Книга: Собрание сочинений в пяти томах Том 2
Назад: Квадратура круга
Дальше: Благородный жулик

Похищение Медоры

 

Перевод Н. Дарузес

 

Мисс Медора Мартин прибыла с ящиком красок и мольбертом в Нью-Йорк из поселка Гармония, что лежит у подножия Зеленых гор.
Мисс Медора походила на осеннюю розу, которую пощадили первые заморозки, не пощадившие других ее сестер. В поселке Гармония, когда мисс Медора уехала в развратный Вавилон учиться живописи, про нее говорили, что она сумасбродная, отчаянная, своевольная девушка. В Нью-Йорке, когда она впервые появилась за столом дешевого пансиона в Вест-Сайде, жильцы спрашивали друг друга:
— Кто эта симпатичная старая дева?
Собравшись с духом и сообразуясь со средствами, Медора сняла дешевую комнату и стала брать два урока живописи в неделю у профессора Анджелини, бывшего парикмахера, изучившего свою профессию в одном из гарлемских танцклассов. Некому было сказать ей, что она делает глупости, ибо всех нас в этом большом городе постигает та же участь. Скольких из нас плохо бреют и неправильно обучают тустепу бывшие ученики Бастьена Лепажа и Жерома! Самое грустное зрелище в Нью-Йорке — если не считать поведения толпы в часы пик — это унылое шествие бездарных рабов Посредственности. Им искусство является не благосклонной богиней, а Цирцеей, которая обращает своих поклонников в уличных котов, мяукающих у нее под дверьми, невзирая на летящие в них камни и сапожные колодки критиков. Некоторые ползком добираются до родного захолустья, где их угощают снятым молоком изречения: «Говорили мы вам», — большинство же остается мерзнуть во дворе храма нашей богини, питаясь крошками с ее божественного табльдота. Но кой-кому под конец надоедает это бесплодное служение. И тогда перед нами открываются два пути. Мы можем либо наняться к какому-нибудь лавочнику и развозить в фургоне бакалею, либо окунуться в водоворот богемы. Последнее звучит красивее, зато первое гораздо выгоднее. Ибо, когда бакалейщик заплатит нам за работу, мы можем взять напрокат фрак и — штампованный юмор тут больше к месту — показать богеме, где раки зимуют.
Мисс Медора избрала водоворот и тем самым дала нам сюжет для этого маленького рассказа.
Профессор Анджелини очень хвалил ее этюды. Однажды, когда она показала ему эскиз каштана в парке, он объявил, что из нее выйдет вторая Роза Бонер. Но иногда (всем великим художникам свойственны капризы) он резко и беспощадно критиковал ее работы. Например, в один прекрасный день Медора тщательно скопировала статую на площади Колумба и ее архитектурное окружение. Профессор, иронически улыбаясь, отшвырнул набросок и сообщил ей, что Джотто однажды начертил идеальную окружность одним движением руки.
Как-то раз шел дождик, денежный перевод из Гармонии запоздал, у Медоры болела голова, профессор попросил у нее взаймы два доллара, из художественного магазина вернули непроданными все ее акварели, и… мистер Бинкли пригласил ее поужинать.
Мистер Бинкли был присяжный весельчак пансиона. Ему уже стукнуло сорок девять, и весь день он сидел в своей рыбной лавке на одном из центральных рынков города. Но после шести часов вечера он надевал фрак и разглагольствовал об Искусстве. Молодые люди звали его пролазой. Считалось, что в самом избранном кругу богемы он свой человек. Ни для кого не было тайной, что он как-то дал десять долларов взаймы одному юноше, подававшему надежды и даже поместившему какой-то рисунок в «Пэке». Вот таким-то образом некоторые получают доступ в заколдованный круг, а другие — сытный ужин.
Остальные жильцы с завистью смотрели на Медору, когда она в девять часов вечера выходила из пансиона под руку с мистером Бинкли. Она была прелестна, как букет осенних листьев, в своей бледно-голубой блузке из… э-э… ну, знаете, такая воздушная ткань, и плиссированной вуалевой юбке, с румянцем на худых щеках, чуть тронутых розовой пудрой, с платочком и ключом от комнаты в шагреневой коричневой сумке.
И мистер Бинкли, краснолицый и седоусый, выглядел очень внушительно и эффектно в узком фраке, с жирной складкой на шее, точно у знаменитого романиста.
Свернув за угол с ярко освещенного Бродвея, они подъехали к кафе Теренс, самому популярному среди богемы кабачку, куда доступ открыт только избранным.
Медора с Зеленых гор шла за своим спутником между рядами маленьких столиков.
Три раза в жизни женщина ступает словно по облакам и ног под собой не чувствует от радости: первый раз, когда она идет под венец, второй раз, когда она входит в святилище богемы, и третий раз, когда она выходит из своего огорода с убитой соседской курицей в руках.
За накрытым столом сидели трое или четверо посетителей. Официант летал вокруг, как пчела, на скатерти сверкали хрусталь и серебро. Как прелюдия к ужину, подобный доисторическим гранитным пластам, предшествующим появлению простейших организмов, зубам многострадальных горожан был предложен французский хлеб, изготовленный по тем же рецептам, что и вековые гранитные глыбы, — и боги улыбались, вкушая нектар с домашними булочками, а зубные врачи плясали от радости под сенью своих блистающих золотом вывесок.
Взор Бинкли, устремленный на одного из молодых людей, блеснул особым блеском, свойственным представителю богемы, — в этом взоре сочетались взгляд василиска, сверкание пузырьков в бокалах с пивом, вдохновение художника и назойливость попрошайки. Молодой человек вскочил с места.
— Здорово, старина Бинкли! — крикнул он. — И не думайте проходить мимо нашего стола. Садитесь с нами, если вы не ужинаете в другой компании.
— Ну что ж, дружище, — сказал Бинкли, владелец рыбной лавки. — Вы же знаете, я люблю толкаться среди богемы. Мистер Вандейк, мистер Маддер… э-э… мисс Мартин, тоже любимица муз… э-э…
Присутствующие быстро перезнакомились. Тут были еще мисс Элиза и мисс Туанетта — скорее всего, натурщицы, — они болтали о Генри Джеймсе и Сен-Режи, и это получалось у них неплохо.
Медора была в упоении. Голова у нее кружилась от музыки, исступленной, опьяняющей музыки трубадуров, восседавших где-то в задних комнатах Элизиума. Это был мир, доселе недоступный ни ее буйному воображению, ни железным дорогам, контролируемым Гарриманом. Она сидела, спокойная по внешности, как и подобает уроженке Зеленых гор, но ее душа была охвачена знойным пламенем Андалузии. За столиками сидела богема. В воздухе веяло ароматом цветов и цветной капусты. Звенели смех и серебро, дамам предлагали руку и сердце, вино и фрукты; в бокалах искрилось шампанское, в беседах — остроумие.
Вандейк взъерошил свои длинные черные кудри, сдернул на сторону небрежно повязанный галстук и наклонился к Маддеру.
— Послушай, Мадди, — прошептал он с чувством, — иногда мне хочется вернуть этому филистеру десять долларов и послать его к черту.
Маддер взъерошил мочального цвета гриву и сдернул на сторону небрежно повязанный галстук.
— И думать не смей, Ванди, — ответил он. — Деньги уходят, а Искусство остается.
Медора ела необыкновенные кушанья и пила вино, которое стояло перед ней в стакане. Оно было того же цвета, что и дома в Вермонте. Официант налил в другой бокал чего-то кипящего, что оказалось холодным на вкус. Никогда еще у нее не было так легко на сердце.
Оркестр играл грустный вальс, знакомый Медоре по шарманкам. Она кивала в такт головой, напевая мотив слабеньким сопрано. Маддер посмотрел на нее через стол, удивляясь, в каких морях выудил ее Бинкли. Она улыбнулась ему, и оба они подняли бокалы с вином, которое кипело в холодном состоянии.
Бинкли оставил в покое искусство и болтал теперь о небывалом ходе сельди. Мисс Элиза поправляла булавку в виде палитры в галстуке мистера Вандейка. Какой-то филистер за дальним столиком плел что-то такое, не то о Жероме, не то о Джероме. Знаменитая актриса взволнованно говорила о модных чулках с монограммами. Продавец из чулочного отделения универсального магазина во всеуслышание разглагольствовал о драме. Писатель ругал Диккенса. За особым столиком редактор журнала и фотограф пили сухое вино. Пышная молодая особа говорила известному скульптору:
— Подите вы с вашими греками! Пускай ваша Венера Милицейская поступит в манекены к Когену, через месяц на нее только плащи и можно будет примерять! Всех этих ваших греков и римов надо опять закопать в раскопки!
Так развлекалась богема.
В одиннадцать часов мистер Бинкли отвез Медору в пансион и, галантно раскланявшись, покинул ее у подножия парадной лестницы. Она поднялась к себе в комнату и зажгла газ.
И тут, так же внезапно, как страшный джин из медного кувшина, в комнате возник грозный призрак пуританской совести. Ужасный поступок Медоры встал перед нею во весь свой гигантский рост. Она воистину «была с нечестивыми и смотрела на вино, как оно краснеет, как оно искрится в чаше».
Ровно в полночь она написала следующее письмо:

