Все цыгане идут ко мне — старые и молодые. Вся жизнь человеческая передо мной проходит. Устала я от своей жизни и от чужих бед. Мать Розы ко мне пришла, когда дочка родилась, говорит:

— Погадай-ка, какая жизнь у дочки будет?

Поглядела я — да ей самой недолго жить осталось, и дочка ее не своей смертью умрет. Что сказать ей? Молчу я. А цыганке много говорить не надо — сама все чувствует. Вот когда осталась Роза без матери, росла с отцом, сразу увидела я: будет мужа на руках носить, а сама несчастной будет.

Знаем, знаем, как девушки гадают. Сядет в полночь цыганочка за стол, стакан поставит, бросит туда кольцо золотое, материнское, обручальное, рядом с ней подружки стоят, а одна лучина наготове — свет зажечь, когда надо. Сидят, одна лучина горит, и смотрят на кольцо. Можно так долго просидеть. Да уж если сел — смотри. А увидишь что — кричи, чтобы свет зажигали, иначе беды не оберешься. Когда Розино время подошло и она так гадала, да, видимо, свою судьбу видела, прибежала ко мне, дрожит, шепчет:

— Скажи мне, что за человека я видела?

Взяла я ее руки в свои, стоим одни ночью у костра, цыгане уже угомонились, спят, смотрю я ей в глаза и вижу: лихая у цыганки жизнь будет, лихой человек за нее посватается.

— Что, — говорю, — ты видела?

— Видела, — отвечает она мне, — идет по дороге цыган, идет, ко мне приближается, лицо все яснее и яснее, потом глаза его увидела — такая тоска в них, одиночество. И будто зовет меня к себе, говоря: «Иди ко мне, вместе одинокими будем!» Так мне страшно стало, закричала я и отпрянула. Тут свет зажгли. Еле дух я перевела. Что же это будет?

— А то, — говорю я ей, — будет, что станет этот человек твоим мужем и будешь ты с ним век коротать. Да больно сам по себе он живет — все один и один, и ты с ним одинокой будешь: муж не муж, подруг нет у тебя, матери нету. Только и будет у тебя, что любовь твоя и дети от любимого человека.

Задумалась Роза.

— Что же, — говорит, — такая, значит, судьба моя. Судьбу не переделаешь. Бог всем определил, какую судьбу ему человек принести должен, что о земле на том свете рассказать.

(Это она верно сказала. Она вообще все душой верно чувствовала. Судьбу не изменишь, да зачем же ей потакать?)

А Роза продолжает:

— Ведь, наверное, на том свете души говорят или как-то там передают все, что узнали и пережили на земле. Ведь в опыте этом все равны. Такой, наверное, там долгий-долгий разговор, а я там о своем расскажу.

Грустно говорить с душой, которая так в Бога верует. Бог чист и высок, а земля так грешна, столько грязи на ней — сколько там ни говори, сколько ни неси своего, всего передать невозможно, но нужно здесь родиться и умереть, чтобы все понять. Да и словами понять невозможно. Можно только душой.

Ничего я ей не ответила, сказала только:

— Молода ты еще, иди пока, повеселись, потом свою судьбу узнаешь.

А ей хочется знать, что ждет ее. Страсти девушек сжигают в эти годы. Только мы, видящие и знающие, остаемся бесстрастными и безбрачными. Если нарушает гадалка обет целомудрия, жестокая кара ждет ее. Не человек ее накажет, нет. Бог ее накажет. Одиночество ее ждет, и многое видеть она перестанет, а что будет знать, тому уже никто не поверит. Меня с детства гадалка к себе взяла. Многое я от нее узнала, многое сама поняла. Нет ничего страшней человеческой судьбы — этой бездны, в которую мне дано заглянуть. И я все в себе подавила, все чувства ушли на дно, осталась одна звезда — человеческая душа, ее любовь, надежды и страдания. Но чтобы чувствовать чужую душу, свою надо забыть. Надо чувствовать за другого и в мгновение прозревать его жизнь.

Но и сам человек в минуту страстной надежды или большого горя пытается узнать свою судьбу. Вот и Роза решила погадать. На горе свое выпытала жизнь свою дальнейшую. С камнем на душе жила.

