10
Он проснулся с оформившимся решением. Было рано. Над высокими крышами домов Парижа 1965 года разливался серый свет, воздух прохладный, уличное движение еще не начало беспокоить жителей. В комнате отеля темно. Рядом теплое дыхание Леонсии, у нее спутались волосы. Они засиделись в ночных клубах, слушали его любимых шансонье — теперь ее стремление к сверкающим и пышным зрелищам несколько улеглось, — потом вернулись в отель и неторопливо и нежно занялись любовью. Она даже не пошевелилась, когда несколько часов спустя стук в дверь возвестил о прибытии кофе и круассонов.
Хейвиг был удивлен своей решимостью. За прошедшие недели он все сильнее и сильнее ощущал, что только оттягивает неизбежное. Совесть, должно быть, устала подталкивать его и предъявила ультиматум.
Несмотря на грядущую опасность, он впервые за все последнее время почувствовал спокойствие.
Он поднялся, умылся, оделся, собрал свое снаряжение — оно уже было подготовлено. Два небольших блока в его багаже. Обычное снаряжение агента во времени, такое же, какое он брал с собой в Иерусалим, плюс пистолет и его хронолог. Ему пришлось выдержать борьбу с Леонсией, так как хронолог не позволял взять сюда побольше серебра, но он смог настоять на своем. Затем он взял паспорт, сертификат о прививках и толстый кошелек с деньгами.
Минуту он постоял над девушкой. Она очень хорошая, подумал Хейвиг. Ее радость от этого путешествия была и его радостью. Грязное дело — оставлять ее тайком. Оставить записку?.. Нет, для этого нет причин. Он сможет вернуться в этот же час. А если не сделает этого, что ж, она достаточно владеет современным английским, знает все необходимые процедуры, и у нее достаточно денег, чтобы справиться. (Ее американский паспорт подлинный: Убежище приготовило для нее свидетельство о рождении). Возможно, она даже обидится, если узнает, что привело его к гибели.
Возможно, его ждут упреки. В таком случае, он расскажет ей все; он будет здесь и продемонстрирует верность такими средствами, которые она понимает.
Но важно ли это? Она называет его «дорогой» и говорит о любви, когда он ее обнимает, но, вероятно, это просто ее привычка. Правда, когда они бродят, она держит его за руку, и он не раз видел, как она ему улыбается, когда считает, что он этого не замечает… Конечно, и он влюблен в нее немного. Это чувство не может быть долгим, но пока оно есть…
Он наклонился. Шепотом сказал:
— Пока, рыжая. — Коснулся ее губами. Выпрямившись, взял две свои сумки и тихо вышел из комнаты. К вечеру он был в Стамбуле.
* * *
Путь занял много часов его жизни, в основном проведенных в самолете и автобусах аэропортов. Прыжки во времени по туристическим агентствам и тому подобным заведениям превратили этот промежуток в несколько дней. Хейвиг сказал мне с сухой улыбкой:
— Знаете, где лучше всего незаметно осуществить хронокинезис в современном городе? Не в телефонной будке для суперменов. В общественном туалете. Не правда ли, как романтично?
Он съел в одиночестве плотный ужин и в своем роскошном, хотя и одиноком номере принял снотворное. Ему нужно было хорошо выспаться перед отправлением.
* * *
Константинополь, конец дня тринадцатого апреля 1204 года. Хейвиг появился в переулке, на склоне холма, немного выше своей цели. На него обрушилась тишина. Ни шороха обуви, ни стука копыт, ни скрежета и скрипа колес, ни песен, ни колоколов, ни голосов, ни споров, ни смеха, ни мечтаний вслух, ни криков детей во время их бессмертных игр. Но у этой тишины и неподвижности был фон — отдаленный глухой рев: смешанный гул пламени, крики людей и отчаянный лай собаки поблизости.
Он приготовился. Девятимиллиметровый пистолет, «Смит и Вессон», способный свалить лошадь. Хейвиг поместил его в кобуру на талии. Запасные патроны в карманах куртки. Сумка агента и хронолог в специальном алюминиевом контейнере на спине.
