Глава пятая
После Пасхи как-то сразу началось лето. Ветры, раскаленные Сахарой и Ливийской пустыней, достигли Константинополя и дохнули на него африканской жарой. Город изнемогал от зноя. Началась страда у водоносов. Они разносили воду бегом.
Базар жил своей обычной жизнью. Разморенные от жары люди сонно бродили под полощущимися на горячем ветру брезентовыми тентами, иногда что-то покупали, но по большей части просто ротозейничали.
Весть об амнистии, которую объявила Советская Россия, довольно скоро разнеслась из Галлиполи по всем лагерям. Так же горячо обсуждали ее и беженцы Константинополя. В базарной сутолоке, основную часть которой в эти жаркие дни составляли русские, чаще других звучал короткий вопрос:
— Не собираетесь? — и ни слова больше. И каждый, к кому обращались, понимал, о чем идет речь.
Кто-то с презрением обжигал спрашивающего злобным взглядом — этот уже хорошо прижился в Турции, имел работу и жену, а то и двух-трех детей. Иные матерились: домой хотелось, но руки были настолько в крови, что в никакую амнистию не верили. А кто-то — таких было совсем немного — так же коротко отвечал:
— Думаю.
Так, беженцы, настрадавшиеся и не нашедшие своего места в этом чужом мире, искали таких же, как и они обездоленных, принявших решение вернуться домой. Они понимали, что каждый в одиночку ничего не сумеет добиться, нужно создавать коллектив, который сможет не просить, а требовать. Этот процесс похож на сбивание коровьего масла. Надо долго колотить сметану, пока появятся первые крохотные масляные комочки. Сталкиваясь, они слипаются и, в конечном счете, все вместе они образуют большой ком.
Находя друг друга в базарной толпе, они сговаривались и в один из дней, уже большим коллективом, отправились в российское посольство.
Изнемогающий от жары и безделья, обычно деятельный посол Нератов сразу принял выделенную толпой небольшую делегацию, представлявшую пока что только чуть больше ста человек. В этой компании в основном были отставленные от армии по болезни солдаты и офицеры, которые в силу своих увечий уже давно перестали бояться смерти, а также не нашедшие своего места на чужбине, ничего не умеющие и никому здесь не нужные чиновники, четыре священника и несколько женщин с детьми.
Нератов внимательно и с некоторым сочувствием выслушал тощего впалогрудого подпоручика по фамилии Дзюндзя.
— И много вас? — спросил Нератов.
— Душ сто, може, чуток больше. Но энто не все желающи. Кликнем клич — и тыща будет.
— Казак? — оглядев парламентера, спросил Нератов.
— Терский.
— Не боишься возвращаться? Терские злые были.
— У нас как говорять: «Кака жизня, такый и карахтер».
— Ну, и чего уезжать надумали?
— Известно дело: своя земля — мать, а чужа — мачеха. Весна. У нас в Рассее, поди, помните, весна светла, пушиста. Тепло ласковое, як дите. И пчелки гудуть.
— Что ж раньше о пчелках не вспомнили? — с упреком спросил Нератов.
— И раньше помнили. Но шибко много грязи на большевиков вылили: и убивають, и граблють.
— Раньше белым верили, а теперь что же?
— В войну люди звереють. В бою — там хто ловчее, хитрее, сильнее, того и верх. И убивали, бывало. И грабили, случалось. Не без того. А счас из Рассеи пишуть, — Дзюндзя полез в брючный карман, извлек оттуда листовку, точь-в-точь такую, какие раскладывал в галлиполийском легере Андрей Лагода. — От, пожалуйста! Пишуть, шо шибко за нас болеють. Усем амнистию объявили. Усем, подчистую, и виноватым тоже. Зовуть: возвертайтесь, дел дома накопилось, як у поганой хозяйки немытой посуды.
Нератов снова оглядел делегатов. Краем глаза заметил: к приоткрытой двери тоже приникла беженцы. Зачем-то снял и протер очки и лишь после этого сказал:
— Понимаю, вы пришли ко мне за надеждой. Но я не могу ее вам дать, — начал он.
Дзюндзя встрепенулся:
— А нам так сказали, будто вы рассейский посол.