 

«М-ру Бирия Хоскинсу,
Гармония, Вермонт.
Милостивый государь!
Отныне я умерла для вас навеки. Я слишком сильно любила вас, чтобы загубить вашу жизнь, соединив ее с моей, запятнанной грехом и преступлением. Я не устояла против соблазнов этого греховного мира и погрязла в водовороте Богемы. Нет той бездны вопиющего порока, которую я не изведала бы до дна. Бороться против моего решения бесполезно. Я пала так глубоко, что подняться уже невозможно. Постарайтесь забыть меня. Я затерялась навсегда в дебрях прекрасной, но греховной Богемы. Прощайте.
Когда-то ваша
Медора».

 

Наутро Медора обдумала свое решение. Люцифер, низринутый с небес, чувствовал себя не более отверженным. Между нею и цветущими яблонями Гармонии зияла пропасть. Огненный херувим отгонял ее от врат потерянного рая. В один вечер, с помощью Бинкли и Мумма, ее поглотила пучина богемы.
Оставалось только одно: вести блестящую, но порочную жизнь. К священным рощам Вермонта она никогда больше не посмеет приблизиться. Но она не погрузится в безвестность — есть в истории громкие, влекущие к себе имена, их-то она и изберет в образцы для себя. Камилла, Лола Монтес, Мария Стюарт, Заза — таким же громким именем станет для грядущих поколений имя Медоры Мартин.
Два дня Медора не выходила из комнаты. На третий день она развернула какой-то журнал и, увидев портрет бельгийского короля, презрительно захохотала. Если этот знаменитый покоритель женских сердец встретится на ее пути, он должен будет склониться перед ее холодной и гордой красотой. Она не станет щадить ни стариков, ни молодых. Вся Америка, вся Европа окажется во власти ее мрачных, но неотразимых чар.
Пока еще ей тяжело было думать о той жизни, к которой она когда-то стремилась, — о мирной жизни под сенью Зеленых гор, рука об руку с Хоскинсом, о тысячных заказах на картины, приходящих с каждой почтой из Нью-Йорка.
Ее роковая ошибка разбила эту мечту.
На четвертый день Медора напудрилась и подкрасила губы. Один раз она видела знаменитую Картер в роли Заза. Она стала перед зеркалом в небрежную позу и воскликнула: «Zut! zut!» У нее это слово рифмовало с «зуд», но как только она произнесла его, Гармония отлетела от нее навсегда. Водоворот богемы поглотил ее. Теперь ей нет возврата. И никогда Хоскинс…
Дверь открылась, и Хоскинс вошел в комнату.
— Дори, — сказал он, — для чего это ты испачкала лицо мелом и красной краской?
Медора протянула вперед руку.
— Слишком поздно, — торжественно произнесла она. — Жребий брошен. Отныне я принадлежу иному миру. Проклинайте меня, если угодно, это ваше право. Оставьте меня, дайте мне идти той дорогой, которую я избрала. Пускай родные не произносят более моего имени. Молитесь за меня иногда, пока я буду кружиться в вихре веселья и жить блестящей, но пустой жизнью богемы.
— Возьми полотенце, Дори, — сказал Хоскинс, — и вытри лицо. Я выехал, как только получил твое письмо. Эта твоя живопись ни к чему хорошему не ведет. Я купил нам с тобой обратные билеты на вечерний поезд. Скорей укладывай свои вещи в чемодан.
— Мне не под силу бороться с судьбой, Бирия. Уходи, пока я не изнемогла в борьбе с нею.
— Как складывается этот мольберт, Дори? Да собирай же вещи, надо еще успеть пообедать до поезда. Листья на кленах уже совсем распустились, Дори, вот посмотришь.
— Неужели распустились, Бирия?
— Сама увидишь, Дори! Утром, при солнце, это прямо зеленое море.
— Ах, Бирия!
В вагоне она вдруг сказала ему:
— Удивляюсь, почему ты все-таки приехал, если получил мое письмо?
— Ну, это-то пустяки! — сказал Бирия. — Где тебе меня провести. Как ты могла уехать в эту самую Богемию, когда на письме стоял штемпель «Нью-Йорк»?

Повар

 

Перевод В. Азова

 

