От первого к четвертому крестовому походу. Первый крестовый поход не явился единственным в истории. Причины, породившие его, продолжали отчасти действовать в XII в. и в гораздо меньшей степени — в XIII в. Не раз представлялись и удобные поводы к организации новых крестоносных войн. Первые крестоносцы стремились завоевать земли на Востоке. Этой цели они достигли. В XII—XIII столетиях западное рыцарство, отнюдь не отказываясь от попыток дальнейших захватов в Восточном Средиземноморье, оказалось, однако, вынужденным прежде всего позаботиться о том, чтобы удержать за собой ранее завоеванные территории.
Мусульманский мир постепенно сплачивался. Не прошло и полвека после захвата Иерусалима воинством Урбана II, как франки испытали первый сильный удар от сельджуков. В 1144 г. мосульский правитель Имад ад-Дин Зенги отнял у них Эдессу.
Папство тотчас забило тревогу. В 1146 г. папа Евгений III провозгласил второй крестовый поход.
Если светские феодалы, сеньоры и рыцари не хотели терять своих новых владений, то еще меньше желала этого верхушка католической церкви.
Ведь церковники завладели в государствах крестоносцев немалым количеством поместий и немалыми доходами. Римские папы тоже не остались в накладе в результате первого крестового похода. Неудивительно, что они проявляли инициативу всякий раз, когда приобретениям западных захватчиков грозили какие-либо опасности, как это случилось в середине XII в.
Однако, второй крестовый поход (1147—1149) потерпел полнейшую неудачу. Он был плохо организован, еще хуже проведен и принес с собой лишь новые, весьма значительные людские и материальные потери для Запада. Одна Германия, по мнению австрийского ученого Р. Рэрихта, потеряла в этом предприятии до миллиона человек.
Тем не менее, папы римские и не думали отрекаться от организации новых крестовых походов.
В 1187 г. египетский султан Салах ад-Дин, или Саладин, видный полководец, объединивший значительную часть Передней Азии, разбил в Палестине двадцатитысячную армию крестоносцев, захватив при этом в плен многих знатных сеньоров, в том числе самого иерусалимского короля Гвидо Лузьиньяна. Вслед затем он овладел многими приморскими городами, и в довершение всего войска Саладина заняли Иерусалим.
Престарелый папа Урбан VIII скончался от потрясения, получив известие о падении Иерусалима. Его преемники со всей силой вновь ударили в набат. «Вернуть Иерусалим!» — потребовали сперва Григорий VIII, а спустя два месяца после его смерти — Климент III. В 1188 г. объявляется третий крестовый поход.
Это предприятие возглавили три государя: германский император Фридрих I Барбаросса, французский король Филипп II Август и английский король Ричард Львиное Сердце. Все они преследовали в крестовом походе исключительно завоевательные цели и откликнулись на зов апостольского престола вовсе не по религиозным мотивам.
К концу XII в. Средиземное море приобрело важное значение в экономической жизни многих стран Западной Европы. Оно сделалось великой торговой дорогой, связывавшей Запад с Востоком. Молодые феодальные государства, сложившиеся или складывавшиеся в это время, в первую очередь, Германская империя Гогенштауфенов, англо-французская держава Плантагенетов, французское королевство Капетингов, да и другие наперебой старались взять под свой контроль восточную (левантийскую) торговлю, утвердив свое влияние и даже гегемонию на Средиземном море. Стремление феодальных государств Запада к господству в Средиземноморском бассейне стало с конца XII в. одним из главнейших побудительных стимулов к крестовым походам. А взаимное столкновение реальных политических интересов западных государств, происходившее на почве этой средиземноморской экспансии, все чаще приобретало столь острый характер, что обрекало на провал старания римских пап сохранить за крестовыми походами хотя бы видимость общеевропейского религиозного дела.
Третий крестовых поход (он продолжался три года — с 1189 по 1192 г.), как и второй, провалился самым позорным образом. Немецкие крестоносцы, с грабежами прошедшие болгарские и византийские земли, большей частью вообще не достигли Палестины: они повернули назад после того, как император Фридрих I утонул, переправляясь через горную речку в Сирии. Французы и англичане на протяжении всего похода враждовали между собой: Филипп II в разгар военных действий уехал из Палестины и, вернувшись в Европу, вступил в союз с противниками английского короля. Ричард Львиное Сердце, отважный боец, но скверный военачальник, терпел почти одни неудачи. В результате провала третьего крестового похода Иерусалим остался под властью Египта. Английский король сумел выторговать у Саладина только небольшие уступки: паломники и купцы в течение трех лет могли посещать «священный город»; за крестоносцами сохранялась узкая прибрежная полоса от Тира до Яффы.
С точки зрения апостольского престола такой- результат был совершенно недостаточным. Папство не желало мириться с утратой Иерусалима. Теперь, помимо всего прочего, это был уже и вопрос престижа. Миновало еще несколько лет, и на Западе в четвертый раз раздался папский призыв к крестовому походу.
Основная проблема истории четвертого крестового похода и ее значение. Четвертый крестовый поход занимает особое место в истории крестоносного движения. Некоторые ученые считают этот поход, завершившийся разгромом Византии и образованием Латинской империи, каким-то недоразумением. В действительности, именно в четвертом крестовом походе с исключительной рельефностью выявились как раз те устремления феодалов и католической церкви, которые составляли главную пружину крестоносных предприятий вообще.
Хрупкая религиозная скорлупа, в которую церковники все время облекали захватнические предприятия рыцарей на Востоке, оказалась полностью разбитой в четвертом крестовом походе. Вместо того, чтобы добиваться освобождения. Иерусалима, крестоносцы, первоначально отправившиеся в поход на мусульманский Египет, захватили столицу Византийской империи — Константинополь.
