Глава 9

Я проснулся от странного, похожего на тяжелое дыхание звука, шедшего от проложенных под полом труб, усердно закачивавших горячий воздух для поддержания температуры на заданном уровне. Тот, кто их проложил, должно быть, страдал от низкого давления. Трубы кипели.

Несколько секунд я лежал неподвижно, не хотел беспокоить Сампи, потом услышал шорох бумаги и понял, что она уже проснулась и читает, с утра пораньше заполняет мозг сентиментальными диалогами из очередного любовного романа. «О, Родни, дорогой, почему бы тебе сегодня не рассказать Мэри о нас?» – «Не могу, мой ангелочек. Дети только-только вернулись домой на летние каникулы».

Умная девушка, а читает всякую чушь. Может, ей это нужно – производит терапевтический эффект, помогает не ощущать давления работы. Сампи – специалист по импрессионистам, консультирует принадлежащий «Сотби» аукционный дом «Парк Бернет». Но в основном работает фрилансером, оценивает картины для предполагаемых покупателей. Там свои проблемы и стрессы. Никто не скажет консультанту спасибо, узнав, что картину с вазой для фруктов, за которую выложено двести тысяч долларов, написал четырехлетний ребенок.

– Доброе утро! – сказал я и, повернувшись, посмотрел на нее. По утрам Сампи выглядит просто потрясно – великое, на мой взгляд, достоинство.

Она оторвалась от книги и торопливо чмокнула меня в щеку:

– Как насчет кофе?

– Двумя руками за. А к нему – яичницу с беконом и помидором, колбасу, поджаренный хлеб, фасоль, грибы, тост, мармелад и кукурузные хлопья. – Я соскользнул с кровати и прошлепал к окну по теплому ворсистому ковролину. Развел шторы, посмотрел через тройное стекло на утренний зимний Нью-Йорк. Красное небо, морось и густой белый туман на траве и окнах припаркованных машин. Дальше, на автостраде Ван-Вик, медленно ползущая – наверное, из-за какого-то препятствия – в сторону Манхэттена вереница автомобилей, в которой выделялись мигающие красные огоньки на крыше полицейского патруля.

Я вернулся в постель, удобнее устроился на подушках и попробовал собрать разбежавшиеся мысли. Задача оказалась непростая, и чем усерднее я старался, тем больше жалел о том, что проснулся. Говорят, утро вечера мудренее. Не знаю, как насчет мудренее, но ситуация определенно прояснилась. Вот только лучше она от этого выглядеть не стала.

Сампи поднялась и отправилась в ванную. Как только дверь за ней закрылась, я потянулся к ее сумочке. Высыпал все, что было, на кровать, поднял подложку, которую сам же старательно приклеил позапрошлой ночью, вытащил из-под нее конверт, вернул на место подложку и все остальное и поставил сумку на пол.

Конверт был адресован не мне, а моему боссу, сэру Чарльзу Каннингему-Хоупу, более известному под кодовым именем Файфшир. Я знал, что он возражать бы не стал, поскольку от активной работы некоторое время назад отошел.

Беглый осмотр показал, что с конвертом, слава богу, ничего не случилось. Он был нежно-розового цвета и перетянут посередине ярко-синей ленточкой с аккуратным бантиком.

Файфшир исполнял обязанности генерального директора МИ-5 и подчинялся непосредственно министру внутренних дел, в настоящее время Энтони Лайнсу. Я познакомился с ним шесть лет назад, вскоре после того, как меня завербовал Уэзерби. Файфшир требовал, чтобы ему лично представляли всех новобранцев, которым он излагал свое видение роли МИ-5 и себя самого, и объяснял, каким образом роль новичка должна вписаться в общий строй вещей.

По причинам, определить которые невозможно – некоторые называют это химией, некоторые вибрациями, – мы сошлись с первого взгляда, и он взял меня под свое крыло. Повезло. Большинство агентов выполняли неблагодарную работу – дрянную, паршивую, грязную. Они скитались по земле, зарывались в нее, как черви и долгоносики, кроты и полевки; страдали от холода и боли; они прятались, притворялись и лгали; обитали в дешевых и дорогих отелях; у них никогда не было друзей, жен и детей, и они часто умирали в первые десять лет службы.