Джордж Вашингтон с поднятой правой рукой сидит на своем железном коне на площади Юнион-сквер и все время сигнализирует трамваям с Бродвея, огибающим угол Четырнадцатой улицы, — остановиться. Но трамваи проезжают мимо, обращая на вытянутую руку генерала столь же мало внимания, как на знаки, делаемые им частными гражданами. Если нервы у него не железные, великий полководец должен болезненно ощущать, как быстро transit мимо него gloria mundi.
Если бы Вашингтон поднял свою левую руку так же, как он поднял правую, он указывал бы ею на квартал Нью-Йорка, в котором находят себе приют и пищу униженные и оскорбленные выходцы из чужих стран. Эти люди добивались национальной или личной свободы, и здесь они нашли убежище. А великий патриот, который создал для них это убежище, сидит на своем коне и обозревает приютивший их квартал, прислушиваясь левым ухом к опереткам, в которых потомство его протеже предается осмеянию. Италия, Польша, бывшие испанские владения и многоязычные племена Австро-Венгрии выплеснули сюда толстый слой своих мятущихся сынов. В эксцентрических кафе и меблированных домах в этом квартале они сидят над своими родными винами и обсуждают свои политические тайны. В колонии часто происходят перемены. Одни люди исчезают и заменяются другими. Куда улетают эти беспокойные птицы?
Половину ответа вы извлечете из наблюдения над официантом-иностранцем, с чужеземным сладким видом и с чужеземной вежливостью прислуживающим вам за табльдотом. Вторую половину ответа вам могли бы сообщить парикмахерские, если бы у них были языки. А разве у них нет? Титулы встречаются у этих непоседливых изгнанников так же часто, как кольца. Из-за плохой постановки дела партия титулов, достаточная для того, чтобы удовлетворить потребностям всей Пятой авеню, вынуждена продаваться здесь с уличных лотков. Квартирные хозяйки Нового Света, у которых находят себе приют эти отпрыски аристократии, не очень-то ослепляются коронами и гербами. Они не торгуют дочерьми.
Этих прелиминариев достаточно, пожалуй, для введения в рассказ, действующие лица которого — определенные плебеи, без малейшего налета аристократизма.
Мать Кэти Дэмпси содержала в этом оазисе для чужестранцев меблированные комнаты. Дело это было невыгодное. Если им удавалось не ударить в грязь лицом перед домовладельцем — это испытание повторялось каждую неделю — и обеспечить себе каждый день ингредиенты, необходимые для изготовления рагу по-ирландски, мать и дочь почитали себя счастливыми. Но очень часто в рагу не хватало мяса и картофеля. Иногда оно было нисколько не лучше бульона с музыкой в ресторане.
В этом старом доме Кэти выросла — толстая, пышная, здоровая и такая красивая и веснушчатая, как тигровая лилия. Это она была той доброй феей, которая развешивала по комнатам жильцов еще сырые от стирки чистые полотенца и расставляла треснувшие кувшины с водой.
Звездою меблированных комнат миссис Дэмпси был мистер Брунелли. Он носил желтый галстук и аккуратно платил за комнату, что отличало его от прочих жильцов. Одевался он великолепно, цвет лица у него был оливковый, усы у него были свирепые, манеры у него были актерские, а кольца и булавки для галстука умопомрачительнее, чем у зубного врача.
Он кушал утренний завтрак у себя в комнате и надевал для этого красный халат с зелеными кисточками. Он выходил из дому в полдень и возвращался в полночь. Это были таинственные часы, но в жильцах миссис Дэмпси не было ничего таинственного, кроме того, что не было таинственно.
Мистер Брунелли, будучи человеком чувствительным и притом латинской расы, скоро начал спрягать с Кэти глагол «amare», прибегая преимущественно к настоящему времени и к действительному залогу. Кэти решила поговорить по этому поводу с матерью.
— Конечно, он мне нравится, — сказала Кэти. — В нем одном больше деликатности, чем в двадцати кандидатах в городские гласные, и я чувствую себя королевой, когда иду рядом с ним. Но кто он — я не знаю. У меня есть подозрение. В один прекрасный день он окажется бароном — и прощай квартирная плата.
— Это верно, — соглашалась миссис Дэмпси, — что он какой-то подозрительный аристократ; уж больно он образованно говорит для настоящего джентльмена. Но, может быть, ты ошибаешься на его счет? Ты никогда не должна подозревать в благородном происхождении человека, который платит наличными.
— У него такие же повадки и в разговоре, и во всей жестикуляции, — вздохнула Кэти, — как у того французского аристократа, который снимал комнату у миссис Тул. Помнишь, он сбежал с праздничными штанами мистера Тула и оставил в обеспечение не уплаченной им за два с половиной месяца квартирной платы только фотографию Бастилии, родового замка своего дедушки?
Мистер Брунелли продолжал ухаживать за Кэти и расточать калории своей влюбленности. Кэти продолжала колебаться. В один прекрасный день он пригласил ее отобедать с ним в ресторане, и она почувствовала, что развязка приближается. Пока они едут в ресторан — Кэти в своем лучшем муслиновом платье — вы должны воспользоваться антрактом и кинуть взгляд на нью-йоркскую богему.
Ресторан Тонио в Богемии. Точный адрес его — секрет. Если вы хотите знать, где он помещается, спросите первого встречного. Он вам скажет — шепотом. Тонио идет вразрез с модой; фасад его темный и неприветливый; обед у него довольно скверный; он закрывается как раз в обеденные часы. Но он готовит макароны с таким мастерством, с каким в пансионе готовят холодную телятину, и он положил немало долларов на свой текущий счет в Banco di… di что-то такое с множеством гласных, выведенных золотом по стеклу.
В этот ресторан мистер Брунелли повел Кэти. В окнах было темно, и шторы были опущены; но мистер Брунелли нажал кнопку электрического звонка — и их впустили.
Они прошли через длинный, узкий коридор в светлую и безупречно чистую кухню, прошли ее насквозь и очутились на заднем дворе.
Стены соседних домов ограничивали три стороны двора, а высокий дощатый забор с усевшимся на нем котом — четвертую.
На высоко подвешенных веревках сушилось белье. Это было бутафорское белье.
Десятка полтора маленьких столиков, стоявших на голой земле, были заняты меценатами богемы. Они стремились сюда потому, что Тонио делал вид, что не интересуется ими, и прикидывался, будто даст им хороший обед. Было здесь и несколько представителей настоящей богемы, явившихся сюда, чтобы освежиться, потому что им надоела настоящая богема.
Мистер Брунелли усадил Кэти за маленький столик, отгороженный растениями в кадках, и попросил Кэти извинить его: ему нужно на минуту удалиться.
Кэти сидела, очарованная зрелищем, которое показалось ей пленительным. Светские дамы в великолепных платьях, в шляпах с перьями и сверкающими кольцами на пальцах; изящные джентльмены, которые так громко смеялись; крики: «Гарсон» и «Вуй, монсью»; оживленная болтовня, дым от папирос, обмен улыбками и взглядами — все это оживление и великолепие ошеломили дочь миссис Дэмпси и лишили ее способности двигаться.
Мистер Брунелли вышел на середину двора и покрыл всю компанию своими улыбками и поклонами. За всеми столиками хлопали в ладоши. Некоторые кричали: «браво», другие: «Тонио, Тонио!» Дамы махали ему салфетками, мужчины выворачивали себе шеи, чтобы поймать его поклон.
Когда овации кончились, мистер Брунелли, сделав заключительный поклон, проворно вошел в кухню и скинул с себя пиджак и жилет.
Флагерти, проворнейший «гарсон» среди лакеев, был специально приставлен к столику, который занимала Кэти. Ей было немножко не по себе от голода, ибо рагу по-ирландски в этот день вышло у них дома особенно жидким. Пленительность неведомых блюд чаровала ее. И Флагерти начал приносить ей блюдо за блюдом, божественнейшие из амброзий.
Но даже посреди этого лукулловского пиршества Кэти отложила ножик и вилку. Сердце ее словно налилось свинцом, и слеза упала на ее филе. Неотвязные подозрения насчет их лучшего жильца возникли у нее опять, учетверенные. Кто же мог быть этот Брунелли, кумир этого фешенебельного и шикарного общества, за которым все так ухаживали, которым все восхищались, которому все посылали улыбки? Только один из этих блестящих титулованных патрициев, славных родом, но не любящих платить за квартиру. С сознанием, что он не годится ей в мужья, у нее сочеталось теперь сознание, что его личность становится ей день ото дня милее. И зачем он оставил ее обедать одну?
Но вот он подошел опять, без пиджака теперь, с белоснежными рукавчиками сорочки, закатанными выше локтей, в белой шапочке на своих курчавых волосах.
— Тонио! Тонио! — закричало несколько голосов. — Макароны, макароны! — закричали остальные.
С одними Тонио выпивал стакан вина, с другими обменивался улыбками. Шутки и веселые реплики так и сыпались. Право, не всякий монарх сумел бы быть таким приятным хозяином! А какой художник мог бы пожелать себе большего признания? Но Кэти не знала, что для светского ньюйоркца нет большей чести, как обменяться рукопожатиями с хозяином итальянского ресторанчика или уловить снисходительный кивок со стороны метрдотеля большого ресторана на Бродвее.
Мало-помалу публика разошлась. Осталось несколько парочек и одна компания, засидевшаяся за молодым вином и старыми анекдотами. Брунелли подошел к уединенному столику, за которым сидела Кэти, и придвинул себе стул.
Кэти мечтательно улыбнулась ему. Она только что проглотила последнюю корочку малинового торта с красным бургундским соусом.
— Вы видели! — сказал мистер Брунелли, положив руку на грудь. — Я Антонио Брунелли! Да! Я — великий «Тонио»! Вы не подозревали этого? Я люблю вас, Кэти, и вы должны выйти за меня замуж. Правда? Скажите мне: «Антонио мио, да!»
Голова Кэти опустилась на плечо повара. О, с этого плеча были сняты теперь все подозрения: посвящающий в рыцарство меч не коснулся его!
— О, Анди, — вздохнула она. — Это так чудесно! Конечно, я выйду за вас. Но почему вы не сказали мне, что вы повар? Я чуть было не подумала, что вы один из этих заграничных графов или баронов!

