Они торопливо спускались с пригорка, старики еле поспевали за чумазой детворой и молодежью. Даже собаки придерживались принятой молодежью скорости, не забегали далеко вперед.

Неподалеку от берега бухты процессия остановилась и неподвижно и молча стала ждать. Лишь молодая темноволосая статная загорелая болгарка с белым сверточком в руках отделилась от толпы, вошла по колени в бухту и остановилась там, наблюдая за занятыми на фелюге мужчинами.

«Жена Косты», — подумал Кольцов с потаенной завистью. На какое-то мгновенье вспомнил Таню. Она иногда, правда, все реже и реже, являлась к нему в коротких беспокойных снах почти всегда одной и той же застывшей картинкой: ромашковое поле, вероятно, где-то во Флери-ан-Бьер, и она, чуть наклонив голову, кокетливо смотрит на него и едва заметно улыбается.

Коста наконец спрыгнул со шхуны и побрел по воде к жене. Он не поздоровался, не обнял ее, а лишь приподнял край одеяльца, прикрывавшего личико младенца от света. Ребенок смешно поморщился, размышляя, заплакать или нет — и плакать не стал.

«Вероятно, это и есть вершина счастья: небо, солнце, крикливые чайки, и их трое — он, она и этот крохотный сверточек, который крепче манильских канатов связывает их друг с другом», — подумал Кольцов. В его жизни это не случилось и, кто знает, случится ли когда-нибудь что-то подобное?

Атанас тоже вышел на берег и пошел к ждущим его родителям и стоящей с ними немолодой болгарке — его жене.

И, словно по команде, на опустевшую фелюгу разом бросились и детвора, и молодежь. Они привычно волокли на берег и укладывали на телегу все, что не должно находиться там во время ремонта. Вероятно, эта процедура повторялась не один раз, и каждый знал в этой работе свое место и свои обязанности.

Лишь еще двое — молодой и старик — не участвовали в общих хлопотах и стояли чуть особняком. Быть может, смотритель маяка и его помощник или какая-то родня Атанаса или Косты. Заросший, в неопрятной крестьянской одежде и в странной, сшитой по турецкой моде, фуражке, он время от времени с едва заметной улыбкой поглядывал на Кольцова. И когда старик наконец надолго остановил на нем свой взгляд и широко улыбнулся, лишь тогда Кольцов, и то не сразу, узнал… Красильникова. Его выдала широкая улыбка и смеющиеся глаза, вокруг которых лучиками сбегались мелкие морщинки.

Вся процессия, толкая груженную тачку, теперь потянулась наверх, к маяку, туда, где над самым обрывом стоял дом Атанаса.

Мальчишки-болгары обратили внимание на Леню, на его короткие «барские» штанишки, на сандалии, которые он нес в руках. Стали что-то обсуждать, посмеиваться. Леня заметил это, стушевался и отошел поближе к Кольцову. Кольцов все понял. Он взял Леню за руку, подвел к мальчишкам и, указав на него взглядом, сказал:

— Леонид. Можно — Леня. Понятно?

Мальчишки кивали и один за другим стали молча пожимать ему руку.

Кольцов вернулся к Красильникову:

— Зачем сам сюда пришел? — спросил Кольцов. — Прислал бы кого-то из проводников.

— Позже поговорим, — уклончиво ответил Красильников

Потом, пока хозяева и соседи готовились к праздничному обеду, Кольцов и Красильников отошли в конец двора и уселись там на большую деревянную колоду. Она лежала почти на самом краю обрыва, и оттуда было хорошо видно слегка колышущееся море и несколько легких парусников.

— Я знаю, зачем тебя сюда послали, — сказал Красильников.

— Я сам себя послал, — не согласился Кольцов. — И не сюда, а в Галлиполи.

— Поэтому я и решил встретить тебя здесь, — Красильников произнес это тоном, в котором можно было угадать нотки назревающего недовольства.

