Ближайшая церковь выглядела старой и довольно невзрачной. Тангейзер проходил мимо нее по пути от Гревской площади. За ней виднелся шпиль монастыря Санта-Крус, но Матиасу не хотелось объясняться с монахами, добираясь до их начальства.

Церковь была маленькой, прямоугольной формы, без трансепта и часовен. Внутри было пусто, если не считать двух молящихся старушек. Два ряда разваливающихся деревянных перил по обе стороны нефа отделяли притвор от скамей. Слева от притвора находилась каменная купель, при виде которой иоаннит и вовсе затосковал. Второй выход из церкви представлял собой дверь в стене в конце южного прохода, рядом с возвышением для алтаря, где горел красный алтарный светильник, спускавшийся с потолка на цепи. Дверь оказалась распахнутой. Тангейзер пошел по коридору мимо запертой ризницы, миновал вторую дверь, тоже распахнутую настежь, и оказался в маленьком домике, примыкавшем к церкви. В передней священник пил вино – видимо, это был его завтрак.

На носу святого отца красовались очки. На столе перед ним лежали листы бумаги, а рядом находились перо и чернила. На вид ему было лет сорок, но голова этого человека была абсолютно лысой. Красное лицо с резкими чертами свидетельствовало о предрасположенности к разлитию желчи. Священник был высоким и тощим, словно он не знал в жизни других удовольствий, кроме вина.

Он не заметил незваного гостя.

– Матиас Тангейзер, рыцарь ордена Святого Иоанна Крестителя, – представился тот.

Священник так испугался, что пролил почти все вино себе на сутану. Он вскочил и прижал ладонь к груди.

– Прошу меня извинить за вторжение и за спешку, но если вы священник, я должен попросить вас об услуге. Святая обязанность, причем не терпящая отлагательств, – сказал ему Матиас.

На стене позади священника висел портрет мужчины в красной шляпе и кардинальской мантии, который сидел в золоченом кресле. Рядом с ним стоял церковный служка. Несмотря на усилия художника приукрасить своего персонажа, обвисшее лицо кардинала вызывало ассоциации с престарелой хозяйкой борделя. К тому же композиция картины заставляла – хотя и неявно – предположить, что кардинал ласкает ягодицы мальчика, выражение лица которого лишь подкрепляло подобную интерпретацию. Присмотревшись к священнику, Тангейзер заметил его сходство и с кардиналом, и со служкой, словно один из них вырос и превратился в другого.

Священник снял очки и посмотрел на свежие пятна крови, испачкавшие мальтийский крест гостя. Придя к выводу, что этот грубиян, несмотря на устрашающую внешность, по всей видимости, не собирается его убивать, он вытер стекавшее по подбородку вино и сдержанно поклонился:

– Доброе утро, шевалье. Отец Филипп Ла Фосс.

Госпитальер молча смотрел на святого отца. В голове его не было ни одной мысли.

– Чем я могу вам помочь? – спросил Ла Фосс. – Шевалье?

– Мою жену убили, – тихо произнес Матиас.

– Вашу жену? – всплеснул руками отец Филипп. – Это ужасно…

– Она лежит неподалеку от этой церкви и, вполне возможно, иногда приходила сюда на мессу. Вероятно, даже заводила речь о крещении. Она была на сносях.

Лоб священника нахмурился – сострадание являлось неотъемлемой частью его профессии.

– Боюсь, я не помню такой женщины, – ответил он. – Но это не приходская церковь, и поэтому ваша жена вряд ли сюда заглядывала. Сен-Сесиль – церковь при монастыре Санта-Крус, хотя открыта для всех в воскресенье и в праздники.

Тангейзер искал спасения в мелочах.

– Возможно, и так, но я был бы благодарен, если бы вы нашли людей, которые принесут ее сюда, причем немедленно, – попросил он. – И еще найдите женщину с крепкими нервами, которая обмоет тело. И мне нужен хороший, прочный гроб, обитый свинцом. Я собираюсь увезти ее домой, а это далеко. А также приличный саван, соответствующие таинства, заупокойная служба и так далее. Пребывание в церкви упокоит ее душу и убережет тело от дальнейшего осквернения. Крысы… А также утешит меня…

Ла Фосс пошевелил пальцами. Его сочувствие было искренним, но не настолько глубоким, чтобы соглашаться на непредвиденные заботы. На его лице появилась добрая, но виноватая улыбка.

– Это всего лишь старая и ветхая церковь, а в Париже много великолепных… – начал было он.

– Христос не обращал внимания на внешнее великолепие. Карла тоже.

– В воскресенье найти плотника почти невозможно. А что касается свинцовой обивки гроба…

– Это богатый приход в богатом городе. Здесь должны быть десятки таких гробов. Богачи думают, что это увеличивает их шансы попасть в рай. А за шесть солей плотник встанет со смертного одра. – Мальтийский рыцарь уронил на стол унцию испанского золота. – Здесь восемь сотен. За эти деньги я могу купить гроб, обитый серебром. – Он прибавил к двум монетам третью. – А это для ваших бедных прихожан.

Трудности исчезли так же быстро, как золото.

– Я лично за всем прослежу, – пообещал отец Филипп. – А скромное пожертвование монастырю позволит организовать превосходный реквием на шесть голосов. Это чудесные мальчики. Их голоса разобьют даже каменное сердце.

Тангейзер не сомневался в этом, но его сердце уже было разбито.

– Искренний человек скорбит без свидетелей.

– Как пожелаете.

Внезапно иоаннит подумал о том, что Карла любила музыку.

– Нет, возможно, пение все-таки понадобится, – передумал он. – Подробности обсудим, когда я вернусь.

– Где мои слуги могут найти вашу достопочтимую супругу?

– В спальне на втором этаже особняка д’Обре.

Ла Фосс покраснел еще больше и оперся рукой о стол:

– Ваша жена была гостьей мадам д’Обре?

Эта новость заставила священника глубоко задуматься. Матиас не мог прочесть его мыслей, но священнослужители привыкли скрывать от окружающих, о чем они думают. Отец Филипп убрал руку со стола.

– Могу я спросить, как ваша жена оказалась там? – спросил он.

– Карла была приглашена на королевскую свадьбу самой королевой-матерью. Она остановилась у мадам д’Обре, которая тоже получила приглашение.

– Это трагедия. Трагедия. Пожалуйста, примите мои глубочайшие соболезнования.

– Карла завернута в мешковину, в спальне на втором этаже. Ваши слуги найдут и другие тела, но это уже не моя забота. И не ваша, разве что из чистого милосердия.

– Другие?

– Мадам д’Обре висит в окне второго этажа. Ее дети и слуги внутри. И телохранитель Карлы, но его останками я займусь сам, позже. Карла завернута в мешковину.

Услышав эти ужасные подробности, Ла Фосс в отчаянии прижал ладонь ко лбу.

– Вы слушаете, святой отец? – вновь привлек его внимание госпитальер.

– Да. Порошу меня извинить. Я знал Симону д’Обре. Какой ужас! Такая прекрасная, добрая женщина… И ее дети тоже? Боже милосердный! Когда это случилось?

– Полагаю, часа два назад. Меня задержали события в Лувре.

– В Лувре? – Священник явно решил, что перед ним влиятельный человек. Это заставило его взять себя в руки. – Действительно, заговор протестантов, попытка убить короля…

– Не было никакого заговора и никакой попытки.

– Но они уже пытались раньше…

– Сегодня мы устроили заговор против них.

Отец Филипп еще раз окинул взглядом почерневшие пятна на груди Тангейзера и кивнул. Руки его непроизвольно дергались. Он выдавил из себя елейную улыбку, сменившуюся притворной скорбью:

– Какую ужасную потерю вы понесли на службе у Бога и короны…

Матиас скрипнул зубами. Ему хотелось проткнуть этого человека мечом.

– Я не служу ни Богу, ни короне, – сказал он. – Я вообще никому не служу.

– Понятно. – Ла Фосс принялся рассматривать свои пальцы, боясь раскрыть рот.

– Я даже не служу какой-либо цели, – добавил иоаннит.

Он закрыл лицо ладонью и сжал пальцами виски.

В груди саднило. Рыцарь едва помнил, зачем пришел сюда, зачем разговаривает с этим подхалимом в черной сутане. Ярость была оболочкой, скрывавшей чувства, прятать которые он не умел. Его разум ступил на тропу войны. Хотя у войны есть хотя бы иллюзия упорядоченности, цели, желательных и нежелательных результатов, а в голове Матиаса ничего такого не было. Он не знал, куда его приведет следующий шаг, – более того, не знал даже, каким этот шаг будет. Сонм мыслей скопился у границ образовавшейся внутри пустоты, и Тангейзер сдерживал их, потому что любая, вырвавшись наружу, могла лишить его мужества.

