11. ХЕЙМАТ
Я рассказывал вам о хороших людях и о людях с недостатками, пришла пора рассказать о по-настоящему плохом человеке. Он вам не понравится, но вам следует познакомиться с ним. Я кратко упоминал его, когда говорил о террористах, но не оценил по достоинству. Я хотел бы оценить его по достоинству, очень хотел, вероятно, вплоть до петли висельника, но этого не случилось. К несчастью.
Зовут его Берп Хеймат, и некогда он был двухзвездным генералом в Высоком Пентагоне.
Именно Хеймат убедил нового супруга Клары, что единственный способ достичь мира и справедливости – взорвать как можно больше людей. Это одно из самых незначительных его преступлений.
Среди всего прочего, однажды он пытался убить меня лично.
Возможно, пытался и не раз, потому что далеко не все обнаружилось на суде. Со мной он потерпел неудачу. Но с несколькими сотнями других – по крайней мере с несколькими сотнями – добился успеха. Хеймат на суде отказался признать себя виновным в убийствах. Он вообще не хотел называть это убийством. Называл революционной справедливостью, потому что он был террористом. Суд, с другой стороны, конечно, называл это убийством, каждый отдельный случай назвал убийством и за каждую смерть приговорил Хеймата к пожизненному заключению. И так как Хеймат был не просто свихнувшимся придурком, а доверенным генералом Американских космических сил, приговор вынесли по совокупности. И вот, хотя в приговоре указано, что Хеймату предстоит провести в заключении 8750 лет, время шло, и теперь ему отбывать осталось только 8683 года.
У него были все основания считать, что он отбудет каждый день этого срока, потому что даже преступники имеют право на машинную запись. И поэтому срок его заключения не закончится со смертью.
Теперь мне даже нравится рассказывать о генерале Берпе Хеймате. Возникает желаемое облегчение. После ошеломляющей демонстрации Альбертом бесконечности и вечности приятно поговорит просто о человеке, всего лишь презренном преступнике.
Каждый день Хеймата был таким же, как все остальные. Вот как начинается его день.
Когда он проснулся, постельная машина по-прежнему лежала рядом с ним, свернувшись, но он знал, что она не спит. Он знал также, что она не живая, но так как другого общества у Хеймата почти не было, он перестал замечать это.
Когда Хеймат спустил ноги с кровати, она тоже начала подниматься, но он толкнул ее назад. Достаточно мягко после неистовства последней ночи. Но не очень мягко, потому что (к сожалению) она очень сильна.
Она некоторое время смотрела, как он одевается, потом спросила:
– Ты куда?
– Ну, – ответил Хеймат, – пройдусь до берега, потом переплыву пролив, сяду в самолет до Лос-Анджелеса. Там я предполагаю взорвать несколько зданий. – Он немного подождал ответа, но не получил его. Да и не ожидал получить. У нее нет никакого чувства юмора. Для Хеймата это постоянное разочарование. Хеймат гораздо больше был бы доволен жизнью, если бы ему хоть иногда удавалось заставить свои постельные машины рассмеяться. Конечно, гораздо большее удовольствие он получил бы, если бы они плакали от боли. Власти дали ему спутницу, которая выглядит и пахнет, как женщина, которая на ощупь и на вкус неотличима от женщины. Но почему не сделать так, чтобы она могла чувствовать?
Хеймату не приходило в голову, что он не заслуживает заботы со стороны властей или еще кого угодно.
За дверью машина-охранник подмигнула и прошептала:
– Что скажешь, Хеймат? Хороша она была?
– Нет, – ответил Хеймат, не поворачивая головы. – Я тебе говорил, что мне нравятся блондинки. И маленькие. Хрупкие.
Охранник вслед ему сказал:
– Я посмотрю, что можно будет достать на следующую ночь, – но Хеймат не ответил. Он думал о слове, которое только что употребил. «Хрупкая». Миниатюрная хрупкая блондинка! Живая! Настоящая живая женщина, с хрупкими маленькими конечностями, которые можно выворачивать и ломать, с кричащим ртом и искаженным болью лицом...
В этом месте он заставил себя не думать. Не потому, что эта мысль причиняла ему стыд: Хеймат уже давно не знал стыда. Остановился, потому что мысль причиняла ему такую радость, он испытывал такое отчаянное желание, что испугался: лицо может выдать его чувства, а Хеймат по-прежнему считал своей победой, что всегда держит свои чувства при себе.
Островная тюрьма Хеймата расположена очень далеко от всех континентов и крупных городов. Она построена в расчете на триста восемьдесят самых страшных преступников и должна была удержать их, что бы они ни предприняли.
Теперь все это лишнее, потому что единственным активным заключенным в тюрьме был Хеймат. Просто больше не нашлось трехсот восьмидесяти отчаянных заключенных. Во всем мире не осталось такого числа. Со страшных дней терроризма и голода поступления в тюрьму сильно сократились. О, конечно, время от времени снова подворачивались психопаты, но то, что Альберт (мы с ним обсуждали эту проблему) называет «предрасположенностью к оппортунистическим преступлениям», встречается редко.
