Ничего не действовало. Мы все испробовали. Эсси извлекла веер Альберта из гнезда, но он замкнул приборы, так что и без него мы ничего не могли изменить. Эсси составила другую пилотирующую программу и попыталась ввести ее; не получилось. Мы звали его по имени, просили появиться, бранили. Он не отзывался.

Несколько дней, показавшихся нам неделями, мы продолжали полет, руководимый несуществующими руками моей бездействующей информационной программы Альберта Эйнштейна. А тем временем Вэн и смуглая леди моих снов находились в космическом корабле хичи, а миры вокруг нас устремлялись к яростной схватке, масштабы которой мы не могли представить себе. И не это занимало наши мысли. Нас беспокоило нечто гораздо более близкое. Пища, вода, воздух. На «Истинной любви» были запасы для длительного полета.

Но не на пятерых.

Мы ничего не делали. Мы делали все, что могли придумать. Уолтерс и Джи-ксинг испытывали собственную программу пилотирования, но не смогли преодолеть того, что сделал Альберт. Эсси делала больше нас всех, потому что Альберт был ее созданием, и она не хотела, не могла признать поражение. Проверяла и перепроверяла, писала новые программы и видела, что они не вводятся; она почти не спала. Эсси скопировала всю программу Альберта на запасной веер и попробовала его: видите ли, она все еще надеялась, что поломка чисто механическая. Но если и так, она перешла в новую запись. Долли Уолтерс безропотно кормила всех, старалась не мешать, когда мы считали, что что-то получается (никогда не получалось), и позволяла нам обмениваться мнениями, когда мы оказывались в тупике (а это случалось часто). А у меня была самая трудная работа. Альберт – моя программа, сказала Эсси, и если он кому-нибудь ответит, то только мне. И вот я сидел и разговаривал с ним. Говорил в воздух, потому что ничего не показывало, что он слышит, но я все равно убеждал его, болтал с ним, звал его по имени, кричал на него, умолял его.

Он не отвечал, не появлялся.

Во время перерыва на еду Эсси стояла за мной и массировала мне плечи. Устала у меня гортань, но я все равно оценил ее заботу.

– Ну, наверно, – сказала она дрожащим голосом скорее в воздух, чем мне, – он знает, что делает. Он должен сознавать, что наши запасы ограничены. Должен вернуть нас к цивилизации, потому что Альберт ведь не может просто позволить нам умереть? – Слова были утвердительными. Тон нет.

– Я в этом уверен, – ответил я, не поворачиваясь, чтобы она не видела моего лица.

– Я тоже, – сказала она жалобно. Я отодвинул свою тарелку. Долли, чтобы сменить тему, спросила материнским тоном:

– Вам не нравится, как я готовлю?

Пальцы Эсси перестали массировать мне плечи, потом впились в тело.

– Робин, ты ничего не съел.

Все смотрели на меня. Забавно. Мы находились неизвестно где, у нас никаких возможностей добраться домой, а эти четверо смотрят на меня, потому что я не не ем обед. Конечно, в начале путешествия, когда Альберт еще не онемел, Эсси суетилась вокруг меня. Сейчас все вдруг поняли, что я нездоров.

Да, я был нездоров. Я быстро уставал. В руках покалывало, словно они затекли. У меня не было аппетита. Я почти ничего не ел, и Эсси не заметила только потому, что мы ели наскоро, когда случалось время.

– Помогаю растянуть наши припасы, – я улыбнулся, но никто не улыбнулся мне в ответ.

– Глупый Робин, – зашипела Эсси, и пальцы ее оставили мои плечи и перешли на лоб, измеряя температуру. Температуры не было: когда никто не видел, я глотал аспирин. Я принял терпеливое выражение.

– Все в порядке, Эсси, – сказал я. Не совсем ложь, просто желаемое: я ведь не уверен, что болен. – Вероятно, следовало бы провериться, но без Альберта...

– Для этого? Зачем Альберт? – Я повернул шею, удивленно глядя на Эсси. – Для этого нужна только медицинская подпрограмма, – твердо сказала она.

– Подпрограмма?

Она топнула ногой.

– Медицинская программа, юридическая программа, секретарская программа – они все включены в Альберта, но могут действовать и самостоятельно. Немедленно вызови медицинскую программу!

Я смотрел на нее. Мысли метались, говорить я не мог.

– Делай, что я говорю! – закричала она, и я обрел наконец голос.

