А звезды продолжали свое движение. Их не интересовало, что происходит с одним двуногим млекопитающим разумным – ну, полуразумным – живым существом, только потому что этим существом оказался я. Я всегда придерживался эгоцентрического взгляда на космологию. Я в середине Всего, и все расположено по ту или иную сторону относительно меня; «нормальное» это я; «важное» это то, что близко ко мне; «значительно» то, что я считаю важным. Такого взгляда всегда придерживался я, но не вселенная. Она продолжала существовать, словно я не имею никакого значения.

Правда в том, что тогда и для меня это было неважно, потому что я отсутствовал. Во многих тысячах световых лет за нами, на Земле, генерал Манзберген гонялся за еще одной группой террористов, похитивших шаттл, а комиссар полиции поймал человека, стрелявшего в меня; я не знал этого, а если бы и знал, меня бы это не заинтересовало. Чуть ближе к нам, но все равно на расстоянии Антареса от Земли, Джель-Клара Мойнлин пыталась понять, что говорит ей хичи; этого я тоже не знал. Совсем близко, рядом со мной, моя жена Эсси пыталась сделать то, чего раньше никогда не делала, хотя она изобрела этот процесс; ей помогал Альберт, у которого в банке данных хранились все необходимые сведения, но у которого не было рук, чтобы ими воспользоваться. Вот это – если бы я знал, что именно они делают, – меня бы очень заинтересовало.

Но я, конечно, не знал этого, потому что был мертв.

Впрочем, я не остался мертвым.

Когда я был маленьким, мама часто читала мне. Однажды она прочитала мне о человеке, чьи чувства были искажены из-за операции на мозге. Не помню, кто написал этот рассказ, Жюль Верн, Уэллс, один из великих золотого века [Обычно под золотым веком фантастики понимают 1938-1946 годы, когда писатель и издатель Джон Кемпбелл открыл таких авторов, как Роберт Хайнлайн, Айзек Азимов, Ван Вогт, Лестер дель Рей, Эрик Фрэнк Рассел, Теодор Старджон и многих других] – кто-то. Помню только главное. После операции герой видел звуки и слышал прикосновения, и в конце рассказа он спрашивает:

– Как пахнет пурпурный цвет?

Это я слышал ребенком. Теперь я большой. И это больше не фантастика.

Это кошмар.

Чувственные восприятия бились в меня, и я не мог понять, что это такое! Не могу описать этого сейчас, как не могу описать... смерглич. Вы знаете, что такое смерглич? Нет. Я тоже не знаю, потому что только что придумал это слово. Это всего лишь набор звуков. У него нет значения. Я не наделил его значением. И точно так же не имели значения звуки, запахи, цвета, давления, температуры, толчки, дерганья, царапанья, все миллиарды единиц восприятия, обрушившиеся на меня. Я не знал, что они обозначают. Угрожают ли они мне? Мне не с чем было даже их сравнить. Может быть, таково рождение на свет. Но я в этом сомневаюсь. Не думаю, чтобы это можно было пережить.

Но я выдержал.

Выдержал по одной-единственной причине. Мне невозможно было не выдержать. Есть древнейшая закономерность: нельзя сделать беременной беременную женщину. Нельзя убить мертвого. Я «выжил», потому что все во мне, что могло умереть, умерло.

Понимаете?

Попытайтесь представить себе. Освежеванный. Изнасилованный. И прежде всего понимающий – я мертв.

Мама читала мне также «Ад» Данте, и иногда я думаю, не было ли у Данте предвидения, каково пришлось мне. Если не было, откуда он взял свое описание ада?

Не знаю, долго ли это продолжалось. Мне показалось – целую вечность.

Потом все начало уменьшаться. Резкий свет отодвинулся и стал слабее. Ужасные звуки стихли, царапанье, чесание, толчки и рывки ослабли.

Долгое время ничего не было, как в Карлсбадской пещере, в те ужасные мгновения, когда выключают свет, чтобы показать вам, что такое настоящая темнота. Никакого света. Ничего, кроме отдаленного негромкого гудения, похожего на шум крови в ушах.

Если бы у меня были уши.