Кто чем может

 

Перевод Н. Жуковской

 

Вьюинг вышел из клуба с проклятиями, не очень, впрочем, жестокими. Он там отчаянно проскучал с девяти до одиннадцати утра. Кид надоел ему своими рыболовными историями, Брук хвастал своими сигарами из Порто-Рико, Моррисон изводил своими анекдотами про вдовушку, Хинберн был нестерпим со своими рассказами о том, как он всех обыгрывает на бильярде, и при этом вся эта нудная, непрерывная болтовня шла в одном и том же помещении, без какой-либо перемены декораций. К довершению же всех этих сегодняшних неприятных впечатлений, вчера вечером мисс Эллисон опять отказала ему. Последняя неприятность, впрочем, носила уже хронический характер. Вот уже пятый раз, как она, в ответ на его предложение сделать ее миссис Вьюинг, разражается громким хохотом.
В среду вечером он будет снова просить ее руки.
Вьюинг прошел по Сорок четвертой улице на Бродвей, а затем поплыл вниз по течению, которое смывает пыль золотых залежей Готхэма. На нем был светло-серый утренний костюм, низенькие, со срезанными носками, кожаные ботинки, простая, но из тонкоплетеной соломки шляпа, а все видимое белье на нем было нежно-гелиотропового цвета; галстук у него был цвета ноябрьского неба, серо-голубой, и завязан он был и с аристократической небрежностью, и по самому последнему крику моды.
В это утро даже шум и грохот Бродвея был Вьюингу неприятен и на несколько нудных минут, как во сне, перенес его на одну из шумных, знойных, кипучих, вонючих улиц Марокко. Ему чудились своры грызущихся собак, нищие, факиры, рабы с колясками, женщины с закрытыми лицами в колясочках без лошади, палящие яркие лучи солнца, тут и там освещающие базары, груды мусора на улице от разрушенных храмов, — тут проходившая мимо дама задела его спицей своего зонтика и вернула его на Бродвей.
Он прошел еще минут пять и очутился на углу, где стояли несколько молчаливых мрачных фигур. Эти фигуры привыкли стоять на этом углу часами; они стоят и вертят в руках лезвие своего ножа или оправляют спущенные до ресниц поля своей шляпы. Спекулянты с Уолл-стрит, возвращаясь домой в своих экипажах, любят указывать на них какому-нибудь непосвященному гостю и объяснять, что это известное место для так называемых «темных людей». Спекулянты с Уолл-стрит услугами их острого ножа, впрочем, не пользуются никогда.
То, что одна из этих «темных» фигур, когда он проходил мимо, выступила вперед и заговорила с ним, привело Вьюинга в восторг. Он так жаждал чего-нибудь необыкновенного, быть же аккостированным одним из этих гладколицых, остроглазых представителей подонков общества, быть аккостированным, правда, с довольно жуткой, но все же любезной улыбкой, для Вьюинга, утомленного скучной условностью жизни своего круга, представлялось уже чем-то вроде приключения.
— Простите, мистер, — сказал ему этот человек, — можете вы мне сейчас уделить несколько минут? Мне надо поговорить с вами.
— Конечно, — улыбаясь сказал Вьюинг, — только не лучше ли нам избрать для этого другое, более спокойное место? Тут поблизости есть кафе. Шрумм даст нам столик в уединенном уголке.
Шрумм усадил их под пальмой и поставил им на стол две кружки пива.
Чтобы завязать разговор, Вьюинг сказал несколько слов о погоде.
— Прежде всего, — сказал новый приятель Вьюинга с видом посла, вручающего свои верительные грамоты, — я хочу, чтобы вы знали, что имеете дело с уголовным преступником. У нас на Западе я известен под кличкой «Роуди Тряпичник», карманный вор, боксер, шулер, какие угодно кражи со взломом, одним словом, на все руки. Я рассказываю вам все это, потому что с вами я веду дело начистоту. Моя фамилия Эмерсон.
«К черту Кида с его рыболовными историями! Вот это будет куда поинтереснее», — с торжеством подумал Вьюинг, отыскивая в кармане визитную карточку.
— Произносится «Вьюинг», — сказал он, передавая карточку Эмерсону. — Я тоже своего рода мошенник, так как живу не на свои, а на чужие, на папашины капиталы. В клубе мне дали прозвище «До востребования». За всю свою жизнь я не проработал ни одного дня, и у меня не хватает духу переехать на автомобиле курицу. Как видите, формуляр довольно жалкий.
— Но есть одна вещь, которую вы делаете в совершенстве, — вы прекрасно носите платье. Я вас много раз наблюдал на Бродвей. Человека, который носил бы платье так, как вы, я не видал! — восторженно сказал Эмерсон. — Вот на мне, пари держу хоть на золотые прииски, долларов на пятьдесят больше всякой всячины надето, чем на вас. Вот по этому-то поводу я и хотел бы с вами поговорить. Не могу добиться, в чем тут дело. Взгляните на меня. Что тут на мне неладно?
— Встаньте, — сказал Вьюинг.
Эмерсон вскочил и стал медленно поворачиваться.
— Вас, что называется, «одели», — изрек Вьюинг. — Вероятно, один из тех портных, что выставляют свои модели в витринах на Бродвей воспользовался вашим в этом деле невежеством, и с выгодой для себя. Во всяком случае, это костюм дорогой, Эмерсон.
— Сто долларов, — сказал Эмерсон.
— Ну, с вас взяли двадцать лишних, — сказал Вьюинг. — Потому что в смысле моды он отстал на шесть месяцев, он на дюйм длиннее, чем полагается, и на полдюйма шире. Шляпа у вас прошлогоднего фасона, но выдает это только то, что ее поля на одну шестнадцатую дюйма уже, чем носят в этом сезоне. Отворот вашего английского воротничка недопустимо узок. Простые, золотые с цепочкой запонки с успехом бы заменили слишком богатые жемчуга в бриллиантах на ваших манжетах. Ваши желтые ботинки могли бы прельстить только отдыхающую на лоне природы учительницу-провинциалку. Мне показалось, что, когда вы неподобающим образом вздернули вашу штанину, из-под нее выглянул голубой шелковый, вышитый кирпично-красными ландышами носок? Во всех магазинах можно получить носки более простого образца. Я надеюсь, что не обижаю вас своими замечаниями, Эмерсон?
— Пожалуйста, удвойте порцию! — жадно выкрикнул объект критики Вьюинга. — Продолжайте в том же духе! Ясно, что имеется особый прием таскать на себе всю эту галиматью, и я должен себе этот прием усвоить. Я уж вижу, что вы для меня в этом смысле самый подходящий человек. Ну-с, что еще на мне тут не в порядке?
— Ваш галстук, — сказал Вьюинг. — Он завязан невероятно аккуратно.
— Очень признателен за похвалу, но это неудивительно, потому что я потратил добрый час на то, чтобы…
— Стать похожим на куклу в витрине готового платья, — закончил его фразу Вьюинг.
— Ваш до гроба, — садясь на свое место, сказал Эмерсон. — С вашей стороны прямо шикарно то, что вы взялись обучать меня всей этой премудрости! Я чувствовал, что у меня что-то по этой части неладно, а в чем дело, никак не мог додуматься. Знаете, мне кажется, что уменье носить платье дается от рождения.
— Возможно, — засмеялся Вьюинг. — Мои предки, вероятно, обрели этот дар еще тогда, двести лет назад, когда ходили из дома в дом и торговали старым платьем. Мне рассказывали, что они занимались именно этим делом.
— А мои, верно, оттого не могли усвоить себе красивую манеру носить платье, что в богатые дома попадали только ночью, — сказал Эмерсон.
— Вот что, — сказал Вьюинг, от скуки которого не осталось и следа. — Я вас сейчас отведу к моему портному, и он, если, конечно, вы согласны понести еще кое-какие расходы, сотрет с вас эту определенную печать.
— Идет! — расплываясь в улыбке, с ребячливой восторженностью сказал Эмерсон. — У меня достаточный запас текучей монеты. Вам-то я могу сказать, что не проводил время с чуждым мне элементом, когда был взломан в одну безлунную ночь сейф Фермерского Национального банка в Беттервиле и оттуда было выужено шестнадцать тысяч долларов.
— А вы не боитесь, что я сейчас позову полисмена и сдам ему вас?
— А если вы меня спросите, почему я не берегу деньги? — спокойно сказал Эмерсон и, вместо ответа на этот вопрос, положил на стол записную книжку и фамильные золотые часы Вьюинга.
— Вот человек! — восторженно воскликнул Вьюинг. — Послушайте, слышали вы, когда-нибудь, как Кид рассказывает историю о шестифунтовой форели и старом рыбаке?
— Как будто нет, — сказал Эмерсон и из вежливости прибавил: — Очень интересно было бы послушать.
— Неинтересно и не услышите, потому что я эту историю слышал тысячу раз и потому еще вам ее рассказывать не стану. Я только к тому это сказал, что подумал, что насколько с вами интереснее, чем там у нас в клубе. Ну-с, а теперь идем к портному?