Дело в том, что условия жизни стали гораздо лучше. Нигде в человеческой галактике не осталось мест, где новые поколения вырастали, чтобы грабить, убивать и разрушать, потому что у них нет другого способа облегчить свои несчастья. Большинство заключенных в тюрьмах – это ветераны дней терроризма и массовых преступлений, и их осталось немного. Заключенные почти все отправились в другие места, в колонии, где предстоит трудная работа. Остальные либо достаточно реабилитировались, либо благополучно умерли. Сам Хеймат был уже очень стар – старше даже меня, ему не меньше ста тридцати. Конечно, он получал Полную Медицину. И мог прожить во плоти еще пятьдесят лет, потому что заключенным предоставляются все запасные органы, как только в этом возникает необходимость. Когда они умирают, происходит это не от старости, болезни или несчастного случая. Почти всегда это просто бесконечная скука. Однажды утром, ничем не отличающимся от других, они просыпаются, оглядываются и решают, что машинная запись нисколько не хуже. И тогда отыскивают подходящую возможность и убивают себя.
Но не Хеймат.
Единственным другим плотским заключенным в тюрьме был бывший советский маршал по фамилии Пернецкий. Подобно Хеймату, он служил оплотом террористов, используя свое высокое положение в военной иерархии, чтобы помогать им убивать и разрушать. Эти двое были вначале коллегами в террористическом подполье, потом долгие годы заключенными. Конечно, не друзьями. Ни у одного из них не было настоящих друзей. Но все же они были достаточно близки, и поэтому Хеймат искренне удивился, узнав однажды, что Пернецкий сжег себе всю пищеварительную систему жидкостью для очистки.
Не очень удачная попытка самоубийства.
Охранники сразу ее заметили, и теперь Пернецкий находится в палате интенсивной терапии, в тюремной больнице.
Для человека, у которого нет никаких целей, любая цель так же хороша, как все остальные, поэтому Хеймат решил взглянуть на Пернецкого.
Тюремная больница размещалась на том же участке, что и остальные сооружения огромного тюремного комплекса. В больнице сто тридцать коек, и каждую можно изолировать при помощи звуконепроницаемых перегородок из стекла и стали. Пернецкий был единственным пациентом.
Хеймат через широкий теплый газон, поросший гибискусом и пальмами, прошел к больнице, не обращая внимания на машину-садовника, которая срывала цветы для его стола и убирала опавшие ветви. Но сестру в приемной он игнорировать не мог. Когда он вошел, она посмотрела на него и с профессиональной улыбкой сказала:
– Доброе утро, генерал Хеймат. Вы раскраснелись. Не хотите, чтобы я измерила вам давление крови?
– Ничего подобного, – фыркнул Хеймат, но остановился, чтобы поговорить. Он всегда был более вежлив с врачами, чем с остальным персоналом тюрьмы. У него была теория, которую он так никогда и не решился проверить, что среди врачей могут оказаться и живые люди. К тому же в присутствии врачей он мог думать о себе как о пациенте, а не заключенном. Жизненная роль всегда была важна для Хеймата. Он очень хорошо исполнял последовательные роли кадета Вест Пойнта, лейтенанта морской пехоты, командира роты, дивизионного генерала, двухзвездного генерала – тайного солдата освободительных революционных сил! – заключенного. – Не хочу, чтобы вы измеряли мне кровяное давление, – сказал он, – потому что вы и так его прекрасно знаете и просто хотите дать мне лекарство, которое мне не нужно. Но вот что я вам скажу. Если бы вы были на шесть сантиметров ниже и на десять лет моложе, я помог бы немного поднять ваше давление. Особенно если бы вы были блондинкой. (И хрупкой.)
Профессиональная улыбка сестры оставалась профессиональной.
– Вы слишком многого от меня хотите, – сказала она.
– Но вы должны давать мне все, в чем я чуждаюсь, – ответил он. Разговор уже наскучил ему. Он решил, что она все-таки не настоящий человек, и пошел дальше.
Никто его не останавливал. Какой в этом смысл? Но звуконепроницаемых стен вокруг постели Пернецкого не было. В них тоже нет смысла, потому что трансплантаты Пернецкого далеки от приживления и он привязан к своей системе жизнеобеспечения прочнее, чем цепями.
Хеймат взглянул на своего последнего живого единомышленника, лежащего с трубками в носу. Гудели крошечные насосы.
– Ну, Петр, – сказал он, – когда ты собираешься выходить отсюда? Или твоя следующая остановка – файл мертвецов?
Русский не ответил. Он уже несколько недель ни на что не отвечал. И только предательские приборы в ногах постели, с их синусоидальными графиками и редкими взрывами, свидетельствовали, что он не только жив, но иногда и бодрствует.
