил полевые палатки, вздернутые углами. Они похожи на птиц, готовых взлететь. Когда Кнут привел с собой в табор Анжелу, это был вызов закону, однако он не страшился своих: цыгане знают его гитару, они поймут и простят…
«Лачо бэвэль!» — сказал тогда Кнут первому из цыган, кто их встретил. А тот глянул сразу на Анжелу: «Кто это?» Она была одета по-городскому.
«Ромны, — сказал коротко Кнут и внутренне усмехнулся. — Барон на месте?» — «Вернулся…» — «Шукар», — сказал Кнут, а цыган, отступив, слился с темным деревом, будто его и не было на пути. Барон тогда был не в настроении: полулежал на ковре, подставив руку под голову, супился. Не взглянул на вошедших и буркнул: «Сказано же, чтоб никто…» «Это я, дадо, здравствуй, — сказал Кнут. — Здравствуй, баро». Тот поднял веки: «Опять ты приехал?» — «Поговорить хочу». — «Что таскаешься туда-сюда? Людей тревожишь». — «Я, баро, не могу без вас». — «Тогда оставайся». — «И остаться не могу, дадо». Барон мрачно усмехнулся: «Меж двух огней?! Кто это с тобой? Гожо чяй».
«Цыганка она», — сказал Кнут. Барон хотел что-то спросить, но в палатку вскочил молодой цыган, курчавый и длинноногий. Он сел на корточки возле барона и зашептал ему что-то в самое ухо.
«Золото — мое, — сказал барон, — зови его сюда. А эти…» — «А эти?..» — «Пусть сидят». Цыган выбежал, но тотчас вернулся с двумя такими же молодцами. Они встали у входа. «Подойди, чяво, — сказал барон одному. Здоровенный красивый парень осторожно ступил на ковер. — Ты, слыхать, недоволен?» — «Доволен. Люблю, уважаю тебя, баро, но на это дело я не пойду. Возьмут нас». — «Ты уже все за меня решаешь, с братьями обсуждаешь мои слова, совсем большой ром! Может, и табор поведешь?» — «Зачем так шутишь?» — «Баба ты — не цыган. Карты мне путаешь». — «Не сердись, барон, я не против твоей воли, а думаю, как лучше сделать». — «Пойдешь со всеми, караулить будешь», — оборвал барон. «Обижаешь, дадо. Я всегда первым шел». — «Я сказал». — Барон начал подниматься, взял кнут. Цыган отступил, но выскочить не успел — кнут обвил его пояс. Барон подтащил цыгана, неспешно приставил нож к его горлу и, улыбаясь, сказал: «Уходи из табора, морэ, мы с тобой не поладим». Цыгане молча смотрели, Кнут и Анжела замерли. «Убирайся с глаз!» — бросил барон красавчику.
Тот выпутался из кнута и исчез, едва не столкнувшись на выходе с молодухой. Но она увернулась, скользнула в палатку и засмеялась. Заметив Кнута, вильнула бедрами: «Лачо бэвэль, драго», — и протянула обе руки. Барон отвернулся, Анжела нахмурилась, Кнут ей с улыбкой сказал: «Не бери в голову, Анжела, это барона ромны». «Переживает?» — засмеялась цыганка.
«Больно надо, — сказала Анжела. — Не затем мы приехали».
«Зачем же?» — спросил барон. «Посмотреть на вас, какие вы интересные, полевые рома». — «Какие же?» — улыбаясь, спросил барон, и все расхохотались.
«Ох, — смеялась цыганка, — полевые! Ох ты, дурочка безмозглая». Смех оборвался, когда цыганка спросила барона: «Простил цыгана?» — «Пусть живет. Хороший чяво». — «А что цыгане скажут, подумал? Скажут, чяво барона ослушался и — живет…» — «Опять ты за старое? — сказал барон. — Крови тебе захотелось?» — «Прости, дадо, — сказал Кнут, — разве не ты вожак?»