Выйдя на улицу, он увидел закрытые двери, окна, забранные ставнями. Большинство жителей прячутся внутри, в голоде и жажде, в непрерывных молитвах. В обычный средний дом не стоит вламываться, разве что для удовольствий насилия, убийств, пыток и поджогов. Правда, это район, в котором живут ювелиры. Но не все здания, и даже не большинство принадлежат ювелирам. Жилые районы основаны не на экономическом положении жителей: бедные могут жить повсюду. Когда убраны все украшения и лавки, невозможно отличить один дом от другого, сказать, где жилище богача, а где квартиры, сдаваемые внаем…
… конечно, если не схватить местного жителя и не вырвать у него сведения.
Очевидно, те, кто врывался в дом Манассеса, опередили толпу, которая, несомненно, ринется сюда, как только будут разграблены дворец и церкви. Побывали ли они уже здесь? Хейвиг не знал точного времени, когда их увидел.
Он вышел из-за угла. Мужчина, мертвый, с рубленой раной. Его правая рука заведена за спину и вывернута из сустава. Неряшливо одетая женщина сидит рядом с ним. Увидев Хейвига, она закричала:
— Разве тебе мало, что вы заставили его выдать соседей? Во имя Христа, разве этого недостаточно?
Недостаточно, подумал он. Убийство по-особому возбуждает.
Он пошел дальше. Боль, которую он испытывал раньше, вернулась таким чудовищным потоком, что он уже забыл слезы вдовы. Он ничего не может для нее сделать: брюки, коротко подстриженные волосы, выбритый подбородок делают его в ее глазах франком. Когда он родился, и она, и ее горе были уже семьсот лет как забыты.
Теперь, он по крайней мере, знает, как крестоносцы нашли дом Лукаса. Должно быть, один их них немного говорит по-гречески, и их отряд решил обыскать этот район раньше других. Он знает, что его расчет времени приблизительно верен.
Крики, звон оружия, предсмертные хрипы отражались от стен, от булыжников, поднимались к оскверненным сажей небесам. Хейвиг стиснул зубы.
— Да, — произнес он, — я все рассчитал верно.
Он пошел быстрее. Его более ранняя сущность к этому времени уже должна уйти. Очевидно: он себя самого не увидел. Он тогда не хотел слишком надолго задерживаться у дома.
Он не подумал, какого типа люди в основном составляют персонал Убежища.
Улица — его цель — крута. Идти тяжело. Он напрягал мышцы. Каблуки его стучали, как удары сердца. Во рту пересохло. Дым забивал ноздри.
Он на месте!
Один из раненых крестоносцев увидел его, с трудом встал на колени, поднял руки. Кровь залила крест у него на груди, густым потоком лилась на булыжники мостовой.
— Ami, — прохрипел искаженный рот; на восковой бледности лица отчетливо выделялась синяя щетина. — Freie par Iesu… (Друг. Брат, ради Иисуса, лат. — Прим. перев.). — Второй раненый мог только стонать.
Хейвиг испытал желание ударить их, и тут же — стыд. Вражда разлагает, война разлагает предельно. Он прошел мимо стоящего на коленях человека, тот упал. Хейвиг поднял обе руки и крикнул по-английски:
— Не стреляйте! Я из Убежища! Проверка! Не стреляйте и впустите меня! — Чувствуя, как все сжимается внутри, он направился к входу в дом.
Рядом с домом повозка; мул привязан к стойке, которая поддерживала раньше вывеску Дукаса; животное дергает ушами, отгоняя мух, и с ленивым интересом смотрит на умирающих крестоносцев. Повозку привели заранее, чтобы на ней перевозить золото, серебро, драгоценные камни, иконы, украшения и свадебные венки к ожидающему кораблю. Хейвиг не единственный путешественник во времени, работавший за годы до сегодня. Такая операция требует большой подготовки.
Никто не охранял вход. Агенты вооружены и справятся с любыми помехами, но здесь их не было. Хейвиг остановился. Нахмурившись, осмотрел дверь. Дверь массивная и явно была заперта. Франки, несомненно, собирались взломать ее. Но когда Хейвиг увидел их в первый раз и на мгновение взглянул на дом, дверь была распахнута. И этот факт не переставал с тех пор преследовать его.
