Зигфрид говорит: "У вас усталый голос, Боб". Что ж, это вполне понятно. Уикэнд  я провел на Гавайях. У меня часть денег вложена здесь в туристский бизнес,  так  что  мне  это  почти  ничего не стоит. Два прекрасных дня на Большом  острове,  по  утрам  встречи  с  акционерами, а днем - с одной из прекрасных девушек островов - на пляже или в катамаране с прозрачным дном, сквозь  которое  видны  спокойно  плывущие  и  дожидающиеся крошек большие манты. Но по возвращении приходится преодолевать все эти временные зоны, и я чувствовал усталость.

   Но только Зигфриду нужно услышать не это. Ваша физическая усталость его не  интересует.  Его  не  заботит  ваша  сломанная  нога.  Он хочет только услышать, как во сне вы спали со своей матерью.

   Я  говорю  ему об этом. Говорю: "Да, я устал, Зигфрид, но хватит ходить вокруг да около. Давай прямо к эдиповому комплексу - насчет мамы".

   - А у вас он есть, Бобби?

   - А разве его нет у каждого?

   - Хотите поговорить о нем, Бобби?

   - Не особенно.

   Он  ждет,  и  я тоже жду. Зигфрид опять поработал, и теперь его кабинет напоминает  сорокалетней давности комнату мальчишки. Голограмма скрещенных весел на стене. Фальшивое окно с фальшивым видом на горы Монтаны в снежную бурю.  Полка  с  мальчишескими книгами-голограммами: "Том Сойер", "Забытая раса Марса" - остальные названия не могу прочесть. Все очень по-домашнему, все очень напоминает дом, но не мой: моя комната в детстве была маленькая, узкая, ее почти всю занимал старый диван, на котором я спал.

   - Знаете ли вы, о чем хотите говорить, Роб? - мягко проверяет Зигфрид.

   -  Держу пари. - Потом я передумываю. - Нет. Не уверен. - На самом деле я  знаю.  Мне тяжело пришлось по пути назад с Гавайев, очень тяжело. Полет пятичасовой.  Половину  этого  времени  я  провел  в  слезах.  Забавно.  В самолете,  летящем  на  восток,  рядом  со  мной  сидела  чудесная девушка хапи-хаоле.  Я  сразу решил познакомиться с ней получше. И стюардесса была та же, с которой я летел сюда, и с ней я уже познакомился получше.

   И  вот  я сидел в салоне первого класса СРС (сверхзвукового реактивного самолета),  стюардесса  приносила  напитки,  я болтал со своей хорошенькой соседкой хапи-хаоле. И - как только девушка начинала дремать или уходила в туалет,   а  стюардесса  смотрела  в  другую  сторону,  -  меня  разрывали молчаливые, ужасные, мучительные рыдания.

   Но  стоит  кому-нибудь  взглянуть  в мою сторону - я опять улыбающийся, оживленный, богатый.

   - Не хотите ли сказать, что вы чувствуете именно в эту секунду. Боб?

   - Хотел бы, Зигфрид, если бы знал.

   -  Вы  на  самом  деле не знаете? Не можете вспомнить, что было в вашей голове только что, когда вы молчали?

   - Конечно, могу. - Я некоторое время не решаюсь, потом говорю:

   -  О,  дьявол,  Зигфрид,  я  просто ждал, чтобы меня утешили. Я кое-что понял  накануне,  и мне было больно. О, ты не поверишь, как было больно. Я плакал, как ребенок.

   - Что же вы поняли, Бобби?

   -  Я  пытаюсь тебе рассказать. Относительно... ну, отчасти относительно матери.  Но  также...  относительно  Дэйна  Мечникова. У меня были... были эти...

   - Я думаю, вы пытаетесь рассказать что-то относительно фантазий - у вас анальный секс с Мечниковым, Боб. Верно?

   - Да. Как ты все хорошо помнишь, Зигфрид. Плакал я о маме. Отчасти...

   - Вы уже говорили мне об этом, Боб.

   -  Верно.  -  И я закрываюсь. Зигфрид ждет. Я тоже жду. Вероятно, хочу, чтобы  меня  еще  уговаривали,  и  некоторое время спустя Зигфрид идет мне навстречу.

   -  Посмотрим,  не  могу  ли  я  вам  помочь, Боб, - говорит он. - Какое отношение  друг  к  другу  имеют  ваши  слезы  о матери и ваши фантазии об анальном сексе с Дэйном Мечниковым?

   Я  чувствую,  что  внутри  у  меня что-то происходит. Как будто влажное мягкое  содержимое  груди  начинает  пузыриться в горле. Я чувствую это по голосу.   Он   был  бы  дрожащим  и  ужасно  жалким,  если  бы  я  его  не контролировал.  Но  я его контролирую, хотя отлично знаю, что такое утаить от  Зигфрида невозможно; он получает информацию от датчиков и может судить о том, что происходит со мной, по напряжению мышц и влажности ладоней.

