Глава третья
Когда Иван Игнатьевич решил, что о нем совсем забыли, на третьи или на четвертые сутки надзиратель, открыв дверь камеры, громко выкрикнул его фамилию:
— Мотуз, на выход!
Иван Игнатьевич услышал свою фамилию, но не сразу вспомнил, что это вызывают именно его. Ему так редко приходилось пользоваться своей фамилией, что он зачастую ее просто забывал
— Есть тут Мотуз? Выходи! — вторично повторил надзиратель.
Иван Игнатьевич, энергично работая локтями, торопливо пробился к двери:
— Энто я — Мотуз! Я — Мотуз! — боясь, что, не дождавшись его ответа, надзиратель закроет тяжелую дверь, он изо всей силы закричал.
Вячеслав Рудольфович Менжинский был педантом. Любое дело, которое ему поручали, он начинал с дотошного изучения архивов. Он был убежден, что там, в пожелтевших листах, крылись все будущие досадные неудачи, равно как и неожиданные успехи.
Задолго до того, как белогвардейская эскадра покинула Крым, в молодой Советской России возник еще один фронт, незримый, менее громкий, но коварный и разрушительный. В него беспрекословно принимали всех, враждебных новому строю.
Еще в мае восемнадцатого года Совет Народных Комиссаров издал Декрет о создании пограничной охраны, подчинив ее почему-то Народному Комиссариату Финансов. На него возлагалась защита пограничных интересов Советской страны, ее граждан и их имущества. Но в условиях войны, не имеющее никакого опыта, испытывающее недостаток в сотрудниках, новое ведомство с трудом противостояло враждебному нашествию.
Начались диверсии, саботажи, бунты, бандитские набеги и тихая, до поры незаметная шпионская работа.
Поэтому в первые же после окончания Гражданской войны дни Совет Труда и Обороны издал Постановление об охране государственных границ. Созданное прежде пограничное ведомство было решено переподчинить Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, ее Особому отделу, которым руководил Менжинский.
Как и всегда прежде, он начал с архивов. Изучая опыт охраны границ в царской России, он убедился, что граница была дырявая, в страну беспрепятственно проникали все, кому это было необходимо. Пограничный департамент не имел никакого веса в государственной иерархии.
Одновременно с изучением архивов Менжинский повстречался с работниками царского департамента охраны границ и пришел к выводу, что прежние кадры для советского государства не годятся. Иное время, иная страна, иные условия. Страна со всех сторон находится во вражеском и враждебном окружении. По всей границе, от Балтики до Дальнего Востока враждебные иностранные государства воссоздали целую сеть подрывных центров. Они регулярно направляют через советскую границу большие бандитские формирования, агентуру, шпионов. Надо было создавать совершенно новую пограничную службу и одновременно воспитывать для нее кадры. Границу на всем ее протяжении необходимо было превратить в крепостную стену с широко распахнутыми для друзей воротами.
И уже через месяц Менжинский и командующий войсками внутренней службы Корнев разработали первую советскую инструкцию для пограничных войск, которая разделяла всю границу на округа, особые районы, особые участки и особые посты — заставы.
Завершив утомительную и нудную, наполовину канцелярскую работу по организации округов, определив относящиеся к ним территории, Менжинский дал пограничникам очень небольшое время на обустройство границ и приобретение мало-мальски необходимого опыта, и вскоре отправился по округам с инспекционной поездкой.
Прежде всего, он отправился в западные округа. Они были сложные по рельефу местности и густо насыщены населением, что представляло для пограничников дополнительные трудности.
Здесь он познакомился с письмами, только днями отобранными у перебежчиков и адресованные Борису Савинкову. Это имя было хорошо известно Менжинскому. Талантливый, неуловимый авантюрист, отличающийся жестокой изощренностью и звериной осторожностью, он вновь засветился в России.
Из этих писем Менжинский также узнал, что в Варшаве уже создано «Информационное бюро», которым руководит брат Бориса Савинкова, Виктор. Виктор сообщал Борису, что скоро ему на помощь прибудет из Лондона в Варшаву небезызвестный международный шпион Сидней Рейли, в недавнем прошлом участник заговора Локкарта в Москве, чудом избежавший смерти.
И вот эти двое снова вставали на пути Менжинского. Они словно преследовали его. Перейдя на новую работу, он надеялся, что они навсегда исчезли из его жизни. Но не тут-то было: они снова возникли в зоне его профессиональной ответственности, словно играли с ним в прятки. Каких новых неприятностей ждать от них сейчас?