Судя по тому, как провисла дверь на петлях, как она обожжена и частично расколота, ребята Уоллиса использовали динамит. Это было проделано так быстро, что в смутном хронокинетическом зрении Хейвига их появление смешалось с появлением франков за несколько минут до этого.
Но зачем они взламывали дверь? Такое нетерпение испугает жильцов дома и усложнит задачу обеспечения их безопасности.
И тут он услышал крик изнутри:
— Нет, нет, не нужно!
Язык греческий, и голос Ксении, а дальше проклятие и рев. Хейвиг пошатнулся, словно его ударили.
Несмотря ни на что, он все-таки опоздал. В момент его предыдущего появления агенты уже взорвали дверь и вошли в дом. Они поставили у двери часового, чтобы тот предупредил о появлении грабителей, о которых сообщал Хейвиг. Но теперь часовой тоже ушел в дом, чтобы присоединиться к развлечению.
Мгновение, у которого не было конца, Хейвиг проклинал собственную глупость. Или наивность. Он в таких делах новичок и потому пропустил самое существенное. К дьяволу все это! Теперь он на месте, и долг его — спасти то, что еще возможно.
Должно быть, его крик не услышали. Он повторил его, проходя по хорошо знакомому дому. Этот сдавленный вопль, мольба о милосердии, доносился из самой большой комнаты — одновременно мастерской и кладовой.
Сюда согнали всю семью, подмастерьев и слуг. В комнате светлее и больше воздуха, чем в обычных византийских помещениях, потому что дверь и широкие окна открыты во двор. Во дворе по-прежнему журчит фонтан, светятся среди темно-зеленой листвы апельсины, набухают почки на цветочных клумбах, в своем вечном замешательстве застыл бюст Константина. В помещении на полках и столах собрана вся красота, которую создавал Лукас Манассис.
Сам он лежал у входа. Череп его пробит. От крови потемнел ковер, стал скользким пол, кровь пачкала обувь, которая потом оставляла алые следы. Но много крови впитала его одежда и седая борода. В одной руке он еще сжимал маленькую наковальню, которой пытался защитить своих женщин.
В комнате были четыре агента, одетые как крестоносцы. Хейвиг сразу узнал их. Мендоза, бандит из Тихуаны двадцатого столетия, тот, что был вместе с ним в Иерусалиме, — старший. Он приказывает слугам собирать добро. Мориарти, гангстер из Бруклина девятнадцатого века, стоит на страже, держа наготове ручной пулемет. Ганс, ландскнехт из семнадцатого века, смотрит, как Конрад из Брабанта, тот самый, что хотел мечом защитить Спасителя, борется с Ксенией.
Девушка все кричала и кричала. Ей было только четырнадцать лет. Волосы ее растрепались, слезы текли по лицу, оставляя следы на щеках. Конрад обхватил ее за талию одной рукой, а другой срывал с нее одежду. Тяжелая палица висела на его поясе. На ней запеклась кровь и мозги убитых людей.
— Я за тобой, — ухмыляясь, повторил Ганс, — я за тобой…
Конрад повалил Ксению на влажный пол и стал расстегивать брюки. Анна стояла, словно слепая и глухая ко всему, над телом мужа. Затем она бросилась к дочери. Ганс свалил ее на землю одним ударом.
— А тебя потом, быть может, — сказал он.
Мориарти смотрел на них и смеялся.
Окрик Хейвига не был услышан ими, настолько они были заняты тем, что происходит. Мендоза первым увидел Хэйвига и воскликнул. Остальные застыли на месте. Конрад отпустил Ксению и встал.
Ксения подняла голову. Никогда не видел. Хейвиг такого света, который вспыхнул в ее глазах.
— Хаук! — закричала она. — О, Хаук!
Мендоза направил на него пистолет.
— В чем дело? — спросил он.
Хейвиг понял, что его рука далеко от оружия. Но он не испытывал страха — вообще не испытывал никаких чувств, только настороженность кугуара. Где-то под поверхностью оставались ярость, печаль, ужас, отвращение. Но на все это сейчас у него нет права.