– Неужели ребенок обречен попасть в чистилище? – спросил он тихо.

Этот вопрос прозвучал неожиданно даже для самого госпитальера – он не помнил, чтобы обдумывал эту мысль.

– Я знаю, что церковь не проявляет жалости к младенцам, умершим некрещеными, – продолжил он, все больше закипая от гнева. – По этой причине я сам крестил нашего первого ребенка – он умер почти сразу… Но этого убили еще до появления на свет, и он не успел совершить преступления, которое – тут я согласен с матерью церковью – является самым тяжким из всех. А если наш ребенок не запятнан первородным грехом, почему он или она должен отправляться в ад?!

Ему хотелось схватить Ла Фосса за горло и придушить.

– Вы отправили бы такую душу в ад? – потребовал у него ответа Матиас.

– Нет, нет! Никогда. Конечно, нет. Пожалуйста, шевалье, не трогайте меня! – испугался святой отец.

Страх священнослужителя можно было понять. Перед ним исходил яростью могучий незнакомец, обвешанный оружием, в окровавленной одежде. Ради того, чтобы вернуть Карлу – и даже просто чтобы не опоздать и умереть вместе с Алтаном Савасом, защищая ее, – Тангейзер принес бы в жертву все население Парижа. Супруга прокляла бы его за такой поступок, даже за одну мысль об этом. Он это знал. Но все равно взял бы в руки топор и тащил бы людей на плаху, одного за другим, лишь бы еще раз увидеть ее улыбку.

Ему едва удалось взять себя в руки.

– Простите, святой отец, – пробормотал он. – Благодарю вас, что берете на себя заботу об останках Карлы. До свидания.

После этого рыцарь отвернулся. Он чувствовал себя обязанным привести хоть какую-то причину, почему теперь ему нужно уйти.

– Я вернусь позже. Мне нужно забрать свои пистолеты, – сказал он в конце концов.

В этом, по крайней мере, был практический смысл. Он шагнул к двери.

– Брат Матиас, подождите.

Тангейзер почувствовал руку Ла Фосса на своем локте и оглянулся.

Тот факт, что нежданный гость собрался уходить, подбодрил священника. Он больше не боялся.

– Исповедуйтесь – я выслушаю вашу исповедь, – предложил он. – Она облегчит ваш тяжкий груз. Потом можете принять Святое Причастие. Пусть тело Христово исцелит ваши раны.

– Святой отец, прошло меньше суток с тех пор, как я вошел в этот город, но я уже убил шестерых, причем, откровенно говоря, без всякой необходимости. Я дал совет одному из приближенных короля, приведя веские доводы в пользу убийства Колиньи и всех протестантских вождей. Их кровь легла на мою душу. Я не смог позаботиться о жене и нашем нерожденном ребенке, и они лежат там, зарезанные и оскверненные. А впереди ждут еще убийства, жертвы которых мне пока неизвестны, – и они будут делом моих рук. Я признаюсь и исповедуюсь в этих и других грехах, в одних со стыдом, в других с горьким сожалением. Я приму ваше благословение, но не могу принять отпущение грехов, потому что в большинстве из них нисколько не раскаиваюсь.

Отец Филипп задумался. Размышлял он довольно долго.

– Думаете, все грехи, отпускаемые церковью, являются предметом искреннего раскаяния? – вздохнул он.

– Эти грехи лежат не на моей совести.

– Подобные угрызения совести крайне редки и делают вам честь.

– Карла любила нашу веру. Уважала ее святыни. В память о ней я тоже буду их уважать. Не стану их высмеивать в поисках успокоения, которого не заслужил, которого все равно не найду и в котором не нуждаюсь.

– Тогда я дам вам свое благословение, но сначала задержитесь немного. Выпейте вина.

– Я бы хотел кое-что узнать. Негодяи, ограбившие дом Симоны д’Обре, унесли даже мешок с мукой, словно это драгоценный шафран. Подозреваю, что они направились на запад. Я чужой в этом городе. Из какого района могли прийти эти злодеи?

– Брат Матиас, – сказал Ла Фосс, – умоляю вас, пожалуйста, даже не думайте и не мечтайте о справедливом возмездии за это ужасное преступление. Его не будет. Пусть их накажет Бог. Он накажет, и возмездие будет страшным. Оплакивайте вашу жену. И найдите утешение в промысле Божьем.

– Вы должны что-то знать.

– В Париже имеется дюжина гнезд полнейшего беззакония. Они разбросаны по всему городу, и каждый представляет собой паутину переулков, тупиков и тайных дворов, известных только их обитателям и тщательно охраняемых. Эти несчастные – понимаете, их нельзя сравнить даже с животными, потому что ни один зверь не продает невинность мальчика за фляжку вина из пастернака, – живут в состоянии чудовищного морального разложения, безбожия и насилия. Никто из посторонних не осмеливается ступать на территорию этих дворов, в том числе и городская стража.

Граф де Ла Пенотье подошел к столу, налил в чашу вина из кувшина и залпом его выпил.

– Я вижу перед собой благородного и храброго рыцаря, но речь идет не о поле боя. Это обиталище демонов, – продолжил священник и перекрестился. – Даже женщины там опасны, как укус бешеной собаки. Два наших брата из францисканского ордена отправились во Дворы, чтобы распространять слово Божие и нести свет, не имея с собой ничего, кроме любви в сердце. Через день их рясы и шляпы продавали на Гревской площади. Они исчезли. Ходили слухи, что их мясо продали под видом свинины на рынке в Ле-Але. Вы можете представить последствия этого? Для воскрешения их тел в день Страшного суда? – Отец Филипп поцеловал висевшее на шее распятие. – Вам пришлось бы сунуть руку в муравейник, чтобы найти муравья, который вас укусил.

– Которое из этих адских мест имеет самые тесные связи с дворцом? – спросил Матиас.

– Вы имеете в виду Лувр?

– Мы оба знаем, кто платит за вино из пастернака.

– Все, что мне известно, основано лишь на слухах.

– Подойдут и слухи.

Ла Фосс пожал плечами, словно принимая решение, которое считал неразумным.

– К северу от Ле-Аля – рыночного квартала – есть несколько таких убежищ, так называемых Дворов. Худший их них расположен на холме около ворот Сен-Дени, на западе города, – рассказал он.

– Эти названия ничего мне не говорят.

Ла Фосс надел очки, взял из кувшина заточенное перо, окунул его в чернила и придвинул к себе лист бумаги. Затем он провел две линии поперек листа на некотором расстоянии друг от друга.

– Это будет река Сена. На реке остров, Сите. – Священник нарисовал остров и поставил крестики на его краях. – Нотр-Дам. Ла-Шапель. – Он еще раз обмакнул перо в чернила и нарисовал мосты, соединяющие остров с правым берегом. – Ла-Сите и Ла-Вилль соединяют два моста, Нотр-Дам и мост Менял. Последний с ветряными мельницами. – Южнее отец Филипп изобразил еще два моста. – Из Ла-Сите в Латинский квартал ведут Малый мост и мост Сен-Мишель.

– Да, да. Превосходно. Продолжайте, святой отец.

– К северу от реки городские стены Карла V образуют овал, который можно сравнить с утиным яйцом. – Ла Фосс нарисовал половинку овала, охватывающего весь северный берег Сены. Потом он снова окунул перо в чернильницу. – А старые стены на юге окружают пространство, больше похожее на яйцо перепелки. Или курицы.

По мере того как в его мозгу отпечатывались очертания Парижа, Тангейзер чувствовал, что у этого огромного города нет никаких причин надеяться на его милосердие.

– Хорошо, – сказал иоаннит и, вспомнив, что каждый художник жаждет похвал, прибавил: – Просто превосходно.

Его собеседник буквально расцвел и сменил перо на более острое.

– Вот шесть ворот на севере города, которые я обозначу буквами. Ворота Сен-Оноре. Монмартр. Сен-Дени. Сен-Мартен. Тампль. А это ворота Сен-Антуан, которые я обозначу буквой «Б», из-за Бастилии, которая находится рядом с ними. Теперь вот здесь, приблизительно в центре, мы найдем квартал Сан-Аль, рядом с церковью Сен-Жак, деньги на которую дали мясники. Говорят, это очень богатая церковь. Вот здесь крепость Шатле, где расположилась городская стража, комиссары и сержанты. Ни одно здание Франции не внушает такой страх. Там не стоит искать справедливости, брат мой. А вот тут кладбище Невинных. – Святой отец умолк, а затем прибавил, словно в поисках одобрения: – Надеюсь, мой грубый набросок вам поможет.