– Мне тебя почти не хватает, – задумчиво сказал Хеймат и закурил сигарету, не обращая внимания на предупреждение о присутствии кислорода и опасность для жизни. Охранник незаметно придвинулся поближе; но не стал вмешиваться.
Когда-то здесь располагалась военная охрана тюрьмы. За стеклянной дверью Хеймат видел стойки с мундирами. Голубые и хаки американские, белые и тускло-коричневые русские. Их больше никто никогда не наденет.
– Если встанешь, – попробовал подольститься Хеймат, – я сниму этот глупый больничный халат и надену мундир. Ты тоже. И у нас будет военная игра; помнишь, как ты разбомбил Нью-Йорк и Вашингтон, а я в ответ уничтожил весь твой ракетный комплекс?
Пациент ничего не ответил. Хеймат решил, что это тоже ему прискучило.
– Ну, хорошо, – сказал он, посылая струю дыма в лицо Пернецкому, – мы все равно знаем, что победитель предает проигравшего суду. С нашей стороны было глупо проигрывать.
Но когда он собрался уходить, голова советского маршала чуть шевельнулась и глаз мигнул.
– Ах, Петр! – воскликнул Хеймат. – Ты опять их дурачишь!
Губы маршала раскрылись.
– Вчера вечером, – прошептал он. – Грузовики. Узнай почему.
Потом он закрыл глаза и больше не открывал.
Естественно, никто из персонала тюрьмы не ответит на вопросы Хеймата. Придется пойти и самому разузнать, о чем говорил Пернецкий.
Хеймат побродил по территории тюрьмы – три квадратных километра ее расположены на склоне горы, с прекрасным видом на море, до которого не сумеет добраться ни один заключенный. Большинство камер пусты и закрыты. Служебные помещения – источники энергии, уборка мусора, прачечные – все это не закрыто, продолжает пыхтеть, но Хеймату туда нет доступа.
Все остальное открыто, но этого остального немного. Тюрьма представляет собой ферму. Первоначально она должна была предоставить работу заключенным, когда их было достаточно; теперь работают машины, потому что ферма производит большое количество ценных экзотических растений. Но все здесь такое же, как всегда. Ничего не изменилось ни у бассейна, ни в спортивном зале, ни в обширном пустом зале для развлечений с его играми, книгами и экранами.
Так что имел в виду Пернецкий, говоря о грузовиках?
Хеймат думал, стоит ли заглядывать в файл мертвецов. Это здание далеко, выше по склону, у самой внешней ограды тюрьмы, и подниматься туда трудно. Уже довольно давно Хеймат таких усилий не предпринимал.
Поняв это, он сразу решил идти. Всегда полезно проверять периметр тюрьмы. Однажды как-нибудь удастся выскользнуть, и тогда появится возможность...
Возможность чего?
Хеймат мрачно хмыкнул, поднимаясь по тропе между цветов к файлу мертвецов. Конечно, возможность бегства. Даже после всех этих лет у него сохранялась надежда.
«Надежда» – слишком сильное слово. Настоящей надежды на бегство у Хеймата не было. Во всяком случае даже если удастся уйти из тюрьмы, все равно скрыться невозможно. В этом мире, полном мудрых и бдительных компьютерных программ, очень скоро одна из них проникнет в его маскировку.
С другой стороны...
С другой стороны, думал Хеймат, стараясь сохранять на лице бесстрастное выражение, когда поблизости оказывались рабочие машины, с другой стороны, человек, достаточно храбрый и решительный, прирожденный предводитель, наделенный харизмой и силой, короче, человек, подобный ему самому, может повернуть ход событий! Вспомни о Наполеоне, сбежавшем с Эльбы! Сторонники стекаются к нему! Ниоткуда возникают армии! Освободившись, он найдет последователей, и тогда к дьяволу их машины и шпионов, люди прикроют его. В этом Хеймат не сомневался. В глубине сердца он был уверен, что какими бы ни старались показаться люди, на самом деле они так же алчны и высокомерны, как он сам, и больше всего они хотят, чтобы вождь сказал им: алчность и высокомерие не только допустимы, но это лучшее поведение.
Но сначала нужно сбежать.
Хеймат остановился на развилке, чуть запыхавшись. Для человека старше ста лет подъем трудный, хотя Хеймат уже забыл, сколько у него новых органов, а солнце печет. Хеймат покорно осмотрел тюремную ограду. Ничего не изменилось. Это даже не стены: полоска кустов, очень красиво подрезанных, но полных сенсоров, потом промежуток и новая полоска, тоже красивая на глаз, но полная парализующих приспособлений. Ну, и конечно, дальше третья линия. Эта смертельна. Покойный майор Адриан Винтеркуп доказал это всем остальным, потому что избрал ее для своего самоубийства. Эксперимент окончился вполне удачно. (Впрочем, его тут же отправили на запись в файл мертвецов).
