Марий
Снова шел дождь. Стояла промозглая предзимняя погода. Уличные фонари еще не починили, и вечерний полумрак расползался между руинами, скрывая людей, облаченных в лохмотья, которые жили в норах, выкопанных в кучах щебенки. Этьен Фурье, глава Братства Макизаров и, следовательно, представитель Франции в Верховном Совете Свободной Европы, ушиб палец о булыжник мостовой и устало выругался. Окружавшие его пятнадцать охранников, заросших волосами и в разнообразной одежде — в основном, в униформе различных армий, с пришитой вручную трехцветной эмблемой — насторожились. Это был условный рефлекс, выработанный нелегкими условиями существования. Они ощетинились как волки, среагировав на неожиданный звук.
— Eh bien, — извинился Фурье. — Может быть, Роже де Лиль споткнулся об этот самый камень, когда сочинял «Марсельезу».
Одноглазый Эстьер пожал плечами — мало кто увидел этот жест в наступившей темноте.
— Когда будет следующая выдача зерна? — спросил он.
Было трудно думать еще о чем-то на пустой желудок.
Освободители отказались от военных формальностей в эти времена отчаяния.
— Думаю, что завтра или послезавтра, если баржи не перехватят речные пираты, — ответил Фурье. — Хотя не думаю, что они осмелятся появиться так близко от Страсбурга. — Он попытался улыбнуться. — Выше нос, старик. В следующем году ожидается богатый урожай. Американцы снабдили нас новым средством против сельскохозяйственных вредителей.
— Всегда в следующем году, — пробормотал Эстьер. — Почему они не прислали нам что-нибудь из еды сейчас?
— У них же проблемы с вредителями. Больше они ничего не могут для нас сделать. Если бы не они, то мы бы скрывались в лесах, прячась от русских.
— Немного-то пользы с нашей победы.
— Больше, чем немного, благодаря профессору Валти. Не думаю, что кто-нибудь из сражавшихся рядом с нами смог бы победить без помощи всех остальных.
— Если это вы называете победой… — с горечью прошептал Эстьер.
Они прошли мимо разрушенного собора, где часто прятались банды детей — беспризорников. Маленькие дикари иногда нападали даже на вооруженных людей, используя в качестве оружия разбитые бутылки и ржавые штыки. Но пятнадцать солдат для них было, конечно, слишком много. Фурье показалось, что он слышит шорох в развалинах, но это, должно быть, были крысы. Он никогда бы не подумал, что здесь развелось столько этих мерзких животных.
Плотная завеса дождя била ему в лицо, холодные капли воды закатывались за воротник. Ночь накатывалась с востока, словно весть с Советских земель, погруженных во мрак хаоса и убийств. Но мы отстраиваем разрушенное, сказал он сам себе, как будто защищаясь. С каждым днем власть Страсбургского Совета распространялась все дальше по развалинам стран Европы. Через десять лет, а может и через пять — автоматизация так фантастически продуктивна, надо всего лишь только начать — и люди Запада снова будут мирными фермерами и бизнесменами, их страны вновь станут единым целым.
Если только многонациональный Совет примет правильное решение. Но надеяться на это не приходилось. Валти окончательно убедил Фурье в этом. Именно поэтому он шел сейчас сквозь дождь, в старой мотоциклетной накидке поверх мокрой куртки, и именно поэтому люди в бараках тщательно подсчитывали время, которое им понадобится, чтобы достать спрятанное оружие. Они должны подавить несогласных.
Как странно, что для воплощения в жизнь новой математики, которую во всем мире понимают не больше тысячи человек, мы используем древний феодальный принцип подчинения начальнику. Но ведь нельзя ожидать, что нормандский крестьянин Эстьер или парижский апаш Рено будут корпеть над книгами и тратить годы на изучение символической социологии. Ты просто говоришь «вперед» у и они идут, потому что любят тебя.
Его шаги гулко отдавались в камнях мостовой. Этот мир лишен логики. Чистая случайность, то, что он выжил, сделала его де факто руководителем Свободной Франции. Фурье хотел бы, чтобы Жаннет выжила в этом хаосе, пусть даже ему самому пришлось умереть. Но, по крайней мере, двое его сыновей живы, и когда-нибудь, если только они не получили слишком большую дозу радиации, у него будут внуки. Бог был не слишком безжалостен к нему.