— Я должен тебя спросить об этом, — медленно ответил он.
— Ты забыл о приказе? Я его знаю. Твоя работа — добывать сведения. Ты не должен рисковать и участвовать в таких операциях.
— Я свою работу кончил, Мендоза. И пришел по личному делу.
— Запрещено! Убирайся, и поговорим позже. Я не стану сообщать о тебе.
— А если я не уйду? — Несмотря на попытки сохранить самоконтроль, Хейвиг слышал, что голос его звучит излишне резко. — Я увидел то, что должен был увидеть не сразу, а постепенно, небольшими порциями. Чтобы можно было постепенно идти на компромиссы, пока это уже вообще не будет иметь значения. Я к тому времени уже так погрузился бы в эту грязь, что либо должен был бы покончить с собой, либо стать одним из вас. Да, теперь я понимаю.
Мендоза пожал плечами, не отводя ствола от живота Хейвига.
— Ну и что? А чего ты ждал? Мы используем тот человеческий материал, который можем найти. Эти ребята не хуже крестоносцев. Как и все люди. Разве это не так, Джек? Будь честен.
— Хуже. Потому что у них есть возможность появляться в любом времени и месте, делать все что угодно, не опасаясь расплаты. Интересно, как они проводят отпуска? Наверно, вкус к мучениям и смерти усиливается с практикой.
— Послушай…
— И Уоллис даже не пытается их контролировать!
— Хейвиг, ты слишком много говоришь. Убирайся отсюда, пока я не арестовал тебя.
— Таких, как я, держат в неведении, пока мы не поверим в обман. В то, что миссия Убежища слишком важна, чтобы мы тратили время жизни на обычное человеческое милосердие. Верно?
Мендоза сплюнул.
— Ну, ладно, парень, ты наговорил достаточно. Ты арестован. Тебя отвезут в будущее, и там тебя будет судить Сахем. Будь благоразумен, и, возможно, легко отделаешься.
Наступила тишина, прерываемая только всхлипываниями Ксении. Девочка прижимала к себе голову почти обезумевшей матери. Глаза ее не отрывались от Хейвига. На него смотрели и все жильцы дома: подающий надежды молодой Бардас, одаренный Иоаннес, старая Марта, нянька Ксении. Смотрели на него и Ганс в животной настороженности, и Конрад — с гневом неудовлетворенной похоти.
В одно мгновение Хейвиг принял решение, составил план, отметил положение каждого человека и его оружие.
И появился, умножившись вшестеро, в комнате. Послышалась стрельба.
Он отступил в прошлое на несколько минут. Отошел в сторону, доставая пистолет, и снова возник возле Ганса. Пистолет рявкнул, ударила отдача. Голова ландскнехта раскололась на куски. Хейвиг снова переместился в прошлое и поперек комнаты.
Впоследствии он почти не помнил происходившего. Сражение было слишком коротким и яростным. Остальные могли сделать то же, что и он. Но Конраду не хватило сообразительности, и он умер. Мориарти исчез, как только вновь появился Хейвиг. Сверкнул пистолет Мендозы, и Хейвиг едва успел переместиться вперед во времени. Он заметил при этом появление тени Мориарти. Отступил еще немного, был на месте в момент его появления, застрелил и снова вовремя увернулся от Мендозы.
Но тут мексиканец исчез. Хейвиг переместился в прошлое — в ночь, когда семья спала в мире и надежде на Бога, — чтобы вдохнуть воздуха и вытереть пот. Его била дрожь. Наконец он был в состоянии вернуться и внимательней разглядеть сцену схватки. После определенного момента, незадолго после начала, он не нашел Мендозы.
Должно быть, тот ушел в будущее, может быть, по ту сторону Судного Дня, отправился за помощью.
Это значит, что нужно действовать быстро. Друзья Хейвига не могут перемещаться во времени. Но и у врага есть препятствия: он не может достичь цели в нужный момент без хронолога. Но враги все равно появятся и промахнутся ненамного.
