Я никак не мог заставить себя покинуть старика. Когда я напрямик спрашивал его, не сможет ли позаботиться о нем кто–нибудь из его Дома, он отмалчивался, а иногда просто вставал и уходил или закрывал глаза, притворяясь, что неожиданно задремал, как это бывает у пожилых.

Обо всём остальном он разговаривал охотно и чем дальше, тем больше. Песчаный кот всё больше беспокоился. По обычаям своего народа он не мог вернуться на остров, где был рождён, и ему не терпелось идти дальше в поисках собственной охотничьей территории.

Он часто устраивался где–нибудь в тени, иногда даже ре замечаемый нами, слушал и, кажется, понимал многое из того, что рассказывал Кинрр. Но больше всего, по–моему, его привлекало пение барда, его игра на кифонге.

Конечно, я не претендовал на место барда у ног главы какого–нибудь Дома, но я научился играть лучше, чем большинство тех, кого я слышал, и это не хвастовство. Все мы, живущие во Внешних Землях, любим музыку — от раскатов сторожевых барабанов, предвещающих наступление бури, до тихих колыбельных, которыми успокаивают капризного ребёнка; музыка окружает нас с самого рождения. Я сам назубок знал с полсотни песен, начиная от родословного древа, которое обязан был выучить каждый член Дома, и кончая непременными считалочками.

Но то, что я знал, оказалось лишь малой толикой по сравнению с песенным богатством Кинрра, и я перенял у него многое, хотя песни–загадки казались мне всё такими же бессмысленными — а может быть, и в самом деле были бессмысленными.

Иногда я экспериментировал с кифонгом, подбирая аккорд за аккордом, старался сыграть песни котов, которые запомнил во время того праздника. Заслышав мои упражнения, Кинрр качал головой и закрывал глаза, но его пальцы продолжали отстукивать размер, без труда справляясь с ритмом мелодий, которые я пытался воссоздать.

— Да–а–а–а–а, — сказал он однажды утром, — так вот что кроется за Плачем Ласре. Слушай.

Он проткнул руку за инструментом и начал перебирать струны, сначала нерешительно, потом всё с большей уверенностью, сплетая звуки в осмысленную мелодию.

— А что такое Плач Ласре? — спросил я, когда он закончил играть и перевёл взгляд на камни за моей спиной, окрашенные в плавно перетекающие друг в друга цвета.

— Это сказка, — он резко выпрямился и стал заворачивать кифонг в шёлковую ткань. Сам Кинрр мог ходить в обносках, но свой любимый инструмент он хорошо берёг.

— Сказка… — снова повторил он, словно убеждая себя в этом. — С древних времён осталось много сказок, мальчик мой. Почти всё ерунда. Говорят, что тогда встречались люди, владеющие знанием, теперь уже навсегда позабытым. Что были времена тьмы, страшнее и темнее любой ночи. И тогда некий Ласре отправился к самому сердцу тьмы и пел там. И Дух всей земли и всего, что обитало на земле, снизошёл к нему, и он сорвал покрывало тьмы. И наступило время, когда все живущие на земле были братьями — точно так же, как ты зовёшь братом эту твою зверюгу. Кстати, что будет с ним, когда вы пойдёте дальше? За котами охотятся и где ни найдут, убивают.

Меня тоже беспокоила эта мысль. Если я доберусь до караванной тропы и пойду в Вапалу, вряд ли Мурри сможет идти со мной. Он послужит мишенью для любого стражника, который его заметит.

Я всё ещё размышлял над этим, когда возвратилось стадо яков. Они кормились то у озера, на берегу которого стояла хижина Кинрра, то у другого озера, лежавшего у подножия неприступной каменной гряды. Одного телёнка не хватало, его матка плелась позади, протяжно и жалобно мыча, то и дело оглядываясь.

Я вскочил, посох сам собой оказался у меня в руке, подхватил сумку с камнями и пращу. Хотя только–только наступило утро, камни уже нагрелись. Я свистнул Мурри, и он выскочил из–за скалы, готовый к бою. Несмотря на то, что на голых камнях не оставалось следов, я знал, что узкая тропа, по которой ходило стадо, была здесь единственной. Далеко идти не пришлось — часть узкой тропы обрушилась и путь нам преградила пропасть.

Из расщелины не доносилось ни звука. Я подполз к самому краю и заглянул вниз. Потом, обвязавшись верёвкой и привязав другой конец к выступу скалы, начал осторожно спускаться.