— Мы здесь, наверху, — сказал Эстьер.
Фурье не потрудился ответить. У него не было распространенной привычки к пустопорожней болтовне.
Страсбург был местом сбора Совета. Не только из-за своего географического расположения, но также из-за того, что он не слишком пострадал. Только несколько сражений с применением обычного оружия произошло здесь около восемнадцати месяцев назад. Университет почти не пострадал, и поэтому стал штаб-квартирой Жако Рейнача. Его люди бродили вокруг, бдительно неся охрану. Интересно, что бы подумал Гез, попади он сейчас сюда. Но эти люди — с грязными руками и чистым оружием — были цивилизацией. Это они отогнали раненое чудовище — Россию — обратно на восток. И это они восстановили закон, и свободу, и колосящиеся поля пшеницы.
На первом посту стоял пулемет. Часовой-сержант узнал Фурье и поднял руку в приветствии. (Одно то, что Рейнач вдохнул в эту орду хоть какое-то понятие дисциплины, говорит о его личных качествах.)
— Ваш эскорт должен ждать здесь, мой генерал, — сказал он, словно извиняясь. — Новое распоряжение.
— Я знаю, — ответил Фурье. Никто из его людей об этом не знал, и он должен был предотвратить недовольство. — У меня назначена встреча с командующим.
— Да, сэр. Придерживайтесь освещенных мест, иначе вас подстрелят, приняв за бандита.
Фурье кивнул и прошел через пост к домам. Ему хотелось укрыться от дождя, но он медлил, оттягивая начало. Жако Рейнач был не только его соотечественником, но и другом. Он не был настолько близок ни с Хельзегеном из Северного Альянса, ни с итальянцем Тотти, ни с поляком Роянски, и ему положительно не нравился представитель Германии Ауэрбах.
Но матрицы Валти не имели ничего общего с эмоциями. Они просто предупреждали, что при некоторых условиях кое-что определенно случится. Это было знание, холодное как лед.
Здания главных офисов окутывала темнота, но несколько окон светилось. Рейнач установил электрический генератор — и совершенно правильно, поскольку его персоналу и ему самому приходилось работать круглые сутки.
Часовой впустил Фурье в здание. С полдюжины людей играли в кости, а туберкулезного вида секретарь надрывно кашлял над досье, написанном на старых счетах из прачечной, подвернувшихся под руку. Люди вскочили, и Фурье сказал им, что хочет видеть командующего, главу Совета.
— Да, сэр. — Офицеру было не больше двадцати лет, но его небритое лицо было изборождено морщинами, придававшими ему вид глубокого старика. Он очень плохо говорил по-французски. — Оставьте оружие здесь и входите.
Фурье отстегнул свой пистолет, думая о том, что именно это новое требование — разоружение руководителей перед встречей с Председателем Рейначем — привело Альвареса в ярость и негодование. Но этот декрет не был бессмысленным — Рейнач должен был знать о нарастающей оппозиции. Кое-кто уже созрел для того, чтобы применить оружие как аргумент в споре. Ах да, Альварес не был философом. Он был командиром Иберийских иррегулярных войск, и Фурье должен был использовать тот человеческий материал, который имелся у него в наличии.
Офицер обыскал его. И это было новое оскорбление, которое задело даже Фурье. Он подавил свой гнев, думая о том, как многое предвидел Валти.
Фурье прошел по темному коридору к двери, у которой стоял еще один часовой. Кивнув ему, он открыл дверь.
— Добрый вечер, Этьен. Чем могу служить?
Рослый блондин глядел на него, сидя за столом, и улыбался. Это была удивительно застенчивая, почти детская, улыбка. Что-то шевельнулось в душе Фурье.
До войны это был кабинет профессора. На рядах книг, скопившихся на полках, толстым слоем лежала пыль.
«В самом деле, мы должны больше заботиться о книгах, даже в ущерб борьбе с голодом, чумой и бандитизмом.»
Сзади находилось закрытое окно. Темные струйки воды стекали по чудом уцелевшему стеклу. Рейнач сидел рядом с лампой, повернувшись спиной к ночи.
Фурье сел. Кресло для посетителей натужно заскрипело под весом худого, но ширококостного тела.
— А ты не догадываешься, Жако? — спросил он.