– Не медицинская программа! – воскликнул я. – Есть кое-что получше! – Я повернулся и крикнул в воздух:

– Зигфрид фон Психоаналитик! Мне отчаянно нужна помощь!

В год своих психоаналитических сеансов я сидел как на иголках, дожидаясь появления Зигфрида. Иногда приходилось и подождать: в те дни Зигфрид состоял из смеси схем хичи и программ, составленных людьми, и ни одна программа не принадлежала моей жене Эсси. Эсси – очень хороший специалист. Миллисекунды, требовавшиеся для ответа, превратились в нано-, пико-, фемтосекунды ["нано" – одна миллиардная доля, или десять в минус девятой степени, пико – десять в минус двенадцатой степени, фемто – десять в минус пятнадцатой степени], и Альберт оказался способен отвечать в реальном времени, как человек. Нет, лучше человека!

И вот когда Зигфрид сразу не появился, у меня было такое ощущение, как при включении света: он не загорелся, значит, где-то перегорело. Не станешь терять время, снова и снова включая его. Просто знаешь.

– Не теряй времени, – сказала у меня за плечом Эсси. Если голос может быть бледным, то таким был ее голос.

Я повернулся и потрясенно улыбнулся ей.

– Вероятно, положение хуже, чем мы думали, – сказал я. Лицо у нее тоже бледное. Я положил свою руку ей на руку. – Это возвращает меня в прошлое, – сказал я, чтобы занять время и не думать о том, насколько хуже. – Когда я встречался на сеансах с Зигфридом, самое трудное было ждать, когда он появится. Я всегда нервничал и... – Ну, я начал болтать. И мог бы продолжать вечно, если бы по глазам Эсси не увидел, что больше не нужно.

Я повернулся и одновременно услышал его голос:

– Мне жаль слышать, что для вас это было так трудно Робин, – сказал Зигфрид фон Психоаналитик.

Даже для голографической проекции Зигфрид выглядел неважно. Он сидел неудобно просто в воздухе, сложив руки на коленях. Программа не потрудилась добавить стул или блокнот. Ничего. Только Зигфрид. Выглядел он так же, каким я его помнил, но чувствовал себя явно неловко. Посмотрел на нас пятерых – мы все смотрели на него – и вздохнул, прежде чем вернуться ко мне.

– Ну, Робин, – сказал он, – не скажете ли, что вас беспокоит?

Я слышал, как Оди Уолтерс набрал воздуха, чтобы ответить ему, как Джейни щелкнула языком, чтобы остановить его, потому что Эсси покачала головой. Но я на них не смотрел. Я сказал:

– Зигфрид, старая жестянка. У меня проблема как раз по твоей части.

Он смотрел на меня, нахмурившись.

– Да, Робин?

– Фуга [Патологическое нарушение сознания, при котором пациент совершает действия, о которых потом не помнит].

– Случай серьезный?

– Очень.

Он кивнул, словно ожидал этого.

– Я предпочел бы, чтобы вы не пользовались медицинскими терминами, Робин. – Он вздохнул, пальцы его сплетались и расплетались. – Скажите мне. Вы просите меня помочь вам самому?

– Не совсем, Зигфрид, – признался я. В этот момент вся игра могла рухнуть. Мне кажется, она чуть не рухнула. Зигфрид какое-то время молчал, но не сидел неподвижно – пальцы его сплетались, а когда он шевелился, вокруг его тела в воздухе появлялся голубоватый ореол. Я сказал: – Это мой друг, Зигфрид, может, самый близкий друг в этом мире, и у него серьезные неприятности.

– Понятно, – сказал он, кивая, словно действительно понял. Но, я думаю, так оно и было. – Вероятно, вы знаете, – заметил он, – что вашему другу нельзя помочь, если он не присутствует здесь.

– Он присутствует, Зигфрид, – негромко ответил я.

– Да, – сказал он, – я так и думал. – Пальцы его теперь были неподвижны, и он откинулся, словно на спинку стула. – Ну, а теперь расскажите мне о нем и, – с улыбкой, которой я обрадовался, как ничему в жизни, – на этот раз, Робин, если хотите, можете пользоваться специальными терминами.

Я услышал, как за мной негромко выдохнула Эсси, и понял, что мы оба затаили дыхание. Я взял ее за руку.