Иногда цыганки на Пиковую Даму гадают. Пиковая Дама всю правду людям говорит: и будущее скажет, и на вопросы ответит. Вот и Роза однажды решила к Пиковой Даме обратиться. Как водится, в полночь было это. Собрались в палатке большой цыгане да цыганки. А перед входом в палатку деревянный чурбан поставили, да на него карту и положили — пиковую даму — лицом вверх. Посреди палатки свечу зажгли, вокруг устроились и хором повторяют: «Пиковая Дама, приди, приди, хотим мы на тебя погадать, поговорить с тобой!» А потом на свечу и дунули. Погасла свеча. Сидят в молчании, только неожиданно кто-то вздрогнул и скорее огонь зажег. Видят, что такое: сидит перед входом в палатку женщина высоченная, на чурбане этом, где карта лежала, сидит, красоты необыкновенной эта женщина, но вся мерцает, будто прозрачная и из мельчайших звездочек составлена. Прямо рукой подать до нее. Сидит и молчит. Преодолели робость свою цыгане, стали ей вопросы задавать. Ну, понятно, мужчины об удаче, женщины о суженом-ряженом. Отвечает на них Пиковая Дама, все как есть отвечает. Только перебивать ее нельзя. А когда не хочет говорить Пиковая Дама, начинает она отплывать, вытягивается в линию и гаснет, гаснет, а потом и совсем исчезает. И по поверью, останавливать ее нельзя — задушить может.

Вот и Роза так гадала. И Пиковая Дама все ей рассказала: ее жизнь, мужа, детей, страдания и смерть. С этим Роза и прожила жизнь свою. И все это знала, и все равно замуж за Лешего пошла, так она его любила. И цыганское венчание прошла, а дело это для женщины непростое.

Еще с самой давней старины это повелось. Венчает у нас обыкновенно старейший из всех цыган табора, и к нему же обращаются все за советами в затруднительных случаях жизни. Он же у нас разбирает всякие ссоры и несогласия в таборе и решает беспрекословно все важные начинания и общие всем нам вопросы. Для всяких таких случаев держим мы отдельную палатку, в которой никто не живет.

И вот, когда нужно венчать кого-либо, внутренность этой палатки убирается красной материей, а посредине ее ставится также красным обитое возвышение с таким же подножием. Старейший в таборе накидывает сверх своей одежды красный плащ и такую же высокую красную шапку с белым конским хвостом надевает себе на голову. Потом, взяв в руки длинную плеть, он садится на приготовленное для него возвышение, прежде чем входят жених и невеста, которые приносят с собой связанного по ногам черного петуха и белую курицу и кладут их у подножия возвышения с глубоким поклоном старейшему, целуя в то же время обе красные туфли его. Затем оба становятся перед ним на колени и ждут его первого слова, скрестив на груди руки и опустив перед ним голову. Тогда старейший берет в зубы несколько ниток разноцветного шелка и начинает их скручивать в шнурок, неразборчиво бормоча в то же время некоторые, одному ему известные, слова заклинания. Потом он велит жениху и невесте повернуться на коленях друг к другу лицом и привязывает их одного к другому за шею только что скрученным шнурком разноцветного шелка. Связав их таким образом, старейший громко обращается к жениху и невесте с такими словами:

— Поведайте оба, передо мной во прахе стоящие: какому высшему существу принадлежат тела ваши и все, чем вы обладаете здесь, на этой подлой земле, так далеко отстоящей от того священного места, где находилось когда-то наше царство цыганское?

Здесь старейший высоко приподнимает в воздухе свою огромную ременную плеть и, со всего размаха ударяя ею по голой земле, говорит с яростью:

— Сгиньте все чужие нам владетели этой подлой земли, которая вскоре должна разверзнуться и поглотить все народы, за исключением одного лишь цыганского племени, где бы ни находились его, единственно заслужившие жизнь, сыновья…

Тогда жених и невеста сильно бьют себя в грудь кулаками и отвечают с рыданиями:

— Тела, жизнь и имущество наше — все без остатка принадлежит не нам, недостойным, а тебе одному, о, великий король наш и царь, Альтруин многомилостивый.

Старейший возлагает тогда обе руки свои на низко склоненные перед ним головы жениха и невесты и опять говорит:

— Значит, тот, кого вы видите нынче восседающим на золотом троне сем, не есть обыкновенный простой человек, как вы все, а кто-то иной, до кого смертным всем так же трудно подняться в нравственном отношении, как до звезд, плавающих в необозримом воздушном пространстве над нами?