Завершив свое пребывание в западных пограничных районах, Менжинский выехал в Одессу.
Из тюрьмы Ивана Игнатьевича забирал сам Салабуда. На безлюдной ночной улице, под тусклым фонарем, он вынул из кармана револьвер, и так, чтобы видел Иван Игнатьевич, дозарядил барабан патронами и снова спрятал его, но не в карман, а засунул за пояс.
— Че? Боисси? — насмешливо посмотрев на Салабуду, спросил Иван Игнатьевич. — А там, в своей горнице, ты як коршун на курячем подворьи. Шибко боевитый.
— Но-но! Разговорчики! А то враз… при попытке к бегству! — прикрикнул на дьякона Салабуда. — И шагай шире! Плетесси… И руки за спину!
Арестант прибавил шагу, Салабуда, немного поотстав, шел следом.
Иван Игнатьевич задирал голову, разглядывал высокие дома. Такие он видел только в Константинополе. Там они были даже повыше, и на улицах, хоть днем, хоть ночью — всегда было великое множество народу. А здесь, даже не в совсем позднее время, людей почти совсем не было видно. Лишь время от времени мимо проносились пароконные пролетки, обдавая их неземными запахами. В пролетках вместе с мужчинами сидели и женщины с бесстыже оголенными ногами: там, в Константинополе, подобного не увидишь, их прохожие побили бы камнями. А здесь они вели себя непотребно: громко смеялись, что-то выкрикивали, хохотали и на всю сонную улицу орали песни.
Шли долго. С широкой улицы свернули в узкий переулок, где стояла глухая тишина, которую лишь изредка нарушал сонный лай дворовых собак. Прошли через какой-то, тоже пустовавший в эту ночную пору, базар и вышли прямо к знакомым Ивану Игнатьевичу крылатым мраморным чудищам.
В коридоре Салабуда оценивающе оглядел Ивана Игнатьевича, снял с него потертую кроличью шапку, сердито сказал:
— Ты бы хоть волосся чуток пригладил! Выглядишь, як дикобраз!
Что такое дикобразы и как они выглядят, Иван Игнатьевич не знал, но волосы, поплевав на ладони, послушно пригладил.
— Н-да! — неудовлетворенно покачав головой, вздохнул Салабуда, и они пошли вверх по лестнице, где, как помнил Иван Игнатьевич, обитало начальство.
Салабуда робко постучал, почти поскребся в дверь. Из-за нее выглянул Деремешко.
— Так что, доставил, Иван Аврамович! — светясь административным восторгом, шепотом доложил Салабуда, и добавил: — Сопротивлению не оказывал, за исключением словесного неудовольствия.
— Заводи! — велел Деремешко.
— Може, руки… на всякий случай? — все так же шепотом спросил Салабуда. Но Деремешко ничего не ответил, лишь гневно зыркнул на него и шире открыл дверь.
Салабуда взял Ивана Игнатьевича за рукав и протолкнул его впереди себя в кабинет.
За столом, на месте, где прежде сидел начальник, Иван Игнатьевич увидел крепко сбитого, уже немолодого, темнолицего усатого мужчину. Это был Менжинский.
Деремешко, присев под стенкой на крестьянскую деревянную скамейку, сказал:
— Это вот он и есть… — он перевел вопросительный взгляд на Салабуду: — Как его?
— Мотуз, Иван Аврамович! — торопливо подсказал Салабуда.
— Это я — Иван Аврамович. А его как?
— Извиняюсь. Задержанного — Иван Игнатьевич, — и, чуть понизив голос, добавил: — Выдает себя за дьякона. Фамилия, между прочим, тоже подозрительная.
«Видать, еще больший начальник, — украдкой рассматривая Менжинского, подумал Иван Игнатьевич, — Гляди-ко, как перед ним стелются!».
— Ну, здравствуйте, Иван Игнатьевич, — поздоровался Менжинский.
— И вам жить — не тужить, — ответил Иван Игнатьевич.