Каким же образом случилось, что, двинувшись за море под религиозными знаменами, в качестве «спасителей христианской веры» от поруганий мусульман, французские, немецкие, итальянские и другие феодалы завоевали и разграбили христианское государство? Явился ли такой поворот событий чистой случайностью, как это старался представить в своих записках один из руководящих деятелей крестоносного предприятия, французский феодал, историк Жоффруа Виллардуэн? Или же превращение антиегипетского крестового похода в завоевательную экспедицию против Византии произошло в результате чьих-то преднамеренных действий? И если последнее верно, кто же виновники того, что крестоносцы, по словам папы Иннокентия III, «уклонились с пути»? Быть может, это — хитрые венецианские торгаши, питавшие давнюю ненависть к Византии? Так изображают положение вещей византийский историк Никита Хониат, сирийский хронист Эрнуль, анонимный папский историограф (составитель «Деяний Иннокентия III») и некоторые другие. Или же главная вина лежит на непосредственных предводителях похода, таких, как итальянский маркиз Бонифаций Монферратский (на него возлагает ответственность другой французский бытописатель и участник похода, рядовой воин-рыцарь — Робер де Клари, автор мемуаров «О завоевании Константинополя»)? А может статься, что странная судьба крестоносной экспедиции была обусловлена вмешательством каких-либо посторонних политических сил, действовавших из-за кулис и незаметно для самих участников похода толкнувших их на константинопольскую авантюру? — Современники высказывали и такие суждения. Некоторые летописцы, в том числе и безвестный русский автор, рассказ которого о событиях похода, содержащийся в Новгородской летописи, является ценным историческим источником, отводят, например, большое место в «уклонении крестоносцев с пути» проискам германского короля Филиппа Швабского, с которым был связан Бонифаций Монферратский.
Вопрос о причинах, по которым четвертый крестовый поход принял несколько неожиданное направление и закончился тоже неожиданным результатом, является довольно сложным и запутанным не только в силу разноречивых сообщений источников. И современникам захвата Константинополя крестоносцами —писателям средневековья, и тем более позднейшим историкам, искавшим разрешения этой загадки, была чужда беспристрастность. Влияние политических и религиозных взглядов ученых сказывалось и на результатах исследований проблемы четвертого крестового похода в XIX—XX вв., затрудняя ее подлинно научное решение.
Захвату Византии крестоносцами посвящено огромное количество исследований. В книгах, статьях, комментариях к документам выдвинуты самые разнообразные версии относительно причин изменения направления четвертого крестового похода. История этой крестоносной экспедиции в целом и ее отдельные эпизоды не раз служили предметом жаркой полемики историков. Трудно даже представить себе, сколько труда вложено исследователями, начиная с 60-х годов прошлого века, в разрешение запутанного вопроса об обстоятельствах перемены курса крестоносцами, сколько усилий затрачено на то, чтобы разъяснить перипетии четвертого крестового похода. Ученые собрали и изучили огромный фактический материал источников на латинском, греческом, старофранцузском, армянском, русском и других языках. Им удалось заполнить много белых пятен в истории четвертого похода. Крупная заслуга в этом отношении, наряду с западноевропейскими историками (П. Риан, Н. де Вайи, Г. Ганото, К. Климке, Л. Штрейт, Ж. Тессье, В. Норден, Э. Герланд и др.), принадлежит русским историкам, особенно византинистам В. Г. Васильевскому и Ф. И. Успенскому, которые наметили правильный путь для уяснения многих важных моментов в развитии событий 1202—1204 гг.
Следует, однако, иметь в виду, что на всех без исключения работах буржуазных историков лежит отпечаток большей или меньшей тенденциозности в освещении событий. За чисто научными, казалось бы, спорами ученых скрывались определенные идеологические и политические (осознанные либо неосознанные) интересы тех или иных общественных групп. Не вдаваясь в длинную историю полемики о четвертом крестовом походе, в которой порой высказывались и крайне скептические взгляды, ограничимся в качестве иллюстрации несколькими примерами они довольно показательны.
В середине 70-х годов прошлого века французский ученый П. Риан в книге «Иннокентий III, Филипп Швабский и Бонифаций Монферратский» в объяснение истории захвата Византии крестоносцами выдвинул теорию «германской интриги». Сущность ее заключалась в том, что все решающие события четвертого крестового похода, отклонявшие его участников от первоначальной цели, были объявлены плодом германского вмешательства. Опираясь на свидетельства некоторых летописцев и на другие документы, основным виновником поворота крестоносцев на Константинополь Риан признавал германского короля Филиппа Швабского (сына Барбароссы); по мысли ученого, этот представитель Гогенштауфенов намеревался добиться отклонения крестового похода от его прямой цели для того, чтобы нанести удар престижу папства — врага Германской империи — и тем самым укрепить положение последней.
Это была довольно односторонняя теория, отражавшая рост националистических настроений, которые захлестнули после франко-прусской войны 1870—1871 гг. французскую (равно, как и немецкую) историческую литературу: отсюда вытекало стремление Риана «обвинить» Германию в перемене направления четвертого крестового похода и в захвате Константинополя. Ярко националистическая окраска теории «германской интриги» сочеталась у Риана еще с одной тенденцией. Он всячески старался обелить папу Иннокентия III, подчеркнуть якобы отрицательное отношение главы католической церкви к походу крестоносцев на Константинополь. Эту сторону взглядов Риана также нетрудно понять, если учесть, что он был усердным католиком, к тому же аристократом, а, как известно, в дворянско-аристократических кругах Франции после разгрома версальцами Парижской коммуны усилилась тяга к сближению с Ватиканом.
В конце XIX — начале XX в. вышли в свет исследования немецкого историка В. Нордена, посвященные четвертому крестовому походу и отношениям папства с Византией. Идеолог германского империализма Норден решительно отверг обвинения, предъявленные штауфенской Германии Рианом и примкнувшими к нему учеными (Э. Пирс и Э. Бушэ). В отличие от этих исследователей, Норден утверждал, что если штауфенская Германия и участвовала в событиях 1202—1204 гг., то лишь наряду с другими силами Запада — Венецией и пр. Четвертый крестовый поход, доказывал он, был исторической попыткой разрешить вековой спор Запада с Византией. Германия при этом отстаивала только свои интересы, и потому в отклонении пути крестоносцев к Константинополю нельзя видеть реализацию одних лишь германских планов. По мнению Нордена, этот поворот произошел в результате совпадения издавна укоренившейся вражды Запада к Византии с отдельными случайными обстоятельствами, например с тем, что во время похода к крестоносцам обратился за помощью византийский царевич Алексей. Таким образом, в захвате Константинополя Германия повинна ничуть не больше, чем любой другой участник похода, — таков, в сущности, вывод Нордена.
Политическая подоплека построения немецкого историка (при несомненной правильности некоторых его соображений) довольно прозрачна: ее суть — в своеобразном историческом оправдании колонизаторской политики кайзеровской, империалистической Германии в Малой Азии. Концепция Нордена в целом была продиктована желанием ослабить впечатление, созданное в свое время Рианом, об исключительной и чуть ли не определяющей роли средневековой Германии в захвате Константинополя в 1204 г. Германия, как бы говорил Норден, была только одним из партнеров по захвату Византии, она выступала лишь в числе других западноевропейских государств.