– Это настоящий шедевр картографического искусства, – заверил его госпитальер.

– Что касается остальных церквей Вилля, я начну…

Матиас, не дослушав, указал на западный край карты.

– Лувр? – спросил он и переместил палец к востоку от моста Нотр-Дам. – Гревская площадь и Отель-де-Виль?

– Правильно. Очень хорошо. Мы находимся примерно здесь. – Священник поставил отметку на карте.

– А левый берег?

– Лично я его избегаю. Там везде коллежи и толпы отчаянных студентов. Вот здесь Нельская башня. И шесть ворот. – Отец Филипп снова принялся рисовать. – Виселицы на площади Мобер. Ах да, и аббатства! С внешней стороны стен у нас Сен-Жермен-де-Пре, а внутри Клюни, Сен-Женевьев, августинцы, бернардинцы…

– Прошу прощения, святой отец. – Иоаннит взял карту, пока она не стала перегруженной. – Я у вас в долгу. – Он подул на лист, чтобы чернила быстрее высохли. – Расскажите мне о Симоне д’Обре.

Ла Фосс так искусно скрывал свою растерянность, что Тангейзер засомневался, не померещилась ли она ему. Священник указал на разбросанные по столу листы.

– Семья д’Обре протестантская. Покойный муж Симоны был фанатиком, но сама она посвятила себя семье и торговле. – Отец Филипп пожал плечами. – Она в списке.

– В списке протестантов.

– Лейтенант из городского Совета поднял меня с постели и заставил проверить список. Они взяли фамилии из налоговых ведомостей, и поэтому список был неполный. Я знаю все дома в приходе, даже те, где живут не католики. Совет сейчас в панике. Это правда, что армия гугенотов уже у ворот города?

– Нет. Колиньи и его капитаны мертвы.

– Слава Богу.

– Зачем Совету такой список?

– Городом управляют богатые и влиятельные люди, Les Bonnes Messieurs, среди которых много протестантов. Браки, родственные связи, переход в другую веру. Ересь теперь даже не считается преступлением. Деньги важнее любви Господа…

– Зачем Совету список?

– Как мне сказали, для их защиты.

– Гугенотов?

– Парижане устали. Голод, высокие цены, болезни. Налоги на войны, которые объявляют, но не выигрывают. Налоги на подкуп немецких наемников, чтобы они ушли, – тех самых, которых наняли протестанты, чтобы нас убить. Налоги, чтобы платить нашим иностранным наемникам и строить величественные здания, на завершение которых у города нет денег. Разве не гугеноты нарушили мир? Дважды! Почему они так ненавидят древнюю веру? Почему король попустительствует нашим врагам? Кто верит в королевскую свадьбу? Уж точно не жених с невестой. И теперь они хотят, чтобы мы воевали с испанцами? Парижане желают избавиться от этих проблем, а это значит, избавиться от протестантов. Вот и все. Но некоторые группы – их называют братствами – нисколько не устали. Ненависть к гугенотам составляет смысл их жизни.

– И кто обеспечит эту защиту?

– Не знаю. Сомневаюсь, что Шатле. Может, королевская стража?

– Кто охраняет город? Кто отвечает за порядок?

– Дюжина чиновников даст дюжину разных ответов, и никто из них не поклянется, что его ответ правильный. Но я попробую. Власть в городе делят – и соперничают за нее – король и городской Совет. Сержанты – это около двух сотен коннетаблей и приставов, подчиняющихся двум сидящим в Шатле лейтенантам, занимающимся гражданскими и уголовными делами, а также своим непосредственным начальникам – комиссарам и следователям. Расследования они ведут в основном при помощи дыбы, а все их силы направлены на сбор налогов и податей, из которых им платится жалованье. Однако – можете мне поверить – в их обязанности не входит борьба с уличной преступностью. За это отвечает лейтенант стражи, который патрулирует улицы со своими двадцатью лучниками.

– Просто рай для преступников!

– Количество и порочность которых вы даже представить не можете.

– Мне не нужно ничего представлять. Я видел их работу.

– Конечно. Прошу прощения. Но что мы можем сделать? Еще раз повысить налоги?

– Меньшее из двух зол, очевидно.

– Мудрые слова, шевалье. На церковь ни у кого не остается даже су. Но продолжим. У Парижа есть военный комендант, отвечающий за охрану городских стен. Королевская стража – это еще один отряд из тридцати человек, патрулирующий улицы ночью, если их удается вытащить из таверн. Все эти власти – гражданские, уголовные и военные, а также иные, названия и дела которых мне не известны, – соперничают друг с другом по части полномочий, обязанностей и юрисдикции.

– То есть всегда есть на кого переложить вину.

Ла Фосс нахмурился, словно такая мысль никогда не приходила ему в голову.

– Конечно, – кивнул он мрачно. – Конечно…

– А кто эти клоуны, которые шляются по улицам с барабанами и знаменами?

– Городская милиция, bourgeois guet. В каждом отряде сто человек из одного из шестнадцати округов Парижа. Во время последней войны их капитаны объявили себя Воинами Христа, и они были – если можно так выразиться – очень активны во время мятежа в Гастине, где погиб Роже д’Обре. Только король может призвать их. Помимо этого, с точки зрения закона никто не знает, кто ими командует, кто определяет границы их обязанностей и даже какими должны быть эти обязанности. На практике они находятся под влиянием братств, которые объединяют преданных и, если можно так выразиться, воинственных католиков.

Тангейзер вспомнил братства на Сицилии. Солдаты святой инквизиции…

– Значит, милицией командуют фанатики, – уточнил он.

Отец Филипп замялся, не понимая, куда клонит его гость.

– Вчера меня самого назвали фанатиком, – добавил Матиас.

– Скажем так. В большинстве своем население не испытывает особой любви к отцам города, но когда милиция устраивает парад, люди толпами выходят на улицы, приветствуя их.

Тангейзер взял со стола очки. Две выпуклые линзы, оправленные серебром и соединенные полукруглой дужкой. Зрение у него было уже не то, что прежде.

– Можно? – попросил он их хозяина и надел очки. Они оказались слишком тесными для него, и он, не обращая внимания на гримасу священника, немного разогнул дужку. Ему и раньше хотелось попробовать это приспособление, но мешало тщеславие. Теперь же рыцарь был удивлен его эффектом. Мелкие детали карты, расплывавшиеся перед глазами, приобрели четкость. Чернила уже высохли. Госпитальер сложил лист вчетверо, завернул очки в карту и отправил в карман. Потом он подумал, не оставить ли здесь Юсти с Грегуаром, ради их же безопасности. Но инстинкт подсказал ему, что этого делать не стоит. Матиас снова бросил взгляд на портрет кардинала, а потом собрал листки с именами, свернул их в трубку и сунул в сапог.

– Я вернусь, чтобы обо всем окончательно договориться и посмотреть гроб, – сказал он отцу Филиппу и направился к двери.

– Вы еще не получили благословения, брат Матиас.

– Просто позаботьтесь о том, чтобы мне понравился гроб.

– А мои очки?

Юсти с Грегуаром соорудили для наполовину лысой дворняги ошейник из золотой цепочки и были чрезвычайно довольны собой. Собака бежала между передних копыт Клементины, словно маленький предводитель их группы, и такое положение, похоже, устраивало обоих животных. Часовой, вскочивший, чтобы опустить цепь, изумленно смотрел на пса, словно его странная внешность служила еще одним подтверждением безумия Тангейзера.

Позади цепи на площади с виселицами количество вооруженных людей увеличилось. Прибавилось и флагов, вяло колыхавшихся во влажном утреннем воздухе. Волынщик наигрывал веселую мелодию.

– Мое почтение, сударь! – крикнул Матиасу часовой. – Вы знаете, что под вашей лошадью прячется дворняжка?

Рыцарь кинул ему монетку. Часовой поймал ее, но тут же выронил. Присев на корточки и склонив голову, он принялся искать потерю в грязи, но собака, на которую он с опаской поглядывал, мешала ему сосредоточиться.

– В этой собаке есть что-то дьявольское, сударь, – заявил охранник. – У нее дурной глаз.