Красивое лицо — одно из немногих чисто выбритых лиц, оставшихся в мире — повернулось к нему. Рейнач внимательно изучал Фурье в течение некоторого времени.
— Хельзеген, Тотти, Алексис… вся эта банда… но ты? Мы дружили много лет, Этьен. Я не думал, что ты пойдешь против меня.
— Не против тебя, — Фурье вздохнул и потянулся за сигаретой, забыв, что табака уже давно нет. — Не против тебя. Только против твоей политики. Я здесь, от имени всех нас…
— Не всех, — сказал Рейнач. Его голос был негромким и мирным. — Теперь я понимаю, как хитро вы подстроили удаление всех моих сторонников из города. Бреворт улетел на Украину устанавливать отношения с революционным правительством, Ференчи отплыл в Геную, чтобы собрать суда для нашего торгового флота, Яносек отправился воевать с бандитами в Шлезвие. Да, вы все тщательно подстроили. Но как вы думаете, что они скажут, когда вернутся?
— Они смирятся, — ответил Фурье. — Это поколение воспитано войной. Но как я уже говорил, я здесь для того, чтобы вести переговоры от имени моих сторонников. Надеюсь, что ты выслушаешь наши аргументы хотя бы от меня.
— Если это действительно только аргументы! — Рейнач откинулся в кресле, одна рука его сжимала рукоять пистолета. — Я уже слышал все ваши аргументы на Совете. Если ты будешь повторять их снова…
— То только потому, что я должен. — Фурье сидел, глядя на свои руки, сложенные на коленях. — Мы понимаем, Жако, что глава Совета должен обладать верховной властью во время чрезвычайного положения. Мы согласились оставить за тобой последнее слово… Но не единственное!
Его собеседник побледнел от сдерживаемого гнева.
— На меня достаточно клеветали, — холодно сказал Рейнач. — Они думают, что я собираюсь стать диктатором.
Этьен, после Второй мировой войны, когда ты уволился и пристроился на гражданке, как ты думаешь, почему я остался в армии? Не потому, что имел какие-то склонности к милитаризму. Но я предвидел, что в ближайшем будущем моя страна снова подвергнется опасности, и хотел к этому приготовиться. Неужели я похож на… Гитлера?
— Нет, конечно, нет, мой друг. Ты всего лишь следовал примеру де Голля. И когда мы избрали тебя руководителем наших объединенных сил, то не могли сделать лучшего выбора. Без тебя и без Валти… мы до сих пор бы воевали на Восточном фронте. Мы… Я… Мы считаем тебя своим освободителем, словно мы крестьяне, которым вернули их жалкие клочки земли. Но ты был не прав?
— Все делают ошибки, — улыбнулся Рейнач. — Я признаю свои. Я наделал множество ошибок, когда очищал от коммунистов…
Фурье упрямо покачал головой.
— Ты не понимаешь, Жако. Я вовсе не это имел в виду. Твоя самая главная ошибка, — то, что ты до сих пор не понял — настал мир. Война кончилась.
Рейнач ухмыльнулся.
— Ни одна баржа не может пройти по Рейну, ни единого километра железной дороги в рабочем состоянии, мы вынуждены драться с бандитами, с удельными князьками, с полубезумными фанатиками сотен разных сортов. Это похоже на мир?
— Это разница в… во взглядах, — сказал Фурье. — И человек — то же животное, в конце концов, если отвлечься от различий. Война морально проста: существует единая цель — навязать свою волю врагу. Не сдаваться внешней силе. Но полицейский? Он защищает все общество, частью которого является и преступник. Политик? Он должен идти на компромиссы, даже с маленькими группками, или с людьми, которых он презирает. Ты думаешь как солдат, Жако, и мы больше не хотим и не нуждаемся в том, чтобы нами командовал солдат.
— Теперь ты цитируешь этого старого дурака Валти, — прервал его Рейнач.
— Если бы у нас не было профессора Валти и его социосимволической логики, с помощью которой мы планировали нашу стратегию, мы бы до сих пор сражались с русскими. Никто не пришел бы, чтобы нас освободить.