Возьмем еще один пример. В 60—70-х годах в исторической литературе получила хождение «теория венецианской измены». Ее сторонники полагали, что отказ от крестового похода на Египет был целиком делом рук коварных венецианцев. В 1202 г. Венеция якобы вступила в соглашение с мусульманами: за деньги и торговые льготы, полученные от египетского султана, она продала ему «святое дело» — взялась задержать крестоносцев и направить их в сторону от Египта. Эта теория, — надо заметить, что ее приверженцы, наряду с ошибочными, высказали немало и справедливых положений, — вызвала решительный отпор у некоторых, главным образом французских, ученых. Резкую отповедь первому защитнику «теории венецианской измены» — Л. Мас-Латри дал еще в 1873 г. Н. де Вайи, издатель и комментатор записок Жоффруа Виллардуэна. Он категорически отклонил мнение Мас-Латри о «венецианской измене» и даже обвинил своего ученого коллегу в научном легкомыслии (в результате позднейших исследований, особенно француза Г. Ганото, действительно было установлено, что никакого договора с Египтом в 1202 г. Венеция не заключала, и в этом смысле теория «венецианской измены» не имела под собой фактических оснований). Н. де Вайи встал на защиту той схемы событий, которую за 600 лет до этого нарисовал Виллардуэн, — «теории случайностей», как назвал ее Риан. И опять-таки в данном случае позиция исследователя (Н. до Вайи) определялась отнюдь не одними чисто научными соображениями, не только материалом документов. Дело в том, что, как ни расценивать степень достоверности сочинения маршала Шампанского «Завоевание Константинополя», но объективно картина, нарисованная в его записках, является завуалированным оправданием захвата Константинополя крестоносцами, главную массу которых составляли французские сеньоры и рыцари. Вот почему Н. де Вайи, а позднее Ж. Тессье и другие ученые — защитники колониальной экспансии Франции — так отстаивали схему Виллардуэна. Один из них — Ж. Бедье — открыто заявил, что упреки Виллардуэну в недостоверности и преднамеренном извращении событий он рассматривает как обвинение в империализме, направленное против внешней политики Франции XX в. Недаром в новейшее время Э. Фараль, Ш. Диль, Л. Брейе вновь возродили взгляды Виллардуэна и вслед за ним стали объяснять зигзаги в истории крестоносного предприятия начала XIII в. серией случайностей.
В этой связи мы хотели бы обратить внимание читателя на ложную тенденцию, характерную для сочинений большинства западных исследователей истории крестовых походов и папства — от сравнительно старых до новейших (Дж. Л. Ла Монт, Дж. Клэйтон, Э. Смит, Е. Тилльман и др.): почти все они, подобно Риану, стараются доказать невиновность Иннокентия III в захвате крестоносцами Константинополя и других христианских городов.
Некоторые зарубежные историки наших дней, изучающие крестовые походы, часто становятся на путь безудержного восхваления западного воинства, участвовавшего в захвате Константинополя. И, к сожалению, даже те из них, которые находят в себе достаточно добросовестности, чтобы квалифицировать взятие византийской столицы в 1204 г. как «акт международного разбоя», — даже и они, подобно французскому исследователю Р. Груссэ, считают возможным изображать захват Византии в эпических тонах и чуть ли не в виде некоего героического подвига западных народов. Конечно, такой необъективный подход к вопросу только препятствует его всестороннему разрешению. А между тем, историки, собственно, и до настоящего времени не пришли к полному и окончательному согласию в отношении четвертого крестового похода: они снова и снова подвергают обсуждению показания современников, привлекают ранее не использовавшиеся (или использовавшиеся недостаточно) источники, самым пристальным образом пересматривают свидетельства старинных документов. Только за последние 20 лет вышло в свет более десятка специальных исследований и общих трудов ряда зарубежных ученых, в которых затрагиваются спорные вопросы истории четвертого крестового похода. На эту тему писали буржуазные историки Запада (А. Грегуар, Ш. Диль, Ж. Лоньон, П. Топпинг, А. Фролов, А. Ваас). Загадка четвертого крестового похода привлекла внимание и ученых народно-демократических стран — Болгарии (Б. Примов, П. Петров) и Румынии (Э. Франчес).
Проблема четвертого крестового похода изучается и советскими историками. Основные события его теперь установлены с достаточной полнотой.
Теократическая политика Иннокентия III и начало подготовки четвертого крестового похода. Инициатором четвертого крестового похода выступил римский папа Иннокентий III (1198—1216). Его понтификат (правление) знаменует собой важный этап в истории папства. В это время оно достигло большого могущества. Выходец из влиятельной графской фамилии Сеньи, Иннокентий III занял папский престол в возрасте 37 лет; он был самым молодым в избравшей его кардинальской коллегии. Но выбор седовласых кардиналов имел под собой серьезные основания. Иннокентий III являлся, несомненно, выдающимся церковным и крупным политическим деятелем своего времени. Часто его ставят в один ряд с Григорием VII. Это — не совсем верно: хотя различия в характере деятельности того и другого и не были слишком велики, все же ставить между ними знак равенства нельзя. В отличие от убежденного цезарепаписта Григория VII, Иннокентий III не обладал строго последовательными теократическими взглядами. Он не раз высказывался в том смысле, что задачи «наместника божьего» на земле лежат исключительно в религиозной сфере. На словах, по крайней мере, Иннокентий III не выражал особой приверженности идее универсалистской папской монархии, считая, что римский первосвященник должен обладать всей полнотой власти в церковных делах и не вторгаться в прерогативы светских правителей — дабы не смешивать светской власти с духовной. Однако это было только на словах.
В своей политике и дипломатии Иннокентий III рьяно проводил в жизнь доктрину Григория VII о превосходстве духовной власти над светской, о том, что папы имеют право распоряжаться судьбами государств и коронами их государей и пр. На практике деятельность этого феодального политика в папской тиаре была целиком направлена на то, чтобы реализовать планы, выдвигавшиеся еще Григорием VII, планы подчинения римскому первосвященику всех христианских государств.
Стремления к образованию универсалистской империи получили широкое распространение в политике западноевропейских государств конца XII — начала XIII в. Эти стремления выросли на почве территориальной экспансии молодых феодальных монархий того времени. Такие универсалистские тенденции были свойственны прежде всего политике правителей Германской империи Гогенштауфенов, но они были далеко не чужды и государям англо-французской державы — Плантагенетам и даже — Франции, где королевская власть лишь начала подниматься. «Одного человека довольно, чтобы управлять всем миром», — говаривал будто бы Филипп II Август.