«Драго, ты бы молчал! — крикнула цыганка. — Чужак ты в этих делах. На пиру — свой, а в делах — чужак». — «Это правда, дадо?» — «Зачем тебе наши дела, морэ? Мы тебе верим, но не стреножим, а то ведь… А то из табора шагу не ступишь…»
«Пойдем, Кнут, — внезапно сказала Анжела. — Я устала». — «Позаботься о них», — сказал барон молодой цыганке.
Ночь была непроглядна, не видно, что под ногами. Костры не горели. Кнут и Анжела шли неуверенно. «Куда ведешь?» — спросил Кнут проводницу, державшую его за руку, как слепого. «Не бойся, морэ, побудете у меня, — сказала она. — Скоро сговор ночной. Пойдем?» «Нет, не пойду», — сказал Кнут.
Барон сказал:
— Помнишь, морэ, ты в таборе был?.. Погиб цыган, который мне перечил. Да ты помнишь, я знаю, ты памятлив.
— Помоги, дадо, — сказал Кнут. — Раджо и Граф меня в угол загнали. А Раджо — друг мне.
— Не паникуй, морэ. Плохо ты знаешь людей. Душа у него отравлена, хлебнул он горячего.
В комнату вошел незнакомый цыган и кашлянул, как бы извиняясь, что вступает в разговор:
— Всех предупредили, дадо, завтра съедутся.
— Лады, — ответил барон и повернул голову к Кнуту: — Завтра, значит, и поговорим. Иди, морэ, не переживай…
Кнут вышел, соображая, что дело кончится плохо для Раджо. Как бы не объявили ему магэрдо. Он тогда станет волком, а это страшный удел — одиночество, злоба.
Кнут любил бродить по Москве. Уставали ноги — ехал в метро. На этот раз его вынесло к Казанскому вокзалу. Вышел на площадь. У клумбы сидел на бордюре старый цыган, рядом на газете бутылка водки, соленые огурцы, черный хлеб. Сверкая золотом зубов, старик пил водку из горлышка, по паре глотков зараз, и, закрывая глаза от блаженства, занюхивал хлебом.
— Лачо дэвэс, пхуро! Сыр тырэ рындуря?
— Лачхэ!
— Отстал от своих?
Старик, помедлив, спросил:
— Наром?
— Ром! — ответил Кнут. — В городе живу.
— Давно?
— Да. В ансамбле играю.
— Отстал я от табора, догоняю. Захотелось побыть одному, — хитро улыбнулся пхуро.
— Можно и в толпе быть одному.
— Ишь мудрец, — сказал старик. — Не жалеешь?
— Чего жалеть-то? — ответил Кнут. — На то и жизнь, все узнать надо.
Старик усмехнулся:
— Присядь, чяво. — Он извлек папиросу из мятой пачки и закурил. — На палатках стоял?
— Недолго, — ответил Кнут. — За музыкой в город ушел.
— Разве в городе музыка? В лесу надо песни слушать. Хотя музыка разная бывает. Наверное, правды ищешь? Можно искать всю жизнь, у каждого своя правда. Твоя, моя — поди знай! — Старик затянулся, выпустил колечки дыма и заявил: — Жизнь — мелочь, и все в ней мелочь!
— Старик, — сказал Кнут, — тебя свои предавали? Цыгане?..
— Свои? Бывают и среди своих чужаки. С ними, морэ, не связывайся, обязательно налетишь. Захочешь исправить, а это хуже всего.
— Понимаю тебя, старик. Тогда скажи мне еще: для чего живем? Может, лучше умереть, чем жить страдая? Старый закон велит мстить за предательство, а мне самому легче в землю лечь.
— Много неотомщенных дел. У нас в таборе двое с малолетства дружили так, что водой не разлить, у нас это сильно, не то что у гадже. А выросли — зависть их разделила.