И в любом случае многочисленные машины-садовники, которые всегда на виду и поблизости, сразу становятся охранниками. Потому что от их взгляда спастись невозможно.
Хеймат вздохнул и пошел налево, к файлу мертвецов.
Он не часто ходит сюда. Живому заключенному не по себе в таком месте, потому что живой заключенный знает, что рано или поздно станет мертвым заключенным и попадет сюда. Никому не нравится смотреть на собственную могилу.
Конечно, пять-шесть тысяч поистине неисправимых, заключенных в файл мертвецов, не были по-настоящему мертвы, они были только «мертвы». Например, здесь находится и майор Винтеркуп, вернее, его записанный машиной аналог, потому что стражники обнаружили его тело вовремя. Конечно, не для того, чтобы оживить. Но до того, как процессы разложения затронут его непокорный мозг. То, что он умер, не изменило Винтеркупа: он все так же неосторожен и безрассуден, как в те славные дни, когда был адъютантом Хеймата, когда они использовали свое положение, чтобы путем убийств, бомб и разрушений создавать будущий прекрасный новый мир.
Вот он, мрачно думал Хеймат, этот новый мир, и ни для него, ни для майора Винтеркупа в нем не нашлось места.
Идя к низкому пастельному зданию, в котором размещается файл мертвецов, он какое-то время думал, не связаться ли с Винтеркупом или кем-нибудь из мертвых, просто чтобы поболтать для перемены. Но все они такие тупые! Заключение не прекращается со смертью. Ни один из них никогда не покинет файл мертвецов, и ни один из них после смерти ничуть не изменился...
Хеймат застыл, глядя на файл мертвецов.
Сразу за углом, почти не видный с тропы, главный грузовой вход, которым никогда не пользовались. Теперь пользуются. Рядом с ним опустились на брюхо два мощных грузовика, их пропеллеры стихли, и десяток рабочих выносили из машин стойки с базами данных и проводами внутри.
– Пожалуйста, генерал Хеймат, – послышался сзади голос охранника, – не подходите ближе. Это запрещено.
– Они пришли прошлой ночью, когда я спал, – сказал Хеймат, глядя на грузовики. – Но в чем дело?
– Объединение, – виноватым тоном объяснил охранник. – Закрылась тюрьма в Пенсакале, и всех заключенных переместили сюда.
Хеймат взял себя в руки. Первое правило тюремной жизни – не давать машинам знать, что он чувствует и о чем думает, поэтому он просто приятно улыбнулся.
– Нас, врагов общества, уже недостаточно, чтобы всем вам дать занятие. Ты не боишься потерять работу?
– О, нет, генерал Хеймат, – серьезно ответил охранник.
– Мы просто получим другие задания. Но закрылась только Пенсакала. Сейчас принимают судебные дела оттуда.
– А, да, судебные деда, – сказал Хеймат, улыбаясь охраннику и думая, не уничтожить ли его. Охранник имел внешность молодого полинезийца, вполне убедительного, вплоть до капель пота на безволосой груди. – Значит, все дела из Пенсакалы теперь в файле мертвецов.
– О, нет, генерал. Есть и один живой. Согласно вашему досье, вы его знаете. Сирил Бейсингстоук.
На мгновение Хеймат утратил спокойствие.
– Бейсингстоук? – Он уставился на машину. Сирил Бейсингстоук был одним из высших руководителей террористов, единственным, кому подчинялась сеть, почти такая же разветвленная и смертоносная, как у самого Хеймата. – Но Бейсингстоук был освобожден под честное слово год назад, – сказал он. – Я видел это в новостях.
– Да, генерал Хеймат, да. – Охранник кивнул. – Но он рецидивист. На свободе он убил тридцать пять человек.
Говорят, понять значит простить, но я в это не верю.
Я думаю, что очень хорошо понимаю таких людей, как Хеймат и Бейсингстоук. Подобно всем другим террористам начиная с каменного века, они убивали и разрушали из принципа и убеждали себя, что принципы, ради которых они убивают, оправдывают пролитую кровь и боль, которую они вызывают.
Но меня они не убедили. Я видел их жертвы. Мы с Эсси сами едва не стали их жертвами, когда группа Хеймата взорвала петлю Лофстрома. Он решил, что мы находимся в ней. И так как мы были свидетелями, мы попали и на суд над Хейматом, и я слышал все об остальных жертвах. Больше всего я слушал Хеймата и видел его, прямого и очень военного, на скамье подсудимых. Он выглядел обозном современного генерал-майора в своем белом мундире, с сильным грубоватым лицом. Он вежливо слушал свидетелей, которые рассказывали, как он, в личине генерал-майора Оборонительных Сил Соединенных Штатов Америки, втайне создавал группы, которые взрывали петли запуска, сбивали спутники, отравляли воду и даже умудрились украсть кушетку для сновидений, чтобы поразить человечество болезненными фантазиями. Конечно, в конце концов его поймали. Но он дурачил всех почти десять лет, сидя с честным лицом на заседаниях штаба по обсуждению антитеррористической деятельности, прежде чем такие люди, как Эскладар, пришли в себя и благодаря им полицейским силам мира удалось связать Хеймата с убийствами и взрывами бомб. Для него все это не было преступлением. Простая стратегия.