Грегуар заметил монетку, поднял ее и протянул часовому. Тот улыбнулся, но при виде раздвоенной губы мальчика его улыбка сменилась гримасой. Он взял монетку и, не поблагодарив, попятился. Слуга госпитальера остался невозмутимым.

– Узнай, как зовут этого болвана, – сказал Тангейзер Юсти.

– Я его знаю, это Эрви, штукатур, – прошептал в ответ мальчик.

– Эрви, – обратился к часовому Тангейзер. – Преподобный Ла Фосс сказал мне, что милиции поручено поддерживать мир и спокойствие в городе.

– Да, таков наш долг, сударь. Мир и спокойствие должны сохраняться любой ценой. Мятежники будут сурово наказаны.

– Он сказал, городские власти поручили вам защищать всех жителей города из числа гугенотов.

Штукатур начал тереть монетку о свою одежду.

– Милиция получает приказы только от короля, – ответил он.

– Я видел его величество меньше трех часов назад, в Лувре, во время сурового наказания, которому мы подвергли мятежников при помощи наших мечей.

– Да благословит Господь его величество, наконец увидевшего свет! И вас тоже, сударь.

– Я пытаюсь понять смысл распоряжений городского Совета. Священника неправильно информировали?

– Высокие чины в магистрате думают, что управляют Парижем, – для них это значит набивать свои карманы золотом, – объяснил Эрви. – Чьим золотом? Конечно, гугенотов. Взятками от гугенотов. Налогами и податями с гугенотов. Вот почему Совет их защищает. А на самом деле это наше золото, выжатое и выманенное обманом и украденное у честных ремесленников вроде меня, потому что когда дело доходит до вымогательства денег, хуже гугенотов только евреи. А что касается вашего вопроса, сударь, то все делается строго по закону – только король имеет право призвать милицию в случае угрозы для общества, ipso facto. Мы же отвечаем на его призыв со всей должной храбростью и честью, рискуем своими жизнями и не берем ни соля за исполнение своего гражданского долга.

Часовой перевел дух и указал большим пальцем себе за спину, на толпу на Гревской площади:

– Сами видите, что король действительно призвал нас, разве не так? Мы верим ему, а он верит нам. А что до священных обязанностей, которые нам надлежит исполнить, то, насколько мне известно, желания короля яснее ясного.

Иоаннит вспомнил слова Гиза, которые тот выкрикнул на Рю-да-Бетизи, уезжая от трупа Колиньи.

– Это приказ короля, – повторил Матиас ту фразу вслух.

– Вы правы, сударь, это приказ короля, – кивнул Эрви. – Убить их всех.

Вспомнил рыцарь и о том, что таков был смысл его совета Рецу.

– Убить их всех, – с облегчением повторил штукатур, имитируя, как ему казалось, королевскую интонацию. – Никого не оставить в живых, чтобы они уже не могли плевать на могилы наших матерей, насиловать наших жен, перерезать горло нашим любимым детям. – Он улыбнулся беззубым ртом.

Тангейзер едва сдержал желание пнуть его.

– Я лишь повторил его слова, сударь, – сказал Эрви. – Вам известно больше, чем мне.

– Ты знаешь, что адмирал Колиньи и его капитаны мертвы? – спросил госпитальер.

– Я удивляюсь, что вы не слышали наших радостных криков, сударь, когда нам сообщили эту весть. Мы все прекрасно знаем: Колиньи и провинциалы – это очень хорошее начало, но капитан Крюс сказал: «Парни! Остальные – наша забота».

– Остальные?

– Остальные гугеноты, сударь. Я вижу, сударь, вы не местный. Позвольте вам рассказать, что их тут больше, чем вы можете вообразить. Тысячи и тысячи. Любой житель Парижа спит не дальше шести футов от проститутки или крысы, но гугенотов в нашем несчастном городе больше, чем шлюх.

– И ты считаешь, что король хочет убить всех гугенотов Парижа?

– Всех – это значит всех. Разве не так, сударь? – спросил Эрви. – Одним меньше, и это уже не все.

Матиас тронулся с места. Грегуар и Юсти ухватились за стремена.

– Можете рассчитывать на нас, сударь! И спасибо за помощь в святом деле! – крикнул им вслед часовой.

У ближайшей арки, где находился один из двух входов в Отель-де-Виль, проходило импровизированное собрание – если можно было так назвать скопище брызжущих слюной краснолицых людей. Тангейзер понял, что это спор между капитанами милиции и чиновниками из ратуши. Последние были лучше одеты, а первые более агрессивны. Когда он проезжал мимо, спор переместился внутрь здания, словно одна фракция отступала перед другой.

На Гревской площади скопилось столько народу, что мальтийскому рыцарю пришлось объезжать толпу по краю. Повсюду горели костры из древесного угля, и в один из них Матиас бросил листы со списком гугенотов. Разносчики торговали едой и вином. Количество проституток тоже увеличилось. С точки зрения военной силы милиция представляла собой жалкое зрелище. Люди бестолково суетились вокруг знамен своих округов, не имея никакого представления о дисциплине. Шум стоял ужасный. Если не считать белых нарукавных повязок и крестов на шляпах, все были одеты по-разному, вооружены как попало, и оружие свое держали, как метлу. Пять швейцарских гвардейцев без труда сбросили бы все это войско в Сену.

Иоаннит вглядывался в лица. Среди этой толпы не найдется и двух десятков горожан, кто когда-либо намеренно лишал человека жизни. Возможно, штукатуру Эрви и приходилось ронять поддон с кирпичами на голову товарища по работе, но он никогда не вонзал стальной клинок в чей-то живот. Милиция выглядела так, как и должна была – пять сотен сапожников и портных, судачащих на площади о несправедливости жизни и, в частности, о несчастьях, которые принесли гугеноты. Им пришлось вставать посреди ночи, и этим воскресным утром они скучали по своим постелям и женам. Они до сих пор не получали никаких приказов, и от них буквально смердело глупостью и плохим руководством. А еще от них – как и от всего города – воняло дерьмом.

Несмотря на список Ла Фосса и энтузиазм Эрви, Тангейзеру не верилось в серьезность попытки убить всех протестантов Парижа. Ничего подобного он не слышал ни от Реца, ни от Арнольда, а то, что ему было известно о Лувре, не указывало на такие намерения или желания короля – даже на то, что такой указ просто обдумывался, не говоря уже о том, чтобы издаваться. Судя по всему, король противился и убийству Колиньи. Госпитальер был уверен, что мысль о массовой резне не могла прийти в голову никому из обитателей Лувра, поскольку с военной точки зрения это был бессмысленный шаг, способный привести к политической и финансовой катастрофе. Рец и Екатерина не знали жалости, но не были идиотами: степень их аморальности диктовалась обстоятельствами, но их нельзя было назвать тупыми варварами. Политическая искушенность и коварство этих двоих не подлежали сомнению. Уже два десятка лет им удавалось водить за нос дипломатов полудюжины стран и двух империй. Сама мысль об уничтожении значительной части самых образованных и зажиточных горожан должна была представляться им и их окружению, включая даже Гиза и Анжу, чем-то худшим, чем безумие. И ради чего они должны были отдать такой приказ? Из-за такой глупости, как ненависть, которой они сами даже не испытывали?

Кроме того, в практическом смысле это было невыполнимой задачей. Конечно, теоретически возможно все, однако для выявления, ареста и казни такого количество людей потребуется несколько дней или даже недель. Понадобятся настоящие войска, а не этот сброд, восхваляющий сам себя. Потребуется согласие губернатора Монморанси, умеренного католика, а также множества чиновников рангом пониже из гражданского, судебного и военного ведомств, не желающих пятнать свою репутацию кровью тысяч достойных горожан и их семей. Потребуется забыть о законе, добиться согласия парламента, чиновников и судей, число которых превышало число солдат. Самый цивилизованный в мире город должен будет погрузиться в пучину невиданного зверства и позора, которая многократно превосходит печально известную жестокость уличных нравов. Такое безумное насилие не мог представить даже Тангейзер. А в Париже вряд ли найдется человек, видевший столько крови, сколько видел он.

Матиас понимал беды, свалившиеся на честных ремесленников вроде Эрви. Он видел, как вольно чувствуют себя преступники, и чувствовал, что грядет всплеск грабежей и убийств. Давняя вражда наконец найдет свое разрешение – во всех слоях общества. Смерть положит конец всякого рода долгам. Будет много болтовни и хвастовства. Но не более того. Король показал зубы: убил политических врагов, укрепил свой авторитет и сохранил веру отцов. Он пролил достаточно крови. Теперь в церквях произнесут благодарственную молитву, город восславит своего короля, и его подданные снова примутся зарабатывать деньги.

