Когда жив был отец, Вику учили музыке. В доме стоял рояль. Вика играла гаммы, отец сидел за столом в каракулевой плоской шапке и черкал ручкой.

Он сочинял стихи. С матерью они ссорились, потому что Вика была с отцом заодно.

Когда отца отвезли на Немецкое кладбище, к матери стали ходить мужчины. Вика мешала всем, и мать ухитрилась сдать ее в интернат.

Там Вика бренчала на пианино, училась кроить мужские трусы, грубить и быть неподатливой. От жизни защиты не было, и, в общем, жизнь ей не нравилась.

Потом мать пропала с концами, и Вике выдали паспорт. Комната уцелела. Вика нашла покупателей на рояль и постепенно перетаскала в комиссионку модные шмотки матери из гардероба. Она потом долго решала, чем ей заняться: музыкой или стихами. И деньги ушли.

Все это было, было… Но было давно и плавало в мути ненужных воспоминаний.

Первый настоящий мужчина Вики был, как тогда говорили, слегка с прибабахом. Он был существенно старше ее и казался горбатым, вроде артиста Джигарханяна. Она звала его Горбуном. У него была болезнь позвонков, называвшаяся то ли спондилит, то ли спондилез. Оттого большая лохматая голова была опущена, будто он собирался боднуть собеседника или принять на голову мяч. Он глядел исподлобья, глаза его волшебно лучились от частых болей. Иногда он выглядел как христианский мученик; но зато знал на память разные стихи и выучил Вику пить коньяк…

В последнее время он ей снился. Будто свеча и тени на потолке, она встает навстречу ему, чувствует его руки на теле, губы его сухие. Горбун больно и нежно сжимал ее грудь, она выгибалась под ним… Просыпалась. Минуту лежала, приходя в себя и пытаясь рассортировать сон и явь… И снова ныряла в чушь сновидений.

«Кто там?» — спрашивал он из-за двери. «Я», — говорила она, входила, он брал ее на руки, было светло, он раздевал ее и фотографировал в таком виде…

Сон опять обрывался. Сны заставляли ее и еще кое-что вспоминать. Она была свежая девочка, не истаскалась… А Горбун служил в какой-то конторе под номером, и к нему нельзя было позвонить на работу, сказал раз, как отрезал: «Не положено, Викунья». Он звал ее Викуньей, как ламу из зоопарка. В Москве водил в кабаки и в «Березку» за шмотками. У него были чеки. Курил «Филип Моррис». А перед концом всего они летали на Черное море. На пляже в крошечной бухте камень лежал вроде белого зверя. Песок был горяч. Вика хотела его подразнить, сказала: «Отстань. Завтра я уезжаю…» Какая-то баба, явная поблядушка из местных, пыталась его увести под предлогом массажа «на мануальную терапию». Вике было уже все равно, все до лампочки, но нельзя же… Она повторила: «Отстань». И встала, стряхивая песок… А вода шипела, откатываясь по гальке. В бухточке не было ни души, загорали они нагишом. Горбун притянул Вику силой. Она противилась. Солнце раскалило его живот и твердую грудь. «Я закричу», — сказала она с внезапной ненавистью. Но ноги уже не держали. Он прислонился к камню спиной, приподнял ее за крепкие ягодицы и насадил на себя. Потом они вошли в теплую воду. Вернее, он внес ее.

Назавтра они уехали в Симферополь и улетели первым же рейсом.

Контора послала его за границу. В Америку, кажется, в Перу, к викуньям. Его и его спондилит. После его отъезда она затвердила по памяти:

Вспоминать так вспоминать. Пора писать мемуары. Мемуары биксы. Она опять задумалась о горбатом. Откуда он взялся?

Утром в метро, в полупустом вагоне, она ощутила взгляд человека в джинсовом костюме. Да, он был в атасной «варенке», набыченный, с кейсом. Смотрел, как будто фотографируя. Она опустила в книжку глаза. Но он гипнотизировал. Стало неуютно. В Москве тогда ловили маньяка. Вика захлопнула книжку и вышла на первой же станции. Он бросился следом. Вика пересекла платформу, вошла в поезд встречного направления. Он остался. Подняв глаза, она встретила его взгляд. Он был без шапки: лохматая голова, наклоненная, как перед броском. Вика подумала, что никогда его больше не встретит. А жаль. Нестандартный мужик и чем-то задел. Хотел бы пристать, вошел бы в вагон. А он не вошел. Она даже как будто обиделась.