Хейвиг вернулся в последнюю возможную секунду. Мориарти еще бился в агонии, как тот человек на улице, которого он, возможно, и застрелил. Неважно. Византийцы жались друг к другу. Бардас лежал мертвый, еще двоих ранило перекрестным огнем.
— Я пришел спасти вас, — сказал Хейвиг в облако дыма и страха, глядя в ничего не понимающие, застывшие от шока глаза. Он перекрестился — справа налево, в православном стиле. — Именем Отца, и Сына, и Святого Духа. Именем Девы Марии и всех святых. Идите со мной немедленно или умрете.
Он помог Ксении встать. Она вцепилась в него, прижалась лицом к груди, цеплялась пальцами. Хейвиг погладил ее длинные черные волосы и вспомнил, как ребенком цеплялся за отца, которому предстояло умереть. Поверх ее плеча он рявкнул:
— Иоаннес, Ницефорус, вы как будто в лучшей форме! Несите госпожу Анну. Остальные помогите раненым. — И добавил по-английски: — Быстрее, черт возьми, нужно убираться отсюда!
Они тупо повиновались. На улице Хейвиг задержался, надевая плащ мертвого крестоносца. Свою сумку он отдал одному из подмастерьев. У другого мертвеца взял меч. Не стал беспокоиться, расстегивая пояс с ножнами. Это оружие означает достаточно высокий ранг, и они могут не опасаться помех.
Через несколько кварталов он почувствовал головокружение. Пришлось посидеть, опустив голову, пока не вернулись силы. Ксения беспокойно склонилась к нему, пыталась помочь.
— Хаук, — услышал он ее шепот. — Что с тобой, дорогой Хаук?
— Мы в безопасности, — ответил он наконец.
По крайней мере, от непосредственной угрозы. Он не думал, что Убежище станет тратить человеко-годы, обшаривая Константинополь в поисках его и других сбежавших, как только они растворятся в толпе. Но ему все равно нужно обезопасить их будущее и свое собственное. И это сознание придало ему холодной решимости. Он встал и повел — всех дальше.
* * *
— Я оставил их в монастыре, — рассказывал он мне (много лет спустя по своей мировой линии). — Он был забит беженцами, но я заранее выяснил, что монастырь избежит вторжения. За следующие несколько дней местного времени я принял дополнительные необходимые меры. Простая задача — он поморщился, — отвратительная, но простая. Я отбирал добычу у обычных франков. Сделал богатые подарки монастырю, а потом и женской общине, куда позже переправил женщин. Это обеспечило лучшее положение тем, кого я привел, потому что на мои деньги монахи и монашенки смогли покупать хлеб для бедняков.
— А как же остальные? — негромко спросил я.
Он закрыл лицо.
— Что я мог сделать? Их было слишком много.
Я сжал его плечо.
— Их всегда слишком много, Джек.
Он вздохнул и слегка улыбнулся.
— Спасибо, док.
Я уже употребил свою норму табака, но было поздно, и нервы мои требовали поддержки. Достав трубку, я проделал дурно пахнущую церемонию ее очистки.
— А что ты делал дальше?
— Вернулся в двадцатый век — в другой отель — и отоспался, — ответил он. — Потом… что касается моих византийцев, то в самом близком их будущем я ничего не мог для них сделать. Я предупредил, чтобы они не рас-, сказывали, как спаслись от набега. После того как «святой» спас их от «демонов», можно было твердо рассчитывать на их молчание. Но в качестве дополнительной предосторожности я не сказал мужчинам, куда спрятал женщин.
— Перевозить их куда-то еще дальше было невозможно, я не хотел привлекать к ним внимание, и потому мне лучше всего было оставить их одних. Монастырь, где они оказались, мог позаботиться о них лучше меня.
— К тому же, мне нужно было думать и о том, чтобы уцелеть самому.
Я с ненужной силой протыкал трубку.
— Да, конечно. И что же ты сделал?
Он отхлебнул из стакана. Не решаясь отуплять мозг, он в то же время говорил, что вкус шотландского виски успокаивает его.