— Зависть… — повторил Кнут.
— А что мы — не люди? И зависть, и подлость, и хитрость, и дурь — все у нас есть. Мы как все.
Дома Кнут только взял гитару позаниматься, как гости явились. Двое, навеселе.
— Здоров, морэ, не ждал?
— Где ему! С утра до ночи не расстается со своей гитарой!
— Ромалэ, — вскричал Кнут, — заходите!
Все вдруг завертелось, стол, словно в сказке, заполнила снедь, зазвенели стаканы.
Заботы все отступили.
— Что давно дома не был, брат? Позабыл нас?
— Да что вы, ромалэ! Много работы. Музыку я пишу.
— Как это — пишешь?
— Ну, сочиняю.
— Играй!..
— Бросьте, чявалэ. Не готово еще. В работе.
— Играй, дорогой, мы просим. Или дай мне, у меня все готово.
Цыган перехватил у Кнута гитару, поцеловал, прижал к сердцу. Взяв первый аккорд, воскликнул:
— Хассиям, мрэдадорэ!..— Подожди, морэ, — придержал его Кнут. — И я с тобой. — Он взял другую гитару. — Спою для вас.
Время, брат, меня убило, время, что я жил без милой,
Время, что я жил без друга, время, ночь да бела вьюга.
Я один во тьме скитался, я совсем один остался,
Все хотел себя понять, боль свою хотел унять.
Никогда не ведал страха, не боялся тьмы и праха,
Но остался я один, что-то душу бередит.
И она болит, и ноет, я не знаю, что со мною:
Сам себе я — господин, но — остался я один!
И к чему теперь мне воля, если я душою болен?
Как мне вырваться из круга, если милой нет и друга?
Брошу все, вернусь обратно, разыщу родного брата,
Он увел мою любовь, между нами встанет кровь.
Вьюга скроет все, что было: раз ушла, то не любила!
Брат ни в чем не виноват, брат, прости, я плачу, брат!
Брат, ведь сам я виноват, брат, прости, я плачу, брат!
Брат, прости, душа зовет, я иду… она — умрет!..
Кнут, пораженный тем, что слова родились сами собой, умолк…
— Что за баллада? Старая?
— Только что родилась, вот сейчас, — сказал Кнут, едва веря себе.
Цыгане принялись обнимать его, он, смеясь, отстранялся, а внутри все пело, и музыка продолжала звучать, и будто луч света высветил впереди дорогу, по которой надо идти.
И вдоль нее цвели травы.
Вечером появилась Анжела, молчаливая, как никогда. Они пили чай. Гости ушли гулять дальше. Кнут обнял Анжелу:
— Поговорим? Считаешь меня ненормальным? А для меня весь мир — музыка.
— Раджо тоже музыка?
— Раджо? С ним крис разберется. И все уйдет в прошлое.
— Скоро и я стану прошлым, — сказала Анжела.
— Что было даже секунду назад, то ушло, и забудь. Оно было.
Ну и денек! Опять на пороге знакомый цыган — глаза плутоватые, и бутылка в руках.
— Пьем чай? — вскричал он. — А где закуска? Мой чай покрепче! Стол собирай! Чего тут делаешь, в табор пора!
— Решу проблемы, поеду в табор, — легко сказал Кнут.
— Помощь нужна? — спросил цыган, став серьезнее.
— Спасибо. Завтра крис, старики рассудят, что надо.
— У вас, в городе? Крис?
— Ты думал?
Гитара сама легла в руки.
Душа моя, с дорогой нам не сладить,
Во все концы раскинулись пути.
Осталось лишь рукой крыло погладить
И посмотреть, как птица улетит.
Душа моя, не врешь мне? В самом деле?
Когда в полях осенних звездопад,
Деревья за мгновения стареют,
В преддверьи увядания стоят.