— Так есть: ты сказал истину, — отвечает жених, тогда как невеста должна теперь только лишь плакать.

— Ну, и кто же, по-вашему, тот, кто по воле своей соединяет теперь ваши обе жизни в одну неразрывную? — снова спрашивает старейший, снимая руку с головы одной только невесты, которая тотчас же должна опустить свою голову на подножие трона.

В тот же самый момент спрашивающий кладет на неподвижно лежащую таким образом голову свою левую ногу, которую уже не снимает с нее до самого окончания свадебного обряда. Жених говорит в это время такие слова:

— Тот, кто соединяет нынче меня с этой подлою, не заслуживающей такой высокой чести, коварною и низкою во всех отношениях женщиной, есть не кто иной, как сам великий король и царь бесславно погибшего царства цыганского Альтруин, беспорочный и чистый.

— Что же сталось с этим царством моим?

— Погибло оно, безвозвратно погибло и исчезло бесследно с лица земли навеки веков! — с рыданием должен воскликнуть при этом жених, много раз ударяя головой о ступени подножия трона.

Старейший внезапно и грозно вскрикивает, приподнимаясь на троне:

— Презренная гадина, встань и ответствуй!

Невеста вскакивает, как ужаленная, опять на колени, ни слова не говоря, выжидая продолжения речи.

— Кто виновен в погибели славного царства цыганского? — во все горло вскрикивает снова старейший, тогда как невеста, рыдая, ему отвечает:

— Увы мне, несчастной, то была такая же гнусная, продажная тварь, как и я, пред тобою стоящая…

— А, ты созналась, презренная, в подлой вине своей, — изо всех сил теперь должен выкрикнуть царь и, тут же схватив лежащую на земле плеть, три раза нещадно ударить ею по спине плачущей цыганки…

После того как сильно избитая цыганка целует побившую ее руку и кнут, который с восторгом кладет у ног жениха, Альтруин ее опять спрашивает:

— Как звалась эта гнусная женщина, да будет навеки проклято имя ее и она сама?

— Калиостой она называлась, и никто больше не назовется подлым именем тем…

— Расскажи, что ты знаешь о ней?

— Калиоста была, — начинает невеста, продолжая рыдать и держаться за спину, — любимой женой Альтруина, которой он верил безмерно и которую обожал больше жизни своей. Но, прельстившись драгоценными камнями персидского царя, соседа недальнего, она вздумала тайно обменять на них царство супруга своего Альтруина, которому замыслила отрубить голову во сне. Однако на первый раз убийство это преступной жене не удалось, и вот почему: когда она уже занесла свою секиру над головой спящего царя и супруга, собираясь убить его, спавшая рядом с ним собачка по имени Фесна так сильно впилась ей в ногу зубами, что она вскрикнула, как бешеная, и этим сама разбудила своего мужа. Тем не менее она успела оружие свое скрыть под ночными покровами и каким-то обманом вывернуться из грозившей ей опасности, требуя смерти укусившей ее будто бы без причины собачки. Безгранично любивший Калиосту царь поверил ей и исполнил ее гнусное требование той же ночью…

На другую ночь все было ею совершено, и таким-то образом персидский царь уже беспрепятственно завладел царством цыганским, откуда все подданные убитого разбрелись в разные стороны, рассыпавшись по горам, по долам, селеньям и городам инородным, где скитаются без постоянного пристанища и поныне…

Едва невеста заканчивает последнюю фразу, как старейший быстро спускается с трона, велев подняться на ноги жениху и невесте, вместе с которыми начинает громко проклинать и бранить на чем свет стоит Калиосту и соседа ее, персидского царя, имени которого, впрочем, при этом ни разу не произносят. Затем он велит жениху и невесте рвануть головы в разные стороны. И тогда тонкий шнурок разрывается и остается на шее одного из молодых.