Наиболее всеобъемлющий характер универсалистские тенденции получили в политике римской курии: ведь католическая церковь представляла собой интернациональный центр феодальной системы. Ее экспансионистские проекты отличались наибольшим размахом. В лице Иннокентия III они нашли необычайно рьяного исполнителя.
Что бы ни писал и ни говорил сам Иннокентий III по поводу своей убежденности в исключительно духовной природе папской власти, история судит о нем не столько по его словам, сколько по делам. А они явно не соответствовали елейным богословско-политическим рассуждениям Иннокентия III. Впрочем, жажда всевластия иногда прорывалась у этого папы и открыто. В одной из своих ранних проповедей Иннокентий III, именуя себя помазанником божьим, утверждал, что он стоит лишь чуть ниже бога — между богом и людьми: папа, конечно, еще не бог, но он поставлен богом выше всех людей.
Главной целью Иннокентия III по сути дела являлось установление полного верховенства римской курии над всем феодальным миром Запада и Востока. Это определяло практические усилия неутомимого римского понтифика. И недаром даже некоторые убежденные приверженцы католицизма ставили и ставят в упрек Иннокентию III, что он подчинял религиозные интересы политическим, действуя вразрез с принципами, которые сам же отстаивал. Современники выражали такого рода упреки в довольно безапелляционной форме: «Ваши слова — слова бога, но Ваши дела — дела дьявола», — писал папе один римский политический деятель начала XIII в. Католические писатели наших дней высказывают свое мнение по этому поводу в более смягченных формулировках, заявляя, что папа не всегда руководствовался религиозными соображениями, что он «не мог преодолеть в себе противоречия наместника Христа и государственного человека» и т. п. Как бы то ни было — факт остается очевидным: Иннокентий III прежде всего был государственным деятелем, во главу угла ставившим политические интересы папского Рима.
Важнейшей составной частью универсалистской программы римского владыки должен был явиться крестовый поход. По выражению одного историка, крестовый поход был первой и последней мыслью Иннокентия III. Едва заняв папский престол, он бросил энергичный призыв к Западу подняться на новую «священную войну» против язычников-мусульман с тем, чтобы освободить Иерусалим. На словах и здесь речь шла о чисто религиозном деле — о спасении «наследства господа бога», о возвращении католической церкви тех мест, которые-де сам Христос освятил своей земной жизнью. Все обращения папы к «верным св. Петра» были пропитаны этим «божественным» елеем. События показали, однако, что на первом плане для Иннокентия III всегда стояли политические цели — расширение владений римской церкви на Востоке и усиление могущества ее первосвященника.
Папа не пожалел красноречия для организации крестового похода. Во Францию, Германию, Англию, Италию, Венгрию и в другие страны в августе — сентябре 1198 г. были направлены цветистые послания, в которых он призывал «всех верных» выступить на защиту «святой земли». К марту 1199 г. графы, бароны и города должны были снарядить военные отряды для похода.
Вскоре были приняты и практические меры по его организации. Меры эти были двоякого рода — финансовые и дипломатические.
Иннокентия III серьезно беспокоила финансовая сторона дела. Чтобы обеспечить поступление нужных денежных сумм, папа предпринял необычайный шаг: в конце 1199 г. было объявлено о введении особой крестоносной подати на духовенство. Монастырям и церквам вменялось в обязанность доставить денежные средства на проведение крестового похода: они должны были уплатить сумму, равную 1/40 их годового дохода. Такой же платеж предписывалось произвести и ряду непривилегированных монашеских орденов. Опасаясь вызвать недовольство каноников и монахов, папа предусмотрительно уведомил их, что эта подать — экстраординарная, и что он не намерен практиковать ее в будущем в качестве постоянного налога на церковные учреждения.
Опасения папы оказались не напрасными. Французские епископы, например, так и не уплатили крестоносной подати, хотя некоторые из них обещали даже предоставить больше того, чем требовал апостольский престол. Сопротивлялись уплате крестоносных денег и некоторые монашеские ордена: жадные цистерцианцы особенно упорно отстаивали свою свободу от обложения. В конце концов Иннокентий пошел им на уступки: сохранился документ, из которого видно, что папа в 1201 г. выразил даже благодарность аббату одного цистерцианского капитула, согласившегося добровольно пожертвовать на дело спасения «святой земли» 2 тыс. марок серебра.
Чтобы подать пример благочестивой щедрости скаредным клирикам, Иннокентий III сам обязался отдать 1/10 своих доходов.
Бурную деятельность Иннокентий III развернул и на дипломатическом поприще. В то время во Франции шла война между Филиппом II Августом и Ричардом Львиное Сердце. Это мешало французам и англичанам принять участие в затевавшемся папой предприятии. Для того, чтобы примирить враждующие стороны, сюда был направлен легат-кардинал Петр Капуанский. Ему удалось добиться заключения перемирия между Францией и Англией в январе 1199 г. (через четыре месяца после этого Ричард Львиное Сердце погиб при осаде замка одного из своих французских вассалов). Одновременно с Петром Капуанским другой папский посланец, кардинал Стефан был снаряжен в Венецию: только она была в состоянии обеспечить морскую переправу будущим крестоносцам, так как Генуя и Пиза в тот момент находились в состоянии торговой войны, — и папа без особого успеха старался помирить запальчивых соперников.
В своей дипломатической деятельности Иннокентий III не обошел стороной и Германию. С 1198 г. здесь кипела ожесточенная борьба двух феодальных партий — Штауфенов и Вельфов. Каждая партия выдвинула своего претендента на королевский трон, так что королями Германии были избраны: сын Фридриха Барбароссы — Филипп Швабский (Гогенштауфен) и почти одновременно с ним — Оттон Брауншвейгский (Вельф), по линии матери приходившийся племянником Ричарду Львиное Сердце. Иннокентий III тотчас вмешался в эту феодальную распрю: через своих уполномоченных и в различных посланиях к немецким князьям и королям папа увещевал враждующие стороны положить конец взаимным раздорам. Вмешательство Иннокентия III в германские дела было продиктовано главным образом соображениями, связанными с непрекращавшейся много лет борьбой папства и империи: апостольский престол стремился прежде всего использовать феодальную распрю в Германии к политической выгоде Рима, в частности, для расширения территории Папского государства в Италии (за счет штауфенских владений), укрепления морально-политического престижа папства в Германии и т. п. Но имелись также в виду и нужды предстоявшего крестового похода. Впрочем, с этой точки зрения, миссия властного Иннокентия III оказалась бесплодной: борьба феодальных группировок в Германии продолжалась с неослабевающей силой, и своим вмешательством папа только подлил масла в огонь. В конце концов, по выражению одного историка, политика Иннокентия III в Германии, поддерживавшего то одну, то другую из феодальных партий, явилась лишь несчастьем для страны. Германии пришлось оплачивать эту политику долгими годами внутренних войн, значительно ослабивших королевскую власть. Что касается крестового похода, то феодальные междоусобицы помешали прямому участию в нем сколько-нибудь значительного числа немецких феодалов.