— Правду сказали. Я посол той России, которой уже нет. Сочувствую вам. Но вовсе не по поводу трудностей вашего отъезда на Родину. Это в конечном счете как-то образуется. Но в той России, куда вы намерены отправиться, вас вряд ли встретят хлебом-солью. Я вас не запугиваю. Это всего лишь мое предположение, потому что уже давно не имею почти никаких сведений оттуда. Весьма сожалею, но ничем вам помочь не могу. Сам сижу на чемоданах, изо дня на день сдам этот почетный пост другому. Вероятно, большевику, комиссару. Приходите сюда несколько позже, через неделю, быть может, чуть позже. К тому времени все прояснится и, надеюсь, новый посол вам поможет.
Нератов встал из-за стола, давая понять, что ничего нового он им больше не скажет.
— Столько ждать? — возмутился за всех своих товарищей Дзюндзя.
— Может, быстрее. Не знаю. Меня с недавних пор уже никто ни о чем не ставит в известность, — беспомощно развел руками Нератов.
— Так чего ж мы тогда… — продолжил возмущаться Дзюндзя, но вдруг осекся. До него дошел смысл сказанного Нератовым: он уже не посол и в силу этого не может оказать им никакой помощи. У него, как и у них, нет никакой власти. И сколько ни стучи кулаком, ни кричи и не требуй — ничего не добьешься. И тогда Дзюндзя сменил тон и сочувственно спросил:
— Так, може, того… шо-то присоветуете?
— Думаю, вам следует обратиться к генералу Врангелю. У него вся полнота власти, касающаяся русских граждан. Все равно, так или иначе, но решать ваше дело будет только он.
Делегаты неторопливо направились к двери.
— Весьма сожалею, — вслед им вновь повторил Нератов. Какой смысл вложил он в эти слова, никто из них не понял.
Потом они всей гурьбой направились к штабу армии, уселись на ступенях у входа. Делегаты во главе с Дзюндзей, в сопровождении караульного начальника, отправились на переговоры к Главнокомандующему. Но уже через пару минут они вновь вышли на крыльцо.
Все сидящие на ступенях и просто на земле, направили на них вопрошающие взоры.
— Не прийняв! — недоуменно пожал плечами Дзюндзя. — Обозвав дезентирами, раскрычався и чуть не того… не дав по шее.
Толпа ахнула.
— Не, не самолично, конечно, — поправился Дзюндзя. — У нього под дверями такие мордовороты сыдять…
— Ну, и шо ж теперь? — спросил кто-то из толпы. — Може, есть хто, который над им?
— Вроде главнее нету.
— Може, усем обчеством зайдем? Побоится прогнать?
— Бесполезно, — сказал Дзюндзя. Он тоже опустился на ступеньку лестницы и досадливо закурил. — Надо какось с другого конца до энтого дела подойтить.
— Если шо-то знаешь, говори!
— Шо я думаю? — щуря глаза от едкого турецкого самосада, многозначительно сказал Дзюндзя. — Не может такого быть, шоб над ним не было начальствия. Той же султан, он над усеми генералами начальник.
— Над турецкими, это понятно. А над нашими?
— Французы, — подсказал стоящий в двери начальник караула.
— А шо, точно! — обрадовался такой подсказке Дзюндзя. — Мне мой однокорытник рассказывав — он тут одно время часовым при штабе состояв. Так шо он углядев? Наш часто до французов ездив, а они до нього — не шибко. Усе больше он. От и думайте, хто из них главнее?
— Ну, так пошли до французов! — загудела толпа.
— Теперь, раз уж засветились, надоть до конца.
— Ага! «Дезентиры!». Теперича, в случай чего, враз под корень сведуть!
— А франузы тут при чем?
— Раз они начальствие, пущай разбираются!
И они всем скопом двинулись на набережную, в резиденцию Верховного комиссара Франции в Константинополе.
Верховному комиссару Пеллё доложили, что его хотят видеть русские, должно быть, беженцы. Среди них много отставленных от армии солдат.
— Что они хотят? — спросил комиссар.
— Вы знаете этих русских. Когда их много, и они все вместе кричат, разве можно что-то понять! — сказал адъютант, довольно сносно знающий русский язык.
— Ну, хорошо! Выберите двух-трех самых спокойных, пусть расскажут, что им нужно.
Молодой, высокий, стройный, одетый во все цветное и от этого похожий на породистого петуха, адъютант вышел к ожидающим. С утра толпа увеличилась едва ли не вдвое.
— Ты, ты и ты! — выбрал он троих. — Проходите!
— Не пойдем! — сказали они.
— Почему?