Мои задания не отличались от тех, что доставались другим, и были такими же грязными. Но Файфшир, по крайней мере, благодарил меня после каждого, щедро угощал виски, или шерри, или чем-то еще, что находилось в его мрачном, обшитом дубовыми панелями, звуконепроницаемом кабинете на Карлтон-Хаус-Террас с видом на Молл и каменное, напоминающее коробочку для пилюль и замаскированное плющом здание, прикрывавшее в годы Второй мировой войны зарывшийся глубоко под землю центр связи Адмиралтейства.

Но какой бы радушный прием ни устраивал Файфшир, он всегда держал дистанцию. Агентов называл только по номерам и упоминал их только по номерам, хотя это случалось не часто. Он верил в автономность – агенты не должны знакомиться друг с другом, должны тренироваться изолированно, работать изолированно и при необходимости умирать изолированно.

В Глостершире у Файфшира было загородное поместье, на Уимпол-стрит – квартира. Женат он, насколько известно, ни разу не был, и все его существование сводилось к работе. Он работал постоянно и непрерывно, независимо от того, где находился и что делал – сидел в офисе, мерил шагами квартиру или проводил идиллический уик-энд в роли деревенского сквайра. Работе Файфшир отдавался с рвением миссионера и все силы употреблял на то, чтобы поддержать надежность британской разведки, сохранить ее единство и целостность и сделать крепче и сильнее.

Крепкий как сталь, соображающий быстрее любого калькулятора, безжалостно твердый – таким был сэр Чарльз Каннингем-Хоуп. В начале Второй мировой войны он вступил в армию и дослужился до звания генерал-майора. Прежде чем удача отвернулась от него и немецкий снаряд снес голову, заключавшую в себе выдающийся мозг, талант заметили, и Каннингема-Хоупа доставили самолетом с фронта в Уайтхолл, где он и пребывал с тех пор.

С неба перестали падать бомбы, боевые действия закончились, стороны заключили мир, но для Файфшира война продолжалась, и конца ей не было видно. Холодная война, теплая война, кровавая война, тихая война – как ни назови, в конце концов все сводилось к одному: выживанию. Он намеревался выжить, и для того, чтобы это случилось, выжить должен был его мир, а чтобы мир выжил на приемлемых для него условиях, выжить должна была страна. И не просто выжить, а подняться и стоять так, чтобы с ней считались. Вот почему он и воевал – изо дня в день.

В послевоенный период ряд событий – самыми известными стали такие крупные провалы, как дело Филби и потрясающая близорукость Идена в дни Суэцкого кризиса, – серьезно подорвали доверие Соединенных Штатов к британской разведке. Так что задача перед Файфширом стояла незавидная.

Однако же он преуспел. Начиная с 1957 года, когда Файфшир стал во главе департамента, главные западные державы все чаще и чаще обращались к нему как к наиболее заслуживающему доверия источнику информации. Что бы они ни думали о правительствах и скомпрометировавших их политиках, Файфшире и ведомстве, которое он построил, укрепил и усовершенствовал, они слушали.

Факты – вот что было самым главным для Файфшира. В них он верил безоговорочно. Подобно диккенсовскому Грейндграйнду он внушал этот месседж своим ученикам: «Мне нужны факты… В жизни востребованы только факты». Файфшир жаждал фактов. Они были источником жизненной силы, кровью британской разведки. Агенты служили всего лишь инструментами для добывания фактов. Он хотел знать все обо всех, ничего не оставлял на волю случая и никому не доверял, даже тем, кто работал на него. Особенно тем, кто работал на него. «Какой толк от всей британской разведки, если у нас хотя бы один шпион?»

Меня определили шпионить за сотрудниками МИ-5. Последние шесть лет я следил за ними всегда и везде, куда бы они ни пошли – в магазин, кино, туалет, к проституткам, в массажный салон, к любовницам, на отдых в Богнор и на Тенерифе, в Нассау и Москву. Я видел мужей, свисавших с люстр, и жен, хлеставших их ивовыми плетками. Видел шестидесятилетнюю секретаршу, старую деву, катавшуюся по гостиной на роликах – голой. Я записал на пленку сотни встреч, истоптал сотни продуваемых ветрами перекрестков, проглотил сотни дешевых сэндвичей и не нашел ни одного чертова предателя.