 

* * *

 

— Ну-с, дети мои, — говорил Вьюинг дней пять спустя окружавшей его компании приятелей, стоя у окна в своем клубе. Он передохнул и заявил: — Сегодня вечером с нами будет обедать один мой приехавший с Запада друг.
— Будет он приставать с расспросами о политических делах? — заерзав в кресле, спросил один из членов клуба из компании Вьюинга.
— Будет вести разговор о новой масонской ложе? — скинув пенсне, спросил другой.
— Будет рассказывать небылицы о том, как на Миссисипи ловят рыбу, нацепив на крючок годовалого теленка в виде приманки? — задорно спросил Кид.
— Успокойтесь, никакими такими пороками он не страдает. Он грабитель, вор, взламывающий сейфы, и мой большой приятель.
— Что это за человек, этот Вьюинг! — закричали все. — Он не может не острить даже по самому пустячному поводу!
В тот же день вечером, в восемь часов, по правую руку Вьюинга за столом в клубе сидел спокойный, гладколицый, элегантный, любезный молодой человек. Когда кто-нибудь из присутствующих, ничего, кроме городских улиц, не видавших молодых людей говорил о небоскребах и о маленьком царе на ледяном троне, или о каких-то рыбешках, которые они выуживают из речонок, даже на карте не отмеченных, этот безукоризненно одетый, большой человек с осанкой императора принимал участие в этой болтовне лилипутов одним движением своих ресниц.
Потом он заговорил сам. Сильными, яркими штрихами нарисовал он чудесную панораму Запада.
Он водружал на стол снеговые вершины, от которых стыли забытые горячие кушанья. Одним движением руки он превратил зал клуба в заросшее соснами дикое ущелье, в котором лакеи сновали в качестве милиции, обедающие же чувствовали себя преследуемыми и скрывающимися от этой милиции злоумышленниками; им казалось, что и в самом деле они карабкаются, раздирая в кровь руки, по окровавленным скалам и кровь у них стынет в жилах от ужаса. Чуть касаясь стола, он указывал на потоки текущей лавы, и все смотрели, затаив дыхание; у всех пересыхало во рту, когда он рассказывал о безводных пустынях, где нет ни пищи, ни питья. Машинально сверля зубцом своей вилки скатерть, он так же просто, как Гомер в своих песнях, в рассказе своем раскрывал этим людям целый новый для них мир так, как детям он раскрывается в «Сказке о Волшебном Зеркале».
Он рассказывал об опустошениях, которые производили «краснокожие» в городах на окраинах, и работающих арканами «Сорока пяти» так же просто, как слушатели его привыкли рассказывать о том, что на одном из «afternoon tea» где-нибудь на Медисон-сквере подали слишком крепкий чай.
Одним взмахом своей белой, без колец, руки он сбросил с пьедестала Мельпомену и поставил на ее место перед глазами слушателей других богинь — Диану и Амарилис.
Перед ними расстилались саванны. Ветер завывал в зарослях, заглушая отрывистые звуки шумящего под окнами города. Он говорил им о биваках, о фермах, утопающих в цветах душистых прерий, о том, как можно там, тихой ночью, носиться на таком коне, за которого сам Аполлон отдал бы своих бессмертных коней; он дал эпическую картину жизни скота и холмов, которых еще не коснулась рука человека, девственной природы, которую не изуродовал еще этот царь земли. Словами своими он показал слушателям, как в телескопе, Иенгстаун, который на их языке называется «Запад».
Фактически весь интерес в этот вечер сосредоточен был на Эмерсоне, под чарами рассказов которого остались все.

 

* * *

 

На другое утро, в десять, Эмерсон с Вьюингом, как это было у них условлено, встретились в кафе на Сорок второй улице.
Эмерсон должен был в этот же день уехать на Запад.
На нем был темный шевиотовый костюм, который, казалось, был задрапирован древнегреческим, опередившим моду своего времени на несколько тысяч лет портным.
— Мистер Вьюинг, — сказал он, улыбаясь ясной улыбкой человека, довольного своим профессиональным успехом, — я ваш неоплатный должник, и потому в любое время готов сделать для вас все, что только могу. Вы настоящий человек, и поэтому, если я когда-либо буду иметь случай отплатить вам за то, что вы для меня сделали, можете собственной своей головой поклясться, что я для вас это сделаю.
— Как звали этого, который ловил дикую лошадь за морду и гриву, опрокидывал и потом уж надевал уздечку? — спросил Вьюинг.
— Бэтс, — сказал Эмерсон.
— Благодарю вас, мне казалось, Иэтс. Да, а как насчет костюмов?.. Я уж и забыл.
— Давно, много лет искал я себе в этом деле лидера, — сказал Эмерсон, — и вот в вас наконец, нашел самый настоящий товар, и без пошлины и на полдороге от торгового дома.
— Перед поджаренной на угольях, подвешенной к ветке зеленой вербы грудинкой бледнеет вареный омар, — сказал Вьюинг. — Так вы говорите, что лошадь не может вытащить из мокрых прерий, на веревке в тридцать футов, десятидюймовый столбик? Ну-с, что ж делать, раз уж вам надо ехать, дружище, то до свиданья.
В час дня Вьюинг, как это было у них условлено, завтракал с мисс Элисон.
По крайней мере, с полчаса он непрерывно, как полоумный, тараторил, рассказывая ей о фермах, лошадях, циклонах, Скалистых горах, о ветчине с горохом, о патрулях и ружьях особого образца. Она с удивлением смотрела на него полными ужаса глазами.
— Я хотел сегодня еще раз просить вашей руки, — весело сказал он, наконец, — но не буду. Я вам с этим достаточно надоедал. Знаете что? У папеньки моего есть ферма в Колорадо. Что мне, собственно, здесь делать? Срывать цветы удовольствий? Вот там — там настоящая жизнь! Я думаю ехать в ближайший вторник.
— Нет, вы не уедете, — сказала мисс Элисон.
— Что? — сказал Вьюинг.
— Не уедете один, я хочу сказать, — и мисс Эллисон уронила слезу в салат. — Что вы об этом думаете?
— Бетти! — воскликнул Вьюинг. — Что вы хотите этим сказать?
— Что я поеду с вами, — делая над собой усилие, проговорила мисс Эллисон.
Вьюинг наполнил стакан аполинарисом.
— За здоровье Роуди Тряпичника! — произнес он таинственный тост.
— Я с ним не знакома, — сказала мисс Элисон, — но, если он ваш друг, Джимми, да здравствует он!

Святыня

 

Перевод М. Богословской

 