Душа моя! К тебе я обращаюсь
Под звон дождей и ветра перепляс,
И ты мне вновь надежду обещаешь,
Как обещала радость много раз…
— Братец ты мой, — сказал цыган, — забыл ты свое обещание.
— Какое?
— Значит, забыл… Историю нашу, цыганскую ты мне хотел рассказать: мол, в следующий раз.
— Все помню, что обещал. Но не сейчас же… Я ведь хмельной, морэ, не до историй мне. Извини, дорогой, отложим.
— Он тебе наговорит, — сказала Анжела, входя, — а ты приукрасишь, ну и пойдет гулять басня по свету.
Цыган вскочил, поклонился и выбил дробь каблуками…
Поговори-ка ты со мной…
Он взял гитару с тахты:
Ты не радуйся, а плачь, я — дьявол бешеный,
Ты не радуйся, а плачь — случайно встретились,
Но ведь знаешь: я — чужой в судьбе твоей,
Почему ты это раньше не заметила?
Небеса горят, пожаром окаймленные,
На руках лежишь, но снова в небо тянешься,
И глаза твои, безумные, влюбленные,
Говорят, что ты со мною не останешься…
Анжела пропела в ответ:
Что слова твои — одна досада,
Как звезду, их на лету не схватишь.
Я сама пришла к тебе, а ты спасаешься.
Полюбил, а за любовь не платишь!
Цыган ответил немедля:
Говори, ромны, свою боль!
Говори, милая, повтори.
Было радостно нам с тобой?
Говори, ромны, говори!
Анжела улыбнулась:
Нет у радости горьких дней,
Времени мало ей до зари.
Будет издали все видней…
Цыган перебил:
Говори, ромны, говори.
Анжела — громче:
Будет все! А пока
Тает снег на моих руках,
И качаются облака.
Свои истины расплескав…
Кнут вступил:
Мы не ведаем, что творим —
Сердце настежь свое растворив.
Цыган вывел сильно:
Говори, ромны, говори,
Говори, милая, говори!
Барон жил долго на свете, он видел всякое. В ожидании стариков перебирал свое прошлое, как засаленную колоду карт. Вспомнилось, как со старым Афиногеном — давно это было — у озера на песчаной косе сидел, любуясь танцем песка. То было солнце — слепящим шаром, а то вдруг небо темнело, и налетал шальной ветер, песок закипал, возникало гудение, вроде шмелиного, взрывались фонтанчики, вихри песка, сквозь грозовую тучу рвались веерные лучи, и образовывались фантастические, будто танцующие, фигуры зверей, а может быть, женщин. Гудение леса, песка, плеск воды были слитными, как музыка, порожденная всей природой.
«Танцует песок…» — сказал он Афиногену. «Э, морэ, цыгане давно говорят, не слыхал? Ну, так слушай. Прадеды наши пришли в края, где правил жестокий царь. Ради забавы рубил он головы людям. А в гневе был без ума и никого не щадил. Взял в одном таборе красавицу, заставил петь и плясать, сделал рабыней. Один чяво решил убить этого царя, спасти всех от него. Да схватили цыгана слуги, и царь на следующее утро казнь назначил. Согнали слуги на площадь народ, царь сидит на помосте, кругом стража. Вот уж поднял палач свой топор… „Останови его! — закричала рабыня-цыганка. — Небом тебя молю, царь, не убивай чяво. Дэвла тебя покарает, мне карты сказали!“ Испугался царь и дал знак палачу тормознуть. „Ладно, — сказал, — пощажу цыгана с условием: спляши мой любимый танец не хуже, чем в таборе плясала. Не угодишь — казню обоих“. Заиграли по знаку царя музыканты, мелодия поплыла над толпой, качнулась рабыня, затанцевала. Двигалась она все быстрее, взвив к небу руки, прося о милости Божьей. Не допросилась!.. Упала без сил. Царь приказал рубить головы ей и цыгану. Палач исполнил. Но только упали с плеч головы, вихрь налетел. С песком и пылью он поднял в небо царя, помотал и ударил о землю. Вот так, морэ. Все имеет начало, и у всего свой конец».