Менжинский на мгновенье насупился, но тут же громко расхохотался. И похвалил Ивана Игнатьевича:
— Ай, молодец! — и он обернулся к Деремешке. — Вот ведь как! Мы уже стали почти напрочь забывать исконные русские слова. «Здравствуйте» — слово-то многосмысловое. Тут вам и «будьте здоровы» и «живите здоровы, богаты, успешны». А мы в ответ глупость: «привет». Ну, еще как в футболе, в ответ тот же мячик — «Здравствуйте». Прекрасное русское слово стало ничего не выражающим звуком. А Иван Игнатьевич своим ответом напомнил нам, какое оно богатое, это русское приветствие. И какие щедрые ответы оно может вызвать.
Немного помолчав, Менжинский продолжил:
— По дороге в наше время мы много своих хороших, душевных слов растеряли. Будет время, я вам тут рядышком такие перлы покажу. Вот прямо у вас под носом вчера узрел: «Президент дровяного склада». Красиво и не как у всех. А что непонятно — не имеет значения. А «президент» — это, насколько мне помнится, латынь. Если по-русски: председатель. Да и в «председателе» не совсем уверен, что русское слово. Наверное, тоже откуда-то стащили. Ладно, оставим лингвистику, — и Менжинский снова обернулся к Ивану Игнатьевичу: — Спасибо, что напомнили нам добрые русские слова. Откуда вы к нам пожаловали? Где проживаете, какая нужда вас сюда, в Советскую Россию, привела? Я так понимаю, вы не у нас, не здесь, в иных краях обитаете?
— Я не сюды ехал. Мне в Москву надоть. До Его Преосвященства, — ответил Иван Игнатьевич. Он обрадовался, что после долгих дней подозрительного молчания на него наконец обратили внимание.
— До патриарха Тихона, как я понимаю? — спросил самый главный начальник (так определил для себя Иван Игнатьевич Менжинского).
— До его самого, — согласился Иван Игнатьевич.
— Ну, и расскажите нам все по порядку: где живете, как сюда добирались, зачем к патриарху? Все, как есть, рассказывайте, без утайки. Насколько я понимаю, утаивать вам от нас нечего?
— Пущай вон энтот рассказыват, — Иван Игнатьевич сердито, исподлобья указал взглядом на Салабуду. — Я яму уже почитай восемь раз рассказывал, а ему усе мало. Малое дите же могло бы усе запомнить, а он — не.
— А мне интересно вас послушать, — сказал Менжинский. — У вас это лучше получится, красочнее.
Ивану Игнатьевичу понравилось, как уважительно разговаривал с ним этот высокий начальник: тихо, спокойно, без крика. И лицо у него было несухое, и глядел он на него с приязнью.
И Иван Игнатьевич вновь стал подробно рассказывать про смерть попа Иоанна и осиротевшую церковь, про свое село Новую Некрасовку, в котором теперь ни помолиться, ни покреститься, ни исповедаться. Живут люди почти как дикие звери: свадьбы не справляют, в блуде живут, детей не крестят, умерших не отпевают
— И где ж оно находится, это ваше село? — спросил Менжинский. — Название-то русское.
— А то как жа! Оно рассейское и есть. Там мы усе русские, — подтвердил Иван Игнатьевич. — Стоить оно на Гейском мори. А от оны — не верять, — он вновь указал глазами на Салабуду. — Нету, говорять, такого моря. А я в ем кажин день купаюсь и рыбу ловлю.
— Тогда давайте уточним, — предложил Менжинский и раскатал на столе большую географическую карту. — Смотрите, вот Одесса. Это вот Черное море.
— Не, я по картинке не понимаю, — отвернулся от карты Иван Игнатьевич, — Я лучшее своими словами. Як Черное море переплывешь, там уже недалеко.
— Это в Турции, надо понимать? — спросил Менжинский.
— В большости турки, — согласился Иван Игнатьевич. — Други народы тоже водятся, токмо их помельче.
— А Константинополь от вас далеко?
— Ежели пеши, то далеко. Дни три пеши, ежли с ночевой. А можно еще на пароходе, токмо билеты на пароход кусачие.
— Кое-что уже становится понятно, — сказал Менжинский. — Пойдем дальше. Вы где-то здесь обитаете? На Красном море..
— Красно море есть поблизости. Только наше, Гейске, получшее. И теплее, и рыбы поболее.
— Речка поблизости? — склонившись к карте, спросил Менжинский.
— Как жа без речки? Ежли чо постирать, бабы на речку идуть. Тама вода мягка, мыла не надо. И ишшо озеро там, Галькой кличуть.
— Речка Марица, а озеро Гала, — подвел итог своим исследованиям Менжинский.