— Что-то случилось?

— Ничего. Но… — Красильников слегка замялся, пытаясь найти нужные слова. — Понимаешь, не нужно тебе в Галлиполи. Ни тебе, ни мне делать там уже нечего.

— Можно узнать, почему?

— Ты хорошо меня изучил, Паша. Я — добросовестный, делал все, что мог и до тех пор, пока мог. И даже сверх того. Задачу свою хорошо понимал, — Кольцов знал, что за этим последует продолжение, и будет оно далеко не благостным, иначе не стал бы Семен Алексеевич тратить столько слов на подготовку. — Кстати, и Андрюха Лагода добросовестным парнем оказался. А результатов — ноль. Все наши листовки — пустые хлопоты.

— Почему же сразу не сообщил?

— А оно не сразу прояснилось. Поначалу вроде поверили. А потом Кутепов свою контрагитацию предпринял. Крымом стращать начал. И еще. Вы нас там, из России, не очень поддержали. Письма кое-кто оттуда получил. Описывают, как их там встречали. Про допросы, расстрелы, лагеря. И, конечно, про Кронштадт. Он здорово на мозги повлиял. Когда вести из Кронштадта сюда дошли, я уже здесь был. И надо же такому случиться: на наши листовки про амнистию, про братские встречи — письмо из Кронштадта. Не фальшивка, нет! Как дошло — не знаю. И все! И кончилась наша агитация! Я копию для тебя припас, почитай, если дома не довелось.

Красильников полез в карман рубашки, извлек во много раз сложенный листок, распрямил на колене, передал Кольцову:

«Мы, матросы, красноармейцы и рабочие восстали против коммунистов, которые в течение трех лет льют невинную кровь рабочих и крестьян. Мы решили умереть или победить. Но мы знаем, что вы этого не допустите. Мы знаем, вы придете на помощь довольствием, медикаментами, а главное, военной мощью. Главным образом мы обращаемся к русским людям, которые оказались на чужой земле, мы знаем, что они придут нам на помощь».

— Думаешь, не фальшивка? — вернув письмо, задумчиво спросил Кольцов.

— Не мне тебе рассказывать, что там, в Кронштадте, было, — вместо ответа сказал Красильников. — Им на помощь никто не пришел. Не успели. А потом антоновское восстание. Следом пошли слухи, будто бы взбунтовался Буденный и уже даже взял Москву. Дальше — больше: убит Ленин, Антанта начинает новый поход на Москву, русская армия собирается выступить в поход, согласовываются детали. Знаешь, были такие дни, когда и я начинал верить во всю эту чепуху. Такая была обстановка. Вот и агитируй за возвращение. Один в лицо плюнет, другой кулаком съездит, а третий… Обошлось, правда. В глаза никто ничего. Все боятся выказывать свои намерения.

Помолчали.

Кольцов поднял с земли палочку и стал что-то задумчиво чертить. Не думал он, сидя в Москве, что все так безнадежно. Больше того, он надеялся, что он встретится с Кутеповым и, зная, что тот — человек здравомыслящий, уговорит принять его условия. Биографию Кутепова он хорошо изучил. Не родовитый, сын лесничего, все чины и награды давались ему не так легко, как сынкам знатных родителей. С нищетой сталкиваться не приходилось, а с несправедливостью часто и густо. Неужели и он настолько очерствел, что уже перестал принимать близко к сердцу беды тысяч и тысяч людей? Или все еще верит, что сумеет дважды вступить в одну и ту же воду?

— Что из себя представляет Кутепов? — спросил наконец Кольцов.

— Четкий генерал. Служака. Дисциплинирован сам и требует жесткой дисциплины от других. Трех человек судил военный трибунал. Полковника Щеглова за агитацию возвращаться домой велел расстрелять. Успенского тоже. А Годневу удалось сбежать.

— Значит, все же есть еще такие, кто, несмотря ни на что, хочет вернуться?