«И это все, Афиноген?» — «Да остальное я позабыл. Может, когда и вспомню…» — «Тогда я скажу, что было дальше: ожила та красавица, ожил и тот цыган. Добро не умирает… Так или нет, но так должно быть. Вот только наши сказки цыганские чуть не все кончаются смертью, Афиноген. Почему?» — «Ты не суди о жизни и смерти, — сказал Афиноген. — Смерть может быть прекрасной, если человек уходит из мира как закоренный ром, с гордо поднятой головой, не зная страха». — «Дивлюсь я, пожил ты, Афиноген, больше моего, все знаешь, а не то говоришь. Человек не может не бояться. Не камень он, не дерево, а — человек. Вот если через свой страх переступает — другое дело!» — «Это я должен тебе сказать, — ответил старик. — Мы вроде бы поменялись. Я все видел — и не боюсь, ты видел — боишься. Выходит, жизнь в тебе играет, сил много, а уже все одно, моя телега под горку едет. Жаден ты до жизни, осушить до дна ее хочешь, не по-цыгански это. Нельзя до дна пить — радости не будет».
Эти слова барон запомнил.
Старики входили один за другим, рассаживались степенно. Они знали, ради чего приехали, и готовились это исполнить.
— Добрый вечер, ромалэ, — повторял барон, — проходите, рады вам!
И старики отвечали тем же. Большая комната наполнялась.
Старый Анжей огладил бороду:
— Что, морэ, случилось у нас?
Он знал, в чем дело, однако обычай требовал ответа, и барон бросил:
— Не думаю я, Анжей, что разговор будет долгим. Но он, морэ, будет особый. Просил я кое-кого прийти к нам, хочу, чтобы вы посмотрели на них, да только их нет до сих пор, ждать себя заставляют. Считают себя закоренными цыганами, а закона не держат. — Барон повернулся к молодому цыгану, спросил: — Раджо и Граф здесь?
— Нет их, дадо, — ответил тот.
— Вот видишь, Анжей, время вышло, а их нет. Не хотят с нами говорить, не интересны мы им.
Скажи, Ромка, — повернулся барон к Кнуту, — может ли у нас быть, чтобы старших не уважали?..
Кнут промолчал.
Появился длинный как жердь цыган и, помедлив, обратился к барону:
— Разреши, дадо, сказать?
— Говори, морэ, что у тебя?
— Был я вчера в кабаке, где наши играют, там и Граф болтался. Пьян был, кричал. Мне не понравилось.
— Что же? — спросил барон.
— Неудобно говорить, дадо.
— Говори.
— Похвалялся: дескать, плевать он хотел на старые обычаи, мол, в городе он хозяин. Кричал, что на крис не пойдет.
— Так я и думая, — сказал барон. — Выпала эта карта из нашей колоды, крапленая она, блатными помечена. Графа можно забыть, зачем он нам, но замешаны другие рома. Он их обижает.
Дверь распахнулась, на пороге стоял Раджо. Раджо двинулся к барону и, не дойдя, упал на колени:
— Простите меня, дадо, и вы, старики, все ромалэ, простите. Что со мной — сам не пойму. Не хотел я Кнута подставлять. Граф уговорил, его та гитара заколдовала.
— Ты, Раджо, — сказал Анжей, — трудную судьбу проживаешь. Под магэрдо уже был, мы тебя отторгали, зачем опять влип?
— Прибей его, Кнут, — сказал барон, отойдя от Раджо. — Разве чер может своего продать? Он тебя братом считал?
Кнут, понурившись, наблюдал.
— Убей меня, Кнут, я заслужил это! Сил нет, не хочу больше жить, зло вокруг меня крутится.
— Принес тебе Нож драгоценности? — спросил Кнут.