Не успел я ступить на дно расщелины, как раздался дикий визг. Земля вокруг полузасыпанного телёнка вспучилась и наружу посыпались крысята. Они бросились на свою жертву, увязая зубами в длинной шерсти, стараясь дорваться до долгожданного мяса. Я попал в ловушку — судя по всему, крысиная матка устроила где–то рядом под землёй своё гнездо, и теперь её оголтелое потомство бросалось на всё, чем можно было поживиться.

Сверху донёсся рык Мурри. Он готов был броситься в бой, но я крикнул, чтобы он не лез. В этом узком, полузасыпанном обвалом пространстве ему нелегко было бы развернуться, мы бы только мешали друг другу.

Я попятился к стене расщелины и взмахнул посохом. К счастью, теснота мешала и крысятам, но ко мне уже подбиралась, расталкивая деток, крыса–мамаша.

Хорошо рассчитанный удар посохом опрокинул её, и Двое крысят тут же впились ей в глотку. Тут я почувствовал, как дёрнулась обвязанная вокруг пояса верёвка, Но не решился лезть наверх, чтобы не подставлять спину остаткам стаи.

Раздался новый крик, и сверху, между мной и крысятами, ударил камень. Второй камень был нацелен не так тщательно, он чуть не попал в меня самого, но я понял что помощь близка.

Я последний раз ударил посохом, засунул его за пояс и полез наверх. Подъём давался нелегко. Мне было за что ухватиться, но выдержат ли эти трещины и выступы вес моего тела? А стоило сорваться, как падение неминуемо привело бы прямо в самую гущу этих тварей.

Мимо пролетел ещё один камень. Я заставил себя не торопиться и проверять, за что хватаюсь. Верёвка вдруг натянулась, и я понял, что меня тянут наверх.

По ноге что–то ударило, и острая боль пронизала меня. Крысиные зубки разорвали мой сапог, обмотанный сверху ещё несколькими слоями шкуры, как лист пергамента. Это подстегнуло меня, и я полез наверх с удивившей меня самого резвостью.

Я уже ухватился одной рукой за край провала, когда верёвка ослабла. К счастью, я сумел выбраться сам.

Кинрр лежал на камнях рядом с Мурри, который отплёвывался от волокон верёвки. Они тащили меня из этой ловушки вдвоём. Я на четвереньках подполз к Кинрру.

Старик судорожно глотал воздух, его голая грудь судорожно вздымалась и опускалась. Мурри потянул зубами разодранный сапог, снимая его с окровавленной ноги.

Я кое–как приостановил кровь, и пока Мурри вылизывал рану, занялся Кинрром. Казалось, что каждый новый вдох, с таким трудом дававшийся старику, будет последним. Какое–то время я просто обессиленно лежал рядом с ним. Мурри стоял на страже у провала Громкий визг, доносившийся снизу, затих. Должно быть, крысята обратили свою алчность друг на друга, как это у них водится, и если так, то их не приходилось больше опасаться.

Дотащить Кинрра до хижины было непросто, да ещё под дневным солнцем. Хотя старик и выглядел худым он оказался нелёгкой ношей. Я кое–как перекинул его через спину Мурри. Подросток был не столь силён, как его отец, но всё–таки принял на свои плечи большую часть веса, да и нога моя к тому времени перестала кровоточить. А может быть, подействовало вылизывание.

Но всё равно, пока мы добрались до хижины, то совершенно вымотались. К счастью, озеро с водорослями плескалось совсем рядом, и к нему не требовалось ЛИ спускаться, ни карабкаться наверх. Немного собравшись с силами, я дополз до озера и забинтовал свою рану, а потом вернулся с целебными водорослями для Кинрра.

Ближе к вечеру старик очнулся от беспокойного забытья. Я накормил его с рук, как младенца. Он лежал, прикрыв глаза и бредил, разговаривая с невидимыми собеседниками, жившими в его памяти.

Он говорил о Вапале и говорил о родной стране, как о бесценной, единственной любимой. Эти осколки воспоминаний складывались в край, ничем непохожий на нашу землю скалистых островов и всепоглощающих песков. Он говорил о щедрой земле, покрытой зеленью, о душистом лесном воздухе, о тучных пастбищах, где мирно пасутся яки и ориксы, земле, где не нужно бояться ни голода, ни бурь, где твоя жизнь не зависит от того, дошёл ты до озера или нет.