Потом гудение превратилось в голос, и голос этот произносил слова; издалека я услышал голос Альберта Эйнштейна:

– Робин?

Я попытался вспомнить, как говорить.

– Робин? Робин, друг мой, вы меня слышите?

– Да! – закричал я, не зная как. – Я здесь! – Как будто понимал, что это «здесь».

Долгая пауза. Потом снова голос Альберта, по-прежнему слабый, но уже значительно ближе.

– Робин, – сказал он; каждое слово произносилось отчетливо, как в разговоре с маленьким ребенком. – Робин. Слушайте. Вы в безопасности.

– В безопасности?

– Вы в безопасности, – повторил он. – Я блокирую вас.

Я не ответил. Не знал, что сказать.

– Я буду учить вас теперь, Робин, – сказал он, – постепенно, понемногу. Будьте терпеливы, Робин. Скоро вы сможете видеть, слышать и понимать.

Терпеливым? Мне не оставалось ничего, как быть терпеливым. Не было иного выбора. Нужно было терпеть и ждать, пока он меня научит. Даже тогда я доверял старому Альберту. Я поверил ему на слово, что он научит слепого видеть и глухого слышать.

Но можно ли научить мертвого жить?

Мне не очень хочется рассказывать о последующей вечности. По времени Альберта и по времени цезиевых часов, прошло сорок восемь часов с небольшим. По его времени. Не по моему. По моему это длилось бесконечно.

Хотя я помню очень хорошо, но кое-что помню как-то отдаленно. Не из-за неспособности. От желания, а также из-за факта скорости. Позвольте объяснить это. Обмен битами и байтами информации в банке данных происходит гораздо быстрее, чем в органической жизни, которую я покинул. Прошлое быстро покрывается пластами новых данных. И, знаете, это хорошо, потому что чем более отдаленным становится ужасный переход от моего «теперь», тем больше он мне нравится.

Мне не хочется восстанавливать ранние области этих данных, и та первая часть, которую я хочу вспомнить, большая. Насколько? Просто большая.

Альберт говорит, что я антропоморфизирую. Вероятно. Но разве это плохо? Большую часть своей жизни я провел в форме человека, и старые привычки умирают трудно. Так что когда Альберт стабилизировал меня и я был – по-моему, единственное подходящее слово «расширен», – я представлял себя в антропоморфном облике. Конечно, если представить себе, что человек может быть больше галактик, старше звезд и мудр, как все миллиарды людей прошлого и настоящего. Я воспринимал Местную Группу – нашу Галактику и всех ее соседей – как небольшой клочок в волнующемся океане энергии и массы. Я мог видеть все сразу. Но смотрел я на дом, на родную Галактику и М-31 рядом с ней, и поблизости Магеллановы Облака, и другие небольшие облака и скопления, и клочки газа и пыли, и звездный свет. И я – моя антропоморфная часть – протянул руки, и взял их в горсть, и пропустил меж пальцев, словно я Бог.

Но я не Бог и не настолько богоподобен, чтобы действительно касаться галактик. Я вообще ничего не мог коснуться, мне нечем касаться. Все это оптические иллюзии, все равно что Альберт, зажигающий свою трубку. Нет ничего. Ни Альберта, ни трубки.

И меня нет. Я не могу быть богоподобен, потому что у меня нет осязаемого существования. Я не могу ни создать небо и землю, ни уничтожить их. Я вообще физически не могу воздействовать даже на ничтожную часть их.

Но тем лучше я могу созерцать их. Могу стоять в центре своей системы и смотреть на миллионы и миллиарды других групп и галактик, протянувшихся до оптического конца вселенной, где звезды удаляются быстрее, чем об этом рассказывает их свет... а дальше... я могу заглянуть и за эти оптические пределы, но это уже неважно. Альберт говорит мне, что это всего лишь гипотеза в записях хичи, оттуда я сейчас черпаю информацию.

Конечно, старый Робин не расширился вдруг до бесконечности. Всего лишь ничтожные остатки Робинетта Броадхеда, не более чем какое-то количество битов воспоминаний в море данных библиотеке «Истинной любви».

Мою бесконечную вечную задумчивость нарушил голос Альберта.