Для меня суд над Хейматом был необычным испытанием. Незадолго до этого я умер и впервые появился на публике в голографическом изображении, в то время как суть моя находилась в гигабитном пространстве. Тогда это была необычная ситуация, и адвокаты Хеймата пытались помешать мне свидетельствовать, потому что я не «личность». Конечно, им это не удалось. Впрочем, даже если бы и удалось, особого значения это не имело бы, потому что было множество других свидетелей.
Хеймату, по-видимому, было все равно. Арест и осуждение он рассматривал как несчастную случайность. Цинично и уверенно он говорил об окончательном вердикте истории, потому что не сомневался в том, каков будет вердикт суда. Но когда показания давал я, он настоял на том, чтобы самому проводить перекрестный опрос, а его адвокаты кипели от негодования.
– Вы, Броадхед, – заявил он. – Вы смеете обвинять меня в измене, когда сами связались с врагами человечества! Мы не должны были договариваться с хичи! Убить их, взять в плен, окружить ядро, в котором они скрываются, расстрелять их...
Это было невероятное выступление. Когда суд наконец заставил его замолчать, Хеймат вежливо поклонился суду, улыбнулся и сказал:
– У меня больше нет вопросов к устройству, именующему себя Робинеттом Броадхедом, – и с гордым и уверенным видом стал слушать дальше.
Таков Хеймат. Но если возможно, Сирин Бейсингстоук еще хуже.
При первой встрече два отставных чудовища проявляли осторожность. Они знали друг друга.
Хеймат заторопился в зал отдыха и нашел там Бейсингстоука, который лениво смотрел, какие развлечения способно предоставить это новое место. Они серьезно пожали друг другу руки, потом отступили и осмотрели друг друга.
Сирил Бейсингстоук был кюрасаец, абсолютно черного цвета, такого же возраста, как Хеймат (и я), но настолько избалован Полной Медициной, что выглядел лет на сорок пять.
– Приятно снова встретиться, Берп, – сказал он глубоким, красивым и дружеским голосом. Бейсингстоук говорил без акцента – ну, может, слегка с немецким или голландским. Его хорошо научили английскому фризские монахи в католической школе. Бейсингстоук родился на островах, но в его речи не было недостатков. Если его не видишь, невозможно догадаться, что говорит чернокожий, хотя говорит он не так, как американцы: гласные звучнее и округлее, более выражена интонация.
Бейсингстоук посмотрел в окно на лагуну.
– Неплохое место, Берп, – сказал он. – Когда мне сказали, что переводят сюда, я ожидал гораздо худшего. Например, планета Афродита, та, что вращается вокруг яркой звезды и на ней можно жить только в туннелях.
Хеймат кивнул, хотя ему было все равно где находиться. Вспомнив, что он в некотором смысле хозяин, он заказал у официанта выпивку.
– К несчастью, – улыбнулся он, – алкоголь здесь не разрешают.
– В Пенсакале тоже, – ответил Бейсингстоук. – Поэтому я был так рад, когда меня освободили, хотя, если помнишь, я никогда особенно не пил.
Хеймат кивнул, разглядывая его.
– Сирил? – наконец начал он.
– Да, Берп?
– Ты был снаружи. Потом нарушил свое слово. Зачем ты убил этих людей?
– Ну, видишь ли, – сказал Бейсингстоук, вежливо принимая у официанта имбирный эль [безалкогольный газированный напиток], – они меня рассердили.
– Я так и думал, – сухо сказал Хеймат. – Но ты должен был знать, что тебя снова посадят.
– Да, но у меня есть гордость. Или привычка? Я думаю, дело в привычке.
Хеймат сердито сказал:
– Так может говорить прокурор.
– Может, в каком-то смысле прокурор прав относительно таких людей, как мы с тобой, Берп. Мне не нужно было убивать этих людей. Понимаешь, я не привык к многолюдью. Все толпились и толкались, чтобы сесть в автобус. Я упал. И все стали смеяться. Рядом стоял полицейский с автоматом, он тоже смеялся. Я отобрал у него автомат и...
– И расстрелял тридцать пять человек?
– О, нет, Берп. Около девяноста, но умерло только тридцать пять. Так мне сказали. – Он улыбнулся. – Я не считал трупы.
Он вежливо кивнул Хеймату, который сидел молча, прихлебывая свой напиток. Бейсингстоук принялся разглядывать виды Мартиники, Кюрасао и Виргинских островов.
– Какие прекрасные места, – вздохнул он. – Я почти жалею, что убил этих людей.