– Зигфрид, – сказал я, начиная надеяться, – я понимаю, что термином «фуга» обозначается бегство от реальности. Если кто-то оказывается в двусмысленной ситуации, прости, я хочу сказать, если он оказывается в положении, когда одно мощное побуждение противостоит другому столь же мощному, он не выдерживает этого конфликта и отворачивается от него. Делает вид, что конфликта не существует. Я знаю, что смешиваю несколько школ психотерапии, Зигфрид, но правильно ли я выразил общую мысль?

– Достаточно близко, Робин. Во всяком случае я понял, что вы хотите сказать.

– Например, – я помолчал, – человек глубоко любит жену. Он узнает, что у нее связь с его близким другом. – Я почувствовал, как Эсси сжала мне руку. Я ее не обидел: она просто подбадривала меня.

– Вы смешиваете побуждения и эмоции, Робин, но это неважно. К чему вы ведете?

Я не позволил ему торопить себя.

– Или другой пример, – сказал я, – религиозный. Человек, искренне верующий, обнаруживает, что Бога нет. Ты следишь за мной, Зигфрид? Он искренне верил, хотя знал, что многие умные люди не разделяют его веру, и вот понемногу он начинает убеждаться, что они правы, и наконец эти доказательства становятся настолько убедительны...

Он вежливо кивнул, слушая, но пальцы его снова начали извиваться.

– ...что он наконец принимает квантовую механику, – сказал я.

Это второй момент, когда вся игра могла провалиться. И, мне кажется, едва не провалилась. Голограмма сильно замерцала, и выражение лица Зигфрида изменилось. Не могу сказать, каким оно стало. Я не узнал его, лицо словно смягчилось и потеряло четкость.

Но когда он заговорил, голос его звучал устойчиво.

– Говоря о побуждениях и фуге, Робин, – сказал он, – вы говорите о людях. Допустим, интересующий нас пациент не человек. – Он помолчал, потом добавил: – Совсем. – Я подбадривающе кашлянул, потому что не понимал, что последует дальше. – Допустим, эти побуждения и эмоции... гм... запрограммированы в нем, примерно так, как программируется человек, когда ему, уже взрослому, нужно изучить иностранный язык. Он изучил язык, он его знает, но усвоил не очень хорошо. Говорит с акцентом. – Он помолчал. – Мы не люди, – сказал он.

Эсси еще сильнее сжала мне руку. Предупреждение.

– Альберт запрограммирован, как человеческая личность, – сказал я.

– Да. Насколько возможно. Очень во многом, – согласился Зигфрид, но лицо его оставалось серьезным. – Но Альберт все же не человек: ни одна компьютерная программа не может стать человеком. Например, никто из нас не испытывает воздействия ТПП. Когда все человечество сходит с ума от чьего-то безумия, мы ничего не чувствуем.

Почва стала очень скользкой, над трясиной похрустывал ледок; если я сделаю неверный шаг, куда мы все провалимся? Эсси крепко сжимала мне руку, остальные затаили дыхание. Я сказал:

– Зигфрид, люди все отличаются друг от друга. Но ты часто говорил мне, что это не имеет особого значения. Ты говорил, что проблемы сознания заключены в сознании, и средство для решения этих проблем там же. А ты лишь помогал пациентам вынести эти проблемы на поверхность, где они могут справиться с ними, покончить с одержимостью, неврозами... и фугой.

– Да, я так говорил, Робин.

– Ты просто пинал старую машину, Зигфрид. И она от толчка снова начинала действовать.

Он улыбнулся – вымученная улыбка, но все же улыбка.

– Достаточно близко, я думаю.

– Хорошо. Позволь мне изложить свою теорию. Позволь предположить, что у этого моего друга, – я не смел тогда снова назвать его по имени, – у моего друга конфликт, который он не может разрешить. Мой друг очень умен и исключительно хорошо информирован. У него доступ к самым свежим достижениям науки, ко всем отраслям науки, и особенно к физике, астрофизике и космологии. Поскольку квантовая механика составляет основу этих наук, он принимает квантовую механику; без этого он не мог бы выполнять работу, для которой запрограммирован. Она является основой его... программы. – Я чуть не сказал «личности».

Теперь в его улыбке было больше боли, чем веселья, но он по-прежнему слушал.