— Были. С каждым днем их все меньше. Кутепов даже здесь, на чужбине, создал образцовый войсковой лагерь: полки, батальоны, эскадроны, батареи. Сохранены армейские знамена. Есть духовой оркестр. Устраиваются парады.

— Ты, брат, серенады поешь Кутепову.

— Правду говорю. Чтобы ты не обольщался. Оттуда, из Москвы, все по-иному видится. Подумай, он всю жизнь наверх карабкался. На такую высоту взошел. А у нас кем будет? Даже если помилуют, больше батальона не дадут, — Красильников немного помолчал и задумчиво добавил: — Троцкий не помилует.

— Не о том говорим! — сердито сказал Кольцов. — Больше двух миллионов россиян рассеялись по миру в наше с тобой время, Семен. Цифра не из пальца высосанная, верь. Есть, конечно, и те, кто провинился перед Россией. Но их-то капля в этом огромном людском море. А страдают все: их жены, родители, дети. Они нужны им. Не меньше они нужны России. Страна во-она какая, за год из конца в конец пешком не пройдешь, на коне не проскачешь. Богатства несметные под ногами лежат, а поднять некому.

— Ты меня, Паша, не агитируй. Я на своей шкуре испытал это стремление все бросить к чертям собачьим, и — до дому. Хоть пеши, но до дому. Я вот полгода на чужбине, и у людей хороших живу, а больше не могу. Не выдерживаю. Вот, все говорят: война кончилась. А я, прости, еще не успел заметить. Всю жизнь всем умным приказам подчинялся. И не умным, случалось, тоже. Все, хватит! Домой, в Донузлав, хочу. Сесть, понимаешь, хочу у себя в скверике, открыть бутылку нашего домашнего виноградного и поспорить с мужиками до хрипоты за жизнь, за будущее, каким его нам поднесут. Чи, может, мы сами его, своими руками? Или до Андрюхи Лагоды в Голую Пристань поеду. У них, рассказывает, тоже вина знатные. Кстати, про Андрюху. Надо его отсюда выручать. Не ровен час, вторично к стенке приставят.

Их позвали к столу.

Красильников встал, посмотрел на море и, тряхнув головой, подобревшим голосом завершил разговор:

— Свободы хочу, Паша! Такой, про какую мы когда-сь в песнях пели.

В горнице собрались все взрослые, в меньшей комнате — мелюзга. Леню, как гостя, усадили со взрослыми. Пили домашнее вино, мужчины — плиску. Перед Леней поставили графин с виноградным соком. Закусывали всем домашним, что могли сотворить женщины за короткое время.

Разговор все больше шел о «Боре» — урагане, который наведывается сюда не часто, но каждый раз оставляет после себя недобрую память. На этот раз у него было хорошее настроение, никакого зла, кроме сломанной мачты и порванных парусов, он им не причинил.

После обеда Кольцов и Красильников вновь любовались с колоды морем и «перетирали» сложившуюся ситуацию. Встречаться с Кутеповым смысла никакого не было, тут Кольцов целиком положился на мнение и знание ситуации Красильниковым.

Посещение заброшенного далеко в Эгейское море острова Лемнос, где французы разместили кубанцев во главе с генерал-лейтенаном Фостиковым, Кольцов откладывал на потом, на самый крайний случай. Незаметно пробраться на заброшенный и малодоступный скалистый остров — эта задача сама по себе была весьма трудная, да и фигура Фостикова была для задуманного менее привлекательной, чем Врангель, Кутепов или же Слащёв.

После того как оказался недоступным Кутепов, оставались еще два человека из тех пяти-шести, кто мог бы представлять интерес как фигурант, для перевербовки и дальнейшей игры, задуманной Кольцовым, — Врангель и Слащёв. Оба находились в Константинополе. Это — плюс. Оба были доступны. То есть, если приложить какое-то количество усилий, с каждым из них можно встретиться.