Из толпы на площади донеслись аплодисменты. Оглянувшись, иоаннит увидел виселицы. Словно в подтверждение ничтожности амбиций собравшихся на площади людей, в веревочной петле извивалась одинокая фигура: тело несчастного казалось черным пятном на фоне восходящего солнца. Он раскачивался взад-вперед, ноги его дергались, туловище изгибалось дугой – под смех и радостные крики. Даже повесить не могут как следует! Рыцарь почувствовал отвращение.

Он презирал этих людей. Тем не менее его превосходство заключалось лишь в искусстве и опыте владения оружием. Подобно им, он был заперт в жалкой клетке собственных чувств. А единственной моральной опорой ему служила пропитанная кровью навозная куча, в которую он погрузился по самую шею.

Отчаяние терзало его душу. Силы заканчивались, а в голове было пусто. Госпитальер не знал, что делать после того, как заберет оружие из дома печатника. Более того, у него не было ни желаний, ни амбиций. Без Карлы все эти порывы стали бессмысленными. Волна ярости захлестнула Матиаса, но затем вновь утихла. Его ждут загадки, требующие ответа, и кровавые долги, которые он должен уплатить, но ни то, ни другое не привлекало его. Смерть супруги лишила его душевных сил. Тангейзер знал, что такое месть, и прекрасно понимал, что это блюдо питает в человеке лишь самое низменное, отравляя все остальное. Он попытался вызвать в себе ненависть к убийцам. Но площадь уже представляла собой океан ненависти, и иоанниту не хотелось вносить в него свою лепту. У него было единственное желание – очутиться как можно дальше отсюда.

На другом берегу реки он заметил громаду собора Нотр-Дам де Пари.

Тангейзер направил лошадь к высокой колокольне Сен-Жак, а на Рю-Сен-Мартен повернул к мосту Нотр-Дам. Завидев его, часовые, ни слова не говоря, опустили цепь.

На мосту по обе стороны дороги выстроились одинаковые узкие дома с фасадами из кирпича и деревянными балками. Каждый из них был глубиной в одну комнату, на первом этаже в них располагалась лавка, а два верхних этажа венчала двускатная крыша. Лавки торговали разнообразными товарами и предметами роскоши. Вывески были подвешены над дорогой на длинных железных стержнях. Ювелиры, шляпники, мастера по изготовлению париков, торговцы произведениями искусства и дичью, продавцы привезенных из Италии женских украшений… Несмотря на то что утро уже давно наступило, эта улица, одна из самых оживленных торговых улиц Парижа, была пустынна. Матиас не видел никаких признаков жизни, но не сомневался, что все дома здесь обитаемы – милиция может оставить жен в постели, но ни один лавочник не бросит без присмотра товар.

Проехав мимо одинаковых домов, он вновь оказался на острове Сите. Архитектура здесь была другой. Узкие улочки, переулки, которые даже Юсти счел бы тесными… Дома опирались друг на друга, словно грозили рухнуть, причем некоторые удерживались от падения благодаря хитроумным подпоркам. Время от времени среди этой разрухи попадался новый особняк. Кругом было множество постоялых дворов – даже больше, чем церквей. Кое-где попадались горожане, хотя атмосфера здесь была такой же напряженной. На пороге некоторых домов стояли вооруженные люди, в том числе в камзолах сержантов. Все выглядели неуверенно. Они кивали проезжавшему рыцарю, словно надеялись, что он приехал рассказать, что происходит в городе и что им делать.

Дорога шла дальше на юг, вероятно, на левый берег Сены. Конец моста был обозначен лишь приземистым фортом – Грегуар сказал, что это Малый Шатле. На перекрестке иоаннит свернул к собору.

Нотр-Дам де Пари появился внезапно, похожий одновременно и на крепость, и на собор, олицетворявший не столько веру, сколько власть, воплощенную в камне угрозу. На взгляд Тангейзера, собор нельзя было назвать красивым – хотя, возможно, он просто слишком долго прожил в Италии. Тем не менее Нотр-Дам, подсвеченный лучами восходящего солнца, вызывал восхищение. Но Матиас пришел сюда не молиться. Запрокинув голову, он посмотрел на две высокие колокольни.

Тесная соборная площадь, которую называли Папертью, считалась географическим центром Парижа: об этом рассказал Юсти – с гордостью чужестранца, собравшего самые интересные факты о городе. В отличие от других улиц и площадей города здесь царило оживление – повсюду толкались проститутки, нищие, разносчики еды, поэты, жонглеры и клоуны, не меньше половины которых промышляли также и воровством. Присутствовали там и отряды милиции. Не такие многочисленные и шумные, как на Гревской площади, но, похоже, в них было гораздо больше злобы и, вероятно, среди них было куда больше убийц.

Завидев Матиаса и пятна крови у него на груди, они приветственно кивали ему.

Южную сторону площади, параллельную реке, обрамляла больница Отель-Дье. Несколько сестер милосердия сновали среди калек, нищих и больных, которые непрерывным потоком шли в ворота больницы в надежде на лечение или еду. Опытным взглядом медички отделяли истинно страждущих от многочисленных притворщиков, хотя все они, даже самые приличные на вид, могли считаться олицетворением крайней нужды. Один из таких просителей заметил Тангейзера – или крест ордена госпитальеров на его груди – и отделился от толпы. Похоже, у него имелась только одна нога – хотя в Париже невозможно быть в этом уверенным, – но двигался он с поразительней скоростью, наклонившись вперед, почти горизонтально, словно огромный краб, и крепко держа две кривые палки своими скрюченными, покрытыми язвами пальцами. Не успел Матиас отвернуть Клементину, чтобы объехать его, как маленькая, приземистая собака выскочила из-под копыт лошади и без предупреждения молча вцепилась в единственную ногу нищего.

Нищий бросился бежать, стуча палками по камням с еще большей скоростью. Дворняжка остановилась, выпятив грудь и сверкая золотой цепью на шее. Наблюдая за отступлением врага, она завиляла своим уродливым розовым хвостом и презрительно гавкнула.

Грегуар и Юсти посмотрели на своего господина, ожидая его реакции.

– Видите, он очень умный, – заметил молодой поляк.

– Может, даже умнее Клементины, – прибавил его товарищ.

– И умнее нас троих, – согласился госпитальер. – Но в Париже собака, умеющая отгонять нищих, должна цениться на вес золота. Интересно, сколько за нее заплатит Отель-Дье? Сестры милосердия будут ее обожать. Представьте, сколько времени и сил она им сэкономит. И сколько супа им не придется варить.

Мальчики обменялись паническими взглядами.

– Или, – продолжил Тангейзер, – мы можем ее подарить. Как акт христианского милосердия.

Пес вернулся и встал между мальчиками. Потом он, высунув язык, посмотрел на Матиаса, словно ждал награды.

– Понимаете, хозяин, – возразил Юсти, – мы не можем продать его или подарить из христианского милосердия, пока у него не отрастет шерсть.

– Точно, – поддержал друга Грегуар. – Лысую собаку сестры не возьмут.

– Верно подмечено, – согласился рыцарь. – Я не знаю ни одного религиозного ордена, который принял бы лысую собаку. Значит, пока у него не отрастет шерсть. Похвалите его, чтобы он знал, что поступил правильно.

Мальчики приласкали пса и подмигнули друг другу – торжествующе и с облегчением.

– Как вы его решили назвать? – поинтересовался Матиас.

– Его зовут Люцифер, – ответил Юсти.

– Это уж точно испугает деликатных сестер.

– Вам не нравится?

– Боюсь, я уделяю недостаточно времени вашему нравственному воспитанию.

– Хозяин, я никогда в жизни так быстро не учился. И Грегуар тоже, я уверен.

– Это правда, хозяин. Вы великий учитель, – подтвердил маленький лакей.

– А от собаки тоже можно многому научиться, – прибавил Юсти.

– Что ж, ладно… Что касается запоминания имен всех, с кем мы встречаемся, как со штукатуром Эрви, это я поручаю вам – сам я тут не силен, – сменил тему госпитальер. – Держите глаза и уши открытыми и запоминайте все, что услышите. По большей части это будут слухи, фантазии и ложь, но вы должны учиться отделять от этого факты. Говорите мало, а лучше вообще молчите. Сегодня каждый шаг, каждое слово могут нас выдать.

Собака залаяла на Тангейзера.