– В то же время, Зигфрид, у него есть другой слой программирования. Его научили думать и вести себя, как – вообще быть, насколько он может, – как очень образованный и мудрый человек, который умер уже давно и который очень сильно верил, что квантовая механика неверна. Не знаю, достаточно ли такого конфликта, чтобы повредить человеку, – сказал я, – но он может причинить большой ущерб... гм... компьютерной программе.

На лице Зигфрида выступили настоящие капли пота. Он молча кивнул, и передо мной встала картина прошлого: неужели Зигфрид выглядит сейчас так, как выглядел я когда-то, во время сеансов с ним?

– Возможно ли это? – спросил я.

– Это серьезное противоречие, – прошептал он.

И тут я провалился.

Лед треснул. Я по колено погрузился в трясину. Я еще не тонул, но застрял. Не знал, что делать дальше.

Это нарушило мою сосредоточенность. Я беспомощно взглянул на Эсси и остальных, чувствуя себя очень старым и уставшим – и не очень здоровым к тому же. Я так погрузился в специальные проблемы психоанализа моего собственного психоаналитика, что забыл о боли в животе и об онемении рук; но теперь все это напомнило мне о себе. Не получается. Я ничего не знаю. Я был абсолютно уверен, что вскрыл основную проблему, приведшую Альберта к фуге, – и ничего не случилось!

Не знаю, долго ли сидел бы я, как дурак, если бы не получил помощь. Она пришла одновременно от двоих.

«Взрывай», – настойчиво прошептала мне на ухо Эсси, и в тот же самый момент Джейни Джи-ксинг пошевелилась и осторожно сказала:

– Но должно было еще что-то неожиданно случиться, верно?

Лицо Зигфрида застыло. Попадание. Явное попадание.

– Что это было, Зигфрид? – спросил я. Никакого ответа. – Послушай, Зигфрид, старина, выкладывай. Что заставило Альберта броситься в пропасть?

Он посмотрел мне прямо в глаза, но я не мог понять их выражения, потому что лицо его начало расплываться. Как изображение на ПВ, когда что-то неисправно и картинка расплывается.

Расплывается? Или убегает? Опять фуга?

– Зигфрид, – закричал я, – пожалуйста! Скажи мне, от чего бежал Альберт! Или если не можешь, сделай так, чтобы мы могли поговорить с ним!

Еще больше неясности. Я даже не мог определить, на что он смотрит.

– Скажи мне! – приказал я, и расплывчатая голографическая тень ответила:

– Кугельблитц [Шаровая молния (нем.)].

– Что? Что такое кугельблитц? – Я раздраженно оглянулся. – Черт побери, давай его сюда, пусть он сам скажет!

– Он здесь, Робин, – прошептала мне на ухо Эсси.

Изображение прояснилось, но это уже был не Зигфрид. Аккуратное лицо Фрейда смягчилось и расширилось, превратившись в лицо дирижера немецкого оркестра, седые волосы падали на печальные глаза моего лучшего и ближайшего друга.

– Я здесь, Робин, – печально сказал Альберт Эйнштейн. – Спасибо за помощь. Не знаю, однако, будете ли благодарить меня вы.

Альберт оказался прав. Я его не поблагодарил.

Но Альберт оказался и неправ, или прав, но не по тем причинам: причина того, что я его не поблагодарил, не в том, что он сказал нам нечто очень страшное, нечто непредставимое, но потому, что, когда он кончил, я был не в состоянии благодарить его.

Мое положение, когда он начал, было немногим лучше, потому что его появление очень сильно на меня подействовало. Я был истощен. Так и должно быть, говорил я себе, потому что Бог знает, давно я не испытывал такого напряжения, но мне было хуже, чем просто от перенапряжения. Я чувствовал, что приближается конец. И дело не только в животе, или руках, или голове. Как будто все мои батареи одновременно разрядились, и мне приходилось собирать все силы, чтобы сосредоточиться и услышать, что он говорит.

– То, что я испытал, не совсем фуга, как вы назвали, – говорил он, вертя в руках трубку. Он не потрудился выглядеть комично. На нем был свитер и брюки, но на ногах ботинки, и шнурки завязаны. – Правда, что такое противоречие возникло и сделало меня уязвимым – вы поймете, миссис Броадхед, это противоречие в программе; я обнаружил, что запутался. И так как вы придали мне особенности гомеостата [Система, способная саморегулироваться, приспосабливаясь к изменениям окружающей среды], – у меня возникло непреодолимое побуждение: преодолеть неисправность.

Эсси с сожалением кивнула.

