Солнце осталось в двух миллиардах километрах позади и превратилось в яркую звезду, когда они перешли в искривленное пространство. Машины взвыли, вырабатывая мощность, необходимую для создания омега-эффекта. Раздалось пронзительное жужжание, корабль и экипаж поднимались по энергетическим линиям. Атомы переделывались по недираковским матрицам. Затем наступила тишина и спокойствие. На экранах была абсолютная тьма.

Это было как бы бесконечное падение через ничто. Корабль не ускорялся, не вращался, так как не было ничего относительного, по чему можно было бы заметить его движение. Б продолжение всего путешествия в искривленном пространстве корабль был эквивалентен нашей четырехмерной вселенной. Бес вернулся, как только внешняя оболочка корабля стала вращаться вокруг внутренней, но Лоренцен все равно чувствовал себя больным: он с трудом выносил состояние свободного падения. Теперь ничего не оставалось, как только ждать в течение месяца или около того, пока они не доберутся до звезды Лагранжа.

Шли дни, разделенные на часы и не отмеченные никакими изменениями. Все они ждали, зажатые в пустоте без времени и пространства. Пятьдесят человек, космонавты и ученые, разъедаемые пустотой проходящих часов и задающие себе вопрос, что ждет их при выходе из искривленного пространства.

На пятый день Лоренцен и Тицус Хидаки отправились в главную кают-компанию. Маньчжур был химиком-органиком: маленький, хрупкий, вежливый человек в свободном костюме, робеющий перед людьми и отлично знающий свое дело. Лоренцен подумал, что Хидаки соорудил между собой и остальным миром барьер из пробирок и анализаторов, но ему нравился азиат.

«Я ведь сделал то же самое, — подумал Лоренцен. — Я иду рядом с людьми, но в глубине души боюсь их».

— …Но почему же нельзя сказать, что путешествие на Лагранж занимает месяц? Ведь именно столько времени мы проведем на борту корабля? И именно столько времени пройдет для наблюдателя на Лагранже или в Солнечной системе с момента нашего вхождения в искривленное пространство до момента выхода из него?

— Не совсем, — ответил Лоренцен. — Математика утверждает, что бессмысленно сопоставлять время в обычном и искривленном пространстве. Оно не аналогично времени в классической относительности мира. В уравнении омега-эффекта время имеет совершенно различные выражения. Это разные измерения. Их абсолютная величина одинакова, но содержание совершенно различное. Дело в том, что в искривленном пространстве, как бы далеко вы ни направлялись, пройдет одно и то же время — так как кривизна пространства имеет один и тот же радиус, им фактически лишается смысла слово «скорость» в этом мире. — Он пожал плечами. — Я не претендую на исчерпывающее понимание всей теории. Едва ли найдется десять человек, которые понимают ее.

— Это ваше первое межзвездное путешествие, Джон?

— Да, я раньше никогда не бывал дальше Пуны.

— А я никогда не покидал Землю, но знаю, что капитан Гамильтон и группа инженеров на борту единственные, у кого есть опыт межзвездных перелетов.

— Хидаки выглядел испуганным.

— Очень много странного в этом путешествии. Я никогда не слышал о столь пестром экипаже.

— Н…н… нет, — Лоренцен подумал, что ничего не знает об этом. Правда, на корабле уже происходили стычки, которые Эвери не очень успешно предотвращал. — Думаю, институт знал, что делал. Ведь сколько осталось сумасшедших мнений во время войны и перерыва. Политические и расистские фанатики, религиозные… — Его голос стих.

— Я надеюсь, вы поддерживаете правительство Солнечной системы?

— Конечно. Мне могут не нравиться многие его действия, но оно умеет находить компромисс между различными элементами, и оно демократично. Без него мы бы не выжили. Оно единственное, что удерживает нас от возвращения к анархии и тирании.

— Вы правы, — сказал Хидаки. — Война — чудовище. Мой народ знает это. — В его глазах была чернота отчаяния. Лоренцен задал себе вопрос: о чем он думает, об империи Монгку, уничтоженной Марсом, или мысли его идут еще дальше в прошлое, к любимым утраченным островам Японии и Четвертой Мировой войне, которая пустила эти острова на дно океана?

Они вошли в кают-компанию и остановились, чтобы посмотреть, кто в ней находится. Это была большая серая комната, чья мебель и мягкое освещение составляли контраст с безликой металлической резкостью остальных помещений корабля. Впрочем, кают-компания выглядела голой. У института не было ни времени, ни средств, чтобы получше украсить ее.

«Им следовало бы найти время», — подумал Лоренцен. Нервы человека становятся тонкими среди звезд, люди нуждаются во фресках, в баре, в камине, полном пылающих поленьев. Они нуждаются в доме.