Хеймат вслух рассмеялся, качая головой.
– О, Сирил! Неужели правда, что у нас привычка убивать?
Бейсингстоук вежливо ответил:
– Из гордости или принципа – вероятно, так и есть.
– Значит, нас никогда не освободят?
– Ах, Берп, – ласково сказал Бейсингстоук, – никогда, ты и сам знаешь.
Хеймат отбросил его замечание.
– Но ты и правда считаешь, что мы неисправимы?
Бейсингстоук задумчиво ответил:
– Мне кажется, нет. Позволь показать тебе, – он что-то шепнул приборам управления, и экран ПВ вспыхнул, на нем снова появилась сцена Кюрасао. – Понимаешь, Берп, – сказал он, устраиваясь поудобнее для долгого приятного разговора, – в моем случае это гордость. Мы были очень бедны, когда я был маленьким, но у нас всегда была гордость. Ничего другого у нас не было. Даже часто нечего было есть. Мы открыли закусочную для туристов, но у всех соседей тоже были закусочные, так что мы ничего не зарабатывали. У нас было только то, что бесплатно: прекрасное солнце, пляж, замечательные колибри, пальмы. Но башмаков не было. Ты знаешь, каково это не иметь башмаков?
– Ну, на самом деле...
– Не знаешь, – Бейсингстоук улыбнулся. – Ты ведь американец и потому богат. Мост видишь?
Он указал на экран, на котором видны были два моста.
– Не тот уродливый высокий, другой. Тот, что плавает на понтонах. Тут, в конце, моторы, которые открывают и закрывают его.
– И что же? – спросил Хеймат, который уже начал думать, может ли присутствие другого заключенного разогнать скуку или усилить ее.
– Дело в гордости без башмаков, Берп. Я усвоил это от дела...
Хеймат сказал:
– Послушай, Бейсил, я рад видеть тебя и все такое, но тебе не нужно...
– Терпение, Берп! Если у тебя есть гордость, должно быть и терпение. Так учил меня дед. Он тоже был descamicado – безбашмачник, босяк. Когда построили этот мост, установили плату за проход. Два цента... но только для богатых. Для тех, кто ходит в обуви. Босые проходили бесплатно. Но богатые в обуви, они ведь не глупцы; они снимали обувь, прятали ее, переходили и снова надевали на другой стороне.
Хеймат начинал сердиться.
– Но у твоего деда не было башмаков?
– Не было, зато была гордость. Как у тебя. Как у меня. Поэтому он поджидал у моста человека в обуви, одалживал у него обувь, чтобы пройти и заплатить свои два цента. Так, чтобы сохранить гордость. Понимаешь, что я говорю, Берп? Гордость обходится дорого. Нам она стоила очень дорого.
Я хотел бы перейти к рассказу о детях, потому что это очень трогательно; но я не могу перестать рассказывать о Хеймате и Бейсингстоуке, однако по совсем другой причине. Если когда-либо мне были ненавистны два человека, то именно они. Это привлекательность ужасного.
Когда Сирил Бейсингстоук присоединился к Берпу Хеймату, дети на Колесе узнали, что их эвакуируют. Это сообщение появилось в новостях. И Бейсингстоук, и Хеймат заинтересовались. Возможно, их привлекал Враг, а может, просто конфликт. (Гордость за человеческую расу? Негодование против нее за то, что посадила их в тюрьму?) Но у них были и другие конфликты, в том числе друг с другом. Ибо ни Хеймат, ни Бейсингстоук не очень высоко ценили общество друг друга.
В сущности им было скучно друг с другом. Когда Хеймат заставал Бейсингстоука дремлющим перед экраном ПВ с видами Кюрасао, Сан-Мартена или побережья Венесуэлы, он говорил:
– Почему ты позволяешь своему мозгу ржаветь? Я использую тюремное время! Учись чему-нибудь. Изучай языки, как я.
И действительно, каждые несколько лет он изучал новый язык; с тем временем, что было в его распоряжении, он уже бегло говорил на китайском, хичи, русском, тамильском, древнегреческом и еще на восьми языках.
– А с кем ты на них будешь говорить? – спрашивал Бейсингстоук, не отрывая взгляда от тропической сцены.
– Дело не в этом! Нужно держать мозг готовым!
Наконец Бейсингстоук отрывался от экрана и спрашивал:
– К чему готовым?
Если Бейсингстоуку надоедали вечные приставания Хеймата, Хеймат устал от бесконечных воспоминаний Бейсингстоука. Каждый раз как чернокожий начинал говорить, генерал уже знал, чем, он кончит.
– Когда я был маленьким... – начинал Бейсингстоук, и Хеймат насмешливо подхватывал:
– Вы были очень бедны.
– Да, Хеймат, очень. Мы продавали раковины туристам...
– Но это не приносило денег, потому что все соседи делали то же...
