— А ты, Труда, ты ведь тоже из хозяйства графини…

В ней произошла перемена, которую я не смогла бы определить. Тем не менее она произошла. Труда снова перевела взгляд на дверь, потом опять на меня, так многозначительно, что мне показалось, я понимаю, что она хочет мне сказать. Как и полковник в Аксельберге, она намекала на возможность подслушивания.

— Как сказала благородная леди, я из хозяйства графини, — покорно ответила девушка, но взгляд её говорил другое. Я не могла поверить, что она такая актриса, что способна играть двойную роль. Но ведь в конце концов именно ей доверил полковник тайну моей поездки во дворец.

— Она говорила, что у твоего отца есть гостиница, — я сменила тему, стараясь кружным путём подойти ближе к своей цели — к необходимости получить нужные сведения.

— Это правда, благородная леди. Он держит гостиницу в Химмерфельсе, как и мой дед, и отец моего деда. Но наша семья многочисленна, и нам необходимо самим зарабатывать приданое…

— Приданое? Ты обручена, Труда?

Она снова стала воплощением образцовой служанки, глаза опущены, руки сжаты перед собой поверх вышитого передника.

— Обручена, да, благородная леди. С Кристофером Клингерманом, сыном мельника. Но Кристофер теперь отбывает службу в гвардии. И я тоже пока буду работать, чтобы получить хорошее приданое. Так делают все девушки в Химмерфельсе. Мне повезло, потому что моя мама смогла поговорить с мадам Хаммель, которая останавливается у нас каждый год по пути на воды в Сплитцен. Она меня знает с детства и выхлопотала мне хорошее место у графини. Да, мне очень повезло.

И хотя она сохраняла скромную и покорную позу, Труда в сущности нарушала все традиции своего класса и воспитания. Но меня в её словах прежде всего заинтересовало одно — гостиница. У меня имелось очень смутное представление о Гессене, я никогда не видела его на карте. Гостиница, существующая так долго — ведь Труда сказала об этом, — должна стоять на проезжей дороге. Источники посещают часто, и, хотя я никогда раньше не слышала о Сплитцене, я не сомневалась, что это цель многих путников.

Источник и гостиница говорят о дороге с оживлённым движением и в хорошем состоянии. Кто может лучше рассказать мне о том, как выбраться из этой страны, чем Труда?

— Расскажи мне о гостинице, Труда. Она далеко от Аксельбурга? Много ли в ней посетителей? — я пыталась сформулировать вопрос, который приведёт меня к нужным знаниям.

— Химмерфельс в двух милях от границы с Гановером, он на большой дороге, благородная леди. Войны теперь закончились и путников много, есть даже приезжие из Вены в Австрии. Многие приезжают часто, как английские милорды, в своих каретах, иногда с семьями. Гостиница бывает так полна, что отцу приходится искать место в сельских домах для слуг милордов. Химмерфельс находится к северо–западу от Аксельбурга, он расположен на перекрёстке двух дорог, одна идёт в Вену, на восток, другая в Баварию, на юг. Туда от Аксельбурга полтора дня пути, если есть смена свежих лошадей.

— А для путников, у которых мало денег и нет слуг, как у милородов, о которых ты говорила, Труда, существует ли для них общественный транспорт? Дилижанс?

Она забыла свою подготовку и просто кивнула.

— Дважды в неделю, благородная леди. Но хотя карета останавливается у гостиницы, её пассажиры редко живут у нас. Наша гостиница для высокорожденных, вы понимаете, — она гордо подняла подбородок. — У нас повар из Вены. Моя мама очень хорошо обучает служанок. Посетители хорошо о нас отзываются, один путешественник рассказывает другому, и нам часто заранее присылают извещения, заказывают номера для высокорожденных!

— Значит, тех, кто едет в дилижансе, не пускают?

Труда пожала плечами.

— Пускают всех, кто умеет себя вести. Но если у них нет денег, чтобы заплатить за гостиницу, они туда не войдут. Это крестьяне, мелкие торговцы, студенты с пустыми карманами, люди, которым не повезло, понимаете?

— Понятно, — я теперь была уверена только в том, что дилижанс существует. Если бы я смогла — с помощью Труды — добраться до этой превосходной гостиницы, то даже если бы для меня не нашлось места в дилижансе, я могла бы купить себе транспорт. Это меня приободрило.