   Но  тем  не  менее  я  пытаюсь.  Тоном учителя биологии, препарирующего лягушку, я говорю: "Видишь ли, Зигфрид, мама любила меня. Я это знал. И ты знаешь.  Проявление  логики;  у нее просто не было выбора. И Фрейд однажды сказал,  что ни один мальчик, уверенный в любви своей матери, не вырастает невротиком. Только..."

   -  Пожалуйста, Робби, это не вполне верно, к тому же вы философствуете. Но вам совсем не нужны эти преамбулы. Вы увертываетесь, верно?

   В  другое  время  я за это вырвал бы у него его цепи, но на этот раз он правильно  оценил  мое  настроение.  "Хорошо. Но я на самом деле знал, что мама  меня  любит.  Она  ничего  не  могла  с  этим  поделать!  Я  был  ее единственным  ребенком.  Отец  умер  -  не  прочищай горло, Зигфрид, я уже подхожу.  Было  логически  необходимо,  чтобы она любила меня, и я понимал это,  никаких сомнений у меня не было, но она об этом никогда не говорила. Ни разу".

   -  Вы хотите сказать, что никогда за всю жизнь вы не слышали от нее: "Я тебя люблю, сын"?

   -  Нет!  -  кричу я. Потом снова овладеваю собой. - Во всяком случае не прямо.  Однажды - мне было восемнадцать лет, и я спал в соседней комнате - я  слышал,  как  она  говорила  подругам, что я замечательный ребенок. Она гордится  мной. Не помню, что именно я сделал; получил награду или работу, но она гордилась мной и любила меня, и так и сказала... Но не мне.

   - Пожалуйста, продолжайте. Боб, - немного погодя говорит Зигфрид.

   -  Я  и продолжаю. Дай мне минутку. Больно! Вероятно, это можно назвать основной болью.

   -  Пожалуйста,  не  ставьте  себе  диагноз, Боб. Просто говорите. Пусть выходит наружу.

   -  О,  дерьмо!

   Я  тянусь  за  сигаретой и застываю. Это обычно хорошо действует, когда мне  туго  приходится с Зигфридом, потому что почти всегда вовлекает его в спор, не пытаюсь ли я облегчить напряжение, вместо того чтобы справиться с ним.  Но на этот раз я испытываю такое отвращение к себе, к Зигфриду, даже к своей матери... Я хочу покончить с этим. "Послушай, Зигфрид, вот как это было.  Я  очень любил маму и знаю - знал! - что она меня любила. Но она не очень хорошо показывала это".

   Неожиданно я осознаю, что держу в руках сигарету, перекатываю в пальцах и  даже не зажигаю. Удивительно, но Зигфрид никак не прокомментировал это. Я  продолжаю.  "Она  мне  этого  не  говорила.  И  не только это. Странно, Зигфрид,  но, знаешь, я не могу вспомнить, чтобы она касалась меня. Ну, не совсем...  Иногда  она  меня целовала на ночь. В макушку. И помню, она мне рассказывала сказки. И всегда была рядом, когда я в ней нуждался. Но..."    Мне приходится остановиться на мгновение, чтобы справиться с голосом. Я глубоко  вдыхаю,  ровно  выдыхаю  через  нос, сосредоточившись на процессе дыхания.

   -  Но, видишь ли, Зигфрид, - говорю я, репетируя про себя слова и очень довольный  их  ясностью и уравновешенностью, - она не часто притрагивалась ко  мне.  Кроме одного обстоятельства. Когда я болел. А я часто болел. Все на  шахтах  болеют:  постоянные насморки, болезни кожи. Она давала мне все необходимое.  Всегда  была  рядом. Всегда: работала и заботилась обо мне в одно и то же время. И когда я заболевал, она...

   Немного погодя Зигфрид говорит: "Продолжайте, Робби. Скажите это".

   Я пытаюсь, но не получается, и он говорит:

   -  Просто скажите, как можете. Избавьтесь. Не беспокойтесь о том, пойму ли я, имеет ли это смысл. Просто избавьтесь от слов.

   - Ну, она измеряла мне температуру, - объясняю я. - Понимаешь? Совала в меня термометр. И держала меня, знаешь, сколько времени нужно, три минуты. А потом доставала термометр и смотрела на него.

   Я  на  краю  вопля. Хочу начать, но прежде хочу довести до конца. Почти сексуальное  ощущение. Как будто принимаешь решение о женщине и не хочешь, чтобы  она  слишком  тебя  занимала,  но  все  равно  начинаешь. Я пытаюсь справиться  с  голосом,  чтобы он не подвел меня, пока я не кончу. Зигфрид молчит, и немного погодя я нахожу слова:

   -  Знаешь что, Зигфрид? Забавно. Всю жизнь... сколько прошло с тех пор? Сорок лет? И тогда и теперь у меня сумасшедшее представление, что любовь - это когда что-то в тебя вставляют, а потом вытаскивают.