– Имя Люцифер означает «утренняя звезда» – она несет нам свет, когда еще нет солнца. Звезда падшего ангела, – объяснил Матиас своим подопечным. – Это большое имя для маленькой собаки.

– Он маленький, – согласился Грегуар, – но он выжил в огне.

На площади продавали еду, и Тангейзер спешился, чтобы купить каравай теплого хлеба для мальчиков. Они разломили хлеб надвое и набросились на еду с такой жадностью, что иоаннит купил еще пару жареных голубей, горячих и нанизанных на палочки. Глупо было не последовать примеру подростков, но у рыцаря совсем пропал аппетит. Мальчишки же так проголодались, что вспомнили о Люцифере, только уничтожив половину еды, однако после этого собака, к своему удивлению, стала получать лучшие куски от них обоих.

Грегуар заметил на боковой улочке небольшой загон, где благородный дворянин, приехавший на мессу, мог поместить свою лошадь, чтобы ее накормили и напоили: там они оставили Клементину. Приближаясь к фасаду собора, Матиас разглядывал многочисленные загадочные фигуры и иероглифы, изначально украшавшие главный вход. Многие были сбиты ударами молотка, поскольку священники, не понимавшие их истинного смысла, полагали, что украшения выполнены в герметической, а не в христианской традиции. А то, до чего не добрались католические священнослужители, разбили фанатики-гугеноты. Тангейзеру пришлось тщательно скрывать свое любопытство и восхищение.

Он вошел в собор через портал Страшного суда, окропил себя святой водой, но не стал преклонять колено. После яркого солнца казалось, что внутри темно, и госпитальер некоторое время стоял, дожидаясь, пока его глаза привыкнут к полумраку. Первым, что он после этого увидел, была плетеная колыбель, в которой лежали три младенца, от роду не старше месяца. Они были выставлены здесь в надежде на то, что кто-нибудь их усыновит – брошенные безымянными матерями и в счастливом неведении ожидающие, когда повернется колесо Фортуны. Почувствовав, как болезненно сжалось его сердце, Матиас отвернулся от корзины.

Потом он заметил, что задние скамьи церкви оккупированы проститутками – обоих полов, на любой вкус. По меньшей мере две женщины были заняты своим ремеслом, наклонившись к скамье перед пыхтящими клиентами. Остальные их коллеги наблюдали за этим – рыцарь не мог понять, то ли со скуки, то ли им за это заплатили. В дальнем конце собора за крестной перегородкой шла служба, но расстояние до этого места от задних рядов было таким большим, что каждый занимался своим делом, не мешая другим.

– Я родился в такой колыбели, – сказал Грегуар.

– Потеря твоей матери – наше приобретение, – сказал Тангейзер. – Тебе знакомо это место.

– А что вы хотите узнать?

Матиас окинул взглядом огромное, вызывавшее священный трепет внутреннее пространство собора.

– Петрус Грубениус был убежден, что все это сооружение построено на принципах священной геометрии, как один громадный алхимический сосуд, – начал объяснять он своим спутникам. – То есть это в определенном смысле тигель, а также текст, которому не нужны слова. Но не только. Это еще и космический корабль для путешествия за пределы времени, чьим духовным лоцманом является Гермес Трисмегист. Если же мы согласимся – вместе с Петрусом, а также с одним или двумя его последователями из госпитальеров, – что месса представляет собой воплощение Великого делания, а семь таинств символизируют те алхимические процессы, целью которых является трансмутация материи в дух и духа в материю, то Нотр-Дам де Пари действительно становится нашей Матерью, священным центром, утробой, из которой мы должны возродиться для свободы и просвещения.

Грегуар и Юсти смотрели на своего покровителя с вежливым вниманием.

– Я могу расшифровать эти головоломки не лучше тех шлюх, – продолжал он. – Тайны, в которые были посвящены лучшие из нас, уже никогда не будут разгаданы – по крайней мере на этой земле. Мы обречены ощупью пробираться в сумерках, вечно убеждая себя, что видим рассвет. Мы все – короли, убийцы, младенцы, шлюхи – приходим в этот мир в отчаянии и в надежде вдохнуть суть Божества. Однако самое большее, что нам удается, – это почувствовать, как много мы потеряли. Но я уверен, что эти младенцы из своей колыбели, поставленной на этом священном судне, видят дальше, чем мудрейший из пророков. Именно этим ты и отличаешься от остальных, Грегуар, потому что когда-то тоже видел так далеко.

– Но я ничего не помню, хозяин, – развел руками мальчик.

– Твой разум забыл, но душа помнит. А теперь скажи, ты знаешь, как подняться на северную колокольню?

Лицо Грегуара осветилось радостью.

– Знаю, хозяин. Идите за мной.

Он привел своих спутников к двери, которая, однако, оказалась запертой.

– Я могу вам помочь, мой господин? – послышался позади них чей-то голос.

Тангейзер оглянулся.

Человек, произнесший эти слова, смотрел на него, повернувшись вполоборота, поскольку мочился на стену собора. Это был тучный молодой парень. Закончив, он отодвинулся от стены. Люцифер потрусил к нему, и Матиас похлопал обоих мальчиков по плечам:

– Это ваша собака. Вы должны следить за ней.

Пес, проявивший удивительную брезгливость и умудрившийся не замочить лап, понюхал лужицу и задрал ногу, чтобы утвердить свое превосходство над оставившим ее парнем. Молодой человек отступил на полшага, словно собирался замахнуться на дворнягу ногой.

– Любезный! Эта наша собака! – крикнул ему Юсти.

Незнакомец окинул мальчиков презрительным взглядом, и на его лице отразилось сожаление, что у них есть покровитель. Потом он посмотрел на госпитальера. Лицо у него было красивое, как у херувима, но в то же время грубое, не просто сформированное пороками этого мира, а рожденное для них. Возможно, ему было не больше пятнадцати лет. Они узнали друг друга, но рыцарь не мог вспомнить, где видел этого парня.

– Если ваша светлость хочет уединиться с мальчиками на лестнице, я могу это устроить, – предложил ему юноша. – Я могу устроить все, что доставит вам удовольствие.

Тангейзер решил, что имеет полное право убить его здесь и сейчас, в притворе собора Нотр-Дам, во время воскресной мессы. Но его остановили две вынырнувшие из полутьмы детские фигурки – словно голос сутенера был гласом трубы. Красная киноварь делала рты двух юных девочек похожими на раны, глаза у них запали от чего-то более ужасного, чем физические страдания, более долгого, чем скорбь, и более разрушительного, чем страх. Это были те самые девочки-близнецы, что пытались продать себя иоанниту вчера, в день его приезда в город. Толстый сутенер, в силу своей профессии обязанный запоминать людей и обстоятельства, выставил ладонь у себя за спиной.

Его подчиненные остановились.

– Я хочу подняться на самый верх колокольни, – сказал Тангейзер.

– На самый верх? – Сутенер привык иметь дело с причудливыми сексуальными фантазиями, но эта просьба показалась ему странной. – Но там четыре сотни ступеней. Так мне говорили.

– Если у тебя есть ключ, открой дверь. Я заплачу.

– Вы же не допустите, чтобы эти две милые девочки голодали, правда, сударь?

– Я не хочу девочек. Я хочу на крышу.

– Я знаю, что вы не хотите девочек, сударь, но…

– Открывай дверь и бери монету. Иначе я возьму ключ сам.

Сутенер был груб, как того требовала его работа, – он мог напугать женщин и девочек, а также мужчин, плативших за их унижение. Но не такого человека, как Матиас. Он поморщился, словно от ложки уксуса, тронул ключ, висевший у него на шее на шнурке, и посмотрел на врученную ему монету:

– Целый соль за такой пустяк? – Толстяк улыбнулся. – Многие и за день столько не зарабатывают.

Он открыл дверь, и девочки приблизились к ней. Нарисованные рты и ввалившиеся глаза делали их похожими на голодных клоунов, входящих в камеру пыток. Иоаннит задумался, что заставляет их бросаться навстречу жестоким испытаниям, которые могут ждать за этой дверью. Ему хотелось проткнуть сутенера кинжалом, он удерживался от этого с большим трудом.

Толстяк обернулся и ударил ближайшую девочку кулаком в живот. Она согнулась пополам и отлетела назад. Вторая поймала ее за руку, не дав упасть.

– Этот господин не для вас, дуры! – прикрикнул на них сутенер.

Тангейзер схватил кулак парня и завел его руку ему за спину, между лопаток, после чего припечатал его к стене рядом с дверью. Потом он вырвал ключ из его руки.