Эвери и Гуммус-луджиль, корабельные фанатики шахмат, нависли над доской. Мигель Фернандес, геолог-уругваец, маленький, молодой, смуглый, красивый, дергал струны гитары. Рядом с ним сидел Джоаб Торнтон, читая свою Библию… нет, на сей раз это был Мильтон. На аскетическом лице марсианина было любопытное отсутствие экстаза. Лоренцен, на досуге занимавшийся скульптурой, подумал, что у Торнтона очень интересное лицо, из сплошных углов и морщин. Надо бы как-нибудь вылепить его портрет.

Гуммус-луджиль поднял голову и увидел вошедших. Это был темнокожий, приземистый человек с широким лицом и курносым носом. В расстегнутой рубашке виднелась волосатая грудь.

— Хэлло! — приветливо сказал он.

— Хэлло! — ответил Лоренцен. Ему нравился турок. Гуммус-луджиль прошел тяжелый жизненный путь. Это было заметно по нему: он был груб, догматичен и не видел пользы в литературе, но мозги его работали хорошо. Они с Лоренценом в течение нескольких совместных вахт обсуждали аналитическую философию и шансы команды академии выиграть первенство по метеорному поло в этом году.

— Кто выигрывает?

— Боюсь, что этот недоносок…

Эвери передвинул своего слона.

— Гарде королеве, — сказал он почти извиняющимся тоном.

— Что? А, да-да… Посмотрим… — Гуммус-луджиль нахмурился.

— Кажется, это будет стоить мне коня. Ладно. — Он сделал ход.

Эвери не стал брать коня, а взял ладьей пешку.

— Мат в… пять ходов, — сказал он. — Будете сопротивляться?

— Что? — Гуммус-луджиль лихорадочно изучал доску. Пальцы Фернандеса извлекли довольно громкий аккорд.

— Видите… Вот так и так… а потом так…

— Черт побери, прекратите этот грохот! — выпалил Гуммус-луджиль.

— Как я могу при этом сосредоточиться?

— У меня столько же прав… — вспыхнул Фернандес.

Гуммус-луджиль оскалил зубы.

— Если бы вы играли, было бы еще ничего, — насмешливо сказал он. — Но вы тянете кота за хвост, соня.

— Эй, Кемаль, попегче! — встревоженно воскликнул Эвери.

Ко всеобщему удивлению, Торнтон принял сторону инженера.

— Здесь должно быть место мира и спокойствия, — сказал он. — Почему бы вам не поиграть в спальне, синьор Фернандес?

— Там спят пришедшие с вахты, — ответил уругваец. Он встал, сжимая кулаки. — И если вы думаете, что можете диктовать остальным…

Лоренцен отступил, чувствуя беспомощное замешательство, которое всегда вызывали у него споры. Он попытался что-то сказать, но язык, казалось, распух во рту. Именно этот момент выбрал для появления Фридрих фон Остен. Он стоял у дальнего от них входа, слегка покачиваясь. Было хорошо известно, что он сумел протащить на борт ящик виски. Он был алкоголиком, а на борту не было женщин. Не мог же он все время чистить свои любимые ружья. Солдат-наемник из руин Европы, даже если он окончил Солнечную академию, хорошо проявил себя в патруле и был назначен главным оружейником экспедиции, он не имел других интересов.

— Что происходит? — спросил он.

— Не ваше чертово дело, — ответил Гуммус-луджиль. Им часто приходилось работать вместе, но они не выносили друг друга. Это естественно для двух одинаково высокомерных мужчин.

— Тогда я делать это свой чертово дело. — Фон Остен шагнул вперед, расправив широкие плечи. Его желтая борода встала дыбом, широкое, покрытое рубцами лицо покраснело. — Ви опять смеетесь над Мигель?

— Я могу и сам о себе позаботиться, — довольно спокойно ответил Фернандес. — И вы, и этот пуританский святоша можете не вмешиваться.

Торнтон прикусил губу.

— Я еще поговорю с вами о святоше, — сказал он, вставая.

Фернандес дико посмотрел на него. Бее знали, что его семья с материнской стороны была вырезана во время Себастьянского восстания столетие назад.

Эвери предупредил всех, чтобы об этом не упоминали.

— Джоаб… — Эвери заторопился к марсианину, размахивая руками. — Попегче, джентльмены, прошу вас.

— Если бы все идиоты с разжиженными алкоголем мозгами занимались своим делом… — начал Гуммус-луджиль.

— Разве это не наш чертов дело? — закричал фон Остен. — Мы есть… цузаммен… вместе, и вас надо отдать хоть на один день в патруль с его дисциплина…

«Он говорит правду, но неподходящими словами и в неподходящий момент, — подумал Лоренцен. — Он совершенно прав, но от этого не становится менее непереносимым».

— Послушайте… — Лоренцен открыл было рот, но заикание, которое всегда наступало у него в момент возбуждения, помешало продолжать.

Гуммус-луджиль сделал короткий шаг к немцу.

— Если вы выйдете со мной на минуту, мы поговорим об этом, — сказал он.

— Джентльмены! — завопил Эвери.