На то, что ценой амнистии и других привилегий можно до чего-то договориться с Врангелем, Кольцов и не рассчитывал, если не произойдут какие-либо непредвиденные события. В частности, если армии Врангеля Антантой будет полностью отказано в продовольственных поставках, и если Мустафа Кемаль займет Константинополь… Впрочем, при стольких «если» на Врангеля рассчитывать не стоит.

Немалый интерес мог бы представлять для советского агитпропа и задуманной операции Яков Слащёв — личность зловещая и достаточно известная как на советской, так и на этой стороне. Вконец перессорился с Врангелем — это плюс. В иное время он мог представлять интерес только для советского суда. Но сейчас…

Сейчас, когда и сюда медленно, но все же проникают слухи о том, что Кронштадский мятеж против Советской власти уже подавлен, антоновское доживает последние дни, Буденный не собирался поднимать восстание на Дону, Ленин жив, Антанта не выступила в помощь Врангелю, русская эмиграция должна бы начать избавляться от несбыточных иллюзий. И если Слащёв будет помилован и заживет в Советской стране жизнью обычного гражданина и слухи об этом докатятся в Турцию, это может серьезно повлиять на настроения всей белой эмиграции.

Впрочем, это пока лишь теория. Надежд на то, что Слащёв согласится вернуться, очень мало. За это лишь то, что он потерял себя в белом движении, перессорился со всеми своими бывшими сослуживцами и единомышленниками, одинок и пока не видит берега, к которому мог бы прибиться. Поверит ли он, что помилование будет распространено и на него? И тут Кольцов рассчитывал на ту их давнюю мимолетную встречу в Корсунском монастыре.

Если же не Слащёв? Дальше шли фигуры меньшего масштаба. Фостиков, Богаевский, Барбович, Туркул, Скоблин — их много. Можно попытаться уговорить кого-то из них. Но это потом, если ничего не получится со Слащёвым.

Два дня они провели на маяке, ожидая, когда Атанас и Коста приведут после урагана в порядок шхуну.

Как и было условлено еще в Одессе с Деремешко, болгары собирались доставить Елизавету Михайловну с сыном поближе к Константинополю. Это вполне укладывалось в новый план Кольцова и Красильникова.

Никиту Колесника Красильников решил больше не задерживать возле себя на маяке и отпустил домой.

Никита с грустью расставался с Семеном Алексеевичем. Он настолько привык к нему, что считал его едва ли не членом семьи.

— Энто ж како получаица, Семен Лексеич? Больше, поди, никада не свидимся? — печально спросил он.

— Отчего же! Я не приеду, вы — к нам, — сказал Красильников. — Я так думаю, хватит вам чужую землю обсевать, своей на Дону много. Царя в России больше нет, так что заветы Игната Некрасова не порушите.

— Думали мы про энто, Лексеич. Крепко думали. Отец Иоанн с амвона сказал: «Горький хлеб на чужбине, сладкий токмо на Родине». Есть, которы не супротив. Бабы плачуть: родны могилы осиротим. А есць, которы по другому думають: живем, хлеб жуем, не тужим. Пошто от хорошего лучшее искать? Такой клубок в голове, без помочи не распутаешь. Чутка прошла: скоро в Рассее новый царь появица. Вроде бы турчаны на рассейский престол Кутеп Пашу хотять посадить, — степенно сказал Никита.

— Не посадят, — возразил Красильников. — Прошло, Никита, время царей. Теперь народ российский сам собою будет править.

— Не получица. Рассейский народ — простак. Ему умного в цари подавай. Придет фармазон: ноги колесиком, головка тыковкой, щеки надует, глаза вылупит. Я, скажет, самый умный. Я усе звезды до одной на небе пересчитав. И шо ты думаешь? Поверят. И в цари выберут. Вспомним мы тогда Игнашку Некрасова, да поздно будет.