– Нельзя приходить в Нотр-Дам и так обращаться с людьми, – сказал он резко. – Это все-таки собор. – Затем госпитальер поднял его руку чуть выше. – Как тебя зовут?

– Тибо. Меня зовут Тибо. – Парень скрипнул зубами. – Вам нет нужды меня наказывать, сударь. Я имею влияние. Я полезен. Я стукач. Стукач у стукача…

– Стукач у стукача? – Рыцарь недоуменно посмотрел на Грегуара.

– Он шпионит для шпиона, – пояснил тот. – Это так и называется – стукач у стукача.

– Червяк в кишках змеи, – усмехнулся Матиас.

Тибо попытался издать одобрительный смешок:

– Совершенно верно, сударь. Очень остроумно.

Тангейзер сильнее вывернул ему руку. Сутенер застонал, но слез у него на лице не было.

– Здесь много всяких шпионов, – сообщил Грегуар.

– Ваш слабоумный прав, сударь, – подтвердил Тибо. – Шпионы есть среди стражи, при дворе, в Лувре. В борделях, тавернах и на улицах. В спальнях и на кухнях. Шпионят за мужьями и шпионят за женами. Не говоря уже о шпионах, которые работают на коллежи и на церковь. Каждый второй слуга в городе – шпион, можете мне поверить. Некоторые самые высокородные господа в этой стране тоже шпионят, но о них вы и сами должны знать. Мы все шпионим друг за другом, сударь, правда? Такова наша жизнь.

– И кто тот важный стукач, на которого ты работаешь? – спросил иоаннит.

– Возможно, я преувеличиваю его влияние, сударь. Он один из здешних дьяконов. Но я надеюсь, что со временем он возвысится, а я – вместе с ним.

– И ты думаешь, что можешь быть мне полезен?

– Не сомневайтесь, сударь. Всем полезно узнать то, о чем они не догадываются.

– Я принес бы пользу всему миру, если бы сломал тебе позвоночник.

– Прошу прощения за дерзость, сударь, но вы не похожи на человека, которого заботит судьба мира. Судя по всему, вы прекрасно знаете, что мир смердит точно так же, как дерьмо в кишках той змеи, с которой вы сравнили моего господина.

– Кто же эта змея, этот дьякон, который должен возвыситься?

– Имейте сострадание, сударь! – Тибо снова застонал от боли. – Это отец Пьер.

– Это он сказал тебе надеть белую повязку?

– В этом не было нужды. Я вижу, что происходит вокруг – как и вы.

Тангейзер отпустил руку толстяка.

– Расскажи, что еще мне полезно знать, – потребовал он.

Тибо повернулся и указал на Юсти:

– Этот мальчишка – красная тряпка для быка, если вы встретитесь с быком, – а встречи с ним вам не избежать. Да, большинство людей тупы, а стражники еще тупее. А милиция? – Сутенер постучал костяшками пальцев себе по виску. – Большинство тупы, но все же не все. Совершенно ясно, что этот парень – иностранец. Как и вы, сударь, хотя это не преступление. Но маленький крест, который он прикрепил на груди, не делает его католиком.

– Отдай ему свою рубаху. И камзол тоже, – приказал Тангейзер.

Тибо засмеялся, и рыцарь ударил его по щеке. Тот ударился о стену и опустился на колени. Звук пощечины эхом разнесся по собору. Головы присутствующих повернулись в их сторону, но затем снова отвернулись. Госпитальер посмотрел на близняшек. Они вцепились друг в друга, не отрывая взгляда от Тибо. Девочки переживали за него и были очень напуганы.

Они боялись Тангейзера.

Сутенер пришел в себя. Он опустил голову и задумался, не поднимаясь с колен.

– Если вытащишь нож, я ослеплю тебя и отрежу пальцы, – предупредил Тангейзер. – Будешь тогда шпионить за другими калеками в Отель-Дье.

Тибо встал. Он улыбался, пытаясь скрыть унижение и ярость.

– Я привык к большему уважению, сударь! – вырвалось у него.

Матиас ударил его другой рукой. Похоже, шпион все еще ничего не понял. Он опустился на четвереньки и тяжело дышал.

– Поднимайся, ублюдок. Отдай ему свою одежду, – повторил свое приказание иоаннит.

Толстяк с трудом встал. Теперь в глазах его стояли слезы.

– У тебя есть достоинства, – сказал Тангейзер. – А ты их растрачиваешь попусту.

– Да, сударь. Приятно видеть человека, который с толком использует свои.

Сутенер попятился, чтобы избежать очередного удара. Но рыцарь даже не пошевелился. Тибо снял камзол.

– Что еще ты сегодня слышал? – спросил Матиас. – Что должно произойти?

Шпион бросил камзол Юсти.

– Я слышал, что мы собираемся ограбить и убить много еретиков. Вот это и произойдет, – ответил он.

– Ты не убийца.

– Я имею в виду нас, парижан. Сегодня самый жаркий день лета, а улей слишком часто пинали, и пчелам это надоело. Если бы вы не были таким высокомерным, черт возьми, то услышали бы, как они гудят. Вы бы обделались.

– Ты имеешь в виду милицию? – уточнил госпитальер.

– Видите? Вы даже не понимаете, о чем речь. – Тибо снял рубашку. – Что такое милиция? Толпа сапожников. Но существует милиция внутри милиции. Лиги, братства. У некоторых священников своя милиция. У капитанов. У дворян. А еще есть попрошайки, воры, грабители, убийцы. Сутенеры. Это всё – королевства внутри королевства. Их главари – короли и капитаны, по делам своим, если не по званию. А еще существует городская стража, где есть всевозможные фракции, и каждая объединяется с одной или несколькими другими. У каждого своя цель. Как и у всех нас. А вы чего хотите?

Тибо скатал рубашку и тоже швырнул ее молодому гугеноту.

– Надеюсь, она не вшивая, – заметил Тангейзер.

– Я терпеть не могу блох, вшей и клещей, – заверил его сутенер. – И на этих девчонках, – кивнул он на двойняшек, – вы тоже не найдете ни одного насекомого. Я забочусь о них, сударь, – вы сами можете видеть, какие они милые. Один франк, и они ваши. Или ваших мальчиков, если они хотят лишиться невинности. Я даже не возьму дополнительную плату за идиота. Это будет обычная сделка. Я лично учил этих овечек всем известным извращениям, а кое-какие изобрел сам.

– Давай ключ, – проигнорировал его предложение Матиас.

Парень протянул ему ключ, и рыцарь дал ему еще несколько монет:

– Вот еще один соль. Когда я вернусь, то эти девчонки должны сидеть на скамье и есть что-то горячее. Если я этого не увижу, ключ останется у меня.

Тибо взял монеты.

– Хлеб и горячий суп, сударь, – согласился он.

– И жареный голубь.

– Девочки будут на вас молиться.

Тангейзер поднимался по винтовой лестнице, не останавливаясь и не замедляя шаг. Плечи его задевали за стены. Перед глазами стояли лица маленьких проституток. Они напомнили ему о жене. Та пожалела бы их. Но жалость Карлы де Ла Пенотье больше не облагораживает этот мир. Мальтийский рыцарь вышел на внешнюю галерею, соединявшую две колокольни. Не глядя вниз, на Паперть, он повернул к северной башне, где увидел калитку, оказавшуюся незапертой.

Наверх вела еще одна узкая лестница. У госпитальера саднило в груди и болела спина. Его оружие задевало за камни, и пот градом катился по его лицу. Физическое напряжение прогнало из головы все мысли – кроме образа Карлы. Капли пота скрывали слезы, а бурное дыхание заглушало всхлипы. Когда Матиас добрался до самого верха, душа его была пуста.

В лицо ударил ветер, почти прохладный и пахнущий древесным углем. Тангейзер прижался лбом к камню, пытаясь выровнять дыхание. Потом он преодолел несколько последних ступенек, взобрался на парапетную стенку и посмотрел вниз.

Далеко внизу копошился огромный, безумный город.

Рыцарь впервые почувствовал его величие.

Париж.

Матиас понял суть этого города.

Париж вырвал его сердце, не оставив ничего взамен.

Этот город мог бы заполнить эту пустоту, если бы иоаннит позволил ему это.

Их души слились бы в одну, и город остался бы с ним навсегда.

И он никогда не покинул бы французскую столицу.

А взамен Париж заполнил бы пустоту в его груди.

Но не сердцем.

И не любовью.