Сквозь толпу протиснулся Дзюндзя:
— Без меня не пойдуть.
— Почему? — совсем растерялся адъютант.
— Языка не знають.
— А ты знаешь?
— Тоже не знаю.
— Так в чем дело?
— В том, шо оны… как бы энто вам объясныть? У их неважный характер. Их можно уговорить. А меня нельзя.
— Ну, проходи и ты.
И они пошли вслед за адъютантом.
Комиссар вышел им навстречу, усадил в кресла, ласково спросил:
— Ну, рассказывайте, что у вас за дела? С чем пришли?
Дзюндзя вновь повторил то, что уже рассказывал Нератову, а затем пожаловался на Врангеля. Он не только не стал с ними разговаривать, но даже едва не выгнал их взашей.
— Я понимаю вас, — сочувственно сказал комиссар. — Весна. День год кормит. Так, кажется, у вас говорят? У меня родители тоже фермеры, я знаю ваш крестьянский труд.
— Мы не крестьяне. То есть среди нас есть и крестьяне. Но мало, — сказал крепенький бородатый мужичок в очках, отобранный адъютантом — Я, для примера, до войны выучился, маркшейдером на шахтах работал. Оттудова, с Донбассу, когда немец на нас попер, меня и мобилизовали.
— Я хорошо понимаю шахтеров, — снова посочувствовал комиссар. — Тяжелый труд! У меня родной брат всю жизнь в шахте проработал. В Эльзасе. Вы что-нибудь слышали об Эльзасе?
— Нам бы лучшее шо-нибудь про Рассею услыхать! — Дзюндзя почувствовал, что грамотный шахтер несколько отодвинул его от переговоров о главном и испугался, что комиссар начнет им долго рассказывать о тяжелом труде шахтеров в Эльзасе. Их же интересовало совсем другое: — Як там теперь? Стреляють, чи нет? Якое до нашего брата — белого солдата — при Советах отношение? Ходять слухи, шо полную амнистию объявили. Листовки прислали. А от як обстоить на самом деле? Може, шо присоветуете?
— Да-да, понимаю вас. У Франции нормализуются отношения с Советской Россией. Мое правительство обязалось возвращать на Родину всех русских беженцев, независимо от того, воевали они или нет.
— Хотелось бы знать, як нас там примуть? Може, сразу до стенки? — спросил еще один из тех трех, отобранных адъютатом, совершенно лысый.
— Вы в чем-то провинились?
— А то вже не важно, шо я про сэбэ думаю. Важно, як оны про мэнэ решать, — обстоятельно ответил лысый.
— Не надо ничего бояться, — сказал комиссар. — Я подтверждаю, действительно объявлена амнистия. И вы все подпадаете под нее. Естественно, определенные беседы с вами будут проведены.
— В том собака и зарыта, — сказал маркшейдер.
— Обычная процедура. Так поступает любое государство.
— Речи-то у вас сладки. А як все на самом деле будет? — спросил Дзюндзя.
— По моим сведениям, после окончания войны никаких притеснений на бывших своих противников советские власти не оказывают. Так что можете смело возвращаться.
— Ну, а як это сделать практически?
— Объясняю. В ближайшие дни в Советскую Россию отправится турецкий пароход «Решид-Паша». С турецкими властями все согласовано. Составьте список желающих уехать домой. Мы всячески вам поспособствуем.
— С турками, энто понятно. А ну, если Врангель рогами упрется?
— И с Врангелем все улажу, — пообещал комиссар.
— Ну, шо ж! Спасибо вам на добром слове, — поблагодарил комиссара Дзюндзя.
— А вам: счастливого пути! — и комиссар каждому из делегатов пожал руку.
Они вышли на улицу, где их с нетерпением ждали товарищи.
— Ну, шо? — спросили из толпы.
— Благословыв.
— Ну, а если Врангель не согласится. Он с фанаберией.
— Пообещав, шо договорятся. Оны — из одной конторы. Як говорится: ворон ворону глаз не выклюет.
Под вечер того же дня комиссар пригласил к себе Врангеля. Пеллё был настроен решительно. После выговора, полученного им из Франции о его безделье, ему хотелось как можно быстрее отправить в Советскую Россию хотя бы один корабль с реэмигрантами, чтобы показать французскому правительству, что он здесь, в Константинополе, не зря ест казенный хлеб.
— Сегодня у меня была делегация ваших русских, которые изъявили желание вернуться на Родину.