Если он висит на более нежной шее молодой женщины, то иногда оставляет едва заметный кровавый след на коже: последний признак считается верным предзнаменованием измены жены и кровавой за это расплаты от мужа, который в задаток должен тут же хлестнуть ее плетью еще несколько раз не шутя. После этого старейший закалывает у подножия трона принесенных молодыми людьми черного петуха и белую курицу: невеста обязана высосать кровь из разрезанной шеи петуха, а жених, со своей стороны, проделывает с курицей то же самое, пока не перестанет литься кровь. Тогда старейший уже в последний раз громко обращается к повенчанным с такими словами:

— Теперь, когда, напившись крови друг друга, вы этим как бы смешали вместе оба своих существа, тела ваши и жизни уже не имеют ничего в себе, единственно одному из вас принадлежащего. Нет, дети мои, оба вы ныне, по воле многострадального Альтруина, пролившего за святость брачного союза безвинную кровь свою, уже составляете вместе одно целое, нераздельное, не допускающее в себе ничего личного… Идите же, взявшись за руки, в один общий шатер, и да будет вечно над вами и детьми вашими благословение великомученика Альтруина, короля и царя бесследно исчезнувшего царства цыганского…

Вот какие обычаи с древних времен у цыган водились, теперь-то все это почти позабыто, кое-где в глухих местах еще осталось, там, где не осели таборы цыганские и где волю и власть вожака почитают.

Я, старая цыганка, вообще многого до сих пор понять не могу, хотя ко мне многие идут о жизни спрашивать. Много мой народ страдал в прошлом. Зачем нужно было мужику встречать вилами или пугать палками ребенка, умоляющего о куске хлеба? Зачем нужно было, да, зачем нужно было властям по приказу прогонять несчастных, усталых людей, которые зачастую больше не знали, куда идти, да и идти не могли? Зачем нужно было иногда ставить возле лесов табличку с надписью: «Обороняйтесь от цыган».

Зачем нужно было, да, зачем нужно было с людьми, а ведь мы — люди, обходиться так? Может быть, это страх делает людей такими? Да, почему плохое и хорошее соединено в одно и зачем всех надо принимать за воров и бандитов? Почему в каждом надо видеть дурное и подозревать злоумышленника? У них свой Бог — Христос. Его тоже гнали, когда он шел по земле. «Потому что… — говорили они, — да для того… — говорили они, — что мы вас не знаем!»

Нет!.. Это потому, что милосердие забыто, когда в тени самой колокольни народ живет, не видя креста!

Откуда мы? По-разному говорят легенды об этом. В стороне от трех племен: людей белых, черных и желтых и двух цветных: коричневых и красных, есть шестое племя — цыган. Это люди Бога, свидетели Бога. Мы произошли от Адама, Авель — наш отец, мы видели ложь двух других, Каина и Сета, мы были спасены Богом от потопа, мы достигли высоких гор, чьи вершины упирались в небо. Мы взяли с собой кости своих отцов. Мы знали пророчества. Наши легенды от царицы ночи и принца тьмы, они каждый день размышляют над первым откровением Бога к людям. Что говорить об этом, поговорим о Розе…

Любила Роза Лешего, сильно любила, да себя переделать не могла. Ей бы монашкой родиться, а не цыганкой, страсти в ней истинной не было. На заработки выйдет — денег не несет, гадже ей, видите ли, жалко. Потому и видеть вокруг себя перестала. Как может цыганка мужа отдать, отпустить? Она мужа то Марии, то Ристе отдавала, то в город он от нее сбегал, а она все твердит: «Он меня любит, мы с ним как две ветки одного дерева».

Ветки-то ветки, да просто Лешему деваться некуда было: везде он чужой, все его презирали и боялись, а в городе делать ему нечего, вот сейчас выгнали его, но пропадет он в городе, тоска его съест, недолго ему жить осталось, чувствую. Я это знаю. Да что мое знание? Сам человек, если и знает свою судьбу — а Леший знает, — ничего с ней, судьбой своей, поделать не может. Леший — цыган таборный, закоренный, только табор — его смерть, а он вместо сородичей своих деньги полюбил, будто деньги ему спасение дадут. Смешно мне: от судьбы не спасешься…

Это Леший лучше всех, может быть, знает, ан нет, в глубине души пытается себя обмануть, судьбу, как Ристу, за хвост схватить. Судьба человека не поддается ему, и потому ему еще страшнее жить на земле. Вот, думает он, узнаю судьбу и переделаю ее, а судьба над ним смеется, поманит, порадует год-другой, а потом таких тумаков надает, такие синяки поставит, что и жить не хочется. А жить надо. Надо потому, что, пока солнце светит, трава растет, цветы распускаются, должен быть человек на земле. Если всего этого не будет — и человек не нужен. Только гадже этого не понимают, а мы, цыгане, знаем это. Вот Роза, не виню я ее, но и не одобряю, не по-цыгански она поступила. Жизнь от начала до конца знать нельзя. Только главные ее моменты видишь в гадании, остальное — жизнь, да все ли мы жить умеем?