— Ну да, вы по-ученому. А мы по-простому: речку мы Маричкой прозвали, а озеро Галькой… А так все сходится.
— А скажите, Иван Игнатьевич: вроде там, совсем неподалеку от вас, полуостров есть. Может, слыхали? Галлиполи, называется.
— Ну, как жа! — обрадовался Иван Игнатьевич. Токо турчины его по-своему кличуть: Голуболу. И город есть при таком звании: по-ихнему Голуболу, а по-нашему Галлиполи. Мы в ем по пятницам рыбой торгуем. Од нашего села до их совсем близко: чуток до Дарданелов на конях едем, а там и вплавь не трудно. Баб на ту сторону на лодках торговать отправляем, а сами на своем берегу коней выпасам.
— А почему по пятницам? — спросил Менжинский.
— Дурость, — пожал плечами Иван Игнатьевич. — У турчан все не як у нас. У их другой бог, Аллахом его кличуть. Оны ему по пятницам молются. И ничего по пятницам не робют. А есть-то хочется. От наши им туда еду и привозять. Так в мире и живем. Оны — народ хороший, смирный. Токо обиды не терпят, сразу за кинжал хватаются.
Потом Менжинский стал расспрашивать, как Иван Игнатьевич до Одессы добирался? Иван Игнатьевич решил, что контрабандистов он выдавать не станет. Стал врать, как пробирался через Болгарию, Румынию…
Менжинский, не перебивая, внимательно его слушал. И лишь когда Иван Игнатьевич окончательно запутался, он сказал ему:
— А мне казалось, вы с Болгарии на шхуне «Богдана» сюда приплыли. Не так ли?
Иван Игнатьевич опустил глаза и тихо прошептал:
— Так.
— И с Костой и Атанасом вы, конечно, знакомы, — продолжал добивать Ивана Игнатьевича Менжинский.
— А вы их… вы их тожа знаете?
— Мы всех знаем, — улыбнулся Менжинский. — Такая у нас работа — всех знать.
— У кажного своя работа, — согласился Иван Игнатьевич, ему захотелось заступиться за Атанаса и Косту. — У их у каждого по куче детишков. Усе — мелкота. А есть просют.
— Но-но! Защитничек! — Салабуда подумал, что сейчас самое время напомнить о себе. Заодно указать задержанному его место и тем самым как бы поддержать авторитет Менжинского. — Других спасаешь. Ты б сперва о себе подумал. Сидишь тут, понимаешь! Сказки рассказываешь! Думаешь, тут любым твоим сказкам поверят! — и он обернулся к Менжинскому. — Вы б, Вячеслав Рудольфович, прочитали прошение, что он од какого-то атамана до патриарха вез. Явная шифровка. Я и нашим шифровальщикам это письмо показывал. Все в один голос говорят: шифровка.
Менжинский словно впервые увидел Салабуду, гневно на него посмотрел и тихо спросил у Деремешко:
— Это кто такой? Почему он здесь?
Салабуда подхватился с места и, пригибаясь, словно под обстрелом, попятился к двери.
— Я в ваших комментариях не нуждаюсь, — все тем же гневным взглядом провожая его к двери, сказал Менжинский. — Занимайтесь своим делом! Пока оно у вас еще есть!
Салабуда выскользнул в коридор и неслышно закрыл за собой дверь.
А Менжинский снова вернулся к прерванному разговору:
— Вам они понравились, эти болгарские парни? — спросил он. — Мне тоже.
— А ежли понравились, пошто в тюрьму? — жестко спросил Иван Игнатьевич.
— Из-за таких вот, — Менжинский указал на дверь, за которой только что скрылся Салабуда. — Опытных людей мало, вот и допускаем ошибки. С ними разобрались, они уже плывут домой, в Болгарию.
Потом Менжинский снова стал расспрашивать Ивана Игнатьевича об их селе. Поинтересовался, много ли «некрасовцев» в Турции. И Иван Игнатьевич, видя, как внимательно и заинтересованно его слушают, рассказывал, рассказывал…
Ему все больше нравился этот новый начальник, и нравилось сидеть здесь в тепле и при хорошем освещении. Лишь иногда закрадывалась печальная мысль, что скоро все это кончится и его опять отведут в тюрьму. А закуток, который он там себе облюбовал и обжил, уже небось кем-то занят, и ему придется до утра сидеть где-то на корточках, потому что народу в камере было «под завязку» и захватить хорошее место, чтобы можно было если не поспать, то хоть подремать, вытянув ноги, казалось несбыточным.