— Принес, — ответил Раджо.
— Ты бы пришел ко мне, Раджо, я бы тебе эту трижды клятую гитару без ловэ отдал, — сказал Кнут.
— Зачем она мне? — крикнул Раджо. — Держит меня Граф за горло, есть одно дело, узлом он меня повязал. Сказал, достанешь, мол, батовскую гитару, живи, а нет — конец тебе, мол. Пойдешь по этапу.
Барон посмотрел на Раджо и Кнута, на стариков. Не мог он взять в толк, чего медлит Кнут. Раджо уже покойник. Или у Кнута нет ножа…
— Ладно, — сказал барон. — Мы решим, а вы оба ждите за дверью.
Раджо и Кнут вышли вон — оба понурившись.
— Ну что, ромалэ? — спросил барон.
— Разреши мне, — сказал Анжей.
— Говори.
— Не идет Граф на крис, и нам это не безразлично. Цыгане скажут: вот, мол, не держит закон, и ему сходит с рук. Прикажи, барон, чтобы ромалэ привезли сюда Графа, а мы подождем.
— Найдите его, — сказал барон, и несколько человек тотчас вышли из комнаты.
— Люди от разного страдают, — задумчиво молвил Вайда. — Один не может людям простить, что его не замечают, а в нем, копнуть поглубже, ромалэ, только труха да гниль. Другой — за ловэ гонится, как за счастьем, сам не зная, что с ними делать. А жадность его распирает. Третий тонет в страстях. И всех их, в конце концов, Дэвла наказывает.
Старики одобрительно загудели. Барон сказал:
— Отец мой привел большой табор в Россию. Разве он думал, что от огромного табора так мало людей останется? Однако жизнь по-своему распорядилась. Мне цыгане себя доверили, а я не сумел сберечь многих.
— Не твоя вина, морэ, — сказал Анжей, — такое время.
— Нет, Анжей, на мне большая вина, не надо было мне самому в город уходить, а собрать бы табор да увести за границу.
Барон мрачнел, наливаясь гневом.
— Выродки вроде Графа были во все времена, но с ними цыгане быстро управлялись, — напомнил Вайда, — раньше мы его отлучили бы и — дело с концом.
— Он цыган в городе сбивает к уголовникам, а там уже не разобрать: что — ром, что — гадже, — сказал барон. — Это чума заразная.
— Пока ждем, — начал Анжей, — я, ромалэ, вам напомню одну историю. Как-то раз Бог-отец и Бог-солнце поспорили, кто из них больше нужен человеку. Бог-отец сказал: «Я землю родил! Я человека сотворил!» Бог-солнце ответил: «А я твоего человека согреваю. Своим теплом». И решили они походить по земле порознь да поглядеть и поспрашивать, что думают люди. Одни говорили: «Нужнее нам ты, Бог-отец. Ты нас и на том свете не оставляешь». Другие: «Бог-солнце, без твоего тепла мы бы хлеба не видели и перемерли от холода».
Сошлись опять Бог-отец и Бог-солнце, сели на бугорок и спорят по новой. Бог-отец говорит: «Я царь над людьми! Что захочу, то и сделаю с ними». Бог-солнце отвечает: «Без меня ничего не сделаешь: погасну, и люди погибнут, не над кем тебе будет царствовать». А ехали мимо цыгане. Бог-отец говорит: «Давай спросим этих, кто из нас им больше нужен?» — «Давай», — согласился Бог-солнце. Остановили, спросили: «Кто вам нужнее?» Глянули цыгане, а у богов — глаза злющие, в руках — дубинки. Этому угодишь, другой озвереет… И говорят цыгане богам: «Не здешние мы, кочевые. Мы конями торгуем…»
Старики посмеялись. Анжей вздохнул:
— Только эта история к случаю нашему не подходит!..
Вошел молоденький чяво, сказал барону:
— Нет нигде Графа, дадо. Не могут его найти. Как быть? Знать, скрылся из города.