Англосаксонские страны очень ослаблены после обмена ракетными ударами, и все их усилия сейчас сосредоточены на Азии. Они не смогли бы вторгнуться в Еропу, оккупированную Красной Армией, которой некуда было вернуться — их собственная страна превращена в радиоактивное кладбище. Мы должны были освободить себя сами, с нашей армией оборванцев, кавалерией на мотоциклах и самолетами, собранными из утиля. Если бы не план Валти, и, кстати, твое воплощение его, мы бы никогда не сделали этого. — Фурье снова покачал головой. Он НЕ МОГ сердиться на Жако. — Я думаю, этого достаточно, чтобы уважать профессора.
— Ну… это правда. — Рейнач заговорил громче. — Но он уже старик, говорю тебе. Бормочет о будущем, о долгосрочных планах… Мы же не можем питаться будущим? Люди умирают от чумы, голода и анархии прямо сейчас!
— Он убедил меня, — сказал Фурье, — я думал так же, как ты год назад. Но он обучил меня элементам своей науки и показал тот путь, по которому мы сейчас идем. Он старый человек, Эно Валти, но мозг под его лысым черепом еще замечательно работает.
Рейнач расслабился. Выражение его лица потеплело и смягчилось.
— Очень хорошо, Этьен, — сказал он. — И куда же мы идем?
Фурье глядел мимо него в ночь.
— К войне, — произнес он мягко. — К еще одной ядерной войне, через пятнадцать лет. Сомнительно, что человеческая раса сможет пережить ее.
Дождь барабанил по стеклу, усиливаясь, и ветер завывал над пустыми улицами. Фурье посмотрел на часы. Время истекало. Он нащупал полицейский свисток, висящий у него на шее.
Рейнач был поражен. Но постепенно он отправлялся от потрясения.
— Если бы я поверил, что это так, — ответил он, — я бы ушел в отставку сию же минуту.
— Я знаю, — пробормотал Фурье. — Именно это делает мою задачу такой сложной.
— Так или иначе, ты ошибаешься. — Руки Рейнача шевелились так, как будто он отталкивал кошмар. — Люди получили очень печальный урок…
— Люди, в массе своей, ничему не научились, — сказал ему Фурье. — Разве немцы извлекли урок из Столетней войны, или мы из Хиросимы? Единственный путь избежать будущей войны — основать всемирное правительство; воссоздать Организацию Объединенных Наций, придать ей немного мускулов и убрать из ее устава всякую чушь о «равенстве». И Европа — решающий фактор для этого мероприятия. Севернее Гималаев и восточнее Дона нет больше ничего — одни лишь воющие каннибалы. Пройдет довольно много времени, прежде чем снова они вернутся к цивилизации. Мы должны говорить за весь Евразийский континент.
— Очень хорошо, очень хорошо, — сказал Рейнач хладнокровно. — Польщен. Но что же я делаю не так?
— Очень многое, Жако. Ты слышал достаточно об этом на Совете. Я должен повторить этот длинный список? — голова Фурье медленно повернулась, и он устремил взгляд на человека за столом. — Одно дело импровизировать во время войны. Но ты импровизируешь в мирное время. Ты протащил решение о посылке только двух человек, чтобы представлять наши объединенные страны на конференции в Рио. Почему? Потому что у нас мало транспорта, бумаги, даже пристойной одежды. Эту проблему надо тщательно изучить. Нужно представлять Европу единым целым. Иначе мы спровоцируем вспышки национализма. Ты принял решение за минуту и даже не стал слушать обсуждение.
— Конечно, нет, — сказал Рейнач саркастически. — Если ты помнишь, это было как раз в тот день, когда нам сообщили о неофашистском перевороте на Корсике.
— Корсика могла бы и подождать. Да, конечно, остров было бы труднее отвоевать назад, если бы мы не ударили сразу. Но этот вопрос с нашим представительством в Организации Объединенных Наций касался всего нашего будущего…
— Знаю-знаю. Валти и его теория «ключевого момента». Ха!
— Эта теория работает, старик.
— В определенных пределах. Я консерватор, Этьен. И сознаю это. — Рейнач прошелся вокруг стола. — Но не думаешь ли ты, что ситуация требует именно консерватора? Когда вокруг ад, не время ударяться в философию, даже самую прекрасную… или пытаться избрать парламент, что, как я понимаю, является еще одним постулатом Валти.
— Является, — сказал Фурье. — Ты любишь розы?
— Ну, ну… да, — Рейнач моргнул. — Люблю смотреть на розы. — По его лицу скользнуло грустное и задумчивое выражение. — Теперь, когда ты упомянул об этом, я вспомнил, что уже много лет не видел розы.