Потом принесли чай — всем, и ему тоже. И сахару положили столько, что он сроду такого сладкого не пил.
Чай Иван Игнатьевич пил не торопясь и держал во рту его долго, чтобы вода насквозь пропиталась сладостью, и лишь после этого глотал. Так, ему казалось, он подольше растягивает удовольствие, и при этом он рассказывал неспешно, и его никто не поторапливал.
Вспомнил он давнюю стариковскую байку о том, как их прадеды перессорились с царем и пошли на него войной. И когда царь их разбил, потому что войска у него было много больше, забрали они своих жен, детей и престарелых родителей — и ушли с Кубани на Дон. Оттуда до крымского хана, но у него тоже не прижились, и двинулись дальше, на Дунай. С Дуная — в Турцию, и лишь там расселились, потому что турецкий султан наградил их превеликими привилегиями.
— И много ли в Турции русских? — спросил Менжинский.
— Ежли посчитать, то много. Скоко-то десятков сел и хуторов. Больше на азиатской стороне. Есть таки села, шо в край отуречились. Но таких обмаль. А в большости берегуть свою веру и свои обычаи уже почитай годов двести, а то и поболее. И заметь, добрый человек усе двести годов надеются до дому, в Рассею, возвернуться.
— Почему ж не возвращаются? — спросил Менжинский.
— А нельзя было. Еще Игнат Некрасов такой завет нам оставил: пока в Рассее царь, до дому не возвертаться.
— Но царя уже нет, что ж не возвращаетесь?
— Мы токмо про энто узнали. От возвернусь из Рассеи до дому, погутарим на сходе. Можа, и надумаем. Привыкли уже до Туреччины, надо ее од сердця одрынуть.
— Земля, что ли, держит?
— Могилы дедовски. Их с собой не заберешь, — и, тяжко вздохнув, он добавил: — Рано, чи чуток позднее, возвернемся.
Под конец их разговора Менжинский спросил:
— Если есть какие просьбы, пожелания, скажите. Может, сумеем вам в чем-то помочь.
— Просьба одна. Не моя токмо, от всего нашего обчества: допомогите по силе-возможности с патриархом встренуться. А боле почитай никаких просьбов и нету.
— Ну, что же! Я постараюсь! — пообещал Менжинский. — Хотя, честно вам скажу, патриарх мне не больно подчиняется. Но я попрошу, может, уважит?
И они расстались.
Ночевал Иван Игнатьевич в гостинице, в номере, обставленном дешевенькой мебелью, но с зеркалами, умывальником, ванной и даже отдельной комнаткой-туалетом. И еще с большой кроватью с толстым пружинным матрасом.
Проводил Ивана Игнатьевича в гостиницу Артем Перухин.
Когда Иван Игнатьевич остался один, он внимательно и придирчиво обследовал номер. Долго размышлял над умывальником.
С опаской покрутил вентиль, и из крана потекла вода. Он испуганно крутанул вентиль обратно, и струя иссякла.
Осмелев, он снова и снова включал и выключал воду и любовался тонкой струей, которая повиновалась легкому мановению его руки.
Затем он стал исследовать туалет. Не сразу, но разобрался и в нем. Здесь вода низвергалась шумным водопадом, словно ее с силой выливали из большого ведра. Он и здесь несколько раз нажимал на слив, но вода куда-то исчезала, каждый раз оставляя внизу только небольшое, размером с блюдечко, озерцо.
Подумав немного, он в этом озерце умылся и затем прошел к кровати, устало на нее опустился. Матрас спружинил.
Иван Игнатьевич еще несколько раз приподнялся и опустился, и мягкий матрас упрямо толкал его вверх.
«Благодать! — подумал Иван Игнатьевич. — Тако, може, токо турецкий султан живет. Неделю бы в таком раю пожить — и умирать не жалко».
Менжинский, оставшись вдвоем с Деремешко, сказал:
— Редко такое бывает! Удача сама в руки упала!
— Вы о чем, Вячеслав Рудольфович? — не понял Деремешко.