— Многие ездят в Сплитцен на воды, — продолжала Труда. — Те, кто не любит фешенебельную жизнь, как в Бадене. Им у нас очень удобно, и поэтому они приезжают каждый год. Мадам Хаммель бывает у нас ежегодно с тех пор, как я была совсем маленькой. Она очень хорошая леди и очень добрая. Муж её погиб на войне, семьи у неё нет, и поэтому она много путешествует. Была в Вене, в Риме, даже в Англии. Я часто думала, как хорошо путешествовать, видеть новые места и потом вспоминать их.

— Я бы хотела побывать в вашей гостинице, Труда… — осторожно начала я.

Впервые я увидела улыбку девушки.

— Благородная леди, мой отец сочтёт это большой честью, мы все будем польщены! Но… — её улыбка поблекла… — это далеко отсюда и…

— И у нас могут возникнуть неприятности, — закончила я за неё. — Скажи мне, Труда, этот Кристофер, который в гвардии, это он привёл меня к полковнику?

Она ответила еле слышным шёпотом, и было очевидно, что она возбуждена.

— Это так, благородная леди. Благодаря полковнику он и поступил в гвардию, понимаете? Туда отбирают людей по росту, фигуре, за верность. И служить там большая честь! — голос её прозвучал гордо.

— Ты имеешь право гордиться им, — ответила я. А про себя подумала, что если у полковника неприятности, то не будут ли они и у тех, кому он помогал.

— Они не любят полковника, — Труда придвинулась ко мне и заговорила ещё тише. — Ему причинили бы вред, если бы могли…

Я наугад попробовала определить, кто такие эти «они».

— Граф… графиня…

— Да… и другие. Об этом говорят, Кристофер слышал. Говорят, что он иностранец, что старый курфюрст дал ему слишком много власти, ставил его выше других, кто имел на это право. Кристофер всегда говорил, что это неправильно… Полковник человек долга, он очень предан его высочеству. Может быть, его высочество больше доверял ему, потому что он не из тех, кому всего мало, кто хватает всё, до чего может дотянуться. А теперь… теперь, благородная леди, будут перемены, и, может быть, к худшему.

Её слова совпали с моими мыслями. Что происходило в Аксельбурге? Я сделала свой выбор, ушла от ситуации, показавшейся мне опасной, и теперь почти устыдилась этого. Но ведь я была ничем ему не обязана — ничем! Если бы этот незнакомец не вошёл в мою жизнь, я находилась бы в полной безопасности за морем и ещё за половиной континента от этой комнаты, и весь клубок интриг не имел бы для меня никакого значения.

— Пока мы ничего не можем сделать, — я скорее высказывала свои мысли, чем отвечала Труде. — Пока не узнаем больше.

— Это так, благородная леди, — Труда кивнула. — Ничего нельзя сделать — пока.

Если она и хотела сказать ещё что–то, у неё не было возможности. В дверь постучали, и Труда сразу её открыла. Там стояла фрау Верфель с лампой в руке, как будто освещала ей дорогу по коридору. Тут я заметила, что действительно уже стемнело и вечер перешёл в ночь. Труда быстро скрылась в тени, оставив меня лицом к лицу с экономкой.

— Пришло послание, благородная леди, — сообщила та, по–прежнему не меняя кислого выражения своего длинного лица. — Приезжает графиня. Она будет здесь завтра утром.

Я поблагодарила её, и она ушла, хотя я заметила, как она бросила взгляд в сторону Труды. Может быть, хотела увести девушку с собой, но повода не было, так как я не отпускала служанку. Когда она вышла, Труда снова появилась в свете лампы. В ней что–то изменилось, она больше не опускала глаза и не складывала покорно руки. Напротив, она приложила палец к губам и многозначительно кивнула на дверь.

Понять было нетрудно: она не доверяла фрау Верфель. Но я уже и сама решила, что никому не могу доверять под этой крышей — никому, кроме Труды.

Хотя было ещё рано, я разделась и позволила Труде распустить мне волосы на ночь. В небольшом ящике обнаружилось несколько книг, и хотя вкус графини мне не понравился (по–видимому, она предпочитала нелепые романы, популярные поколение назад: а может, книги просто использовались как деталь обстановки), я постаралась заинтересоваться приключениями героинь, которых вечно похищали, заключали в замки с привидениями, пугали призраками монахинь или мстительных монахов, преследовали по бесконечным лесам под треск молний и рёв бури.