Леший, когда хотел на Розе жениться и в табор войти, пришел ко мне. О главном гадании говорить пришел.

— Послушай, пхури, я хочу пройти через это, — сказал Леший, а мне показалось, что он даже удивился своей решительности.

— Не боишься? — спросила я его.

— Разве это причиняет боль? — спросил Леший.

— Ты не привык к нашему табору, а в своем таборе не узнал этого обряда. То, что нам понятно, в тебе может отразиться другим, но как хочешь, драге, как хочешь…

— Я хочу узнать о себе, — сказал мне Леший.

И вот день, и последовавшая за ним ночь стали для него самым резким воспоминанием из того, что он так старательно берег в своей памяти. Сам мне об этом он и говорил. Казалось ему впоследствии, что все это только сон и что такие сны могут стать роковыми промежутками в самых его неожиданных поступках, всплесками наиболее ярких событий. Но все его существо тянулось к этим воспоминаниям, и он, как больной, требовал от своего сознания этой памяти…

— Я ничего не боюсь, пхури, я хочу знать.

— Ну что же, если баро позволит…

— Позволь мне пройти через это, — обратился Леший к баро, и тот произнес:

— Пусть так и будет…

Вечерние тени плескались в полукруге. Тишина была музыкальной прелюдией к мелодичному звону гитар, настраивавшихся на волну чего-то необычного. Табор был взбудоражен, как проснувшийся улей. Пестрые наряды цыганок магически мелькали там и здесь, и Лешему виделась в этом подготовка к какому-то действу.

— Не боишься? — снова спросила пхури.

— Что, скажи, надо делать? — ответил Леший.

— Тебе скажут.

— Куда идти?

— Тебя позовут…

— Иди, морэ, ничего не бойся, ты сам хотел, — сказал баро, и ему неожиданно стало не по себе, но он не успел как следует осознать это.

Леший увидел двух высоких смуглых людей, подошедших и остановившихся рядом с ним.

— Пойдем, — сказал цыган с трубкой в зубах.

— Иду, — откликнулся Леший и двинулся следом за цыганами, искоса поглядывая по сторонам.

Он не боялся того, что свершится, потому что не знал этого, но предчувствие неведомого сковало его ненадолго и парализовало волю. И все, что происходило потом, оставило неизгладимый след в нем, потому что он узнал судьбу свою, хотя подспудно и не верил в мистические обряды…

Зачем шумят деревья осенью, оплакивая свое умирание? Ведь они знают, что возродятся будущей весной, станут еще прекраснее. Зачем они шумят, скидывая свой наряд? Существо человека, многократно меняющего свой наряд, находится в какой-то замкнутой орбите, потому что, грустен он или весел, преображается ли под воздействием внешних или внутренних событий, он по-настоящему умирает лишь один раз. Единственный раз оплакивает он внутри себя уход в страну, ему непонятную, хотя и много раз виденную им в снах, но так никогда и не постигнутую до конца…

Шумят деревья, вокруг кольца костров, а в середине костра лежит Леший. Руки его раскинуты, он словно распят и не может двинуться, и пхури читает над ним свои заклинания. И перед Лешим, словно кадры кино, проходит его настоящее, прошлое и будущее, и он не удивляется этому, постигая табор, с которым сроднился. «Неужели такое может быть?» — думает Леший и снова видит своего отца и деда, цыган давно умерших и живущих с ним рядом, и вся его жизнь возникает перед ним.

— Ты хочешь еще знать, морэ? — спрашивает, наклоняясь над ним, пхури.

— Что могу я еще узнать, пхури? — отвечает он. — Я видел все!

И надвигается на него море музыки, и звуки захлестывают его, и он не понимает, что это за музыка, но она умиротворяет его душу, и, значит, она истинна…

Все узнал Леший, все понял, а изменить ничего не смог. Был он счастлив или несчастлив тогда? Чего ждал, чего хотел? Зачем на Розе женился, если все наперед знал? Почему с баро решил схлестнуться, зачем на место вожака рвался? Разве он не понимал, что чужой он здесь? Разве уж так надеялся на деньги или на хитрость свою? Многое он знал, а попробовать хотел, с судьбой сразиться захотел. Тем и погубил то, что приобрел: Розу, семью, Ристу, Марию, из табора ушел, один остался.