– Совершенно верно. Никаких денег. Поэтому мы, мальчишки, ловили игуану и искали туриста, чтобы продать ему. Конечно, никто из туристов не хотел игуану.
– Но иногда турист покупал, потому что ему становилось жаль вас.
– Да, покупал, и мы следили за ним, чтобы посмотреть, где он выпустит игуану, ловили ее и продавали снова.
– А потом вы ее съедали.
– Да, Берп. Игуана очень вкусная, как цыпленок. Я тебе уже рассказывал об этом?
Дело не просто в скуке. Каждый находил другого действующим на нервы. Бейсингстоук находил сексуальные привычки Хеймата отвратительными.
– Почему ты должен причинять боль этим штукам, Берп? Они ведь не живые!
– Потому что это доставляет мне удовольствие. О наших потребностях должны заботиться: это одно из них. И это не твое дело, Бейсил. На тебя не действует то, что эти грязные помои, что ты ешь, провоняли всю тюрьму.
– Но это одна из моих потребностей, Берп, – ответил Бейсингстоук. Он дал повару специальные указания, и их, разумеется, выполнили. Хеймат вынужден был признать, что кое-что из этих блюд совсем неплохо. Отвратительно выглядящий фрукт с великолепным вкусом. И моллюски, вообще божественные. Но кое-что просто ужасно. Особенно мерзкое зеленое желе из сушеной соленой трески с перцем и луком. У него вкус и запах точно как у баков для отбросов и ресторана с морскими блюдами, когда эти отбросы пролежали ночь. Называлось это блюдо чики, и если не было тухлой рыбы, его делали из чего-нибудь не менее отвратительного, вроде козлятины.
Хеймат пытался ослабить воздействие Бейсингстоука, познакомив его с Пернецким, но советский маршал даже не открыл глаза, тем более не заговорил с новеньким. Выйдя из тюремной больницы, Бейсингстоук сказал:
– Зачем он это делает, Берп? Он ведь явно в сознании.
– Я думаю, у него есть какой-то план бегства. Может, считает, что если и дальше будет притворяться спящим, его переведут в какую-нибудь другую больницу, за пределами тюрьмы, и тогда он сможет попытаться.
– Не переведут.
– Знаю, – ответил Хеймат, оглядываясь. – Ну, Сирил? Не хочешь ли сегодня еще немного осмотреться?
Бейсингстоук бросил взгляд вниз по холму на сверкающую отдаленную лагуну и широкий Тихий океан за ней, потом с тоской посмотрел на зал для отдыха. Но Хеймат решительно отказался смотреть вместе с ним картинки, а Хеймат – это по крайней мере аудитория.
– О, наверно, – ответил Бейсингстоук. – А что это за здания на берегу?
– Я думаю, школа. А там маленький причал. Лагуну углубили, и сюда могут заходить небольшие суда.
– Да, я вижу причал, – сказал Бейсингстоук. – У нас был такой на Кюрасао, в стороне от большого. Для рабов, Берп. В старину, когда привозили рабов, их не проводили парадом по городу; высаживали в нескольких километрах...
– На рабском причале, – закончил за него Хеймат, – где стоял аукционный блок. Да. Пошли к детской ферме.
– Мне такие вещи не нравятся! – надулся Бейсингстоук. Но когда Хеймат без него пошел по тропе, добавил: – Но я пойду с тобой.
Детская ферма находилась внутри периметра тюрьмы, но была отгорожена от нее. Это прекрасный луг, на котором пасутся красивые коровы, и заключенным не разрешалось сюда заходить.
Хеймат забавлялся тем, как все это оскорбляет Бейсингстоука.
– Это разложение, Берп, – ворчал старик. – О, как я жалею, что мы потерпели поражение! Мы заставили бы забыть о подобных вещах. Заставили бы их орать.
– Мы и так заставили, – сказал Хеймат.
– Надо было сделать больше. Мне отвратительно думать о человеческом ребенке в матке коровы. Когда я был ребенком...
– Может быть, – вмешался Хеймат, чтобы предупредить новый поток воспоминаний, – если бы ты был женщиной, мысль о внеутробном вынашивании детей не вызывала бы у тебя такое отвращение. Беременность причиняет страдания.
– Конечно, страдания! А почему они не должны страдать? Мы ведь страдали! Когда я был маленьким...
– Да, я знаю, каково это, когда ты маленький, – сказал Хеймат, но это не помешало Бейсингстоуку все рассказать заново.
Хеймат постарался не слушать его. На острове жарко, но с моря дует ветерок. С луга доносится слабый запах скота. Там движутся машины-пастухи, измеряя температуру и проверяя состояние своих подопечных.