— Но ты не любишь садовничать. Я помню это еще по старым временам. — Неизъяснимая нежность к старому другу, с которым столько пережито, внезапно накатилась на Фурье. Он заглушил в себе это чувство и произнес хладнокровно. — И ты любишь демократический строй, но никогда не интересовался грязной работой по поддержанию его. Сейчас время ухаживать за ростками. Если мы промедлим, будет слишком поздно: привычка к правлению твердой руки слишком укрепится.
— Сейчас время также и оставаться в живых. Просто оставаться в живых, больше ничего.
— Жако, я не обвиняю тебя в консерватизме. Ты просто сентиментален: ты видишь ребенка с животом, бурчащим от голода, дома, помеченные крестом — отметкой Черной Смерти; и тебя слишком переполняет жалость для того, чтобы думать. Мы… Я, профессор Валти, остальные… настолько холоднокровны, что готовы пожертвовать еще несколькими тысячами жизней, пренебрегая сиюминутными нуждами, во имя спасения всего человечества пятнадцатью годами позже.
— Ты можешь быть прав, — сказал Рейнач. — Это я по поводу вашей холодной крови. — Его голос был так тих, что дождь почти заглушал его.
Фурье снова украдкой глянул в окно. Это все заняло больше времени, чем он предполагал. Он произнес невнятно и торопливо;
— Относительно сегодняшних проблем — как там насчет Паппаса?
— Мне он тоже не нравится. Я знаю, так же как и ты, что Паппас — убийца-коммунист, которого ненавидят его же собственные люди. Но, черт побери, парень, ты же понимаешь — крысы не только воруют еду и грызут лица спящих детей. Разве ты не знаешь, что они разносят чуму? И Паппас предложил услуги единственного в Евразии эффективного подразделения по уничтожению крыс. За это он просит всего лишь признания его Македонского Свободного Государства и утвердить его в должности члена нашего Совета.
— Слишком большая цена, — произнес Фурье, — через два или три года мы справимся с крысами и сами.
— И следовательно?..
— Следовательно, мы должны надеяться на то, что никто из тех, кого мы любим, не заболеет.
Рейнач безрадостно улыбнулся.
— Так не пойдет, — сказал он. — Я не могу с этим согласиться. Если подразделение Паппаса поможет нам, мы сможем сберечь целый год, сотни тысяч жизней…
— И пожертвовать сотнями миллионов жизней в будущем.
— Ты преувеличиваешь. Одна маленькая провинция, такая как Македония?
— Один очень большой прецедент, — сказал Фурье. — Мы не должны признавать законность права на власть даже самого мелкого князька. Если мы признаем его, — он поднял волосатую руку и стал загибать пальцы, — мы признаем: право на существование диктата любой идеологии, которое, будучи провозглашено, означает войну, войну и снова войну; право на существование фатально скомпрометированного принципа неограниченного национального суверенитета; независимость Греции, которая, совершенно очевидно, потребует того же; напряженность на Ближнем Востоке, которая уже существует; следовательно, войну между нами и арабами, так как нам НУЖНА нефть; кресло Совета для умного и бесчестного человека, который, совершенно очевидно, начнет интриговать против тебя — НЕТ!
— Ты теоретизируешь о завтрашнем дне, — сказал Рейнач. — А крысы существуют сейчас. И что, по-твоему, я должен сейчас делать?
— Отклонить предложение. Позволь мне поднять бригаду внизу. Мы сможем отправить Паппаса в ад… прежде чем он станет слишком силен.
Рейнач покачал головой.
— И кто же из нас поджигатель войны? — сказал он со смешком.
— Я никогда не отрицал того, что нам еще придется много воевать, — сказал Фурье. В его голосе звучала грусть — он видел слишком много людей, погибших на войне. — Я только хочу быть уверен, что это будет служить конечной цели, что больше никогда не будет мировой войны. Чтобы моим детям и внукам не пришлось воевать вообще.
— И Валти со своими уравнениями видит путь к этому? — тихо спросил Рейнач.
— Ну, он показывает, как сделать его достаточно вероятным.