— А смотри! — Менжинский поманил Деремешко к карте. — Примерно здесь его Новая Некрасовка. Не иначе. Бабы стирать ходят на речку. Это — вот сюда, на Марицу. И озеро, вот оно — Гала. Дальше! Вот Галлиполийский полуостров. По турецки Галуболу. И город, вот он, с таким же названием: Галлиполи. В городе базар, где крестьяне с Новой Некрасовки рыбой и всякой всячиной торгуют.
— Так и дьякон рассказывал. И про город, и про базар, — согласился Деремешко.
— Ты не перебивай. Ты пока слушай! В этом городе и вокруг него французы размещают бежавшую в Турцию врангелевскую армию. Не всю, конечно, но основной ее состав — Первый армейский корпус. Это порядка двадцати пяти тысяч солдат и офицеров. Там же будут расположены и их семьи — всего, полагаю, соберется не менее тридцати тысяч человек. Понимаешь?
— Не до конца, — искренне сознался Деремешко.
— Как думаешь, сколько людей мы только на Южном фронте потеряли? — неожиданно спросил Менжинский.
— С той и другой стороны?
— Конечно. Это же люди.
— Не знаю. Много, — сказал Деремешко и, подумав, добавил: — Тысячи и тысячи. А то, может, и мильон.
— Точную статистику никто пока не вел, но близко к этому. Запиши сюда и этих тридцать тысяч, что здесь, в Галлиполи, да чуть меньше — в Чаталджи, да на греческом острове Лемнос, да в тунисской Бизерте. Этих тоже в потери запиши. В российские потери. В конце войны мы объявили им амнистию, просили остаться. Либо не дошла до них наша амнистия, либо не поверили, страх оказался сильнее. Уплыли. А ведь это, главным образом, мужики, хлеборобы, задуренные, напуганные, но не враги. Их руки нужны нам здесь. А их держат взаперти там, в лагерях и, насколько знаю, готовят их к новому походу на Россию.
— Да кому она нужна эта новая война? — со вздохом качнул головой Деремешко.
— А ты им это скажи.
— Я б сказал. Слова я найду. Да не докричишься.
— И мы примерно так думали. А вот теперь уверен: докричимся. И поможет нам в этом, спасибо тебе, этот твой дьякон. Я его не только с патриархом готов свести, а и с самим Господом Богом. Но не бесплатно. За малую малость. За эту самую тропинку, что выведет наших людей туда, в Галлиполийский лагерь.
— Да что они смогут против тридцати тысяч?
— Говорят, вода камень точит. Для начала передадим туда листовки с амнистией.
— Не поверят. У тех, кто ушел, руки в крови. Против нас воевали.
— Ну, не у всех ведь руки в крови, — возразил Менжинский.
— Каждый скажет: не у меня. Как проверишь? — наступал Деремешко.
— А мы не станем проверять. Поверим. Вернее, простим.
— Подобрели? — нахмурился Деремешко. — Еще земля не всю нашу кровь впитала, а вы уже готовы их простить? А вы у народа спросили?
— А они — тоже народ. И тоже наш, российский, — Менжинский поднялся со своего «начальственного» стула и прошел к длинной лаве, к Деремешко, сел рядом с ним. — Понимаешь, Иван Аврамович: «кровь за кровь» — не наш лозунг, не большевистский. Была война, не все они по своей воле этот кровавый грех на душу приняли. Никто не хочет себе подобного убивать. Кроме разве что отморозков, каннибалов. Но таких единицы. Вот и думай.
Помолчали.
— Оно, конечно. Если всю злобу в людях остудить, тогда, может, что и получится, — задумчиво сказал Деремешко. — А только какие же это надо найти слова, чтоб они поверили?
— Поищем. А если поищем, значит, найдем, — уверенно сказал Менжинский. — Ведь и они, те тридцать тысяч, тоже от нас не пустых слов ждать будут, а таких, чтоб до сердца. Только тогда поверят.
— Не знаю, — после долгого молчания, со вздохом сказал Деремешко — Шибко много злобы в людях накопилось, слова тут не помогут.
— Ты прав. Одними словами тут ничего не сделаешь. — Менжинский положил руку на плечо Деремешке. — Тут совсем недавно мне Феликс Эдмундович рассказывал: Ленин попросил его подумать, как наших хлеборобов обратно в Россию вернуть. Понимаешь, Врангель пока не успокоился. Он надеется зиму в тепле пересидеть, а весною снова в поход. Опять война! Если ее избежим, это и будут те самые главные слова, которые так нужны нашим мужикам-хлеборобам.