— Ладно, ромалэ, — кивнул барон, — Граф никуда не денется, отыщем и спросим с него за все. Пока с Раджо надо решить.
— Закоренный ром! — вымолвил Вайда.
— Несчастный он, ромалэ, — сказал Анжей. — Думаю, смерть за ним ходит. Как Зента погибла, он бешеным стал.
— Это его дела, ромалэ, — возразил барон. — Правильных цыган мы не судим. Зовите его.
— Раджо! Раджо! — крикнул кто-то из молодых.
Раджо вошел с опущенной головой. Знал — пощады не будет.
— Вот, Раджо, наше слово: мы уже раз отлучали тебя. И отлучаем снова. На год. На год объявляю тебе магэрдо. Третьего раза, Раджо, не будет. А Кнута оставь и не трогай. Если что, мы тебя похороним. Я сказал и дважды не повторяю.
Старики одобрили. Раджо скользнул из комнаты.
Все, окружающее людей, — театральная декорация, имя ее создателя — Бог. Сцена меняется по его замыслам, человеку неясным. Что Богу надо от нас?.. Он строит, он же и рушит, и начинаются новые действа. Человек, обессилев, плывет в потоке, чаще всего по течению. А кто выгребает против, того захлестывает волна. Все мы актеры в театре Бога. Марионетки. Ведь кукольный театр — тоже театр.
У цыган своя роль в бесконечном спектакле жизни. Конечно, им помогает цыганский Бог — Дэвла, он видит каждого и особо пристально смотрит на тех, кто не рушит обычаев и законов предков. А предки из века в век стремились всячески защищать свою жизнь и жизнь своих близких и не дать гадже убить или оскорбить себя, унизить свое достоинство. Ром должен быть постоянно настороже, так повелось. Выходит, его душа согласна со всей природой, но, с другой стороны, — природа душе иногда подсказывает такое, к чему душа еще не готова. Цыгане из века в век удивляются: Дэвла любит своих детей, почему же не бережет от опасностей? Как так? Испытывает их крепость?
Черная Сара Кали, богиня тайн, тоже не оставляет тех, кто ей поклоняется. Ее чествуют. Лодки плывут, неся ее статуи. Плывут горящие свечи, и в освященные воды цыгане макают колоды карт, чтобы карты не врали и не таили секретов будущего. Так карты купали в священных водах и тысячи лет назад…
Безмолвствует Сара Кали, глаза ее пристальны и суровы, и каждый должен в своей душе прочитать ответ на вопросы о прошлом и будущем. Пока цыган жив, он чувствует взгляд Сары Кали. Сидя у ночного костра, глядя в огонь или на звезды, думает цыган и о том, что, может быть, даст Сара Кали ответ на загадку движения таборов по земле. Эта надежда питает отверженных и гонимых. Дэвла, что ли, обрек их на странствия, ибо не было радости им нигде, куда бы ни приходили они.
Словно волки, среди волков рыщем мы,
Но не были мы волками когда-то,
Нас заставили защищать свою жизнь
И жизнь детей наших…
Время перетекает из пустоты в пустоту, а может, и нет его. Может, время придумано человеком, чтобы не потеряться в пространстве, которое разумом не охватишь.
Упади в ночную черноту леса,
Останься с ним наедине —
Услышишь дух мертвых
И, если сумеешь уцелеть,
Поймешь загадку предков твоих.
Может, повезет тебе,
И явится Сара Кали — цыганская богиня,
И она объяснит тебе то,
Что мучает тебя всю твою жизнь…
Не зная дороги, натыкаясь на препятствия, мечется человек, прозревая в страданиях. Это и есть путь познания жизни.
Среди племен и народов цыгане, пожалуй что, угадали путь наиболее верный: не ломать, не вторгаться, не переделывать, а раствориться в том, что предписано Дэвлой с начала начал.