— Извини, Этьен. — Рейнач покачал головой. — Просто не могу поверить в это. Превратить человеческое общество в… как же это слово?., потенциальное поле и производить над ним операции символической логики — это слишком отдаленно. Я здесь, во плоти — сколько ее во мне осталось на этой нашей диете — не набор символов, написанных бандой длинноволосых теоретиков.
— Похожая банда открыла атомную энергию, — сказал Фурье. — Да, наука Валти молода. Но в определенных пределах она работает. Если бы ты просто изучил…
— У меня слишком много другой работы. — Рейнач пожал плечами. На его лице появилось холодное выражение. — Мы потратили больше времени, чем я мог себе это позволить. Что твоя группа генералов хочет от меня?
Фурье ответил ему в манере, которая, он знал, всегда нравилась его старому другу — честно и прямо.
— Мы требуем твоей отставки. Разумеется, ты сохранишь кресло члена Совета, но профессор Валти получит его тоже, и мы немедленно проведем необходимые нам реформы. Мы сделаем официальное обещание ввести конституционное правление и распустить военное правительство в течение года.
Он наклонил голову и посмотрел на часы. Осталось полторы минуты.
— Нет, — сказал Рейнач.
— Но…
— Молчать! — Жако поднялся. В свете единственной лампы он отбрасывал громадную тень на пыльный книжный шкаф. — Ты думаешь, я не видел приближения этого? Как ты думаешь, почему я принимаю только одного человека и предварительно обезоружил его? Черт бы побрал ваших генералов! Обыкновенные люди знают меня, они знают, что я забочусь о них, и черт бы побрал ваше туманное будущее! Мы встретим будущее, когда оно придет.
— Это то, что всегда делал человек, — сказал Фурье. Он говорил как проситель. — Именно из-за этого человечество всегда двигалось от одной катастрофы к другой. Это может быть нашим последним шансом все изменить.
Рейнач начал ходить взад-вперед вокруг стола.
— Ты думаешь, я люблю эту дрянную работу? — произнес он. — Просто так получилось, что никто, кроме меня, не способен ее сделать.
— Итак, теперь ты незаменимый человек, — прошептал Фурье. — Я надеялся, что ты избежал подобного самомнения.
— Иди домой, Этьен, — остановил его Рейнач, и мягкость вернулась к нему. — Иди и скажи им, что я не буду использовать это против них. Вы имели право выдвинуть это требование. Что ж, оно было выдвинуто — и отклонено. — Он задумчиво кивнул сам себе, — мы должны сделать некоторые изменения в нашей организации. Я не хочу быть диктатором, но…
Час ноль. Фурье почувствовал, что очень устал.
Его предложение было отвергнуто, и следовательно, он не дал сигнала — свистка, чтобы остановить повстанцев. Таким образом, он терял контроль над ситуацией.
— Садись, — сказал он. — Садись, Марий, и давай немного поговорим о старых временах.
Рейнач казался удивленным.
— Марий? Что ты имеешь в виду?
— Ох… это пример из истории, которую поведал мне профессор Валти. — Фурье опустил голову. На его левом ботинке была дыра. — Безумная цивилизация, как могла одна и та же раса создать Великую Хартию и водородную бомбу?
Слова продолжали литься из него потоком:
— Во втором столетии до нашей эры Кимвры и их союзники, тевтонские варвары, пришли с севера. Несколько десятилетий они бродили по Европе, грабя и захватывая страны. Они разбили наголову римлян, которые были посланы, чтобы остановить их. В конце концов они вторглись в Италию. Казалось, ничто их не остановит и скоро они захватят сам Рим. Но один генерал по имени Марий собрал своих людей. Он встретил варваров и уничтожил их.
— Ну спасибо, — Рейнач сел, заинтригованный. — Но…
— Не обращай внимания. — Фурье улыбнулся, — давай на несколько минут расслабимся и просто поболтаем. Ты помнишь ту ночь, сразу после окончания Второй мировой войны, мы были тогда мальчиками, только ушли из Маки и колесили по всему Парижу, а потом встретили рассвет на окраинах?
— Да, конечно, помню. Замечательная ночь. — Рейнач засмеялся. — Как давно это было. Как звали твою девушку? Я забыл.
— Мари. А твою звали Симон. Прекрасная маленькая негодница Симон. Интересно, что с ней сейчас?