– Робин, все в порядке?

Я не хотел лгать ему.

– Нет. Ничего не в порядке.

– Будет лучше, Робин.

– Надеюсь... Альберт?

– Да?

– Я не виню тебя за то, что ты спятил, – сказал я, – если ты прошел через это.

Недолгое молчание, потом призрачный смешок.

– Робин, – ответил он, – вы еще не видели, что свело меня с ума.

Не могу сказать, как долго это продолжалось. Не знаю, каково значение концепции «времени», потому что на электронном уровне, на котором я сейчас нахожусь, временная шкала не очень увязывается с чем-то «реальным». Много времени тратится зря. Электронный разум действует не так эффективно, как механизм, с которым мы рождаемся, алгоритм не очень хорошая замена синапсов. С другой стороны, в мире элементарных частиц все происходит гораздо быстрее, и там фемтосекунда – это ощутимый промежуток. Если учесть все плюсы и минусы, можно сказать, что я живу от тысячи до десяти тысяч раз быстрее, чем раньше.

Конечно, существуют объективные измерения реального времени – я имею в виду время на «Истинной любви». Эсси очень тщательно отмечает минуты. Чтобы подготовить труп к тошнотворной процедуре в ее цепях «Здесь и После», необходимо много часов. Для подготовки к записи особого клиента – меня, чтобы запись в банке данных, подобном банку Альберта, была значительно качественнее – для этого нужно соответственно больше времени. Когда ее задача была выполнена, она сидела и ждала, в руке у нее был стакан с выпивкой, но она не пила, и не слышала попыток Оди, Джейни и Долли завязать разговор, хотя иногда отвечала невпопад. Невесело было ждать, пока станет ясно, сохранилось ли хоть что-то от покойного Робинетта Броадхеда, и все это заняло три с половиной дня.

Для меня, в мире спинов, и шармов, и цветов, и запрещенных орбит [Спин, шарм, цвет, запрещенная орбита – термины квантовой механики, различные характеристики элементарных частиц], куда я переместился, это была – назовем так – вечность. Так мне показалось.

– Вы должны научиться использовать свои вводы и выводы, – сказал Альберт.

– Прекрасно! – воскликнул я. – И это все? Здорово! Да это просто пустяк!

Вздох.

– Я рад, что к вам вернулось чувство юмора, – сказал он, а я еще услышал: «потому что вам оно чертовски понадобится». – Боюсь, что теперь придется поработать. Мне не легко все время инкапсулировать вас...

– Ин-что?

– Защищать вас, Робин, – нетерпеливо сказал он. – Ограничивать доступ к вам информации, чтобы вы не слишком страдали от смятения и потери ориентации.

– Альберт, – сказал я, – ты что, спятил? Да я видел всю вселенную.

– Вы видели только то, что я позволяю вам видеть, Робин. И это очень мало. Но больше я не могу контролировать ваше восприятие. Вам придется самому научиться этому. Поэтому подготовьтесь, я буду постепенно снимать изоляцию.

Я напрягся.

– Я готов.

Но я недостаточно напрягся.

Вы не поверите, как было больно. На меня обрушились орущие, визжащие, вопящие, лепечущие голоса всех вводов – находясь во внепространственной геометрии, я все еще представлял себе их ушами. Были ли так же плохо, как первое соприкосновение со всем сразу? Нет, было гораздо хуже. Тогда, в первый момент, я еще не умел распознавать шум как звук или боль как боль. Теперь я знал. Я узнавал боль, когда испытывал ее.

– Альберт, – закричал я, – что это?

– Вам всего лишь становятся доступными базы данных, – успокаивающе сказал он. – Только веера на борту «Истинной любви», плюс телеметрия, плюс вводы от самого корабля и экипажа.

– Прекрати это!

– Не могу. – В голосе его звучало искреннее сочувствие, хотя на самом деле никакого голоса не было. – Вам придется справиться с этим, Робин. Придется самому выбрать, какие базы данных вам сейчас нужны. Отберите их, а остальные заблокируйте.

– Что сделать? – спросил я, еще более сбитый с толку.

– Выберите только одну, – терпеливо сказал он. – Тут есть наши собственные базы данных, есть записи хичи, есть и другие. Вам придется научиться разграничивать их.