Но один все же имелся. Я был в этом уверен. Файфшир был в этом уверен. И он знал, что если будет продолжать следить, если я буду продолжать следить, если остальные будут продолжать следить, то рано или поздно шпион, кто бы это ни был, допустит ошибку.

На четвертом году работы я наткнулся на Скэтлиффа. У него была секретарша, горбоносая, тощая, морщинистая мегера, напоминавшая улетевшего из клетки громадного орла. Люди ее породы, дотошные и педантичные, следят за тем, чтобы все было на своем месте, и ведут строгий учет самих этих мест. А еще я узнал, что она – невероятный тезавратор.

У секретарши была большая квартира в разваливающемся террасном доме на Уэстборн-Террас, неподалеку от Бейсуотер-Роуд. Квартира, до предела забитая самым невероятным хламом: пирамидами коробок с колготками, купленными на распродаже в «Дебенхеме»; сотнями пустых пластмассовых пудрениц; кучами мужских нейлоновых носков, добытых на другой распродаже; рядами разного размера туфель; газетами и журналами десятилетней давности; пустыми консервными банками, начисто вымытыми и аккуратно составленными. Судя по всему, она застала бум старинных вещей и была твердо намерена не пропустить следующий.

Возле каждого предмета лежал волосок. Проверяя положение волосков, секретарша могла определить, трогал ли кто-то ее вещи. Я потратил на эту квартиру несколько дней, но волосков не заметил. Однажды она из-за мигрени вернулась домой раньше обычного и увидела, как я выходил из здания. Проверила положение волосков, смекнула, что к чему, и доложила Скэтлиффу, что я за ней шпионю.

Коммандер Клайв Скэтлифф был в департаменте первым человеком после Файфшира. Раздражительный, далеко за сорок, невысокий, худощавый и гибкий, с седыми, небрежно зачесанными назад волосами, что совершенно ему не шло и делало похожим то ли на пианиста-аккомпаниатора, то ли на продавца подержанных авто. Крохотные, цепкие, холодные глазки постоянно бегали туда-сюда, ни на чем подолгу не задерживаясь. Рот маленький, тонкие губы плотно сжаты. Говорил он как будто сплевывал, а сказав, что хотел, снова поджимал губы. Кожа болезненно-бледная, словно и солнца никогда не видела, руки костлявые, пальцы почти всегда сцеплены. Иногда казалось, что сама атмосфера реагирует на него высоким давлением.

Наверх Скэтлифф пробился как-то странно и неожиданно. Три года назад о нем никто и не слышал. Но он работал как проклятый, был крайне умен, лизал любую важную задницу, а когда облизанный поворачивался, чтобы поблагодарить за услугу, обходил его сзади и наносил удар в спину. Он считался близким другом прежнего министра внутренних дел, а теперь прикормил и Энтони Лайнса. Нравился Скэтлифф немногим, и Файфшир в это число не входил. Он никогда не выказывал открытой враждебности, но я все видел и понимал. Неоспоримым оставался тот факт, что Скэтлифф метит на самое высокое место. И даже сам Файфшир объявил его своим наиболее вероятным преемником. Как профессионал, он не мог не восхищаться способностями заместителя, хотя и не делал секрета из того, что лично отдает предпочтение Виктору Хаттену, всеми любимому директору службы безопасности СИС.

Узнав, что я шпионю за его секретаршей, Скэтлифф пришел в ярость. Он вызвал меня в кабинет и орал минут десять кряду. Ему было наплевать, кто давал мне инструкции – пусть даже сам Господь Бог. Его личный штат проверке не подлежит – вот что главное. А скрытое наблюдение за секретаршей есть неуважение к его мнению. Скэтлифф поднял такую вонь, что ради поддержания мира и гармонии даже непоколебимый Файфшир был вынужден отступить и на какое-то время оставил заместителя и его сотрудников в покое.

Через несколько месяцев, когда пыль улеглась, шеф сказал, что мне, как ему представляется, стоило бы со Скэтлиффом помириться. Даже по прошествии немалого времени тот продолжал – да, несправедливо, соглашался Файфшир – обвинять в случившемся меня, а не того, кто давал распоряжение на слежку за секретаршей. Шеф также сказал, что рано или поздно уйдет, и, когда это случится, именно Скэтлифф займет его место. Если я заранее не приму нужных мер и не добьюсь смягчения в наших отношениях, меня ждут трудные времена.