Помимо этой кипучей дипломатической деятельности во Франции, Англии, Италии, Германии, глава римской церкви, подготовляя организацию крестового похода, обратился с посланием к византийскому императору Алексею III. Константинополь также должен был, по мнению лапы, двинуть войско для освобождения «святой земли»; такое требование было предъявлено византийскому василевсу в папском послании. Этот документ заслуживает особого внимания. Дело в том, что Иннокентий III лелеял планы распространения владычества римской церкви на Византию. Для него важно было не только и не столько участие Византии в крестовом походе (хотя папа безусловно стремился использовать ее материальные и военные ресурсы в целях установления верховенства курии на Востоке), сколько другое — подчинение греческой церкви римской. В своем послании папа прежде всего поднял перед византийским императором вопрос о церковной унии. Воссоединение церквей — это была старая формула римских первосвященников, за которой скрывались совершенно определенные намерения наместников св. Петра: ликвидация самостоятельности греческой церкви, присвоение ее богатств и доходов, приведение к послушанию константинопольского патриарха — главы православной церкви, а вслед за ним — и самого императора.
Крестовый поход за отвоевание Иерусалима и церковная уния сразу же оказались тесно связанными друг с другом в политике Иннокентия III потому, что папа увидел в крестовом походе удобное средство добиться одновременно двойного успеха: подчинить Риму и Иерусалим, и Константинополь. Едва ли можно утверждать, что уже в 1198 г. Иннокентий III ясно представлял себе конкретный путь решения этой задачи. Но, несомненно, какие-то смутные планы насчет того, чтобы использовать силы крестоносцев для утверждения католицизма в Византии, уже тогда бродили в голове папы. Скорее всего, он мог в тот момент рассчитывать на крестовый поход лишь как на способ устрашить правящие круги Византийской империи различными осложнениями, неизбежными для нее в связи с этим предприятием западных рыцарей, и, таким образом, заставить василевса пойти на уступки в вопросе об унии.
В самом деле, в своем послании к Алексею III папа не ограничился «отеческими» увещаниями и ссылками на евангелие, — он довольно прозрачно намекнул, что в случае отклонения Константинополем требований апостольского престола, против Византии, возможно, выступят некоторые силы Запада. Это была угроза, хотя и скрытая; она была сделана в тот самый момент, когда Иннокентий III приступил к проведению в жизнь своих крестоносных замыслов. Не указывает ли такая угроза на прямую связь этих последних с антивизантийской политикой папства? Не говорит ли она о том, что Иннокентий III уже в начале организации крестового похода тайно вынашивал мысль натравить на Византию военные контингенты феодального Запада и попытаться, таким образом, реализовать планы обращения греков в католическую веру (со всеми вытекающими отсюда политическими последствиями)? Во всяком случае, папа воспользовался благоприятной ситуацией для того, чтобы активизировать антивизантийскую политику.
Дипломатическая игра Иннокентия III — его увещания и угрозы — не возымела действия: Константинополь как в 1198 г., так и в 1199 г. отклонял требования и домогательства апостольского престола. Такая позиция Византии еще более разжигала аппетиты курии. По мере дальнейшего развития событий Иннокентий III постарается привести в исполнение свои, в 1198—1199 гг. еще, может быть, неясные по способам их практического осуществления, но вполне отчетливые по своей сути угрозы в адрес Византии.
Так, уже в 1198 г. начал завязываться тот узел, который к весне 1204 г. стянулся тугой петлей вокруг Константинополя. Антагонизм папства и Византии, основой которого служила экспансионистская политика римских понтификов, явился первой (по времени своего возникновения), хотя и не самой главной причиной так называемой перемены направления четвертого крестового похода. Вскоре к ней присоединились и другие, более значительные.
Сборы в крестовый поход на Западе. Призыв Иннокентия III к крестовому походу был поддержан церковниками, — если не денежными средствами, то проповедями. Католические прелаты начали повсюду произносить зажигательные речи в пользу «священной войны», всячески стараясь привлечь к делу папы одних — обещаниями небесных, других — земных благ.
В роли нового Петра Пустынника теперь выступал некий французский священник Фульк из Нейи (селение на реке Марна), который ловко использовал темноту народных масс для того, чтобы завоевать себе репутацию «божьего человека», наделенного даром творить чудеса и исцелять больных. «Он хорошо знал, — пишет о нем современный хронист, не лишенный, видимо, проницательности, — кого и в какое время он мог и должен был исцелять». Однако, хотя проповеди Фулька и подобных ему фанатиков пользовались известным успехом среди крестьян, но успех этот был мимолетным: на какой-то миг люди из народа могли еще поддаться пылким увещаниям папских проповедников, но потом приступ крестоносного благочестия очень скоро проходил.
Призыв католической церкви нашел отклик, да и то довольно ограниченный, преимущественно в феодальной среде — прежде всего во Франции. Папскому обращению вняла сравнительно небольшая часть сеньоров и рыцарей. Крупнейшие государи на этот раз отказались повиноваться курии. Французский король Филипп II Август после неудачного опыта, проделанного десять лет назад, держался того мнения, что на человеческую жизнь достаточно и одного крестового похода. А рыцарственный Ричард Львиное Сердце — он был еще жив, когда Фульк отправился проповедовать «священную войну», — откровенно издевался над его пылкими речами. Герой третьего похода заявил, по словам английского хрониста Джеральда Камбрезийского, следующее: «Ты советуешь мне отречься от моих трех дочерей — гордыни, жадности и распутства. Ну, что ж, я их отдаю более достойным: мою гордыню — тамплиерам, мою жадность — цистерцианским монахам и мое распутство — попам».