– Разграничивать?

– Справляться в них, Робин. Как будто это разделы библиотечной классификации. Как будто это книги на полках.

– Книги на меня не орут! А эти орут!

– Конечно. Они дают о себе знать. Точно так же книги на полках дают о себе знать вашему зрению. Но вы можете смотреть только на те, что вам нужны. Тут есть одна, которая, я думаю, облегчит вам задачу. Попробуйте найти ее.

– Найти? Да как мне искать?

Послышался звук, похожий на вздох.

– Что ж, – сказал Альберт, – эту задачу вы должны решить сами. Я не могу сказать, вверху это, внизу или по бокам, потому что вы не ориентируетесь в данной системе координат...

– Ты дьявольски прав!

– Но есть одна старая хитрость у дрессировщиков. Им нужно заставить животное выполнять сложные действия, сути которых животные не понимают. Был такой кудесник, который заставлял собаку спуститься в зал, найти определенного человека и взять у него определенный предмет...

– Альберт, – взмолился я, – сейчас не время для твоих длинных многословных анекдотов.

– Это не анекдот. Психологический эксперимент. На собаках получается. Не думаю, чтобы его использовали на взрослых людях, но посмотрим. Вот что вы сделайте. Двигайтесь в любом направлении. Если направление верное, я скажу, чтобы вы продолжали. Когда я замолчу, вы перестаете делать то, что делали. Поворачиваете. Пытаетесь делать что-то другое. Если это новое занятие, новое направление правильное, вы продолжаете. Можете это сделать?

Я спросил:

– А когда я кончу, ты мне дашь кусочек сахара, Альберт?

Слабый смешок.

– Его электронный аналог, Робин. Начинайте.

Начинать! Как? Но нет смысла спрашивать, потому что если бы Альберт был способен объяснить это на словах, он не стал бы пробовать «собачий» способ. И вот я начал – что-то делать.

Не могу вам объяснить, что я делал. Возможно, поможет аналогия. Когда я учился в школе, нам показали электроэнцефалограф, он демонстрирует, как наш мозг генерирует альфа-волны. Можно, сказали нам, сделать волны больше или чаще, увеличить частоту или амплитуду, но невозможно объяснить нам, как это сделать. Мы все пробовали по очереди, все ребята, И каждый мог изменить синусоиду на экране, но все описывали это по-разному. Один сказал, что задержал дыхание, другой – что напряг мышцы; еще один подумал о еде, другой попытался зевнуть, не открывая рта. Ничего из этого не было реальным. Но все подействовало; и то, что я сейчас делал, тоже не было реальным.

Но я двинулся. Каким-то образом я двинулся. И все время голос Альберта продолжал произносить:

– Нет. Нет. Нет. Нет, это не то. Нет. Нет...

А потом:

– Да! Да, Робин, продолжайте это делать.

– Я продолжаю.

– Не разговаривайте, Робин. Продолжайте. Идите. Идитеидитеидите... нет. Стоп.

– Нет.

– Нет.

– Нет.

– Нет.

– Нет – да! Идитеидитеидитеидитеидитеидите... нет – да! Идите – стоп! Вот оно, Робин. Это вы должны открыть.

– Здесь? Вот это? Этот голос, звучащий как...

Я остановился. Не смог продолжать. Видите ли, я принял факт, что я умер, что я всего лишь электроны в информационном веере, и могу говорить только с другими электронными записями, как Альберт.

– Раскройте объем! – приказал Альберт. – Пусть она заговорит с вами!

Ей не требовалось разрешения.

– Здравствуй, Робин, любимый, – сказал неживой голос моей дорогой жены Эсси – странный, напряженный, но, несомненно, голос Эсси. – Мы с тобой теперь в прекрасном месте, правда?

Вряд ли что-нибудь, даже факт моей собственной смерти, было для меня таким ужасным шоком, как Эсси среди мертвых.

– Эсси, – закричал я, – что с тобой случилось?

И тут же, быстрый, успокоительный, вмешался Альберт.

– С ней все в порядке, Робин. Она не мертва.

– Но как же иначе? Она здесь!