Я ответил, что, мол, более трудные и представить невозможно, но Файфшир заверил, что мои нынешние трудности – это цветочки. Произнес он это так, что всякое желание спорить у меня отпало. Шеф умел убеждать.

Меня приписали к Скэтлиффу на двенадцать месяцев. Радушия и тепла в этом человеке было меньше, чем в замороженном в криогене трупе. Агентов он уподоблял насекомым и в обращении проявлял примерно такое же уважение, какое демонстрирует садовник, встречающий тлю залпом ДДТ.

Выходные Скэтлифф проводил с женой в их доме в Суррее, но большую часть недели жил в Лондоне. Как и Файфшир, он рано приходил на службу и поздно уходил. Рабочий день начинался у него довольно необычно: ровно в 6:15 сексуальная черная проститутка приходила в его квартиру в Кэмпден-Хилл и делала ему минет, а в 7:00 служебный «ровер» министерства внутренних дел забирал его у дома и отвозил в офис.

Фотографии доставили Файфширу огромное удовольствие. В тот год они были его единственным светлым пятнышком. Год и впрямь выдался скверный. Задания мне доставались препаршивые, а когда я, пытаясь выполнить их лучше, предпринимал дополнительные усилия, получалось, как правило, не лучше, а только хуже. К концу того года появились мыслишки, что, может быть, во французской тюряге было бы и не хуже.

Файфшир даже попытался перевести меня из МИ-5 в МИ-6 или какой-то другой департамент Интеллидженс сервис, но Скэтлифф ухитрился сделать так, чтобы ничего хорошего обо мне в остальных отделах не услышали.

В начале мая Файфшир вызвал меня в свой кабинет. Едва я вошел в приемную, как его секретарша, Маргарет, симпатичная разведенная женщина сорока с небольшим, вскочила из-за стола:

– Доброе утро, Макс. Секундочку, я только скажу сэру Чарльзу, что ты здесь.

– Спасибо.

Немного погодя меня впустили в блокгауз Хозяина.

– Доброе утро, юноша.

– Доброе утро, сэр.

– Хорошо выглядишь.

Я предположил, что он, должно быть, смотрел на мою фотографию. Спать я лег только в половине шестого утра, проведя большую часть ночи в подъезде в Уондсворте, пока один наш новичок по имени Родни Твид трахал оформителя витрин по имени Дерек, который снял его в пабе «Дрейтон армс» на Олд-Бромпто-Роуд. Бледный, трясущийся, с покрасневшими глазами и чахоточным кашлем от выкуренной за ночь пачки сигарет, я только и прохрипел:

– Спасибо.

Четверть восьмого утра не самое подходящее время для рабочего совещания, но глаза у Файфшира уже горели энтузиазмом. Он был плотного, крепкого сложения, не слишком высокий, но тем не менее, как говорится, видный. Толстая шея, голова конической, как пуля, формы, длинный, но не торчащий нос – нос того типа, который, если врезать по нему кулаком, скорее повредит кулак, чем пострадает сам. Темно-серые волосы перемежались у него местами черными, а серебристые пряди на висках добавляли представительности и достоинства. Густые, кустистые брови образовывали арку над проницательными карими глазами с тяжелыми, морщинистыми мешками. Эти мешки были единственным показателем возраста – ему исполнилось шестьдесят шесть. Закончив говорить, Файфшир никогда не закрывал рот полностью, губы всегда оставались чуть приоткрытыми, из-за чего возникало ощущение, что он постоянно сосредоточен и внимательно слушает собеседника.

– Я посылаю тебя в Америку. На самую трудную работу. Тебе предстоит пройти по канату через минное поле. Свалишься – поставишь меня лично в крайне неприятное положение да еще изрядно подпортишь вполне дружеские в последнюю пару столетий англо-американские отношения. – Файфшир помолчал, посмотрел на меня в упор, потом продолжил: – Как тебе известно, мы шпионим как за дружественными государствами, так и за враждебными, поскольку, как показывает история, страны имеют привычку время от времени переходить из одного стана в другой. Ради нашей национальной безопасности мы должны получать точную и подробную информацию о целях и намерениях каждого государства в области как внутренней, так и внешней политики. Когда британских агентов ловят во враждебной стране, на наших с ними отношениях это почти не сказывается, поскольку шпионаж воспринимается в таких случаях как нечто само собой разумеющееся. Но когда нашего агента задерживают союзники, они очень, очень огорчаются. Не потому что не делают ничего подобного – они, разумеется, занимаются тем же самым, – а потому что задержать агента – это значит разворошить осиное гнездо. Средства массовой информации тут же поднимают шум, начинают задавать неудобные вопросы. Итак, юноша, правило номер один: не попадаться.