Но никуда он не делся, присох. Вновь пересев из поезда в поезд и проезжая опять ту же станцию, Вика увидела: он сидит на скамье, положив ногу на ногу, ждет. Ее в последний момент как вынесло из сходящихся вагонных дверей.

«Кто вы такой? — спросила она. — Вы маньяк?» «Маньяк, — согласился он. — А по паспорту Игорь». — «Отчество есть, наверное?» — «Ну, не так строго! Можно и обойтись, я думаю». — «Дело ваше. Меня зовут Вика». — «Полное имя — Викунья?» — «Виктория».

Вечером они встретились, и она напросилась к нему. То есть он осторожно спросил, а она сказала: «Не возражаю». Жил он в шестиэтажном доме на Бронной. Квартирка что надо, с огромной кухней. Книжные стеллажи, магнитола… Коньяк, балык, лимоны и музыка — что еще надо девушке, знающей себе цену?

Через час он баюкал ее, посадив себе на колено. Но не грубил, осторожничал. Она чувствовала, как налились и твердеют ее соски, и, лепеча что-то, вздрагивала в его аккуратных сильных руках. Он стал весь железный, так он себя держал. Она испугалась — не будет ли ему плохо? Мужчине вредно такое терпеть… Это она давно уже знала. В общем-то он довел ее до состояния, когда — по какой-то долбаной формуле — масса сама переходит в энергию.

Тахта была набита морской пружинной травой…

Но Вика совлекла горбатого на палас, и он раз за разом входил в нее и прорастал в ней, как дерево. А после она на нем гарцевала. Он так показал, и это пришлось ей по вкусу.

Он ее многому научил, этот Игорь без отчества.

Так это было. А когда горбатый уехал к викуньям за океан, нашелся высокий гривастый и диковатый художник, вовлек ее в тусовки богемы, где много пили и вязли в разговорах, не имевших смысла для Вики. Но ей главное было — не оставаться одной. Ей звонили, звали ее. Мужики были слабоваты, не то что горбатый. Зато, завывая, читали стихи и отбивали Вику один у другого; она же чувствовала себя переходящим призом, как золотая Ника на фестивалях. Там и встретила бородатого барда. Он вроде был альпинистом и пел под гитару — сухопарый, свитый из жил и мускулов. Слегка выпендривался, но, как и Вика, знал себе цену. Он пел:

Глаза его часто бывали печальными, злыми. При первом знакомстве он, кончив петь, спросил ее:

— Вам не скучно?.. Поедем отсюда.

— Куда же?

— Ко мне!

— К вам не хочу, — сказала она, уже зная, что в незнакомом доме можно нарваться черт знает на что. Был уже опыт.

— А то — к тебе… — медленно сказал он. — Если можно.

Как ни странно, у Вики они пили чай, и он опять играл на гитаре. Он ее загипнотизировал, видимо. Потому что она, как дура, стала читать бородатому барду стихи своего сочинения. Хотелось выглядеть если не Беллой Ахмадулиной, так хоть Риммой Казаковой. Насчет стихов он, помнится, отреагировал так: «Лучше дай текст. Я увижу глазами. На слух не воспринимаю». И сунул бумажки в чехол от своей гитары. Больше они об этих стихах не говорили. А кончилось дело на старой тахте, стонавшей под ними так, что в какой-то момент Вика трезво подумала, что пора купить новый станок… Бард был неутомим, и борода ему не мешала.

Сорвался он на рассвете. В коридоре зацепил соседский велосипед, и соседка выскочила на грохот, запахивая свой драный халат.

Тот день запомнился. Вика не успела поспать, как заявился участковый с каким-то ментом в форме.

— Одевайся! — сказал незнакомый милиционер, не поздоровавшись, не спросив ни о чем.

— Какое право?! — взвилась Вика. — Да кто вы есть? И в чем дело?

Он издали показал какое-то удостоверение.

— Не мудохайся, — бросил. — А то в рубашке пойдешь. Без трусов.

Глаза его были блудливы. И участковый переминался, побагровев. Вика подумала, что еще немного, и эти двое завалят ее на тахту, ищи потом правду.