Непосредственные приготовления к крестовому походу развернулись с 1199 г. В конце ноября в замке Экри в Шампани происходил рыцарский турнир. Здесь перед собравшимися выступил Фульк. После этого многие из присутствовавших приняли обет встать на «стезю господню». Среди, них были некоторые видные феодальные магнаты Франции — графы Тибо Шампанский, его зять Балдуин Фландрский, Луи Блуаский, Гуго де Сен-Поль и Симон де Монфор. будущий предводитель крестового похода против альбигойцев. Всех этих сеньоров влекли на Восток отнюдь не какие-либо особенно глубокие религиозные убеждения. Их интересовали не «святые места» сами по себе. Причины крестоносного порыва этих феодалов заключались в другом. Почти все они во время недавней войны французского королевства с английским держали сторону последнего, т. е. воевали в одном лагере с врагами Филиппа II Августа. Теперь эти бароны опасались репрессий французского короля и прежде всего, конечно, испытывали страх за свои земли во Франции. Чтобы лишить Филиппа II Августа возможности захватить их, графы Фландрский, Блуаский и прочие союзники Ричарда решили стать крестоносцами: ведь имущество крестоносцев находилось под охраной церкви. Об этих отнюдь не благочестивых мотивах, приведших к участию в походе видных французских сеньоров, ясно пишут некоторые хронисты: «Балдуин, граф Франдрии и Геннегау, печалясь о смерти короля Ричарда и опасаясь козней французского короля, принял крест со многими баронами для того, чтобы уйти из-под его власти и избежать войны с ним», — сообщает, к примеру, один геннегауский летописец. Из этого видно, что весьма земные заботы и помыслы побуждали феодальных магнатов к заморским авантюрам. Сеньоры стремились оградить свои владения от покушений короны и, разумеется, умножить их за счет захватов на Востоке.
Захватнические мотивы руководили в основном и массой рыцарства — вассалами и субвассалами, которые постепенно присоединялись к знати. Впоследствии рыцарь Робер де Клари откровенно заявил, что крестоносцы явились в Византию, «чтобы завладеть землей».
Крестоносцы завязывают переговоры с Венецией. Первые практические шаги предводителей французских крестоносцев подробно освещены Жоффруа Виллардуэном, оставившим описание истории четвертого крестового похода. Автор этого сочинения пытался всячески обелить участников и руководителей предприятия.
В 1200 г. баронская верхушка избрала главой ополчения молодого графа Тибо Шампанского, племянника Филиппа II Августа. Затем, из Компьеня были направлены послы в Венецию: им предстояло договориться с венецианским правительством о переправе крестоносного воинства. В числе шести послов находился и сам Виллардуэн. Сколько времени они вели переговоры в Венеции, точно неизвестно: то ли восемь дней, то ли около двух месяцев. Во всяком случае, в начале апреля 1201 г. в результате переговоров с венецианским дожем Энрико Дандоло был подписан договор, по условиям которого Венеция соглашалась предоставить крестоносцам корабли.
Вот здесь-то, в Венеции, и была, собственно, изготовлена еще одна, и притом главная, пружина, которая затем, распрямившись, толкнула крестоносцев далеко в сторону от «святой земли» (впрочем, они и сами не слишком сопротивлялись этому толчку). Для того чтобы понять роль «невесты Адриатики», как называли иногда Венецию, в развернувшихся вскоре событиях, необходимо правильно представлять себе ее место в торговле с Востоком и в особенности — отношения между Венецией и Византией.
Венеция и Византия. С конца XI в. Венеция играла первостепенную роль в левантийской торговле. Однако у нее имелись соперники как в Италии, так и за ее пределами: это были, с одной стороны, Генуя и Пиза, с другой — Византия, номинальным вассалом которой Венеция была в течение нескольких столетий. Правда, венецианская феодально-купеческая олигархия, опиравшаяся на экономическое и военно-морское могущество республики св. Марка, давно уже пользовалась широкими привилегиями в Византийской империи. Все более слабевшему византийскому государству поневоле приходилось идти на уступки Венеции: ее морской флот был серьезной силой, которая не раз выручала Константинополь из беды. Но так как эта же сила могла обернуться и против него, то с этим нельзя было не считаться. Давно уже венецианцы завели в портах Византии свои фактории, конторы, беспошлинно перевозили товары и торговали ими; они добились полного освобождения от таможенного надзора и права постоянно проживать в Константинополе. Вассальная зависимость от Византии со временем превратилась для Венеции в пустую формальность. Однако это привилегированное положение не было достаточно прочным. Хозяйничанье венецианских купцов, судовладельцев, ростовщиков на территории империи и особенно в столице часто наталкивалось на решительное противодействие константинопольского правительства, которое принимало порой против «морских разбойников с Адриатики» (так называет венецианцев византийский писатель Евстафий Солунский) суровые меры, серьезно ущемлявшие интересы венецианской торговли.
При этом правящие круги Византии в разных случаях руководствовались различными соображениями. Большую роль играло, в частности, то, что само византийское купечество требовало противодействия венецианскому засилью, так как венецианцы были прямыми и очень опасными конкурентами для византийской торгово-ремесленной верхушки. Так, в марте 1171 т. по распоряжению императора Мануила Комнина, были внезапно арестованы венецианские купцы и прочие граждане республики, находившиеся в тот момент на территории империи: их имущество, включая деньги, товары, недвижимость, подверглось конфискации. После этого торговля Венеции с Византией по существу была прервана почти на полтора десятка лет. Только в начале 80-х годов венецианцы вернулись в греческие города, и деловые отношения были восстановлены; в 1185 г. Венеции удалось даже достигнуть с правительством Андроника Комнина соглашения, по которому Византия обязалась возместить убытки, понесенные венецианцами. Последующие императоры подтверждали снова и снова (в 1187 г. и в 1198 г.) обязательства о покрытии убытков, но выплата этого долга подвигалась довольно медленно: ко времени, когда начался крестовый поход, задолженность Византии венецианцам была еще весьма порядочной.
Между тем, византийские правительства, противодействуя время от времени засилью венецианцев, не ограничивались прямыми репрессиями и отменой привилегий. Не раз были сделаны попытки столкнуть Венецию с ее итальянскими торговыми соперниками — Пизой и Генуей, открыв им византийские рынки. Подчас соперники вступали в самую настоящую рукопашную: «Нередко можно было видеть, — писал Никита Хониат, — как среди самого Константинополя или в открытом море граждане обеих республик (т. е. Венеции и Пизы — М. З.) схватывались между собой в отчаянной битве, попеременно побеждали или были побеждаемы и вследствие того грабили своих соперников или подвергались их грабежу».