— Ваша правда, Вячеслав Рудольфович, — согласился Деремешко. — Кому она нужна, война? Французам, англичанам — нет! Нам? Тем более! Страна разрушена, отстраиваться надо. Земля гуляет, людей кормить нечем. Каждая пара рук — на вес золота. Если, конечно, эти руки неленивые.
И позже, уже в гостинице, Менжинский никак не мог уснуть. Продолжал думать все о том же: удача — удачей, а на самотек все это с Галлиполийским лагерем упускать никак нельзя. Необходимо поручить это дело надежному, толковому и исполнительному человеку.
Вспомнил Загранбюро, созданное в восемнадцатом году Украинским Центральным Комитетом партии большевиков. Ведомство оказалось нужным и, главное, эффективным, полезным. Как бы сейчас оно было к месту! А его по чьему-то недомыслию уже в девятнадцатом упразднили.
Можно было бы серьезно рассчитывать на Стамбульский (Константинопольский) филиал банкирского дома «Жданов и Ко». Но с тех пор как Федотов (он же Фролов) был переведен в Лондон, а затем в Париж, филиал стал потихоньку хиреть. В последнее время им уже почти никто не занимался.
Кто бы мог подумать, что с окончанием Гражданской войны Турция станет средоточием всех относительно состоятельных белогвардейцев? Нуворыши нашли себе пристанище в Париже, Лондоне, Вене, Нью-Йорке, а остальные, в меру сытые, разбрелись по европейским окраинам. Менжинский подумал, что сейчас самое бы время влить новую жизнь в филиал Банкирского дома Жданова в Стамбуле-Константинополе. Он смог бы еще не однажды пригодиться если не советской власти, то уж, наверняка, ВЧК.
И последнее. Надо будет, не откладывая дело в долгий ящик, оказать всяческую помощь этому дьякону и уладить его дела с патриархом Тихоном. Поверим в справедливость российской поговорки: долг платежом красен.
Видимо, надо будет в ближайшее же время, возможно, с этим же дьяконом, отправить в Галлиполи человека с листовками об амнистии. Если все окажется удачным, наши люди смогут постоянно находиться под самым боком у галлиполийцев, а там, возможно, найдут способ связаться и с другими белогвардейскими лагерями и смогут вести среди них постоянную агитационную работу. Раз не получится, второй, но в конечном счете время и добросовестный труд сработают в нашу пользу.
Но кто? Кто бы мог за это дело взяться? Даже не так, потому что откажутся немногие. Но кто наверняка сможет его успешно выполнить?
И память неожиданно подсунула ему фамилию Кольцова. Где он сейчас? Кажется, в Харькове. Ах, как было бы хорошо отыскать его. А еще лучше, если бы он согласился взяться за это дело. А если не согласится, или, возможно, занят каким другим делом, тогда можно обратиться к Дзержинскому: он, безусловно, поможет.
Не откладывая до утра, Менжинский уже глубокой ночью дозвонился до дежурного харьковской ЧК и попросил его во что бы то ни стало и как можно скорее связать его с Кольцовым.
— Кольцов? — В телефонной трубке было слышно, как там, в Харькове, сонный дежурный листает какие-то журнальные фолианты. Наконец он ответил: — Так нет у нас такого. Не значится.
— Ты хорошенько проснись и лучше пролистай свои журналы..
— Ну, смотрю. Кабицкий, Кафтанов, Кирьяков, Кузнецов и Кузьменко. Все. Больше на «К» никого.
— Ладно! Тогда разбуди Манцева.
— Ну вы даете! От так, середь ночи?! Матюкаться будуть!
— А ты скажи: Менжинский еще не спит, и ему не положено.
— Вячеслав Рудольфович, вы? То-то, чую, вроде голос знакомый, а не взнав. Богатым будете. Це я, Калабуха!
— Здравствуй. Калабуха! Кольцов где-то там, у вас. Мне говорили, он где-то там какой-то детский приют организовал, не то детдом?
— Тю, вы этого Кольцова шукаете? Так он же у нас не числится. И потом…
— Ну, что еще?
— Так ихний детдом в Основе. А туда покаместь телефона нету.
— Автомобиль за ним пошлите! Но чтоб к утру он до меня дозвонился!
— Постараюсь! — прокричал в трубку Калабуха. — Для вас, Вячеслав Рудольфович, я и пеши туда сбегаю!