– Гомеостат, да. Но самовосстановление включает и способность самодиагностирования. Ты мог посоветоваться со мной.

– Нет, миссис Броадхед, – ответил он. – Со всем уважением, но трудность заключена в области, в которой я разбираюсь гораздо лучше вас.

– Космология, ха!

Я пошевелился, собираясь заговорить – это нелегко, потому что моя летаргия усиливалась.

– Пожалуйста, Альберт, просто скажи, что ты сделал.

Он медленно ответил:

– Очень просто, Робин. Я захотел разрешить противоречие. Я знаю: мне это кажется более важным, чем вам; вы можете быть счастливы без решения космологических проблем, но я не могу. Все больше и больше своих возможностей я уделял этой проблеме. Как вы знаете, я могу использовать на этом корабле множество информационных вееров хичи. Некоторые из них никогда основательно не изучались. Очень трудная задача. В то же время я вел собственные наблюдения.

– Что ты сделал, Альберт? – взмолился я.

– Именно это я и сделал. В записях хичи я нашел много упоминаний того, что мы называем проблемой недостающей массы. Вы помните, Робин. Масса, которой должна обладать вселенная для объяснения ее гравитационного поведения, но которую астрономы не сумели найти...

– Помню!

– Да. Ну так вот, я ее нашел. – Он на некоторое время задумался. – Но боюсь, мою проблему это не решило. Наоборот, сделало ее еще более трудной. И если бы вы не добрались до меня через мою подпрограмму Зигфрида, я все еще плутал бы...

– Что ты нашел? – воскликнул я. Приток адреналина почти – но не совсем – заставил меня забыть, что тело подает сигналы бедствия.

Он указал на экран, и я увидел, что на нем что-то есть.

На первый взгляд то, что я увидел на экране, не имело никакого смысла. На при втором взгляде, более внимательном, что-то заставило меня похолодеть.

Экран в основном был пуст. В одном его краю водоворот света – конечно, галактика; мне показалось, что она похожа на М-31 в Андромеде, но я в этих делах не специалист. Особенно если вижу галактику без окружающих ее звезд, а звезд на экране не было.

Было что-то похожее на звезды. Тут и там маленькие светлые точки. Но это не звезды, потому что они мигают, как огоньки на рождественской елке. Представьте себе несколько десятков светлячков в холодную ночь, когда они зажигают свои фонарики не очень часто, к тому же они далеко, и их нелегко увидеть. Вот как это выглядело. Самый заметный объект среди них немного походил на невращающуюся черную дыру, такую, в какой я некогда потерял Клару, но не такую большую и страшную. Все это выглядело очень странно, но не это заставило меня удивленно ахнуть. Я услышал возгласы остальных.

– Корабль! – потрясенно сказала Долли. Так оно и было.

Альберт серьезно взглянул на нас.

– Да, миссис Уолтерс, – сказал он, – это корабль. Я уверен, этот тот самый корабль хичи, который мы видели раньше. И сейчас я думаю, не удастся ли установить с ним связь.

– Связь! С хичи! Альберт, – закричал я, – ты спятил. Разве ты не понимаешь, как это опасно?

– А что касается опасности, – серьезно ответил он, – то гораздо больше я опасаюсь кугельблитца.

– Кугельблитц? – Я окончательно рассердился. – Альберт, ты осел! Я не знаю, что такое кугельблитц, и не хочу знать. А беспокоит меня то, что ты чуть не убил нас и...

Я смолк, потому что Эсси рукой закрыла мне рот.

– Замолчи, Робин! – прошипела она. – Ты снова вгонишь его в фугу. Альберт, – спокойно сказала она, – расскажи нам, что такое кугельблитц. Эта штука кажется мне похожей на черную дыру.

Он провел рукой по лбу.

– Вы имеете в виду центральный объект. Да, это разновидность черной дыры. Но тут не одна черная дыра, а много. Я еще не смог определить, сколько, потому что их нельзя наблюдать. Только поток входящей материи создает излучение, а между галактиками материи немного...

– Между галактиками! – воскликнул Уолтерс и смолк, увидев взгляд Эсси.

– Да, Альберт, пожалуйста, продолжай, – попросила она.

– Не знаю, сколько здесь черных дыр. Не менее десяти. Вероятнее, десять в квадрате. – Он вопросительно взглянул на меня. – Робин, вы понимаете, насколько это необычно? Как это можно объяснить?