— Это кто джентльмены, они? — спросил Торнтон.

— И ты тоже можешь выйти, — взревел по-немецки фон Остен, поворачиваясь к нему.

— Никто не смеет оскорблять меня! — вскричал Фернандес. Его маленькое жилистое лицо сжалось от нетерпения.

— Убирайся с дороги, засоня, — сказал Гуммус-луджиль.

Фернандес издал звук, похожий на рычание, и прыгнул к нему. Турок удивленно отшатнулся. Когда кулак ударил его в щеку, он нанес ответный удар, и Фернандес отлетел назад.

Фон Остен взревел и бросился на Гуммус-луджиля.

— Дайте руку, — прохрипел Эвери. — Помогите разнять их!

Он тащил за собой Торнтона. Марсианин схватил фон Остена за руку. Немец ударил его по ноге. Торнтон сжал зубы, чтобы сдержать крик боли, и все пытался схватить своего противника. Гуммус-луджиль стоял, тяжело дыша.

— Что здесь происходит?

Бее обернулись на эти слова. Б дверях стоял капитан Гамильтон.

Это был высокий человек крепкого телосложения, с тяжелыми чертами лица и густыми седыми волосами над удлиненным лицом. Он был одет в голубой мундир патрульного отряда, резервистом которого являлся. Одежда сидела на нем с математической точностью и правильностью. Обычно тихий голос стал непривычно резким, холодный взгляд как железом пронзал всех присутствующих.

— Мне показалось, я слышу ссору.

Все отодвинулись друг от друга, угрюмо поглядывая на него, но избегая встретиться с ним глазами.

Гамильтон долго стоял неподвижно, глядя на всех с открытым презрением. Лоренцен попытался сжаться. В глубине души он спрашивал себя, насколько лицо капитана выражает действительное мнение о них. Гамильтон был сторонником строгой дисциплины и педантом. Он прошел специальную психическую подготовку, чтобы справиться со всеми страхами и комплексами, связанными с его ролью. Но не превратился в машину. В Канаде у него были дети, внуки, и он увлекался садоводством. Он вовсе не внушал антипатии, когда…

— У всех вас университетские степени, — спокойно сказал Гамильтон. — Вы образованные люди, ученые и технические специалисты. Мне говорили, что вы представляете верх интеллекта Солнечной системы. Если это действительно так, то да поможет нам Бог!

Ответа не последовало.

— Я полагаю, вы знаете, что наша экспедиция опасна, — продолжал Гамильтон. — Я также знаю, что вам говорили о судьбе первой экспедиции на Троэс. Она не вернулась. Мне кажется, что на нас ложится определенная ответственность: мы должны действовать как сплоченный отряд, чтобы выжить и победить то, что погубило первую экспедицию. Похоже, вы этой ответственности. не ощущаете. — Гамильтон нахмурился.

— По-видимому, вы, ученые, также думаете, что я всего лишь пилот. Я только извозчик, чтобы доставить вас на Троэс и привезти обратно? Если вы так считаете, советую вам вновь прочесть Устав экспедиции — надеюсь, вы умеете читать? Я отвечаю за безопасность всего корабля, включая ваши жизни. Да поможет мне Бог! Это означает, что я здесь хозяин. С того момента, как вы прошли через люк корабля на Земле, до вашего выхода из него снова на Земле я здесь единственный хозяин. Я не дам и плевка за того, кто забудет об этом и попытается ослушаться меня. Достаточно уже того, что здесь произошла ссора, а их не должно быть. Вы проведете сутки в тюремном помещении без пищи. Может, это научит вас лучшим манерам.

— Но я не… — прошептал Хидаки.

— Вот именно, — отрезал Гамильтон. — И я хочу, чтобы каждый человек на борту считал предотвращение таких конфликтов своим долгом. Если ваши жизни, жизни ваших товарищей ничего не значат, может, тогда вас научат пустые желудки.

— Но я пытался… — закричал Эвери.

— И не сумели. Вы будете подвергнуты аресту за некомпетентность, мистер Эвери. Это ваша обязанность — устранять подобные конфликты. А теперь — марш!

Они повиновались. Никто не сказал ни слова.

Немного позже Хидаки прошептал в темноте тюремного помещения:

— Это плохо. Что он о себе возомнил? Что он всемогущий бог?

— Он капитан, — пожал плечами Лоренцен. Благодаря своему темпераменту он уже успокоился.

— Если он будет продолжать в том же духе, его все возненавидят.

— Мне кажется, он хорошо взвешивает свои поступки. Быть может, этого он и добивается.

Еще позже, лежа в темноте на жесткой узкой койке, Лоренцен размышлял, почему все идет так плохо. Эвери разговаривал со всеми, консультировал, старался, чтобы страх и ненависть каждого не обернулись против остальных. Но ему не удалось. Некомпетентность! Может, это и есть проклятие, тяготеющее над экспедицией Лагранжа?