Мисс Линетт д'Арманд повернулась спиной к Бродвею. Это было то, что называется мера за меру, поскольку Бродвей частенько поступал так же с мисс д'Арманд. Но Бродвей от этого не оставался в убытке, потому что бывшая звезда труппы «Пожинающий бурю» не могла обойтись без Бродвея, тогда как он без нее отлично мог обойтись.
Итак, мисс Линетт д'Арманд повернула свой стул спинкой к окну, выходившему на Бродвей, и уселась заштопать, пока не поздно, фильдекосовую пятку черного шелкового чулка. Шум и блеск Бродвея, грохочущего под окном, мало привлекал ее. Ей больше всего хотелось бы сейчас вдохнуть полной грудью спертый воздух артистической уборной на этой волшебной улице и насладиться восторженным гулом зрительного зала, где собралась капризнейшая публика. Но пока что не мешало заняться чулками. Шелковые чулки так быстро изнашиваются, но — в конце концов — это же самое главное, то, без чего нельзя обойтись.
Гостиница «Талия» глядит на Бродвей, как Марафон на море. Словно мрачный утес возвышается она над пучиной, где сталкиваются потоки двух мощных артерий города. Сюда, закончив свои скитания, собираются труппы актеров снять котурны и отряхнуть пыль с сандалий. Кругом, на прилегающих улицах, на каждом шагу театральные конторы, театры, студии и артистические кабачки, где кормят омарами и куда в конце концов приводят все эти тернистые пути.
Когда вы попадаете в запутанные коридоры сумрачной, обветшалой «Талии», вам кажется, словно вы очутились в каком-то громадном ковчеге или шатре, который вот-вот снимется с места, отплывет, улетит или укатится на колесах. Все здесь словно пронизано чувством какого-то беспокойства, ожидания, мимолетности и даже томления и предчувствия. Коридоры представляют собой настоящий лабиринт. Без провожатого вы обречены блуждать в них, как потерянная душа в головоломке Сэма Ллойда.
За каждым углом вы рискуете уткнуться в артистическую уборную, отгороженную занавеской, или просто в тупик. Вам встречаются всклокоченные трагики в купальных халатах, тщетно разыскивающие ванные комнаты, которые то ли действуют, то ли нет. Из сотен помещений доносится гул голосов, отрывки старых и новых арий и дружные взрывы смеха веселой актерской братии.
Лето уже наступило; сезонные труппы распущены, актеры отдыхают в своем излюбленном караван-сарае и усердно изо дня в день осаждают антрепренеров, добиваясь ангажемента на следующий сезон.
В этот предвечерний час очередной день обивания порогов театральных контор закончен. Мимо вас, когда вы растерянно плутаете по обомшелым лабиринтам, проносятся громозвучные видения гурий, со сверкающими из-под вуалетки очами, с шелковым шелестом развевающихся одежд, оставляющие за собой в унылых коридорах аромат веселья и легкий запах жасмина. Угрюмые молодые комедианты с подвижными адамовыми яблоками, столпившись в дверях, разговаривают о знаменитом Бутсе. Откуда-то издали долетает запах свинины и маринованной капусты и грохот посуды дешевого табльдота. Невнятный, однообразный шум в жизни «Талии» прерывается — время от времени, с предусмотрительно выдержанными, целительными паузами — легким хлопаньем пробок, вылетающих из пивных бутылок. При такой пунктуации жизнь в радушной гостинице течет плавно; излюбленный знак препинания здесь запятая, точка с запятой нежелательны, а точки вообще исключаются.
Комнатка мисс д'Арманд была очень невелика. Качалка умещалась в ней только между туалетным столиком и умывальником, да и то, если поставить ее боком. На столике были разложены обычные туалетные принадлежности и плюс к этому разные сувениры, собранные бывшей звездой в театральных турне, а кроме того, стояли фотографии ее лучших друзей и подруг, товарищей по ремеслу.
На одну из этих фотографий она не раз взглянула, штопая чулок, и нежно улыбнулась.
— Хотела бы я знать, где сейчас Ли, — сказала она задумчиво.
Если бы вам посчастливилось увидеть эту фотографию, удостоенную столь лестного внимания, вам бы с первого взгляда показалось, что это какой-то белый, пушистый, многолепестковый цветок, подхваченный вихрем. Но растительное царство не имело ни малейшего отношения к этому стремительному полету махровой белизны.
Вы видели перед собой прозрачную, коротенькую юбочку мисс Розали Рэй в тот момент, когда Розали, перевернувшись в воздухе, высоко над головами зрителей, летела головой вниз на своих обвитых глицинией качелях. Вы видели жалкую попытку фотографического аппарата запечатлеть грациозное, упругое движение ее ножки, с которой она в этот захватывающий момент сбрасывала желтую шелковую подвязку и та, взвившись высоко вверх, летела через весь зал и падала на восхищенных зрителей.
Вы видели возбужденную толпу, состоящую главным образом из представителей сильного пола, рьяных почитателей водевиля, и сотни рук, вскинутых вверх в надежде остановить полет блестящего воздушного дара.
В течение двух лет, сорок недель подряд, этот номер приносил мисс Розали Рэй полный сбор и неизменный успех в каждом турне. Ее выступление длилось двенадцать минут — песенка, танец, имитация двух-трех актеров, которые искусно имитируют сами себя, и эквилибристическая шутка с лестницей и метелкой; но когда сверху на авансцену спускались увитые цветами качели и мисс Розали, улыбаясь, вскакивала на сиденье и золотой ободок ярко выступал на ее ножке, откуда он вот-вот должен был слететь и превратиться в парящий в воздухе желанный приз, тогда вся публика в зале срывалась с мест как один человек и дружные аплодисменты, приветствовавшие этот изумительный полет, прочно обеспечивали мисс Рэй репутацию любимицы публики.
В конце второго года мисс Рэй неожиданно заявила своей близкой подруге мисс д'Арманд, что она уезжает на лето в какую-то первобытную деревушку на северном берегу Лонг-Айленда и что она больше не вернется на сцену.
Спустя семнадцать минут после того, как мисс Линетт д'Арманд изъявила желание узнать, где обретается ее милая подружка, в дверь громко постучали. Можете не сомневаться, это была Розали Рэй. После того как мисс д'Арманд громко крикнула «войдите», она ворвалась в комнату, возбужденная и вместе с тем обессиленная, и бросила на пол тяжелый саквояж. Да, в самом деле, это была Розали, в широком дорожном плаще, явно носившем следы путешествия, и при этом не в автомобиле, — в плотно повязанной коричневой вуали с разлетающимися концами в полтора фута длиной, в сером костюме, коричневых ботинках и сиреневых гетрах.
Когда она откинула вуаль и сняла шляпу, появилось очень недурненькое личико, которое в эту минуту пылало от какого-то необычного волнения, и большие глаза, полные тревоги, затуманенные какой-то тайной обидой. Из тяжелой копны темно-каштановых волос, заколотых кое-как, наспех, выбивались волнистые пряди, а короткие непослушные завитки, выскользнувшие из-под гребенок и шпилек, торчали во все стороны.
Встреча двух подруг не сопровождалась никакими вокальными, гимнастическими, осязательными и вопросительно-восклицательными излияниями, которыми отличаются приветствия их светских сестер, не имеющих профессии. Обменявшись коротким рукопожатием и бегло чмокнув друг друга в губы, они сразу почувствовали себя так, как если бы они виделись только вчера. Приветствия бродячих актеров, чьи пути то скрещиваются, то снова расходятся, похожи на краткие приветствия солдат или путешественников, столкнувшихся в чужой стороне, в дикой, безлюдной местности.
— Я получила большой номер двумя этажами выше тебя, — сказала Розали, — но я еще там не была, а пришла прямо к тебе. Я и понятия не имела, что ты здесь, пока мне не сказали.
— Я здесь уже с конца апреля, — сказала Линетт, — и отправляюсь в турне с «Роковым наследством». Мы открываем сезон на будущей неделе в Элизабет. А ведь я думала, ты бросила сцену, Ли. Ну, расскажи же мне о себе.
Розали ловко устроилась на крышке высокого дорожного сундука мисс д'Арманд и прислонилась головой к оклеенной обоями стене. Благодаря давнишней привычке эти вечно блуждающие театральные звезды чувствуют себя в любом положении так же удобно, как в самом глубоком, покойном кресле.
— Сейчас я тебе все расскажу, Линн, — отвечала она с каким-то необыкновенно язвительным и вместе с тем бесшабашным выражением на своем юном личике, — а с завтрашнего дня я снова пойду обивать пороги на Бродвее да просиживать стулья в приемных антрепренеров. Если бы кто-нибудь за эти три месяца и даже еще сегодня до четырех часов дня сказал мне, что я снова буду выслушивать эту неизменную фразу: «Оставьте-вашу-фамилию-и-адрес», — я бы расхохоталась в лицо этому человеку не хуже мисс Фиск в финальной сцене. Дай-ка мне носовой платок, Линн. Вот ужас эти лонг-айлендские поезда! У меня все лицо в копоти, вполне можно было бы играть Топси, не нужно никакой жженой пробки. Да, кстати о пробках, нет ли у тебя чего-нибудь выпить, Линн?
Мисс д'Арманд открыла шкафчик умывальника.
— Вот здесь, кажется, с пинту манхэттенской осталось. Там в стакане гвоздика, но ее…
— Давай бутылку, стакан оставь для гостей. Вот спасибо, как раз то, чего мне недоставало. За твое здоровье. Это мой первый глоток за три месяца!.. Да, Линн, я бросила сцену в конце прошлого сезона, бросила потому, что устала от этой жизни, а главное, потому, что мне до смерти опротивели мужчины, те мужчины, с которыми приходится сталкиваться нам, актрисам. Ты сама знаешь, что это за жизнь, — борешься за каждый шаг, отбиваешься ото всех, начиная с антрепренера, который желает тебя покатать в своем новом автомобиле, и кончая расклейщиком афиш, который считает себя вправе называть тебя запросто, по имени. А хуже всего это мужчины, с которыми приходится встречаться после спектакля! Все эти театралы, завсегдатаи, которые толкутся у нас за кулисами, приятели директора, которые тащат нас ужинать, показывают свои брильянты, предлагают поговорить насчет нас с «Дэном, Дэвом и Чарли», ах, как я ненавижу этих скотов! Нет, правда, Линн, когда такие девушки, как мы, попадают на сцену, их можно только жалеть. Подумай, девушка из хорошей семьи, она старается, трудится, надеется чего-то достигнуть своим искусством — и никогда ничего не достигает. У нас принято сочувствовать хористкам — бедняжки, они получают пятнадцать долларов в неделю! Чепуха, какие огорчения у хористок! Любую из них можно утешить омаром.