Хеймат считал, что такое детовынашивание – неплохая штука. Если, конечно, считать, что вообще вынашивание детей – это хорошо. Его собственные сексуальные удовольствия заключались совсем в другом, но для пары, которая хочет создать семью, это имеет смысл. Ребенка зачинают обычным способом, с игривостями и липкими добавками; Хеймат был достаточно терпим, чтобы признавать, что это привлекает большую часть человечества. Но если это доставляет удовольствие, то почему для одного из партнеров оно должно сменяться болью? Очень просто изъять оплодотворенное яйцо. Оно уже получило от своих родителей все необходимое. Спирали ДНК разделились и уже перестроились. Наследственность установлена. Шеф-повар, если можно так выразиться, уже приготовил свое главное блюдо – суфле. Теперь необходима теплая печь, чтобы суфле поднялось, а печь эта Совсем не должна быть человеческой. Подойдет любое существо, млекопитающее, позвоночное, начиная с человеческого размера и крупнее. Коровы для этого подходят прекрасно.
На детской ферме немного коров, потому что на острове мало семей, у которых есть в них потребность. Хеймат насчитал десять, двенадцать, пятнадцать – всего восемнадцать подменных матерей, мирно щиплющих траву, а пастухи совали в них термометры и заглядывали им в уши.
– Отвратительно! – прохрипел Бейсингстоук.
– Почему? – возразил Хеймат. – Они не принимают наркотики, не курят, не делают ничего другого, чем женщина может повредить ребенку. Нет. Если бы мы победили, я сам ввел бы эту систему.
– А я бы нет, – сказал с удовольствием Бейсингстоук.
Они улыбнулись друг другу, два старых гладиатора, понимающих, что последний бой так никогда и не произойдет. Старый дурак, думал Хеймат утешительно. Конечно, от него тоже пришлось бы избавиться... если бы революция победила.
– Берп, – сказал Бейсингстоук. – Смотри.
Одна из матерей замычала. У нее измеряли температуру, но пастух, по-видимому, держал термометр неудобно. Корова высвободилась, отошла на несколько шагов и снова начала пастись.
– Он не шевелится, – удивленно сказал Хеймат.
Бейсингстоук оглядел пастухов на детской ферме, потом посмотрел на садовников ниже по холму, на отдаленных рабочих на тропе. Все застыли неподвижно. Не слышно было даже шума винтов тележек на воздушных подушках.
Бейсингстоук сказал:
– Они не движутся, Берп. Все мертвы.
Пастбище детской фермы находилось на самом краю тюремной территории. Дальше начинался крутой спуск, и Хеймат посмотрел на него с отвращением. Если ты старик, то старик, несмотря на все замены тканей и костей.
– Если спустимся, – сказал он, – придется возвращаться.
– Неужели? – негромко спросил Бейсингстоук. – Ты только посмотри.
– Подача электроэнергии прекратилась, – пробормотал Хеймат. – Сейчас исправят.
– Да. И тогда мы упустим возможность.
– Но, Бейсил, – разумно заметил Хеймат, – допустим, подвижные машины перестали действовать, но ведь барьеры на месте.
Бейсингстоук внимательно посмотрел на него. Он молчал. Просто отвернулся, приподнял проволоку, удерживавшую скот на пастбище, и нырнул под нее.
Хеймат раздраженно смотрел ему вслед. Охранники, конечно, через несколько мгновений вернутся. И если даже эти мгновения продлятся достаточно, чтобы заключенные смогли пересечь луг, то, что он сказал о барьерах, остается верным. Ведь не охранники удерживают заключенных в тюрьме, а сложные и непреодолимые электронные барьеры. Три последовательных состояния: боль, оцепенение, смерть. Трудно миновать первый барьер и почти невозможно – второй. И бессмысленно, потому что существует и третий. Он говорил себе, что Бейсингстоук просто не знает, у него нет опыта. А у Хеймата есть, он уже пытался. Ему удалось преодолеть линию ужасной, останавливающей сердце боли, но он тут же потерял сознание на второй линии и пришел в себя в постели. И увидел улыбающегося охранника.
То простое обстоятельство, что машины на короткое время лишились электроэнергии, ничего не говорит о барьерах, сказал он себе. Какой дурак этот Бейсингстоук!
Но, говоря это. Берп Хеймат уже поднимал проволоку, пролезал под ней и торопливо догонял Бейсингстоука, увертываясь от навозных куч. Он задержался, только чтобы пнуть пастуха и убедиться, что тот не отвечает.
Пастух не ответил.
Хеймат, тяжело дыша, догнал Бейсингстоука на самом краю луга. Провода, причиняющие боль, здесь отчетливо видны – из-за скота, не заключенных. Они выделяются на фоне красивых гибискусов и коровяка.
Рядом с кустом коровяка неподвижно застыл садовник. Его поднятая рука с лопаткой торчала без движений. Хеймат задумчиво плюнул на него.
– Энергию отключили, парень, – негромко сказал Бейсингстоук.
Хеймат, глотнув, ответил:
– Иди первым, Сирин. Я вытащу тебя, если тебя схватит.
Бейсингстоук рассмеялся.
– О, Берп, какой ты герой. Давай, мы пройдем вместе!