…В отделении Вика поуспокоилась. Тут были люди. Дежурный у телефона сидел. Томились бомжи, пьяный показывал татуировку: художественно наколотый крест во всю грудь. Все курили.

Вика прорвалась к телефону и позвонила барду, благо он записал свой номер на сигаретной пачке, которую она прихватила из дома с паспортом.

Бард явился, выставив бороду.

— Сожительствуете с гражданкой? — усмешливо спросил его мент. — А постоянное место жительства вашего? Род занятий?

— Я вам покажу сейчас род занятий моих, — зловеще бросил бард, оглядев сержанта от кончиков сапог до фуражки. — Где тут старший по должности? — Он предъявил дежурному лейтенанту красную книжку, и тот приподнялся за своим столом. Участковый опасливо отступил.

— Второй этаж, товарищ Костюрин, — отрапортовал дежурный. — Пройдите к начальнику отделения.

Бард пошел на лестницу, а дежурный нажал клавишу своего пульта и торопливо доложил в микрофон:

— Товарищ подполковник, к вам из «Правды» корреспондент. Костюрин.

Возле Вики вдруг никого не стало. Она уселась на деревянную скамью и сложила руки на круглых коленях. Дежурный отвел глаза и сделал вид, что читает бумажку.

Бард спускался по лестнице, за ним — подполковник милиции, красный, как помидор.

— Извините, — сказал он Вике. — Вот ваш паспорт. Вас отвезти на машине?

— Она уже прокатилась, — сказал бард. — Счастливо оставаться. Думаю, вы меня поняли, подполковник.

— Все в норме, — сказал тот. — Бывают ошибки и в нашем деле. Прокол, прокол, товарищ Костюрин…

Вика встала, бард взял ее под руку, подмигнув ей, и, не глядя на милицейских, повел к выходу.

— Суки! — сказал он, выйдя на улицу. — Молодец, что мне позвонила…

— А как же?..

— Да так. Без проблем. Вот суки!

— Ты их уговорил?

— Не то слово. Был случай, я в «Правде» работал, да не прижился, а корочки, — он похлопал себя по карману, — пока что при мне. Стражи народной нравственности обделались. Соседка твоя их вызвала, ясно? Поосторожнее с ней — сексотничает. Ты, конечно, девушка видная, Вика, все при тебе, но все-таки вспомни хотя бы науку старого Генриха Гейне, который не рекомендовал высовываться. Впрочем, он был задирист. — Бард придержал Вику и прочитал со значением:

Ясно, деточка?

Месяца два с Костюриным пролетели как день. Но он был неуправляемый: много пил и скандалил в компаниях. А потом вдруг исчез, и телефон его не отвечал.

Имя его наконец мелькнуло в газетах и облеклось в шепотливые сплетни: «антисоветчик», «агент ЦРУ и Израиля», «сбежал за рубеж» и так далее… Вспоминать о нем вслух показалось Вике опасно.

Да так и было на самом деле. Пока не настали новые времена.

Но к этому новому времени Вику уже несло из рук в руки. По наклонной она покатилась после неряшливой попойки на квартире поэта-песенника — кругломордого, черноволосого, похожего на жука-навозника. Звали его Валера…

Песенник сильно гулял и, обжимая девчонок, лазал под юбки. На его счет гуляли и прихлебатели из какого-то ВИА, что означало вокально-инструментальный ансамбль.

— Из воздуха делаем бабки, — кричал поэт, мешая коньяк с шампанским. — Надо жить, пока мы живы. Будем живы. Богу милы, а людям не угодишь!

Этот песенник с жидким отвислым брюшком в тот вечер организовал нечто, что в Библии, или еще где, называется «свальный грех».

Играли в «ромашку», меняя партнеров. Много после Вика такое же наблюдала на пленке у Графа — в подпольном фильме «Эмманюэль». Короче, Вику использовали трое козлов, причем она так возбудилась, что ей не хватило бы и дюжины. Коньяк обессилил тех мужиков, а она шла вразнос, как уголовница-нимфоманка, три года не получавшая кайфа.

Как-то после того одна из новых подруг повела ее в «Метрополь» под охраной какого-то Глеба, и этот Глеб сосватал ее клиенту за баксы.

В пасмурный, хмурый осенний вечер за столиком второразрядного ресторана «Памир» она познакомилась с цыганом. Она почему-то была одна и привычно не удивилась, когда возле затормозил коренастый и, видимо, сильный парень в остроносых туфлях с металлической отделкой. Его волосы спадали на плечи, глаза смеялись.