— Мы теперь учены, — сказал Красильников. — Кого зря не выберем.

— Ну-ну! Мы покаместь тут ишшо малость поживем. Поглядим, шо у вас из энтого получица… Ленин, сказывал ты, у вас. Он не из царей?

— Мужик.

— От и поглядим. Получица у вас чо без царя — возвернемся. В ноги упадем. Примить нас, убогих, в свое коммунистическо государствие!

Кольцов, в полуха слушая этот забавный разговор, написал Андрею Лагоде записку. Велел ему при малейшей возможности бежать из Галлиполи. Для начала с помощью Никиты Колесника — в Болгарию. Там свои люди помогут вернуться домой.

Он попросил Никиту доставить Андрея в Калиакру и сдать его с рук на руки Атанасу и Косте.

А через два дня они вышли в море. Экипаж фелюги оставался прежним.

Ленька всю ночь не смыкал глаз, и ему время от времени доверяли постоять у штурвала. К утру ему даже присвоили звание подвахтенного.

Солнце еще только поджигало восток, как их фелюга мягко коснулась берега. Справа, за спиной у них, был маленький поселок Мидие, слева был хорошо виден входной Босфорский маяк. До дороги, ведущей в Константинополь, было меньше версты, до Константинополя восемь верст.

Поначалу они шли по дороге рядом с морем. От него его загораживали песчаные барханы, поросшие высокой травой. До них доносился только успокаивающий шум прибоя.

Уже совсем рассвело, но дорога по-прежнему была пуста: ни пешего, ни конного, ни встречного, ни попутного. Миновали какой-то жилой барак, огороженный ажурным забором, но и здесь во дворе не было ни души.

— Ничего не понимаю, — удивился наконец Кольцов. — Вымерли, что ли?

— Пятница, — коротко ответил Красильников.

Лишь когда они вышли на более широкую, пыльную наезженную дорогу, увидели первого человека. Он катил им навстречу тележку с клеткой, в которой, важно нахохлившись, куда-то ехали два пестрых петуха. Видимо, они были бойцовые и направлялись куда-то на петушиную «корриду».

Потом их нагнала пароконная повозка. Проезжая мимо них, возчик попридержал коней, что-то спросил. И тут, удивительное дело, в разговор с турком вступил Красильников. И затем сказал своим спутникам:

— Садитесь, до города подвезет.

Все стали усаживаться, моститься. Леню возчик пригласил к себе на облучок и, подмигнув, дал в руки кнут. Когда тронулись, возчик неожиданно спросил:

— Рюс?

И снова возчику что-то ответил Красильников. Ему — возчик. И оба засмеялись.

— Семен, почему ты так долго это скрывал? — спросил Кольцов.

— Что «это»?

— Ну, что ты говоришь по-турецки.

— Ты просто никогда меня не слушал, — ответил Красильников. — Во-первых, не по-турецки, а по-татарски. И то — с костылями. Ты, наверно, забыл, где я родился и вырос.

— Помню. В Донузлаве. Это где-то возле Евпатории.

— Донузлав — татарский аул. Так скажи мне, с кем я там мог дружить? Конечно, с татарчатами. Вот и вспомнил кое-какие слова.

— Ну, и что ты у него выяснил?

— Ничего. Я спросил, не атеист ли он, почему в пятницу работает? Он ответил, что его лошади — не мусульмане и по пятницам тоже хотят есть.

Пустырь кончился и с двух сторон дороги потянулся нищий пригород. Бедные хибары с плоскими крышами, сколоченные из фанеры, досок, жести и картона, с маленькими подслеповатыми оконцами — они кучно жались друг к другу, словно пытались упрятать от чужих глаз свою нищету.

В ближних пригородах дома были богаче, нередко — двухэтажные, обнесенные высокими заборами. Эти тоже прятали, но… свой достаток от чужих завистливых глаз.

Город встретил их оживленными улицами.