Уж если над кем проливать слезы, так это над судьбой актрисы, которой платят от тридцати до сорока пяти долларов в неделю за то, что она исполняет главную роль в каком-нибудь дурацком обозрении. Она знает, что большего она не добьется, и так она тянет годами, надеется на какой-то «случай», и надежда эта никогда не сбывается.
А эти бездарные пьесы, в которых нам приходится играть! Когда тебя волокут по всей сцене за ноги, как в «Хоре тачек», так эта музыкальная комедия кажется роскошной драмой по сравнению с теми идиотскими вещами, которые мне приходилось проделывать в наших тридцатицентовых номерах.
Но самое отвратительное во всем этом — мужчины, мужчины, которые пялят на тебя глаза, пристают с разговорами, стараются купить тебя пивом или шампанским, в зависимости от того, во сколько они тебя расценивают. А мужчины в зрительном зале, которые ревут, хлопают, топают, рычат, толпятся в проходах, пожирают тебя глазами и, кажется, вот-вот проглотят, — настоящее стадо диких зверей, готовых разорвать тебя на части, только попадись им в лапы. Ах, как я ненавижу их всех! Но ты ждешь, чтоб я тебе рассказала о себе.
Так вот. У меня было накоплено двести долларов, и, как только наступило лето, я бросила сцену. Я поехала на Лонг-Айленд и нашла там прелестнейшее местечко, маленькую деревушку Саундпорт на самом берегу залива. Я решила провести там лето, заняться дикцией, а осенью попытаться найти учеников. Мне показали коттедж на берегу, где жила старушка вдова, которая иногда сдавала одну-две комнаты, чтобы кто-нибудь в доме был. Она пустила меня к себе. У нее был еще один жилец, преподобный Артур Ляйл.
Да, в нем-то все и дело. Ты угадала, Линн. Я тебе сейчас все выложу в одну минуту. Это одноактная пьеса.
В первый же раз, когда он прошел мимо меня, я вся так и замерла. Он покорил меня с первого же слова. Он был совсем непохож на тех мужчин, которых мы видим в зрительном зале. Такой высокий, стройный, и, знаешь, я никогда не слышала, когда он входил в комнату, я просто чувствовала его. А лицом он точь-в-точь рыцарь с картины — ну вот эти рыцари Круглого Стола, а голос у него — настоящая виолончель! А какие манеры!
Помнишь Джона Дрю в лучшей его сцене в гостиной? Так вот, если сравнить их обоих, Джона следовало бы просто отправить в полицию за нарушение приличий.
Ну, я тебя избавлю от всяких подробностей; словом, не прошло и месяца, как мы с Артуром были помолвлены. Он был проповедником в маленькой методистской церквушке, просто такая часовенка, вроде будки. После свадьбы мы с ним должны были поселиться в маленьком пасторском домике, величиной с закусочный фургон, и у нас были бы свои куры и садик, весь заросший жимолостью. Артур очень любил проповедовать мне о небесах, но мои мысли невольно устремлялись к этой жимолости и курам, и он ничего не мог с этим поделать.
Нет, я, конечно, не говорила ему, что была на сцене, я ненавидела это ремесло и все, что с ним было связано. Я навсегда покончила с театром и не видела никакого смысла ворошить старое. Я была честная, порядочная девушка, и мне не в чем было каяться, разве только в том, что я занималась дикцией. Вот и все, что у меня было на совести.
Ах, Линн, ты представить себе не можешь, как я была счастлива! Я пела в церковном хоре, посещала собрания рукодельного общества, декламировала «Анни Лори», знаешь, эти стихи со свистом. В местной газетке писали, что я декламирую «с чуть ли не артистическим мастерством». Мы с Артуром катались на лодке, бродили по лесам, собирали ракушки, и эта бедная, маленькая деревушка казалась мне самым чудесным уголком в мире. Я с радостью осталась бы там на всю жизнь, если бы…
Но вот как-то раз утром, когда я помогала старухе миссис Герли чистить бобы на заднем крыльце, она разболталась и, как это обычно водится среди хозяек, которые держат жильцов, начала выкладывать мне разные сплетни. Мистер Лайл в ее представлении, да, признаться, и в моем также, был настоящий святой, сошедший на землю. Она без конца расписывала мне все его добродетели и совершенства и рассказала мне по секрету, что у Артура не так давно была какая-то чрезвычайно романтическая любовная история, окончившаяся несчастливо. Она, по-видимому, не была посвящена в подробности, но видела, что он очень страдал. «Бедняжка так побледнел, осунулся, — рассказывала она. — И он до сих пор хранит память об этой леди; в одном из ящиков его письменного стола, который он всегда запирает на ключ, есть маленькая шкатулка из розового дерева и в ней какой-то сувенир, который он бережет, как святыню. Я несколько раз видела, как он сидит вечером и грустит над этой шкатулкой, но стоит только кому-нибудь войти в комнату, он сейчас же прячет ее в стол».
Ну, ты, конечно, можешь себе представить, что я не стала долго раздумывать, а при первом же удобном случае вызвала Артура на объяснение и прижала его к стене.
В этот же самый день мы катались с ним на лодке по заливу, среди водяных лилий.
— Артур, — говорю я, — вы никогда не рассказывали мне, что у вас до меня было какое-то увлечение, но мне рассказала миссис Герли. — Я нарочно выложила ему все сразу, чтобы он знал, что мне все известно. Терпеть не могу, когда мужчина лжет.
— Прежде, чем появились вы, — отвечал он, честно глядя мне в глаза, — у меня было одно увлечение, очень сильное. Я не буду от вас ничего скрывать, если уж вы об этом узнали.
— Я слушаю, — сказала я.
— Дорогая Ида, — продолжал Артур (ты, конечно, понимаешь, я жила в Саундпорте под своим настоящим именем), — сказать вам по правде, это прежнее мое увлечение было исключительно духовного свойства. Хотя эта леди и пробудила во мне глубокое чувство и я считал ее идеалом женщины, я никогда не встречался с ней, никогда не говорил с ней. Это была идеальная любовь. Моя любовь к вам, хоть и не менее идеальная, нечто совсем другое. Неужели это может оттолкнуть вас от меня?
— Она была красивая? — спрашиваю я.
— Она была прекрасна.
— Вы часто ее видели?
— Может быть, раз двенадцать.
— И всегда на расстоянии?
— Всегда на значительном расстоянии.
— И вы любили ее?
— Она казалась мне идеалом красоты, грации и… души.
— А этот сувенир, который вы храните как святыню и потихоньку вздыхаете над ним, это что, память о ней?
— Дар, который я сохранил.
— Она вам его прислала?
— Он попал ко мне от нее.
— Но не из ее рук?
— Не совсем из ее рук, но, вообще говоря, прямо ко мне в руки.
— Но почему же вы никогда не встречались? Или между вами была слишком большая разница в положении?
— Она вращалась на недоступной для меня высоте, — грустно сказал Артур. — Но, послушайте, Ида, все это уже в прошлом, неужели вы способны ревновать к прошлому?
— Ревновать? — воскликнула я. — Как это вам могло прийти в голову? Никогда я еще так высоко не ставила вас, как теперь, когда я все это узнала.
И так оно и было, Линн, если ты только можешь это понять. Такая идеальная любовь — это было что-то совершенно новое для меня. Я была потрясена. Мне казалось, ничто в мире не может сравниться с этим прекрасным, высоким чувством. Ты подумай: человек любит женщину, с которой он никогда не сказал ни слова. Он создал ее образ в своем воображении и свято хранит его в своем сердце. Ах, до чего же это замечательно! Мужчины, с которыми мне приходилось встречаться, пытались купить нас брильянтами, или подпоить нас, или соблазнить прибавкой жалованья, а их идеалы! Ну, что говорить!..
Да, после того, что я узнала, Артур еще больше возвысился в моих глазах. Я не могла ревновать его к этому недосягаемому божеству, которому он когда-то поклонялся, — ведь он скоро должен был стать моим. Нет, я тоже, как старушка Герли, стала считать его святым, сошедшим на землю.
Сегодня, часов около четырех, за Артуром пришли из деревни: заболел кто-то из его прихожан. Старушка Герли завалилась спать после обеда и похрапывала на диване, так что я была предоставлена самой себе.
Проходя мимо кабинета Артура, я заглянула в дверь, и мне бросилась в глаза связка ключей, торчавшая в ящике его письменного стола: он, по-видимому, забыл их. Ну, я думаю, что все мы немножко сродни жене Синей Бороды, ведь правда, Линн? Мне захотелось взглянуть на этот сувенир, который он так тщательно прятал. Не то чтобы я придавала этому какое-то значение, а так просто, из любопытства.
Выдвигая ящик, я невольно пыталась представить себе, что бы это могло быть. Я думала, может быть, это засушенная роза, которую она бросила ему с балкона, а может быть, портрет этой леди, вырезанный им из какого-нибудь светского журнала, — ведь она вращалась в самом высшем обществе.
Открыв ящик, я сразу увидела шкатулку из розового дерева, величиной с коробку для мужских воротничков. Я выбрала в связке ключей самый маленький. Он как раз подошел — замок щелкнул, крышка откинулась.
Едва только я взглянула на эту святыню, я тут же бросилась к себе в комнату и стала укладываться. Запихала платья в чемодан, сунула всякую мелочь в саквояж, кое-как наспех пригладила волосы, надела шляпу, а потом вошла в комнату к старухе и дернула ее за ногу. Все время, пока я там жила, я ужасно старалась из-за Артура выражаться как можно более прилично и благопристойно, и это уже вошло у меня в привычку. Но тут с меня сразу все соскочило.
— Хватит вам разводить рулады, — сказала я, — сядьте и слушайте, да не пяльтесь на меня, как на привидение. Я сейчас уезжаю, вот вам мой долг, восемь долларов; за чемоданом я пришлю. — Я протянула ей деньги.
— Господи боже, мисс Кросби! — закричала старуха. — Да что же это такое случилось? А я-то думала, что вам здесь так нравится. Вот поди-ка раскуси нынешних молодых женщин. Поначалу кажется одно, а оказывается совсем другое.
— Что правда, то правда, — говорю я, — кое-кто из них оказывается не тем, чем кажется, но вот о мужчинах этого никак нельзя сказать. Достаточно знать одного, и они все у вас как на ладони. Вот вам и вся загадка человеческого рода.
Ну а потом мне посчастливилось попасть на поезд четыре тридцать восемь, который коптел безостановочно, и вот, как видишь, я здесь.
— Но ты же мне не сказала, что было в этой шкатулке, Ли? — нетерпеливо воскликнула мисс д'Арманд.
— Одна из моих желтых шелковых подвязок, которые я швыряла с ноги в зрительный зал во время моего номера на качелях. А что, там больше ничего не осталось в бутылке, Линн?