Только ее искаженным, но притягательным подобием.

Тангейзер почувствовал, что жаждет этого.

Истинная любовь приносит страдание.

Возможно, он думает не о Париже, а о Карле. В его безумии они стали неразделимы.

Люцифер вскочил на парапет рядом с ним. Он разглядывал суетливый город внизу с высокомерием хозяина, а потом посмотрел на госпитальера.

– Ты пришел купить мою душу? – спросил его тот.

Маленькое уродливое существо тявкнуло.

– Боюсь, ее уже забрали, – ответил Матиас.

– Хозяин? – осторожно приблизившийся к нему Грегуар говорил шепотом.

Тангейзер уловил беспокойство в его голосе и соскочил с парапета.

Мальчик с явным облегчением прислонился к стене у двери, а в проеме появился задыхающийся Юсти.

– Не бойся, – сказал иоаннит своему лакею. – Я найду другой способ умереть, когда придет время, но уверяю тебя, это произойдет не в Париже. – Он внезапно заметил, что на шее Грегуара по-прежнему весят бесполезные красные башмаки. – Еще раз их увижу – сброшу с крыши.

Подросток снял обувь с шеи и спрятал за спину.

– Вот, – сказал Тангейзер. – Смотрите сюда.

Он достал карту Ла Фосса, развернул ее и надел очки. Бумага отсырела, и чернила немного расплылись, и то и другое оказалось хорошего качества, так что карту все-таки можно было прочесть. Она была точна, но не давала представления о расстоянии. Париж был невелик по площади, но как только человек ступал на его землю, границы города раздвигались до бесконечности, словно, входя в него, он проникал сквозь некую прореху в ткани материального мира. Каждая миля казалась десятью. С высоты колокольни столица выглядела гигантским пятном на зелени лугов, тянувшихся во всех направлениях от границ пригородов. Среди полей с созревшим урожаем примостились деревни. На далеком горизонте зелень земли встречалась с синевой неба. Пейзаж казался неземным. Хотя нет – земной мир был как раз за городскими стенами, а внутри этих стен находился Париж.

С помощью Грегуара Матиас проследил свой путь с того момента, как он подошел к воротам Сен-Жак – на карте и на раскинувшейся внизу панораме города. До таверны «Красный бык», потом к мосту Сен-Мишель, оттуда в Лувр, из Лувра к особняку д’Обре, потом от Гревской площади до собора Нотр-Дам. Каждый отрезок пути был невелик, но достоин путешествия Одиссея. Госпитальер понял, что видел лишь крошечную часть города. Париж был необъятен. И непознаваем, даже лишенный обитателей. Столица дышала, меняясь с каждой секундой – становясь такой, какой она не была никогда прежде и какой больше никогда не будет.

В любом случае Тангейзер отметил и запомнил все ориентиры, нарисованные на карте Ла Фоссом, а также многие другие. Сверху город казался океаном крыш, среди которых не нашлось бы двух одинаковой высоты. Дома громоздились друг на друга, а сверху к ним пристраивались новые, как будто столицу строил ребенок, рассчитывая, что когда-нибудь его сооружение рухнет. Мох на крышах выгорел на солнце. Косые и кривые стены домов скрывали от взгляда почти все улицы, кроме двух-трех самых широких, хотя и они были не больше тридцати футов шириной. Сады, невидимые с улиц, указывали на зажиточные районы города.

Позади западной стены Латинского квартала виднелось аббатство Сен-Жермен. Другие предместья, подступавшие к городским стенам и рвам с севера и юга, представляли собой жалкое скопление убогих хижин, в которых обитали небогатые ремесленники. Остров внизу был так плотно застроен, что Сену не удавалось разглядеть даже с этой высокой точки.

На северо-востоке от особняка д’Обре в небо вздымалась крепость Тампль, штаб-квартира ордена, к которому принадлежал Тангейзер. Стены крепости были белыми, а ее главную и угловые башни венчали конические черные крыши. Замок окружал двор площадью в тридцать акров, огороженный высокой стеной с бастионами, сторожевыми башнями и рвами.

Рыцарь убрал карту и очки.

– А мы можем остаться здесь? – спросил вдруг Юсти, стоявший, прислонившись к стене. – На несколько дней? Мы принесем еду, одеяло. Никто не узнает. Да и кому какое дело?

– Превосходная мысль. Но я должен забрать свои пистолеты из дома печатника. Должен посмотреть, достаточно ли окреп Орланду для путешествия, и проверить, принесли ли тело Карлы в церковь Сан-Сесиль. – На самом деле Тангейзер сомневался в разумности предложения поляка и поэтому прибавил: – И еще я должен выяснить, почему ее убили. Эта смерть не просто несчастный случай. Ее убили специально.

– Эрви и Тибо правы, – сказал Юсти. – Меня убьют.

Он указал куда-то вниз, и Матиас, проследив за его рукой, увидел мост Нотр-Дам.

С этой высоты была видна часть западной стороны улицы. Солнечные лучи отражались от вывески «Золотой молоток». Под вывеской, спиной к двери лавки, с высоко поднятыми руками, стояли люди в черном. Их было человек восемь – явно семья. Поблизости заколыхалось знамя, а потом показался отряд милиции. После секундного замешательства милиция с внезапной яростью набросилась на людей в черном и протыкала их копьями до тех пор, пока вся семья не стала похожа на груду черных тряпок, сваленных под окном. С такого расстояния резня происходила в необычной тишине, но Тангейзер видел широко раскрытые в крике рты умирающих.

– Можно я останусь тут один? – спросил Юсти. – С Люцифером?

– Нет, – ответил иоаннит. – Надень рубашку, камзол и не забудь крест.

Он завернул за угол парапета, чтобы лучше рассмотреть северную часть города. Гревская площадь наполовину опустела. Регулярные войска и артиллерия остались на месте, но нестройные отряды милиции расходились с площади во всех направлениях.

– Хозяин? – окликнул рыцаря Грегуар.

Вернувшись, Тангейзер увидел, что мальчик указывает на столб дыма, поднимавшийся между крышами в юго-западной части левого берега. Дым был свежим – маленькое облачко висело в горячем, неподвижном воздухе и, похоже, поднималось с улицы, а не из какого-нибудь дома. Матиаса отвлек шум, доносившийся с Паперти прямо под ними.

Там царила суматоха. Уличные артисты и продавцы еды собирали свои вещи и уходили с деловитой поспешностью людей, привыкших ретироваться при угрозе неприятностей. Даже нищие оставили свои излюбленные места и жались поближе к собору.

Исход был вызван отрядом милиции, о приближении которого возвещали два барабанщика, волынщик и три знаменосца. Ряды милиции заполнили всю главную улицу, от стены до стены. Впереди шагал крупный бородатый мужчина в стальном шлеме, размахивавший алебардой в такт музыке. Остальные вооруженные люди образовали прямоугольник, протянувшийся вдоль улицы. Внутренняя часть этого прямоугольника была заполнена плененными гугенотами в характерных черных одеждах.

Среди пленников можно было найти людей любого возраста и пола – это были вытащенные из собственных домов семьи, всего человек шестьдесят или семьдесят. Некоторые пытались петь, и жалкие обрывки псалмов прорывались сквозь барабанный бой, пока древко копья не обрывало пение.

Напряженная тишина последних двух часов была лишь передышкой, но теперь это затишье подошло к концу, и приближалась буря. Словно влекомые стадным инстинктом, хотя у каждого могла быть на это и своя причина, все разновидности хищников из числа людей, населявших каждый социальный слой города, толпами двинулись на запах крови. Резня в Сен-Жермен-л’Осеруа оказалась лишь цивилизованной прелюдией, которую ограничивали воинская дисциплина и ясные политические мотивы. Тангейзер до сих пор отказывался верить, что король и его советники задумали нечто более масштабное. Государство – любое государство – ненавидит анархию. Тем не менее оно открыло дверь клетки, и теперь зверь выползал наружу…

Госпитальер посмотрел на Юсти:

– Я больше не буду повторять. Надевай вещи сутенера.

– Пожар в шестнадцатом округе, недалеко от мастерской печатника, – сказал Грегуар.

Он по-прежнему не отрывал взгляда от юго-западного изгиба городских стен.

Рыцарь посмотрел туда. Внезапно дым стал гуще.

Грегуар прищурился, пытаясь точнее определить место.

– Мне кажется, это та самая улица, – сказал он неуверенно.

Тангейзер сунул монету в ладонь своего слуги:

– Приведи Клементину на Паперть. Как можно скорее.