– Нет, мой дорогой мальчик, на самом деле не здесь – сказал Альберт. – Она частично записала себя, в ходе экспериментов над проектом «Здесь и После». Кстати, этот эксперимент привел и ко мне в моем нынешнем состоянии.

– Ублюдок, ты заставил меня подумать, что она умерла!

Он мягко сказал:

– Робин, вы должны отвыкать от плотской одержимости биологией. Разве так уж важно, что ее метаболизм по-прежнему действует на органическом уровне, вдобавок к той версии, что записана здесь?

И прозвенел странный голос Эсси:

– Будь терпелив, дорогой Робин. Будь спокоен. Все будет хорошо.

– Очень в этом сомневаюсь, – горько сказал я.

– Верь мне, Робин, – прошептала она. – Слушайся Альберта. Он скажет, что тебе нужно делать.

– Самое трудное позади, – заверил меня Альберт. – Прошу прощения за полученные вами травмы. Но это было необходимо... я думаю.

– Ты думаешь.

– Да, только думаю, Робин, потому что это никогда не делалось раньше, и я действую преимущественно вслепую. Я понимаю, что вы испытали шок, встретив записанный аналог миссис Броадхед именно таким образом, но это подготовит вас к встрече с ней во плоти.

Если бы у меня было тело, я бы испытывал сильное желание ударить его – и если бы у Альберта было по чему ударить.

– Ты более сумасшедший, чем я! – закричал я.

Призрак смеха.

– Нет, Робин. Такой же. Вы сможете видеть ее и говорить с нею, как я – с вами, когда вы были ... живы. Обещаю это, Робин. Получится... я думаю.

– Я не могу!

Пауза.

– Это нелегко, – согласился он. – Но подумайте вот о чем. Я могу это. Почему же вы не можете сделать то же, что и такая компьютерная программа, как я?

– Не смейся надо мной, Альберт! Я понимаю тебя. Ты думаешь, что я буду изображен голограммой и смогу разговаривать с живыми людьми. Но я не знаю, как это сделать!

– Да, еще не знаете, Робин, потому что в вашей программе нет еще соответствующих подпрограмм. Но я научу вас. Вы будете видны. Может, не с такой убедительностью и быстротой, как моя голограмма, – похвастал он, – но вас можно будет узнать. Готовы вы начать учиться?

И голос Эсси – вернее, копия голоса Эсси – прошептал:

– Пожалуйста, дорогой Робин, я жду тебя с нетерпением.

Как тяжело рождаться! Тяжело для новорожденного, но еще тяжелее для слушателя, который способен только прислушиваться к бесконечным горестям.

Они были бесконечны, а постоянные приставания моих повитух их еще усиливали.

– Ты это сможешь, – обещал голос Эсси с одной стороны (конечно, если представить себе, что у меня есть «сторона»).

– Это легче, чем кажется, – подтверждал голос Альберта с другой. Не было во вселенной двух других голосов, которым я поверил бы охотнее. Но мне пришлось использовать всю свою способность верить. И ничего от нее не осталось. И я испугался. «Легче?» Какая нелепость!

Потому что я увидел каюту, как ее всегда видел Альберт. У меня не было двух глаз, фокусирующихся в одном направлении, не было ушей, размещенных в определенной точке пространства. Я видел и слышал все одновременно. Когда-то давно старый художник Пикассо рисовал такие картины, части изображения размещены в беспорядке. Они все здесь, но так перепутаны, что видишь только беспорядочную мозаику кусков. Я часто ходил с Эсси в галерею Тейт и Метрополитен, чтобы взглянуть на эти картины, и они мне нравились. Они меня забавляли. Но увидеть так реальный мир, словно весь из частей на конвейере, – это совсем не забавно.

– Позволь мне помочь тебе, – прошептал аналог Эсси. – Видишь меня здесь, Робин? Я сплю в большой кровати. Много дней не спала, Робин, переливала твою старую органику в новую бутылку-веер, а теперь выдохлась. Смотри, я пошевелила рукой и почесала нос. Руку видишь? А нос? Узнаешь? – Призрак смеха. – Конечно, узнаешь, Робин, ведь это я.