Гадалке верят и не верят. В судьбу верят, в предсказание верят. Затем и идут ко мне, чтобы узнать. Да только не верят в то, что с судьбой сражаться нельзя. Я по молодости пыталась приглянувшимся объяснить, что нельзя судьбу обойти, нельзя изменить. С жизнью своей сражайся, с делами чужими, с характером своим, а с судьбой, той, что наверху Богом записана, сражаться нельзя. Чем больше избегаешь ты ее, тем больнее она бьет тебя. Судьбу изменить только высший чистый человек может, тот, кто все искушения отверг, кто таинства постиг, кто духом живет, а не грешным телом, кто своим умом и душой управляет, кто видит свет истины и стремится к ней. Да где же таких найдешь? Такие раз в сто лет и то не рождаются, а потому — не спорь с судьбой, она отомстит. Вот Леший из тех, кто всегда с судьбой спорит, а потому вся жизнь его — поражения и потери, и того хуже — страдания бесконечные. Совершит и страдает и опять совершит что-то. Тайное гадание прошел, все узнал, а опять спорит: не как святой, а как воин спорит, а это — преступление против собственной жизни. Оттого так и сумбурна его жизнь, цельности в ней нет, нутра, что ли, нет, мечется он из стороны в сторону, нигде и ни в чем покоя найти не может, а судьба его стегает да приговаривает: «Не спорь со мной, не спорь!»

Вот Роза — та другая была. Стержень ее судьбы не качался никуда, не спорила она со своей горькой участью, и оттого, видно, Бог наградил ее кротостью особой и добротой. Она многое знала, да ничего со своим знанием поделать не могла. Она судьбу в зрелые годы не вопрошала — боялась этого, как греха: Бога она призывала, а просить за себя не хотела, если и просила, то за детей. К ней какая-то симпатия у меня была. Уж очень тихой она была, очень мужа да детей любила и, казалось, такой судьбы не заслужила, да против того, что на роду написано, не пойдешь, даже Бог судьбой не управляет человеческой, это — нечто, существующее само по себе, с чем мы рождаемся и умираем.

Вот Риста, та вся в своем огне, в своих желаниях, а не как Леший, с судьбой не спорит, а с жизнью дерется, как может. Верно, почувствовал это Леший, что так привязался к ней. Вообще, я давно заметила, что мужик умен умом каким-то земным, выпытывающим, узнающим, зато женщина, если не квочка дурная, а умна, умна умом большим, как изначально знающим высшие тайны, а потому сообразно необходимости поступающая. Ей не нужно познавать, она сама из другого бытия, она как бы воплощает на земле то, что ей там предначертано было, как работа и испытание.

Риста над жизнью смеялась всегда и сейчас смеется, Леший серьезно смотрит. Риста вольна, как ветер, Леший хочет быть вольным, рвется отовсюду, а сам привязан к себе, как бык на цепи. Риста деньги любит, чтобы бросать их и дразнить ими, а Леший копит, как скупой, думает, деньгами все сделать можно. Не по-цыгански это. Деньгами жизнь не купишь, дорогу не купишь, солнце не купишь. А зачем о деньгах так думать, чтобы себя изводить? Как жить и когда жить, если о деньгах только беспокоиться? Жизнь — это твое место среди всех земных существ.

Есть люди, что живут как Бог на душу положит, есть люди, что всю жизнь свое место ищут, есть люди, что от места своего бегут и все живое на пути убивают, а есть люди, что только за деньгами идут, как слепые за поводырем, и умирают без души и сердца. А зачем жил, как жил — и вспомнить о них нечего. А Леший ради денег живет, а еще хочет вместе с ними душу спасти, власть иметь, почета и уважения хочет. Не разумный он человек. Даже самый разумный иногда не разумным живет.

Все добродетели и пороки, все страсти и молитвы переплелись в этой семье. Хорошо, Гришка, младший — он больше на мать похож, — уехал в город, чтобы в клубок этот не попасть, а кто попадает в клубочек или кого воронка вокруг затянет — беда, целым и невредимым ему не выбраться, вот как с Розой это произошло. Ведь, наверное, и она молилась: «Да минует меня чаша сия», а не миновала, не прошла мимо. Хоть и была она верующей христианкой, а не отпели ее, не помолились за нее, вот и ходит душа неприкаянная за табором, отомстить хочет. Быть беде, большой беде быть скоро!