— Я знал, когда в последний раз появлялся в мире как Дж. Ф. Хейвиг. В начале отпуска в 1965 году, когда провел; совещание со своим брокером. Правда, были и более поздние появления в нормальном времени, вроде посещения Израиля в 1969 году, но они были короткими. Тысяча девятьсот шестьдесят пятый год означал конец непрерывной последовательности моей официальной личности. Все в порядке, сказал мне брокер. Я не видел возможности проникновения в такую сложную финансовую и личностную структуру. Так что пока мое существование в безопасности.
— А почему бы людям из Убежища не подстеречь тебя раньше?
— О, конечно, они могли появиться в прошлом и подготовить какую-нибудь ловушку, несомненно. Но ее нельзя было привести в действие в прошлом, только в будущем. В целом я сомневаюсь, чтобы они пытались это сделать. Все они плохо знакомы с двадцатым веком, особенно с его верхними эшелонами.
— Ты хочешь сказать, что событие, раз уж оно зафиксировано, не может быть изменено?
От его улыбки у меня по коже пошел мороз.
— Я знаю, что путешественник во времени не может ничего изменить. Я пытался сделать это, но безуспешно. Это было еще в юности, когда я хотел вернуться назад и предупредить отца, что его ждет.
— И..? — выдохнул я.
— Док, помните мою сломанную ногу?
— Да. Подожди… Так значит это…
— Я зацепился за проволоку на лестнице как раз в тот день, когда я хотел отправиться в путешествие… А когда выздоровел и был готов начать снова, я получил экстренный вызов от моей страховой компании и мне пришлось заняться срочными делами. А когда я вернулся в Сенлак, оказалось, что мать окончательно порвала с Биркенлундом и нуждается в моем присутствии. Я посмотрел на этих двух невинных детей, которых она принесла в этот мир, и принял ношу на себя.
— Ты думаешь, это Божье вмешательство?
— Нет, нет, нет. Вероятно, просто логическая невозможность изменить прошлое, так же точно, как невозможно однотонно окрашенному пятну быть одновременно красным и зеленым. Каждое мгновение времени есть прошлое бесконечного количества событий. Все совпадает. Даже наши попытки нарушить эту последовательность и наши неудачи — все это часть последовательности.
— Значит, мы всего лишь марионетки?
— Я этого не говорил, док. На самом деле я в это не верю. Мне кажется, что наша свободная воля — тоже часть великого замысла. Но нам лучше оставаться в пределах неизвестного, в которых и располагается наша свобода.
— Нельзя ли провести аналогию с наркотиками? — спросил я. — Человек может сознательно, свободно принять вещество, которое овладевает его мозгом. Но пока продолжается действие этого вещества, он не свободен.
— Может быть, может быть. — Хейвиг поерзал в кресле, всмотрелся в ночь и сделал еще один маленький глоток виски. — Послушайте, у нас, вероятно, нет времени на философские дискуссии. Псы Уоллиса идут за мной. И хотя след еще не взяли, но ищут. Они знают кое-что из моей биографии. Могут узнать больше, могут проверять на месте.
— Поэтому ты избегал встреч со мной все последние годы? — спросил я.
— Да. — Он положил руку мне на плечо. — Пока жила Кейт — вы понимаете?
Я тупо кивнул.
— Я вернулся к той же самой дате, в 1965 год, — торопливо продолжил он, — в Нью-Йорк, в последний момент, в котором я был относительно уверен. Оттуда я отступил в прошлое, готовя свои укрепления. Это заняло немало времени. Мне пришлось заботиться, чтобы мои действия трудно было бы проследить, чтобы Уоллис не захотел тратить на это многие человеко-годы. Действовал я через швейцарские банки, через нескольких посредников и так далее. В результате состояние Джона Хейвига было распределено среди множества людей и корпораций, которые все в сущности были мною. Сам Джон Хейвиг, сторонящийся известности плейбой, объяснил нанятым им финансистам, что это делается из-за… но это неважно. Похоже было на план уклонения от налогов, хотя на самом деле этого не было; но финансисты были рады умыть руки и не знать обо мне ничего, кроме необходимого.