Однако проникновение пизанцев и генуэзцев в экономику Византии влекло за собой не менее тяжкие последствия для греческого купечества, мелких торговцев и ремесленников, чем хозяйничанье венецианских купцов и ростовщиков. Об этом свидетельствует «константинопольская баня» 1182 г. В мае этого года царьградская знать и купечество задумали одновременно избавиться от западных конкурентов и отвести от себя назревшее к этому времени возмущение константинопольской «черни», направив его против латинян. Для этого в столице была спровоцирована резня иностранцев, и именно генуэзцы и пизанцы подверглись жестокому погрому во время этого возмущения столичного плебса.
Но, естественно, византийское покровительство — пусть временное — конкурентам Венеции вызывало озлобление в правящих кругах республики на лагунах. Они стремились прибрать целиком к своим рукам контроль над восточными берегами Средиземноморья: нужно было найти средства для того, чтобы обеспечить Венеции монопольное положение в левантийской торговле, проходившей через порты Византии в Средиземном и Черном морях, полностью вытеснив отсюда Пизу, Геную и других соперников. Столкновения и раздоры с Византией, учащаясь, становились все более ожесточенными.
Как раз в то время, когда началась подготовка к крестовому походу, отношения Венеции с Византией вновь резко ухудшились в связи с тем, что Алексей III нарушил им же заключенный договор с Венецией (1198): он стал взимать пошлины с венецианских купцов, приостановил выплату возмещения за убытки 1171 г., оказывал покровительство пизанцам, а затем (с 1201 г.) — генуэзцам. Обращение крестоносцев к Венеции при таких обстоятельствах явилось для нее кладом, который к тому же сам плыл в руки венецианской плутократии.
В более ранние времена, в период первых крестовых походов, венецианцы вообще не проявляли особого желания участвовать в предприятиях западного рыцарства по отвоеванию «гроба господня». Но они не могли и оставаться в стороне от них. Чем дальше, тем больше им приходилось быть настороже: к началу XIII в. венецианским рыцарям наживы стало очевидно, что более так продолжаться не должно, — в противном случае Генуя и Пиза смогут серьезно подорвать экономические и политические позиции Венеции на Ближнем Востоке, особенно — в Византии. Именно теперь, казалось, настал самый благоприятный момент для того, чтобы более активно, чем прежде, включиться в крестоносное движение. Это нужно было сделать, прежде всего, для того, чтобы покончить со своим неустойчивым положением в Византии и, нанеся ей сокрушительный удар при помощи крестоносцев, раз и навсегда оградить свои барыши и привилегии как от покушений со стороны самой Византии, так и от конкуренции итальянских соперников.
Планы такого рода созревали у венецианских политиков постепенно, по мере развертывания событий. Полностью они сложились только к весне 1204 г. Но зарождение их, возможно, относится уже к 1201 г. С полной определенностью трудно сказать, замышлял ли уже тогда умудренный опытом дож Энрико Дандоло (ему было в то время 89 лет) сделать наковальню для крестоносного молота именно из Византии. Это можно только предполагать. Однако решение использовать так или иначе захватнические аппетиты крестоносного воинства к выгоде Венеции было принято именно в этот момент. Предваряя последующее, мы можем сказать, что вторая, и притом наиболее существенная, причина, обусловившая поворот событий четвертого крестового похода, коренилась в глубоких экономических противоречиях Венеции с другими североитальянскими городами — Пизой и Генуей, а также — с Византией. Эти противоречия порождались и определялись главным образом столкновением их торговых интересов в Восточном Средиземноморье.
Договор Венеции с крестоносцами. Венецианцы приступают к осуществлению своих планов. Позиция папства. Первоначальный план вождей крестоносцев заключался в том, чтобы двинуть крестоносное ополчение в Египет, а уже сокрушив эту главную цитадель мусульманского мира, повести войну за Иерусалим. Между тем, Венеция вела с Египтом оживленную торговлю. Сребролюбивые венецианские купцы, изрядно наживавшиеся на перевозке паломников в Сирию, на доставке восточным франкам подкреплений и хлеба с Запада, в то же время с выгодой сбывали оружие египетскому султану. Они ежегодно зарабатывали миллионы, продавая в Египет, кроме того, лес и железо и покупая там рабов. Денежные люди республики на лагунах не прочь были срывать куш и с христиан, и с мусульман: их интересовал только барыш. Иннокентий III вынужден был даже осудить венецианцев за их беспринципность: еще в 1198 г. он запретил им продавать оружие сарацинам.
Завоевание Египта, таким образом, шло вразрез с интересами Венеции, и правители ее не желали содействовать этому делу. Вот почему, взявшись перевезти крестоносцев на своих кораблях, республика св. Марка позаботилась о том, чтобы оставить своим политикам свободу действий при определении направления похода.
По договору Венеция обязалась предоставить суда для переправы 4 1/2 тыс. рыцарей и стольких же коней, 9 тыс. оруженосцев и 20 тыс. пехотинцев. Сверх того, венецианцы согласились от себя снарядить еще 50 галер — «из любви к богу». Крестоносцы, со своей стороны, брались уплатить Венеции за услуги 85 тыс. марок серебра. Уплата должна была быть произведена в рассрочку, четырьмя взносами; последний платеж приходился на конец апреля 1202 г. Венеция выговорила для себя также половинную долю всего, что будет завоевано крестоносцами.
Разумеется, это были весьма выгодные для Венеции условия. Сумма в 85 тыс. марок, которую венецианский дож потребовал с крестоносцев, была сама по себе довольно значительной, хотя и не настолько, чтобы только на этом основании можно было предположить, что Дандоло заранее рассчитывал на неизбежную несостоятельность крестоносцев. Этот старец, «весьма мудрый и весьма доблестный», по характеристике Виллардуэна, был достаточно осторожным и проницательным купцом, чтобы не строить ложных иллюзий. Ловушка, подстроенная хитроумным дожем крестоносцам, заключалась прежде всего в другом.
Согласно договору 1201 г., они обязывались выплатить сумму в 85 тыс. марок независимо от того, сколько рыцарей явится в Венецию. Иначе говоря, в тексте договора предусмотрительно отсутствовало условие, которое бы как-то регулировало размер платы за провоз, ставило бы его в зависимость от фактического числа крестоносцев, которые изъявят желание отправиться в поход из Венеции. Вот здесь-то и заключался подвох, здесь-то Венеция и раскинула сети для «крестоносных болванов» (так К. Маркс называл крестоносцев). Заключая договор, Дандоло, этот типичный венецианский торгаш-дипломат, скорее всего имел в виду, что в Венецию соберется меньше крестоносцев, чем это предполагалось договором: в таком случае они окажутся перед неизбежными финансовыми затруднениями и уж тогда-то от венецианского правительства и от него, дожа, будет зависеть, удастся ли повернуть рыцарское воинство в направлении, которое было бы выгодно Венеции.