Возница съехал на обочину, что-то сказал Красильникову. Тот обернулся к своим попутчикам:

— Эфенди говорит, что до этого места он вез нас бесплатно. Но не может повезти нас бесплатно туда, куда нам надо. Говорит, что дорого с нас не возьмет.

— Кони и в пятницу хотят кушать, — улыбнулся Кольцов. — Пусть везет. Нам нужно на Гранд рю-де-Пера. Точнее даже: Пера-Палас.

— Пера-Палас? Карашо, — выказал возчик свое знание русского языка.

Повозка снова тронулась и уже через квартал втиснулась в густой поток различного транспорта, движущегося по «старому» мосту с европейской части города через залив Золотой Рог в район Галаты. Пропускная способность у этого моста была небольшая, поэтому неподалеку построили еще один мост, который справедливо назвали «новым». Несмотря на эти два моста переезд из одной части города в другой был весьма затруднен. Пешеходы, телеги, кабриолеты, фуры, автомобили стекались сюда, к мосту, с нескольких улиц. Резкие гудки автомобильных клаксонов, ржанье лошадей, ругань идущих по мосту рабочих, топот ног — вся эта какофония звуков сливалась на мосту в один протяжный раздражающий гул, обрывающийся внезапно, едва кончался мост. Здесь этот единый живой поток распадался на свои составные части и растекался по улицам Галаты.

Если район Галаты был деловым и строгим, то примыкающий к нему Пера — константинопольский дэнди, аристократ. Он блистал фешенебельными домами, зазывными вывесками отелей, зеркальными рекламами дорогих автомобилей и бесконечным количеством крохотных цветочных магазинчиков.

Здесь не услышишь громкие и пугающие тишину выкрики водоносов и кафеджи, не надрываются клаксоны автомобилей. Прохожие никуда не спешат, идут медленно и вальяжно.

Возле «Пера-Паласа» Кольцов расплатился с возчиком, заплатив ему и за то, что он доставит Елизавету Михайловну с сыном к русскому военному госпиталю.

Прощаясь, Кольцов задержал руку Елизаветы Михайловны в своей:

— Верю, что еще когда-нибудь встретимся. Не здесь, а дома, в России. И тешу себя надеждой, что это будет поводом для приятных воспоминаний о таком необычном путешествии. Право, я весьма рад что и вы, и Леонид по воле случая оказались моими спутниками. Благодарю вас.

Он перевел взгляд на Леню:

— И тебя тоже. Ты был достойным спутником и выдержал нелегкий экзамен. Вот только, прошу тебя, распространяться о своих подвигах будешь дома. Ладно?

— Я помню, — кивнул Леня и опустил глаза, чтобы удержать накатывающиеся слезы.

— И выше нос, капитан!

Они проводили взглядами повозку, пока она не скрылась вдали. Лишь после этого Кольцов сказал:

— Где-то здесь за углом банкирский банк Жданова, где, возможно, мы на пару дней найдем приют. Во всяком случае, хоть отоспимся.

Они прошли мимо ресторана «Уголок», который в эту раннюю пору пока еще был закрыт. Его работники мыли фасад. Сквозь сверкающие чистотой окна можно было увидеть, как несколько официантов накрывают столы белоснежными накрахмаленными скатертями.

Об этом ресторане Кольцову рассказывал Фролов. Здесь Сергеев заливал свое горе, случившееся в России с семьей. В результате его вынуждены были отозвать. Человек, сменивший Сергеева, тоже здесь долго не задержался. По последней информации, которую Кольцов получил в ИНО, Борис Иванович Жданов, разочарованный рядом неудач, которые постигли константинопольский филиал «Банкирского дома Жданова и Ко», взялся лично исправить положение и намеревался направить сюда Управляющим опытного финансиста. Он был убежден, что ликвидировать банк в это время — дело неумное и расточительное. При хорошем управляющем он не только может, но и должен стать вровень с лучшими банками Константинополя.