Еще вот старший у Лешего, Федька. Мало того что непокорен, что отца ненавидит и мечтает за мать отомстить, еще ведь он в Ристу влюблен, с ума сошел совсем. Знает, что Риста и Леший путаются, и волком воет. Он меня однажды спросил, изведясь от ревности: «Даже если что с отцом и случится, как же я ее любить смогу? Ведь убью я ее, к прошлому приревную и — убью».

Я его отчитала — всем им человеческая жизнь — копейка, убить ни за грош готовы — и сказку о солнышке рассказала.

Жил да поживал в давние годы в одном цыганском таборе красивый да ладный цыган. И так он был красив и добр, что все любовались и не могли на него налюбоваться. Всем помогал этот цыган, чем мог, выручал в трудную минуту. И не было в таборе человека, который бы не любил этого цыгана. Правду говорят или нет, знать я того не могу, но когда тому цыгану настала пора жениться, выбрал он в жены себе самую красивую цыганку. И она его любила, и все у них было хорошо, пока не случилось это.

Поехал как-то этот цыган по своим делам, а жене наказал: «Будь возле палатки, никуда не ходи, я вернусь скоро».

С тем и уехал. А цыганка его к ручью подошла воды набрать, вдруг видит: чье-то лицо в воде отражается. Испугалась она, бежать хотела, а голос такой ласковый ей и говорит:

«Не бойся, красавица, я давно за тобой приглядываю. Люба ты мне давно».

«Что ты, — отвечает цыганка. — Не знаю, кто ты есть, но у меня ром свой. Муж мой законный».

«Сгинул твой ром, — отвечает ей голос, — убили его злые люди. А ты молодая и осталась одна-одинешенька. И некому будет тебя ни приласкать, ни приголубить».

«Ты хоть покажись, — отвечает цыганка, — а то я один только голос слышу».

Повернулась она и видит: стоит перед ней красавец молодец, весь в красном, а на голове корона сверкает. И подумала тут цыганка: «А если и вправду муж мой сгинул, что я одна делать буду?»

А это черт развлекался да красавицу смущал, проверял ее. Попутал, в общем, нечистый цыганку, сманил ее. Ушла она с чертом.

Воротился домой цыган, все вверх дном перевернул — нет жены нигде. Как сквозь землю провалилась. Пригорюнился, не ест, не пьет. Тоскует. Вот и выходит он однажды утром в лес на зорьке, на колени становится, руки к солнцу тянет и говорит: «Если ты мне, солнце, не поможешь, не смогу я жить больше. Тоска меня съедает, и нет мне места на земле без жены моей любимой. Все время помню о ней — и днем и ночью».

А солнышко ему и отвечает: «Не проста разлука длинная, она сердце проверяет, а проста разлука короткая, вроде бы и страха нет, а что-нибудь да случается. Попутал речами сладкими жену твою нечистый, а освободить ее только я смогу. Не печалься, ступай, скоро она к тебе вернется».

Отправился цыган к себе в палатку, речью согретый, а солнце как жару поддало, да так, что черту в его берлоге ни спать, ни лежать невозможно. Вылез он оттуда весь потный и слабый. Тут солнце ему и говорит: «Сожгу тебя своими лучами, если ты цыганку не отпустишь».

Испугался черт, хотел удрать, да разве от солнца удерешь? Пришлось снимать ему колдовские чары с цыганки и домой ее отпускать. Идет она по лесу и не знает, где была да когда из дома ушла. Прилегла отдохнуть и заснула. И снится ей сон, будто муж ее возле стоит и горькими слезами по ней плачет. Открывает она глаза, а это — наяву. Кинулся он к ней, целует, обнимает, а о том, что с ней было, и не спрашивает. Больно рад, что жена вернулась. С той поры этот цыган таким домоседом стал, что все в таборе над ним смеялись. А куда ни пойдет — жену с собой берет, никуда ее не отпускает и одну не оставляет. Больно уж любил ее, боялся, что к ней опять черт приставать будет.

Вот как любить-то умели. А мы, грешные, только о себе печемся, о себе помним, свою боль пестуем. Разучились любить. Оттого и мир без любви пропадает.