Примечания

 

 

Голос большого города (The Voice of the City), 1905. Ha русском языке под названием «Голос города» в книге: О. Генри. Тысяча долларов. Л.—М., 1925, пер. З. Львовского.

 

Один час полной жизни (The Complete Life of John Hopkins), 1904. На русском языке под названием «Полное описание жизни Джона Гопкинса» в книге: О. Генри. Рассказы. Пг.—М., 1923, пер. О. Поддячей.

 

Грошовый поклонник (A Lickpenny Lover), 1904. На русском языке под названием «Грошовый» в книге: О. Генри. Нью-йоркские рассказы. М. — Пг, 1923, пер. В. Додонова.

 

Как прозрел Доггерти (Dougherty's Eye-Opene), 1904. На русском языке под названием «Как он увидел» в книге: О. Генри. Тысяча долларов. Л.—М., 1925, пер. З. Львовского.

 

Персики («Little Speck in Garnered Fruit»), 1905. На русском языке под названием «Персик» в книге: О. Генри. Шуми-городок над Подземкой. Л.—М., 1924, пер. под ред. В. Азова.

 

Предвестник весны (The Harbinger), 1906. На русском языке под названием «Предвестник» в книге: О. Генри. Рассказы. Пг.—М., 1923, пер. О. Поддячей.

 

Пока ждет автомобиль (While the Auto Waits), 1903. На русском языке под названием «Пока автомобиль ждет» в книге: О. Генри. Тысяча долларов. Л.—М., 1925, пер. З. Львовского. Сюжет, многократно варьируемый в рассказах О. Генри. См. также «Мишурный блеск» в сб. «Четыре миллиона».

 

Комедия любопытства (A Comedy in Rubber), 1904. На русском языке под названием «Комедия зевак» в книге: О. Генри. Рассказы. Пг.—М., 1923, пер. Л. Гаусман.

 

Тысяча долларов (One thousand dollars), 1904. На русском языке в книге: О. Генри. Рассказы. Пг.—М., 1923, пер. Н. Брянского.

 

Город побежден (The defeat of the city), 1904. На русском языке в книге: О. Генри. Рассказы. Пг.—М., 1923, пер. Л. Гаусман.

 

Прихоти фортуны (The Shocks of Doom), 1905. На русском языке под названием «Гримасы судьбы» в книге: О. Генри. Тысяча долларов. Л.—М., 1925, пер. З. Львовского.

 

Адское пламя (The Plutonian Fire), 1905. На русском языке под названием «Любовь и беллетристика» в книге: О. Генри. Шуми-городок над Подземкой. Л.—М., 1924, пер. под ред. В. Азова.

 

Немезида и разносчик (Nemesis and the candy man), 1905. На русском языке в книге: О. Генри. О старом негре, больших карманных часах и вопросе, который остался открытым. Л., 1924, пер. под ред. В. Азова.

 

Квадратура круга (Squaring the Circle), 1904. На русском языке в книге: О. Генри. Рассказы. Пг.—М., 1923, пер. Л. Гаусман.

 

Розы, резеда и романтика (Roses, Ruses and Romance), 1905. На русском языке под названием «Романтизм и хитрость» в книге: О. Генри. Тысяча долларов. Л.—М., 1925, пер. З. Львовского.

 

Весна души (The Easter of the soul), 1904. На русском языке в книге: О. Генри. Игрушечка-пастушечка. Л.—М., 1924, пер. В. Александрова.

 

Кошмарная ночь на лоне столичной природы (The city of dramful night), 1905. На русском языке в книге: О. Генри. Что говорит город. Л., 1925, пер. Н. Жуковской.

 

Смерть дуракам (The Fool-Killer), 1906. На русском языке в книге: О. Генри. Шуми-городок над Подземкой. Л.—М., 1924, пер. под ред. В. Азова.

 

В Аркадии проездом (Transients in Arcadia), 1904. На русском языке под названием «Случайные гости Аркадии» в книге: О. Генри. Что говорит город. Л., 1925, пер. Н. Жуковской.

 

Погребок и роза (The Rathskeller and the Rose), 1904. Ha русском языке под названием «Кабачок и роза» в журнале «Красная панорама», № 12, 1923, пер. Л. Гаусман.

 

Трубный глас (The clarion call), 1905. На русском языке в книге: О. Генри. Шуми-городок над Подземкой. Л.—М., 1924, пер. под ред. В. Азова.

 

Похищение Медоры (Extradited from Bohemia), 1905. На русском языке под названием «Извлеченная из Богемы» в книге: О. Генри. Что говорит город. Л., 1925, пер. Н. Жуковской.

 

Повар (A philiste in Bohemia), 1904. На русском языке под названием «Аристократ» в книге: О. Генри. Рассказы. Пг.—М., 1923, пер. О. Поддячей.

 

Кто чем может (From each according to his ability), 1905. Ha русском языке в книге: О. Генри. Что говорит город. Л., 1925, пер. Н. Жуковской.

 

Святыня (The memento), 1908. На русском языке в журнале «Всемирная новь», 1916, № 1.
Назад: Квадратура круга
Дальше: Благородный жулик