— Я их не принял, — сообщил комиссару Врангель. — Это в большинстве своем дезертиры, которые подлежат военно-полевому суду.
— Хочу напомнить вам, генерал, что война кончилась, и вы — не в России, где были вольны поступать так, как вам захочется. Здесь же все — и гражданские, и военные лица — находятся под протекцией моей республики, — и затем добавил. — Я пообещал им свое содействие. Надеюсь, вы не станете этому препятствовать.
— Я так понимаю, это ультиматум? — спросил Врангель.
— Ну при чем тут ультиматум? Это — реальность. Они — не в тюрьме, и у них есть такое право: вернуться домой.
— Но вы же понимаете, что это означает? — жестко спросил Врангель. — Практически это уничтожение русской армии.
— Надеюсь, вы не скажете, что это для вас новость Мы неоднократно говорили с вами об этом. Вы не прислушались к моим словам. И напрасно. Сейчас мое правительство сообщило мне, что рассчитывает на скорейшую демобилизацию русской армии. Уже в ближайшее время Франция прекратит вам бесплатные поставки продовольствия. Все займы, которые вам были отпущены, вы исчерпали.
— А флот, который мы вам передали? Разве он ничего не стоит?
— Нет, почему же! Но, по оценке наших экспертов, стоимость большинства судов оказалась весьма завышенной. Они конструктивно и морально устарели, крайне изношены и решено в ближайшее же время отправить их на металлолом.
— Мы не на базаре, господин комиссар. Есть договор.
— Да, мы не на базаре, — согласился комиссар Пеллё. — Но у России миллиардные долги. Я имею в виду царские долги. Советское правительство отказалось их признать, и его можно понять. Кто их нам выплатит? Об этом мое правительство тоже вынуждено думать.
Врангель молчал. После бесконечно длинной паузы Пеллё снова заговорил:
— Я вам сочувствую. Вам и вашим храбрым солдатам, которые до сегодняшнего дня продолжают верить вам. Понимаю, как трудно будет вам найти слова, которые убедят их отказаться от мысли продолжать борьбу. Но, к сожалению, это необходимо. Не в наших с вами силах в настоящее время что-либо изменить.
Врангель встал.
— Благодарю вас, господин комиссар, за откровенную беседу, — сказал он и направился к двери.
— Отнеситесь к моим словам со всей серьезностью. Иначе ваши люди столкнутся с весьма разрушительными для них сюрпризами, — сказал вслед Врангелю Пеллё.
Врангель у самой двери остановился:
— Я вас понял, комиссар. И все же я убежден, нам пока еще рано сдавать оружие.
— Оно вам уже не пригодится. Поймите, Совдепия с каждым днем становится все сильнее. От вас начинают уходить люди.
— Уходят слабые и дезертиры.
— Против вас уже вся Европа. Лимит на войны исчерпан, — увещевал Врангеля Пеллё. Он понимал, что Врангель упрям. И не только. Он пока не знал, как, отказавшись от борьбы, «сохранить свое лицо». Но, возможно, потом, позже, проанализировав все, он придет к разумным выводам.
— Не уверен.
— Читайте газеты.
— У меня плохое зрение. Я не вижу того, что видите вы.
И Врангель покинул кабинет комиссара.
Спустя несколько дней после последнего, унизительного визита в штаб Врангеля, Слащёва охватила болезненная бессонница. Уставившись глазами в потолок, он перебирал в памяти все обиды, нанесенные ему Врангелем. Он осунулся, постарел. Среди ночи вдруг вскакивал и шел к заветному шкафчику, где прятал кокаин, в надежде, что там еще что-то завалялось. Что ему стоило затеряться, этому крохотному пакетику? Возможно, он лежит там, среди белья, случайно им не найденный
Он тщательно перетряхивал простыни, рубашки, полотенца. Но все тщетно. Были бы деньги, он знал, где его купить. Даже сейчас, среди ночи. Но денег у него не было. Деньги были у Нины. Но он знал: она поймет, для чего они ему…
И он снова ложился и продолжал досматривать картинки его прежней жизни. Вспоминал кошмарное бегство из Новороссийска. Обозленный постоянными неудачами и критикой Врангеля, Деникин увольняет Врангеля из армии. Врангель покидает Россию. Как Слащёв верил тогда Врангелю! При прощании сказал ему:
— Умоляю вас, Петр Николаевич, не уезжайте!