– Нет. Я даже не знаю, что такое кугельблитц.

– О, небо, Робин, – нетерпеливо сказал он, – мы ведь обсуждали такие проблемы раньше. Черная дыра возникает при сжатии материи до необыкновенной плотности. Джон Уилер предсказал возможность существования другого типа черных дыр, содержащих в себе не материю, а энергию – так много энергии и настолько плотно спрессованной, что она замыкает вокруг себя пространство. Вот это и называется кугельблитц!

Он вздохнул, потом сказал:

– У меня есть два соображения. Первое. Все это образование – артефакт. Мы видим кугельблитц, окруженный черными дырами. Черные дыры должны помешать проникновению материи в кугельблитц; впрочем, материи здесь немного. Второе. Я думаю, перед нами недостающая масса.

Я подскочил.

– Альберт, – воскликнул я, – Ты понимаешь, что говоришь? Ты хочешь сказать, что кто-то это сделал? Ты говоришь... – я еще раз подскочил и не закончил фразы.

Не закончил, потому что не мог. Частично потому, что более страшного соображения мне никогда не приходило в голову: кугельблитц кем-то сделан, и он часть недостающей массы; отсюда следует неизбежное заключение, что кто-то вмешивается в законы вселенной, пытается повернуть расширение, по причинам, о которых я не могу (тогда не мог) догадаться.

А вторая причина в том, что я упал.

Я упал, потому что ноги перестали меня держать. Голова, в области уха, страшно заболела. Все посерело и начало расплываться.

Я услышал возглас Альберта:

– О, Робин! Я не следил за вашим физическим состоянием!

– За чем? – спросил я. Вернее, попытался спросить. Но не получилось. Губы не желали произносить слова, и я почувствовал ужасную сонливость. Вспышка локализованной боли угасла, но смутно я сознавал, что меня ждет большая боль, она близко и быстро приближается.

Говорят, существует селективная амнезия относительно боли; прошедшую боль вспоминаешь, только как неприятный эпизод. Иначе ни одна женщина не захотела бы рожать вторично. Для большинства из вас это справедливо. Многие годы было справедливо и для меня, но не теперь.

Теперь я все помню очень ясно и почти с юмором. То, что произошло у меня в голове, вызвало собственную анестезию, и мне не совсем ясно, что я испытывал. Но вот эту неясность я помню с большой четкостью. Помню панические возгласы, помню, как меня уложили на диван; помню долгие разговоры и уколы иглы, когда Альберт вводил лекарства или брал образцы для исследования. И помню, как плакала Эсси.

Она держала мою голову у себя на коленях. Хотя обращалась она к Альберту и говорила по-русски, я много раз слышал свое имя и понимал, что она говорит обо мне. Я попытался погладить ее по щеке.

– Я умираю... – сказал я... вернее, попытался сказать.

Она поняла меня. Склонилась ко мне, длинные волосы упали мне на лицо.

– Дорогой Робин, – заплакала она, – да, это правда, да, ты умираешь. Вернее, умирает твое тело. Но это совсем не означает конец для тебя.

Конечно, за десятилетия, проведенные вместе, мы не раз говорили о религии. Я знал, во что она верит. Знал, во что верю сам. Эсси, хотел я сказать ей, ты никогда раньше не лгала мне, и не надо это делать сейчас, чтобы облегчить мне смерть. Все в порядке. Но получилось у меня только что-то вроде:

– Означает.

Слезы упали мне на лицо, она гладила меня и плакала.

– Нет. Правда, нет, дорогой Робин. У нас есть шанс, очень хороший шанс...

Я сделал огромное усилие.

– Загробного мира... нет, – сказал я, стараясь говорить как можно отчетливее. Все равно четко не получилось, но она меня поняла. Наклонилась и поцеловала меня в лоб. Я чувствовал, как ее губы касаются моей кожи, услышал, как она прошептала:

– Теперь есть.

А может, она добавила:

– Здесь и после.

Я несколько раз объяснял Робину, что такое кугельблитц. Это черная дыра, возникшая в результате коллапса огромного количества энергии, а не материи, но так как раньше такую дыру никто не видел, он слушал не очень внимательно. Я также рассказывал ему о межгалактических пространствах – очень мало материи и энергии, не считая отдельных фотонов от далеких галактик и, конечно, универсального излучения 3,7К. Поэтому там очень удобно разместить кугельблитц: в него ничего не будет падать.