К несчастью, как ни глупы были это романы, они соответствовали моему положению. Вспоминая хмурую крепость–тюрьму, я вполне могла себе представить, что это действительно случалось, пусть не в такой степени. Наконец я закрыла книгу и положила её на место. Труда перед уходом задёрнула окна, но я подошла к ближайшему, откинула тяжёлую шёлковую завесу и выглянула. Внизу на стене горели фонари, но далеко друг от друга, каждый освещал землю непосредственно рядом и ещё больше подчёркивал окружающую тьму. Я надеялась увидеть кого–нибудь из слуг, убедиться, что я не одна (в доме было так тихо, что я вполне могла бы подумать, что все меня покинули). Но тут послышался стук копыт и грохот колёс по мостовой.

Графиня? Но зачем ей приезжать сюда так быстро, сразу после моего приезда? Я вздрогнула; множество предположений сразу возникло в сознании. Но экипаж, въехавший в свет фонаря и остановившийся под моим окном, не был роскошной каретой; дома мы такие называли двуколками.

Кучер оставался на козлах, а из экипажа вышел один человек. Лицо его осталось скрытым от меня широкими полями шляпы. Я смотрела, как он огибает угол дома, направляясь к передней двери. Двуколка повернула к конюшне. Итак, приезжий явно оставался на ночь.

Это не ко мне, решила я: время проходило, но ко мне никто не стучал. Наконец, решив, что зря трачу время на бесплодные размышления, я легла в постель, оставив гореть лампу на столе и задув все остальные. Никогда мне не приходило в голову спать с огнём в комнате, но эта спальня, несмотря на всю современную мебель и прочую роскошь, не давала мне почувствовать себя спокойно, и я лежала в тревоге.

Однако если я и думала, что меня ждёт бессонная ночь, то ошиблась. Довольно быстро я уснула. Не помню, что мне снилось и снилось ли вообще что–нибудь. Проснувшись, я обнаружила, что солнце ярко освещает ковёр, утро ясное, и самые мрачные фантазии сейчас никого не встревожат. Труда раскрыла занавеси, принесла поднос с утренним шоколадом и поставила у окна, а теперь наливала горячую и холодную воду из двух кувшинов в ванну. Я села и потянулась, вечерние тревоги куда–то исчезли.

Труда, однако, вернулась к прежнему поведению, она молчала, а когда я пыталась заговорить с ней, отвечала односложно. Так что мне пришлось решить, что вчерашний обмен предчувствиями был лишь коротким перерывом. Я встала, умылась, оделась, выпила шоколад, как послушный ребёнок, который следует установившемуся в детской распорядку. Мрачность и молчание Труды несколько отразились на моём хорошем настроении, вновь нахлынули опасения вчерашнего дня. Мне не сиделось на месте. Покончив с завтраком, который какой–то невидимый мне слуга поставил у двери, а Труда подала, я решила, что не останусь взаперти, но осмотрю местность вокруг Кестерхофа. Впрочем, я не думала, что здесь найдётся сад для утренних прогулок.

Я взяла соломенную шляпку и лёгкую шаль: лес, который я видела из окна, показался мне холодным. Труда с подносом исчезла. В коридоре не оказалось ни одного слуги. Ко мне вернулось вчерашнее ощущение, что я в этом доме одна, все его покинули. Вокруг стояла такая тишина, что моя тревога усилилась. Ни звука, кроме тиканья настенных часов, которое казалось неестественно громким.

Когда я спустилась с лестницы, фрау Верфель тоже не объявилась. Солнечный свет не пробивался сюда сквозь узкие окна. Я проходила ряды трофеев, как памятники мёртвым. И шла всё быстрее, мне было не по себе здесь.

Переднюю очень массивную дверь укрепляли полоски железа, словно она предназначалась для сопротивления осаждающим. А замок был такой огромный, что мне показалось, будто его может открыть только ключ размером с мою руку. Но когда я потянула, дверь подалась, хотя и неохотно, и я вышла в утро, как выходят из тюрьмы или пещеры.

Конюшня находилась слева от меня, и туда от передней двери вела вымощенная камнем дорога. Я повернулась к ней спиной и посмотрела направо. Здесь действительно когда–то предпринималась попытка превратить дикий лес в более цивилизованное место. Подлесок расчистили, хотя множество деревьев с густой кроной так затеняли землю, что не было надежды вырастить траву и получить ухоженный газон. Под одним деревом стояла простая скамья, на ней сидел человек с книгой в руках. Он был погружён в чтение и явно не интересовался окружающим.

Не в ливрее, а в чёрной, застёгивающейся сверху донизу куртке, я такого ещё не видела. Рядом с ним на скамье лежала шляпа с широкими полями, тоже немодная. В волосах много седины, а лицо грубое, с худыми щеками, с острым носом и подбородком, с маленькими глазками под густыми бровями. Неприятное лицо, я не могла представить себе на нём улыбку.