— Я уволен и не могу поступить иначе. Есть еще кодекс чести.
— Но тогда не уезжайте далеко. Поверьте, вы еще понадобитесь России.
Слащёв как в воду смотрел. После целого ряда новых неудач на фронтах союзники отказали Деникину в поддержке. И 21 марта в Севастополе был созван Военный Совет, где он, Слащёв, назвал имя преемника Деникина — генерала Врангеля. У Слащёва тогда был высокий авторитет, и к его словам прислушались почти все военачальники.
Да, так было!
Как быстро Врангель все это забыл!
Слащёв любил Врангеля за его богатырский рост, мужественную фигуру. Лишь несколько позже он убедился, что на самом деле он — человек слабый, нерешительный, часто идущий на поводу у окружающих его бесталанных советников.
Он снова вскочил с постели, аккуратно разложил на столе бумаги, проверил, в порядке ли перья, и стал писать. Писал он торопливо, вызывая в памяти картинки прежних боев. Иногда останавливался, задумывался, нервно грыз деревянный кончик ручки. И снова пытался торопливо записать, как протекал тот или иной бой, и как бы все могло быть, если бы не допущенные Врангелем ошибки.
Иногда к нему заходила Нина, тихо говорила:
— Ты бы что-нибудь поел.
— Не мешай! Потом! — грубо обрывал он ее и выставлял за дверь.
На третий или четвертый день, изнемогая от бессонницы и усталости, он крупными буквами написал: «Уроки Крыма».
Немного подумав, перечеркнул «Уроки Крыма» и сверху сделал новую надпись: «Требую суда общества и гласности».
Поставив точку, он упал на диван и уснул. Спал больше суток. Проснувшись, наскоро что-то пожевал и отправился на базар. Долго ходил в толкучке, высматривая долговязую фигуру Соболевского. Спрашивал у знакомых, не видел ли кто генерала. И тогда он пошел к нему домой.
Соболевский, увидев его в окне, вышел на порог.
— Входи! Пообедаем!
— Нет-нет! Я — по делу!
— Первый раз вижу человека, который из-за дела отказывается от обеда.
— Ну, правда: мне некогда
— Ну, говори!
— Я написал!
Соболевский удивленно посмотрел на Слащёва.
— Ну, помнишь? Я тебе говорил. Про Врангеля, про себя. Все-все описал, как на духу. Пусть судят.
— О чем ты? Кто пусть судит? И кого?
— Меня. Врангеля. Для чего и написал.
— Та-ак! — сокрушенно покачал головой Соболевский.
— Найдешь время, прочитай! — попросил Слащёв.
— Ну, прочитаю. И что?
— Понимаешь, ты у них когда-то какие-то приглашения печатал. В типографии. Может, договоришься? Немного, штук хоть бы полсотни. А, Саша?
— Как тебя заело! — покачал головой Соболевский.
— Напечатай, Саша! Прошу!
— Ну, что ж… Попытаюсь.
— Только, понимаешь, в смысле финансов, я пока на мели. Но я рассчитаюсь. Ну, пришлют же мне когда-нибудь эти проклятые фунты!
— Не в деньгах дело! По-моему, ты на свою задницу хлопоты ищешь.
— Может быть, — согласился Слащёв. — Но мне нужна эта книжка! Я потом выброшу все из головы. Все забуду. Буду жить, как ты. Индеек стану разводить. Слыхал, мне индюшачью ферму подарили? Хорошая птица. Большие капиталы можно на ней нажить!
— Ну, богатей, богатей! Не пойдешь обедать?
— Нет! — твердо отказался Слащёв и снова попросил: — Ты сегодня же к ним сходи!
— К кому?
— Ну, в типографию. А я завтра с утречка к тебе забегу, узнаю.
Соболевский ничего не ответил, пошел по ступеням в дом. А Слащёв, глядя ему вслед, вдруг подумал: не вернуть ли его Глафире Никифоровне Зизи? То-то радости было бы! Но почему-то стало ее жаль. Он к ней привык. Еще немного — и она станет утехой для его Маруси. Может, позже когда-нибудь? Вот, если книжку Соболевский напечатает, тогда…
И он пошел со двора.