— Не знаю. Последний раз я слышал о ней… о, это было так давно… Какая это была замечательная ночь…
С улицы донеслись выстрелы, послышалась пулеметная очередь. Рейнач вскочил на ноги одним тигриным прыжком, с пистолетом в руке подкрадываясь к окну. Фурье остался сидеть.
Шум усилился, приблизился и стал громче. Рейнач повернулся. Дуло его пистолета было направлено на Фурье.
— Да, Жако.
— МЯТЕЖ!
— У нас не было выбора. — Фурье обнаружил, что он снова может смотреть Рейначу в глаза. — Ситуация была слишком критической. Если бы ты согласился… если бы ты хотя бы был готов обсудить все эти вопросы… я бы дунул в свисток, и ничего бы не случилось. Теперь уже слишком поздно, разве что ты сейчас сдашься. Если ты сделаешь это, наше предложение все еще остается в силе. Мы все еще хотим, чтобы ты работал с нами.
Где-то рядом раздался взрыв гранаты.
— Ты…
— Стреляй… Это не имеет большого значения.
— Нет. — Пистолет задрожал. — Если ты только не… Оставайся на месте! Не двигайся! — Рейнач обвел дрожащей рукой вокруг головы. — Ты не знаешь, насколько хорошо охраняется это место. Ты знаешь, что люди будут на моей стороне.
— Думаю, нет. Они уважают тебя, конечно, но они устали и голодают. Именно поэтому мы назначили выступление на ночь. К завтрашнему утру все будет кончено. — Голос Фурье скрипел, как ржавое железо. — Казармы окружены. Эти более отдаленные звуки — захват арсенала. Университет окружен и не выдержит штурма.
— Это здание выстоит.
— Ты не хочешь сдаться, Жако?
— Если бы я мог сделать это, — сказал Рейнач, — я бы не сидел здесь этой ночью.
Окно с треском распахнулось. Рейнач повернулся. Человек, запрыгнувший в комнату, выстрелил первым.
Часовой, стоявший за дверью, заглянул внутрь. Его ружье дернулось, но он умер, прежде чем успел выстрелить. Люди в черных одеждах и черных масках влезли через подоконник.
Фурье наклонился над Рейначем. Смерть от пули в голову была быстрой. Но если бы она попала ниже, жизнь Рейнача можно было бы еще спасти. Фурье хотелось плакать, но он попросту забыл, как это делается.
Здоровяк, убивший Рейнача, остановился возле тела вместе с Фурье, в то время как коммандос заходили в комнату, перешагивая через труп.
— Извините, сэр, — прошептал Стефан. Но тот, к кому он обращался, уже не мог ничего слышать.
— В этом нет твоей вины, Стефан, — сказал Фурье.
— Мы должны были бежать по неосвещенному пространству, добраться до стены. Я впрыгнул сквозь это окно. У меня не было времени, чтобы прицелиться. Я не понял, кто это был, до того как…
— Все в порядке, говорю тебе. Сейчас, вперед, отдавай приказы своим людям. Вы должны очистить здание. Когда мы захватим его, остальные защитники сдадутся.
Здоровяк кивнул и ушел по коридору.
Фурье склонился над Рейначем, в то время как пули барабанили по внешним стенам. Он слышал их как сквозь вату. Может быть, так даже лучше. Теперь они могут похоронить его с воинскими почестями, а потом поставить на его могиле памятник человеку, спасшему Запад, и…
Но будет далеко не так легко подкупить привидение. Но ты должен попытаться.
— Я не рассказал тебе до конца эту историю, Жако, — прошептал он. Его руки действовали сами по себе, вытирая кровь его пиджаком. Слова лились из Фурье, словно из испорченного магнитофона. — Хотел бы, чтобы я рассказал тебе окончание этой истории. Может быть, тогда бы ты понял… а может быть, нет. Марий ударился в политику после своей победы. У него был авторитет его победы, он был наиболее авторитетным человеком в Риме, его намерения были честны, но он не разбирался в политике. Последовала неразбериха, винегрет коррупции, убийств, гражданской войны, и, через пятнадцать лет, окончательное падение Республики. Тому, что пришло ей на смену, дали имя Цезаризм.
— Мне бы хотелось думать, что я избавил тебя от участи второго Мария.
Дождь залетал в комнату через разбитое окно. Фурье поднялся и закрыл остекленевшие глаза. Он не знал, сможет ли когда-нибудь забыть выражение этих глаз.