Потом он запел, и его голос снова стал сильным и крепким. И мелодия принесла с собой неведомый мне доселе покой.

Должно быть, от звуков собственного голоса он очнулся вновь, его глаза открылись и остановились на мне.

— Окажи мне, о рождённый в пустыне… позволь мне Последний раз увидеть, как загораются звёзды.

С этими словами он выпрямился. Откуда берутся силы в этом измождённом теле, удивился я, бросаясь на Помощь. Мы поднялись на его излюбленное место, на Крышу хижины, и я прихватил с собой кифонг, потому Что он всегда брал его туда.

Он провёл ладонями по изогнутым бокам инструмента. Затем со всем старанием настроил, а настроив, опустил на тощие колени.

Со своего любимого места старик мог видеть всё вокруг до самого горизонта, если бы не слабые глаза. В тот вечер он снова стал показывать мне звёзды.

— Вот это — Ожерелье Гурпана, и оно указывает на Древо Эйвора. А чуть пониже — Сосуд Раздоров. Запомни их, — он снова заговорил, как строгий учитель.

— Иди, куда указывает Меч, рождённый в пустыне… там лежит твоя судьба, — он помолчал и неожиданно рассыпался мелким смешком, сменившимся кашлем.

— Твоя судьба, да. Там Вапала. Тебе придётся пересечь пустыню, это суровое испытание, но его не сравнить с теми испытаниями, которые выпадут на твою долю потом.

Его взгляд снова опустился на меня. В сумерках мне показалось, что его глаза сверкнули ну совсем, как кошачьи, пусть даже всего на мгновение.

— Я не собираюсь в Вапалу, — его слова пробудили во мне непонятное, жутковатое беспокойство.

— От своей судьбы не убежать, мальчик, она сама найдёт тебя. Как ни старайся, сын пустыни, как ни петляй, твой путь закончится в Вапале.

И он снова запел. Отдельные слова были понятны, но стоило сложить их вместе, получалось что–то невразумительное:

«Сияет злато, точно в зените солнце.

Черно дыханье смерти в крысином обличье.

То знак кота, то крысиный оскал… Быть по сему.

Двое соединят вместе свои усилья,

Путь им один и возврата к старому нет…»

Его голос ослабел… затих. Затем он заговорил снова:

— Когда возвращаешься к великому Духу, с собой уносишь лишь то, что создано твоим талантом, сомнениями и страхами, силой и слабостью, с которыми появился на свет. Уносишь здесь… и здесь, — он коснулся сначала лба, а потом груди.

Затем старик поднял с колен кифонг. Он держал инструмент, как своё дитя, любимое и дорогое. И он протянул арфу мне.

— Возьми её, сын пустыни, возьми и верни туда, где ей должно быть. И скажи той, что ждёт, — игра началась, и назад пути нет.

Я взял арфу у него из рук, отложил её в сторону и подхватил старика. Кинрр согнулся в приступе кашля, на губах выступили кровавые пузыри, из уголка рта потекла струйка крови. Наконец он выпрямился и снова посмотрел на звёзды.

— Некоторые думают, что звёзды — это другие миры. Мальквин говорил об этом. Если так, то и на них люди тоже живут и умирают, их помнят, потом забывают. Кто был Каланд? — его голос усилился.

— Ни разу не слышал о таком.

— Ни разу не слышал о таком, — передразнил он. — С прошествием сезонов забывать всё легче. Тот, кто встал против Великой Тьмы, забыт, и так же забудут про неё, и может быть, даже ещё быстрее, и я заклинаю тебя, о сын пустыни, заклинаю Заканом и Державой, Алмазом и Саблей…

Я не мог прервать его речь, по коже пробежал мороз, я понял, что происходит — он налагает на меня заклятие, которое не будет снято до тех пор, пока я не выполню его просьбу. А если верить старым сказкам, последняя просьба умирающего — ноша, которую возьмёт на себя не всякий.

— Отправляйся в Вапалу, — его голос снова ослаб. — Скажи… скажи моей повелительнице, что я сдержал свою клятву… так пусть она сдержит свою…

Его голова откинулась мне на плечо, и с губ сорвался высокий, чистый звук. Последняя нота недопетой песни.

И я остался с мёртвым на руках и тяжёлой ношей на душе, сбросить которую никак не мог. Делать нечего придётся идти в Вапалу.