— Скучаешь? — спросил он с ходу.

— Скучаю, — оценив его в долю секунды, сказала Вика, — присядь, поскучаем вместе.

Парень вроде слегка опешил, замялся, но сел. Вика мигнула официанту, и тот подлетел, играя локтями.

— Шампанского и коньячку, — скомандовал лох, демонстрируя широту.

— Чем будете закусывать?

— Это как скажет дама…

Вика отмахнулась:

— Сами соображайте.

Парень был явно цыган.

— В городе живешь? — спросила Вика.

— Это вы в городе, а мы всегда живем в таборе.

— Ты у меня первый знакомый цыган, — улыбнулась Вика. — Это даже интересно. Это надо отметить, если столкуемся. Цыган! Надо же…

— А цыгане — не люди?

— Только у меня высокий тариф. Я работаю, милый мой, не за так.

— А поговорить за так с тобой можно? У меня вот сейчас настроение — с бабой поговорить…

— Поговори, золотой, — засмеялась Вика.

Официант принес бутылку шампанского и в графинчике жидкость коричневого цвета. В этом заведении ее подавали клиентам с улицы как коньяк.

— Меня Раджо зовут, — сказал цыган.

— Красивое имя. Индийское?

— Вроде того. Мы вышли из Индии… Ладно, выпьем за встречу, за разговор!

— Меня зовут Вика. За встречу не пью, а за разговор — пожалуй.

— Дело такое, — сказал вдруг Раджо, — что по цыганским законам мне, мужику, с тобой не положено знаться. Но ты с виду не бикса.

— Заблудшая я, — смирно, привычно ответила Вика. — Запуталась я, золотой, и сама не знаю, чего хочу.

— И со мной такое бывает, — с горечью произнес Раджо. — Это как в лесу: вроде бы все знакомо, идешь и идешь, а потом дурман нападет, и плутаешь. У нас говорят в таких случаях: лесовой хозяин водит. Невзлюбит — и водит.

— Лесовой хозяин? Леший, что ли?

— Вроде того. Добрым-то он помогает.

— И меня кто-то по жизни водит, — сказала Вика.

Загремела дурная музыка, оркестр старался вовсю.

— А ты чем занимаешься? — спросила Вика.

— Я — чер!

— Что это? Не понимаю.

— Вор я, цыганский вор!..

Вика удивилась. Но стало еще интереснее. Таких она не встречала.

— Налей-ка мне, Раджо, еще шампанского. Везет мне на чудаков. Вот и с вором познакомилась.

— А что вор? Все — судьба. Она и ведет по дороге. Так, значит, записано на небесах. Я, например, и не думал воровать. Жил в таборе, коней менял, кочевал, а что в Москву попаду, и не мыслил.

— Раджо, — раздался вдруг голос подошедшего Графа, — красивую девчонку ты подцепил. — Граф по-свойски подмигнул Вике, где-то они уже встречались, но он не хотел обнаруживать знакомство.

— Присаживайся, морэ, выпей с нами, — сказал Раджо.

— Спасибо, морэ, — ответил Граф. — Хочу сказать тебе кое-что.

— Говори, она нам не помешает, что ей до наших дел?

Вика не поняла, о чем они толковали. Разговор шел обиняками. Поминали какого-то музыканта с гитарой… Граф посидел, пригубил шампанского, на коньяк посмотрел брезгливо, зная ему цену. Ушел наконец…

— Пошли отсюда и мы, Раджо, — сказала Вика. — Не хочу быть здесь…

Ночь облегла окна. Вика и Раджо вновь и вновь ощущали друг друга. От Раджо пахло табаком. Но этот запах, смешанный с запахом пота Раджо, был почему-то приятен Вике. У него было горячее крепкое тело. Она трогала пальцами его мышцы. Живот его был плоским, упругим. Раджо был первозданен, природен. Вика давно не теряла себя так, как с ним. Вбирая его могучую плоть, она все никак не могла насытиться его силой. Они любили друг друга со страстью молодоженов.

Но настал момент, и Вика вдруг отключилась.

Проснулась она в постели одна — Раджо исчез, как сладкий недолгий сон. В окна глядело утро. Хотелось есть и выпить чаю с лимоном.