Его одежда, то, что он находился в «саду» и сидел так свободно, — всё говорило о том, что он не слуга, даже старший, как фрау Верфель, которая явно держит с своих руках все бразды правления этим домом. Не подумала я также, что он судебный пристав или деловой человек. Одежда у него не новая, хотя едва видневшаяся рубашка была белая и свежевыстиранная.

Я стояла на месте. Если пойти по гравию тропки направо, то встреча с незнакомцем была неизбежна, а мне не хотелось этого. Пока я колебалась, он поднял голову. Неужели почувствовал мой взгляд?

Он встал, и я заметила, что одно плечо у него ниже другого, а голова наклонена вперёд, так что ему приходилось неудобно задирать подбородок, чтобы посмотреть на меня. Но что–то в нём не давало повода пожалеть его, возникало какое–то ощущение горечи и злости…

Я едва не покачала головой в ответ на собственные мысли. С самого приезда в Гессен я всюду видела только вражду и опасность, даже там, где они, наверное, не существуют для здравомыслящего человека. Мне не нравились эти новые чувства, но они цеплялись ко мне, и я не могла от них отделаться.

Человек поклонился, но мне его поклон показался насмешливым, как будто он совсем не хотел продемонстрировать свои хорошие манеры. Он молчал, и я не знала, как к нему обратиться. Слегка взволнованная, я чуть наклонила голову в ответ на его вежливый жест и решительно повернулась, чтобы отправиться не в полусад, а мимо конюшни в настоящий лес. И не позволила себе оглядываться.

Но не прошла я и нескольких шагов, как из–за деревьев появился другой человек. На нём была зелёная ливрея, перетянутая поясом, на поясе длинный охотничий нож; с привычной лёгкостью, как дополнительную конечность, этот человек держал в руке ружьё. Он прикоснулся к краю своей кожаной шляпы, тоже с гербом, и заговорил с таким акцентом, что я с трудом поняла его.

— Что угодно благородной леди?

Он стоял посреди тропы, и я не могла его обойти. Пришлось остановиться. Я знала: то, что он первым обратился ко мне, нарушение этикета, которое можно счесть оскорблением. Я хорошо присмотрелась к слугам графини и поняла, что его поведение далеко от обычного.

— Кто ты? — голос мой звучал пренебрежительно, я дала понять, что считаю его манеры вызывающими.

— Глюк, лесник Глюк, благородная леди, — он не сделал попытки уйти с дороги. — Благородная леди должна понять, что для незнающих здешний лес очень опасен… — теперь он заговорил быстро. — Неразумно заходить в него без проводника и охраны…

Я не знала, предлагает ли он себя в качестве проводника и охранника. Но поняла кое–что другое. Тут повсюду сторожа, можно даже сказать, часовые, они должны не позволить мне уйти из Кестерхофа. Я даже ожидала этого, но всё же, убедившись на деле, испытала шок. И понадеялась, что не проявила этого.

Он держался, как человек, исполняющий свои обязанности. Я ничего не могла противопоставить его словам и поступкам. Придётся действовать так, чтобы никто не заметил, что я поняла: здесь я в плену.

— Спасибо, Глюк, — я ничего не добавила, только слегка наклонила голову и повернула к дому. У меня не было никакого желания присоединяться к незнакомцу под деревом. Несомненно, он тоже по приказу хозяев Кестерхофа не спустит с меня глаз; впрочем, я полагала, что приказы скорее исходили от графини, чем от графа.

Но когда я повернула назад, человек в чёрном исчез. Я сделала несколько шагов и услышала звуки, означавшие приезд кого–то ещё. Повернувшись, я увидела, как из леса выкатили две кареты. В отличие от той, в которой приехала я, эти были с гербами, а кучера и лакеи в ливреях.

Дверь дома открылась, и появилась фрау Верфель, а за нею остальные слуги. Все они выстроились в строгом порядке. Я отошла чуть в сторону. Из передней кареты вышла графиня Луиза в сопровождении своего спутника — барона фон Вертерна.

Графиня сразу увидела меня, отняла руку у спутника и легко сбежала по ступенькам, протянув ко мне обе руки, на лице её заиграло радостное выражение.

— Амелия! — словно встретились две лучшие подруги. Она быстро заключила меня в душистые объятия. Я никогда не любила такие преувеличенные изъявления чувств и застыла, но она как будто этого не заметила. Напротив, продолжала говорить:

— Какие удивительные новости, моя дорогая, вы не поверите! Но это правда, истинная правда! Пойдёмте, мы должны поговорить, немедленно! Так много нужно сделать! Ох! — она выпустила меня и удивлённо осмотрелась, как будто только сейчас поняла, что мы не одни и что, наверное, лучше воздержаться пока от провозглашения новостей, которые привели её в такое возбуждение.