Как вы помните, Джон Хейвиг незаметно исчез. В двадцатом веке у него родственников и друзей не было, кроме матери и старого домашнего врача, только они и могли беспокоиться. Но им легко было время от времени сообщать подбадривающие известия.
— Ко мне приходили в основном открытки, — сказал я. — Да, конечно, я удивлялся. — После паузы: — А где же ты был?
— Запутав, как мог, след, — ответил он, — я вернулся в Константинополь.
* * *
В выгоревшей шелухе Нового Рима постепенно восстанавливался порядок. Вначале потому, что войскам потребовались пища и вода, а для того чтобы получить их, нужна рабочая сила и некое подобие гражданской администрации. А это означало, в свою очередь, что гражданское население больше нельзя было давить, как паразитов. Позже Болдуин Фландрский, к которому отошла эта часть империи, включая город, пожелал получить от нее больше пользы. Вскоре он был захвачен в плен в войне с болгарами и умер в заточении, но политика его брата и наследника Анри Первого была такой же. Латинский король мог угнетать греков, выжимать их, унижать, доводить налогами до бедности, силой загонять в свою армию. Но для этого нужно было в какой-то степени обезопасить их работу и жизнь.
Хотя Ксения была гостьей, на нее распространялись строгие правила монастыря. Она встретилась с Хейвигом в холодной комнате со стенами из кирпича под неодобрительными взглядами монахини. Одета она была в грубое шерстяное платье коричневого цвета, гладко причесана, лицо закрыто вуалью. Ей запрещалось прикасаться к посетителю-мужчине, тем более обнимать его, какими бы щедрыми ни были его дары. Но он увидел ее глаза — глаза с ровеннских мозаик; а платье не могло скрыть того, как она выросла и изменилась; не могла она и изменить свой голос, который снова напомнил ему о певчих птицах, как когда он с ее отцом…
— О, Хаук, дорогой Хаук! — Отшатнувшись, она перекрестилась, преклонила колена и с дрожью прошептала: — Прости меня, благословенный.
Старая монахиня нахмурилась и сделала к ним шаг. Хейвиг замахал руками.
— Нет, нет, Ксения! — воскликнул он. — Я такой же смертный, как и ты. Клянусь тебе. Странные события происходили в этот день в прошлом году. Может, я сумею объяснить их тебе позже. Поверь мне, моя дорогая. Я всегда был только человеком.
Она немного поплакала, но не в разочаровании.
— Я… я так рада. Я понимаю… ты попадешь на небо после смерти, но… — Но сегодня он с ней, а не среди строгих византийских святых.
— Как твоя мама? — спросил Хейвиг.
И едва услышал:
— Она… она приняла постриг. И просит меня поступить так же. — Девушка сжала пальцы, так что они побелели. Ее взгляд привел его в ужас. — Как мне быть? Я ждала тебя. Скажи мне…
* * *
— Не поймите меня превратно, док, — сказал Хейвиг. — Сестры желали ей добра. Правила у них были строгие, особенно во времена неуверенности, когда власть принадлежит католикам. Можете себе представить? Она любила Бога, и книги всегда играли важную роль в ее жизни. Но у нее была душа из классической античности, она видела это время во сне, и у меня не хватало духа разочаровывать ее. И воспитание — мое вмешательство тоже сыграло в этом свою роль — рано обратило ее к живому миру. Даже не учитывая ее прошлого, эта жизнь, вечно с молитвой, вечно за закрытыми дверьми, была не для нее. То ужасное, что с ней произошло, не отняло у нее врожденных качеств. Она всегда была солнечным ребенком.
— Что же ты сделал? — спросил я.
— Я отыскал пожилую пару, которая приняла ее. Они были бедны, но я смог помогать им деньгами. У них не было своих детей, и потому они ей обрадовались и были к ней добры. К тому же он был писцом, своего рода ученым. Все получилось очень хорошо.
— Ты, конечно, время от времени проверял.
Хейвиг кивнул. Выражение его лица стало мягким.
— Я занимался собственными проектами, — сказал он. — Но все же в следующий свой биологический год — в три последующих года жизни Ксении — я время от времени навещал ее. И постепенно мои посещения становились все более частыми.