Дня через четыре Соболевский отдал ему тридцать экземпляров аккуратненькой тощенькой книжицы, на обложке которой крупными буквами была напечатана его фамилия. Чуть ниже: «Требую суда и гласности». И в скобках, чуть помельче «Оборона и сдача Крыма». Последняя надпись Слащёва весьма удивила. В рукописи он ее вычеркнул, но Соболевский, внимательно прочтя рукопись, восстановил и эту вычеркнутую Слащёвым надпись.
Со стопкой книг в руках Слащёв отправился в штаб Врангеля.
В коридоре штаба его встретил адъютант Врангеля Михаил Уваров:
— Вы к кому?
— Я на минутку, — взволнованно начал он: — Чтоб Главнокомандующий не подумал, что я за его спиной…
— Вы о чем?
— Вот! — Слащёв протянул Уварову свою книжку. — Я написал. Пусть прочтет. Ни одним словом не слукавил.
— Я не могу это принять, — сказал Уваров. — Обратитесь к начальнику штаба генералу Шатилову!
— Да что вы, в самом деле! — возмутился Слащёв.
— Извините, но мне не велено от посто… — попытался оправдываться Уваров.
— Да! Я совершенно забыл, что я посторонний, — с неловкой улыбкой Слащёв повернулся и пошел по коридору.
Шатилов, с которым он столкнулся в коридоре, тоже не принял из рук Слащёва книжку и тоже тут же скрылся за дверью своего кабинета.
Слащёв какое-то время медленно шел по коридору. Остановился у окна, какое-то время постоял возле него и положил на подоконник книжку. То же сделал и на следующем подоконнике. И на третьем…
Вышел из штаба. Остановился возле часового. Достал еще одну книжку и протянул ему:
— Возьми, браток! Тут про то, как мы с тобой славно воевали.
— Спасибо, ваше превосходительство, — сказал часовой. — Я вас помню. Мы с вами в прошлом годе летом под Каховкой встречались. Вас тогда еще ранило, — и спросил: — Обошлось?
— Обошлось, парень. Все в жизни как-то обходится.
Слух о том, что всем русским, желающим уехать к себе, в Россию, французы окажут содействие, быстро разнесся по Константинополю. А через пару-тройку дней об этом уже знали и в Галлиполи, и в Чаталджи и даже на острове Лемнос, везде, где была размещена эвакуированная из Крыма русская армия.
Ко времени отплытия «Решид-Паши» возле резиденции Верховного комиссара Франции в Константинополе Пеллё собралась большая толпа желающих возвратиться на Родину. Они знали, что сюда, до французской резиденции, Врангель не дотянет свою руку.
Дзюндзя, оказавшийся вдруг помощником по реэвакуации, толкался в толпе и время от времени выкрикивал:
— Токо не надо толпою, як той скот в череди. Не позорьте Рассею. Разбериться по четверо и, если можно, с песней!
— С песней мы по Севастополю!
— А мо по Феодосии! У мэнэ там теща!
— Это бабка надвое гадала. Може, без песни, но под конвоем! — ответил кто-то Дзюндзе из толпы.
Но все постепенно выстраивались в колонну.
— А если с музыкой? — спросил кто-то
— Ще лучшее! — ответил феодосийский.
— А где ты ее возьмешь, тую музыку? — спросил Дзюндзя.
— Труба, бас и барабан есть. Всю войну с нами прошли. Не выкидать же!
— А шо можете сыграть?
— А что скажете! Можно «Интернационал», а можно и «Боже, царя храни»!
— Ну-ну! Без шутков! — рассердился Дзюндзя. — Шо-нибудь интернациональнэ! «Марсельезу» знаете?
— Як «Отче наш»!
— Ну, так вжарьте «Марсельезу»!
И под музыку сиротского оркестра они строем пошли к причалу, туда, где стоял под загрузкой «Решид-Паша».
Уже в порту к музыкантам пристроился гармонист, и «Марсельеза» зазвучала веселее.
Порт заполонили прохожие: женщины, мужчины, старики и старухи, детвора. И по расовому признаку здесь тоже кого только ни было: турки и греки, французы и абиссинцы, негры и китайцы…
— Шо тут празднуют, — подбежал запыхавшийся подвыпивший русский солдат.
— Свадьбу! — ответили ему.
— В таку жару? А кто на ком женится?
— Белогвардейцев за Красну армию выдаем!
— Тьфу ты! — рассердился шутке солдат.
«Решид-Паша» дал протяжный прощальный гудок и отошел от причала. И пока корабль не скрылся за поворотом, никто из провожающих не уходил из порта.