Она снова схватила меня за руку и потащила за собой мимо шеренги слуг, не поздоровавшись и не сказав даже фрау Верфель ни слова.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Графиня несколько успокоилась; теперь она молчала, но, по–видимому, размышляла, что–то планировала. Услышав за собой тяжёлые шаги, я оглянулась через плечо и увидела, что барон идёт вслед за нами.

Когда мы поднялись, он опередил нас и, как человек, хорошо знакомый с домом, раскрыл перед нами двери гостиной, куда поместила меня фрау Верфель.

Графиня сбросила шаль и перчатки, распустила ленты шляпки и села в кресло. Но барон остался стоять у двери, глядя на неё, словно ожидая сигнала для действий, который только она может дать. Она взглянула на него и кивнула.

Не сказав ни слова, вообще он с самого приезда ничего не говорил, барон вышел, оставив нас наедине. Графиня улыбалась.

— Амелия, это правда! Как мы и думали, это правда! Как он был добр, как предусмотрителен, как справедлив! Какая жалость, что вы не смогли сами услышать всё это из его уст! О, это правда, уверяю вас, никакой ошибки нет! — слова вылетали короткими порывами, словно она с трудом сдерживалась. Как будто какое–то событие, которого она с нетерпением ждала, наконец произошло.

— Что правда? — резко спросила я.

На мгновение она казалась поражённой, как будто не могла поверить в мою глупость. Потом снова рассмеялась.

— Бедное дитя, ну, конечно, вы не можете знать. Он ведь не говорил вам? Правда в том, что его высочество позаботился о вас. Такова его воля… Конрад своими глазами видел документ… — она энергично кивнула. — О, не могу сказать вам как, но его высочество очень ценил Конрада, он хотел, чтобы барон защищал вас. Его высочество знал, что половина из них накинется на вас, как волки на овечку, когда он сам не сможет больше защищать вас. Он знал это хорошо и потому всё предусмотрел.

Как мне хочется посмотреть на лицо святой аббатиссы, когда она узнает об его завещании. Хоть она и утверждает, что мир её больше не интересует, это ей не понравится. Вначале его высочество не разрешил ей молитвами загнать его в могилу, а теперь это…

— Графиня… Луиза… — я не понимала, о чём она говорит, и прервала, чтобы получить разъяснения. — Пожалуйста, скажите мне наконец, что же произошло.

Она наклонила голову набок и посмотрела на меня с хитрой усмешкой, которая показалась мне раздражающей. Потом подняла палец и погрозила мне, как гувернантка школьнице, словно я совсем молода и нахожусь под её опекой.

— Как нехорошо с вашей стороны, Амелия, уходить по ночам и ничего не говорить мне. Однако я понимаю причины, — на мгновение она утратила игривость, и на её пухлом лице появилось совсем другое выражение. Оно мне совсем не понравилось, но тут же исчезло, прежде чем я смогла понять его смысл. — Можете больше не беспокоиться о помехах с той стороны, моя дорогая. Важно то, что произошло. Его высочество по своей воле завещал всё своё собрание вам! Подумайте только, Амелия, одно из лучших собраний в Европе — и ваше! Он назвал вас своей внучкой и дал твёрдые гарантии, абсолютно твёрдые! Вам не нужно больше прятаться здесь… К концу недели весь двор будет знать, кто вы, вас примут с почестями, высочайшими!

Первое, что я поняла из этого потока слов, был тот факт, что она узнала о моём ночном посещении дворца. Сокровище… я вспомнила, что мы с ней видели. Оно для меня нереально. Но то, что дедушка признал меня, провозгласил, что принимает меня, что наши отношения должны уважаться, — да! За этим я и приехала. И повторила слова графини: как жаль, что я не узнала его лучше.

— Но вы же с ним виделись, — одна из тех быстрых вспышек проницательности, которые всегда удивляли меня в графине. Я подумала, не читает ли она время от времени мои мысли.

— И смотрите, что я вам привезла… это всё ваше…

Из кармана своего дорожного платья она достала перевязанный красной нитью свёрток, небольшой, не толще моего пальца. Я взяла его и расправила составлявшие его листки. И у меня в руках оказались с таким трудом написанные слова, единственные слова, с которыми обращался ко мне дедушка.