– Я-то думал, что Соединенными Штатами занимается МИ-6, разве нет?

– Так и есть, но только МИ-6 действует слишком независимо, что не идет на общую пользу. Когда я возглавил МИ-5, нам даже приходилось отчитываться перед МИ-6. Теперь этого нет. – Он улыбнулся. – Я всегда придерживался той точки зрения, что смогу выполнять свою работу эффективно, только если буду присматривать за МИ-6. С этой целью несколько лет назад в МИ-5 был учрежден отдел тайных операций, действующий во всех странах, где враждебное проникновение МИ-6 причиняет нам серьезный вред. Одно из таких мест – Соединенные Штаты. Базой операций МИ-6 в этой стране является британское посольство в Вашингтоне. Наша собственная база по нескольким причинам находится в Нью-Йорке.

Кроме премьер-министра и меня об этом знают лишь несколько человек. Мы действуем под легальным прикрытием – большая компания, специализирующаяся на производстве корпусов для компьютеров и калькуляторов. Компания имеет отделения по всем Соединенным Штатам, ее головной офис расположен в Нью-Йорке, предприятие и офисы – здесь, в Англии, откуда и контролируется вся ее деятельность. Называется она «Интерконтинентал пластикс корпорейшн» и занимает одно из ведущих мест в своем сегменте рынка. Преимущества компании, работающей в компьютерной сфере, очевидны: мы в курсе всех новейших достижений в данной области, и при этом нам не надо предпринимать каких-то особенных усилий.

Тебя посылает в Штаты английская материнская компания. Цель поездки – изучить и представить отчет о методах управления и способах регулирования производства. В этой роли ты имеешь полное право заходить куда угодно, разговаривать с кем угодно, осматривать все, не вызывая при этом ни малейшего подозрения.

У меня складывается впечатление – не буду утруждать тебя деталями, – что, приобретя «Интерконтинентал», мы, возможно, получили больше, чем рассчитывали. Я хочу, чтобы ты прошелся по их штату самым частым гребнем, какой только найдешь, и ничего, абсолютно ничего не упустил. А теперь, прежде чем я продолжу, есть ли у тебя вопросы?

– Есть, сэр. Я совершенно не разбираюсь в компьютерах.

– Разберешься, юноша. Прежде чем приступать к работе, разберешься.

12 августа, через три месяца после того разговора, я поднимался на лифте в офис «Интерконтинентал пластикс корпорейшн» на Парк-авеню, где мне предстояло начать первое рабочее утро в качестве подающего надежды аналитика производственного контроля из Лондона.

Три месяца я дышал, пил и ел, засыпал и просыпался с компьютерами и пластмассами – по двадцать четыре часа в день. Я посетил элитный Массачусетский технологический институт, побывал в ведущих электронных фирмах Японии, Германии и Англии, навестил самые дальние уголки света, чтобы увидеть, как работает «Интерконтинентал». Одному Богу известно, что из всего этого отложилось у меня в голове; поднимаясь в лифте, я испытывал нехорошее чувство, что недостаточно.

А еще через три дня, 15 августа, Файфшир попал в госпиталь – в тяжелом состоянии, с шестью пулями, разорвавшими все его важнейшие внутренние связи. Он ехал в машине с президентом Мвоабских островов Баттангой, направлявшимся на конференцию неприсоединившихся стран. Два мотоциклиста в шлемах расстреляли машину из автоматов, когда она остановилась на красный свет. Баттанга и водитель погибли на месте, Файфшир получил тяжелые ранения. Чуть позже ответственность за преступление взял на себя некий представитель Армии освобождения Мвоабских островов. Правительство островов категорически опровергло сам факт существования такой организации и обвинило Великобританию в заговоре. Какую выгоду могли преследовать англичане, объяснено не было, но в заявлении содержался намек на возможное в скором времени открытие на островах крупных месторождений нефти.