Французские послы едва ли подозревали об этих коварных замыслах, подписывая договор. Они явно недооценивали тех трудностей, с которыми крестоносцам придется столкнуться впоследствии, — при расплате с Венецией: они не учли, что рвение и пыл их соотечественников-рыцарей могут поостыть со временем.
Кто, безусловно, догадывался о тайных намерениях венецианцев, так это Иннокентий III: папа «видел план Дандоло насквозь», он понимал, что дож хотел использовать крестоносцев «в интересах Венеции для завоеваний». Тем не менее, римский первосвященник 8 мая 1201 г. утвердил — и даже «весьма охотно», как говорит Виллардуэн, — договор крестоносцев с Венецией. Правда, папа сделал это под условием, что они не будут «поднимать оружия против христиан». Но какое реальное значение могла иметь эта оговорка для папы, чьи слова были «словами бога, а дела — делами дьявола»? Фактически Иннокентий III дал санкцию и венецианцам, и самим крестоносцам на проведение завоевательного предприятия, объект которого должны были определить, в первую очередь, экономические и политические выгоды Венеции. Таким наиболее вероятным объектом, конечно, являлась Византия, к подчинению которой стремился и Иннокентий III.
Так, весной 1201 г. политическая линия папства в крестовом походе и завоевательные намерения венецианцев совпали. Тем самым уже была в какой-то мере подготовлена почва для превращения крестового похода против мусульманского Египта в грабительский поход против христианской Византии.
Политика Германии и Франции в четвертом крестовом походе. А в это время вступила в действие еще одна, третья причина, или даже группа причин — в ряду тех, которые отклонили крестоносцев от первоначальной цели и обусловили в конечном счете новое направление похода — на Константинополь: политические противоречия между Византией, с одной стороны, и Германской империей Гогенштауфенов — с другой. Основой этих противоречий, получивших развитие уже в XII в., послужили, главным образом экспансионистские устремления в Средиземноморье тех феодальных элементов Германии (преимущественно ее южных областей), которые объединились вокруг Гогенштауфенов.
Германская угроза Византии особенно возросла в 90-х годах XII в., когда наследник Фридриха Барбароссы, император Генрих VI (1190—1197), став сицилийским королем, возобновил притязания своих предшественников — нормандско-сицилийских правителей — на балканские земли Византии. Он уже подготовил войну против нее под видом крестового похода, но не успел реализовать свои намерения. Преемник Генриха VI — Филипп Швабский выступил продолжателем антивизантийской политики своего старшего брата. Неустойчивость политической жизни Византии, отражавшая ее внутреннюю слабость, благоприятствовала практическому осуществлению этой политики. В 1195 г. в Константинополе произошел дворцовый переворот: в результате него был лишен власти император Исаак II Ангел, и на престоле утвердился его брат Алексей III. Между тем, Филипп Швабский еще стараниями Генриха VI был женат на дочери Исаака II: Генрих VI хотел таким путем получить предлог для гогенштауфенских притязаний на византийскую корону. И вот теперь германский король, помышляя о том, как бы довести до успешного конца дело, прерванное неожиданной смертью Генриха VI, — овладеть самим Константинополем, — установил секретную связь со своим тестем, томившимся в заключении. Никита Хониат рассказывает о тайных совещаниях Исаака Ангела с латинянами, где обсуждался вопрос, «как бы отплатить за обиды и низвергнуть Алексея» (III). Бывший император «посылал письма к дочери своей Ирине» (т .е. в Германию) и, в свою очередь, «получал оттуда ответы с наставлениями, как ему поступать». Таким образом, штауфенский двор в последние годы XII в. становится центром антивизантийских политических интриг. Правда, их формальной целью было восстановление Исаака II Ангела, но в действительности отпрыск Фридриха Барбароссы сам стремился захватить власть в Византии.
Конечно, такого рода намерения были с его стороны чистой авантюрой, хотя бы потому, что Филиппу Швабскому приходилось тогда в самой Германии в борьбе с Вельфами отстаивать свои права на корону. Именно в силу этих обстоятельств приготовления к крестовому походу, начавшиеся на Западе, ему пришлись как раз кстати. Филипп Швабский тоже был не прочь использовать крестоносцев в своих интересах. На помощь королю пришел случай.
24 мая 1201 г., в то время, когда подготовка крестового похода находилась в самом разгаре, неожиданно скончался граф Тибо Шампанский, вождь французских крестоносцев. Чтобы привести в исполнение свои намерения, связанные с крестовым походом, Филиппу Швабскому нужно было прежде всего иметь прямую опору среди вождей крестоносцев. И когда в руководящих кругах воинства креста встал вопрос об избрании преемника графа Тибо, штауфенская Германия, до сих пор стоявшая в стороне от дел крестового похода, приняла в них живейшее участие. Внимание германского короля привлек владетельный североитальянский феодал — маркиз Бонифаций Монферратский, род которого находился в старинной дружбе со Штауфенами. Сам Бонифаций Монферратский был талантливым военачальником и дипломатом. Германский король несомненно принимал в соображение это обстоятельство: ведь он строил определенные политические расчеты на крестоносном предприятии. Но главная причина, благодаря которой его выбор пал именно на маркиза Монферратского, была иной. Дело в том, что в силу давних традиций дома маркизов Монферратских Бонифаций был лично связан с интересами тех западных феодалов, которые еще в XII в. оказались вовлеченными в завоевательную политику крестоносцев на Востоке: старший брат Бонифация — Вильгельм Длинный Меч был женат на сестре иерусалимского короля Балдуина IV и являлся графом Яффы и Аскалона; другой брат — Конрад Монферратский активно участвовал в третьем крестовом походе, владел Тиром и был близок к получению в 1192 г. короны Иерусалимского королевства. Братья Бонифация энергично и не без успеха пробивали себе дорогу к высоким постам и земельным владениям и в Византии. Конрад Монферратский одно время занимал видное положение при дворе Исаака II Ангела, на сестре которого, Феодоре, он был женат. Наконец, сам Бонифаций давно обнаруживал готовность следовать примеру сородичей. Корыстолюбивый маркиз питал агрессивные намерения в отношении некоторых византийских земель на Балканском полуострове: он стремился, в частности, к захвату Солуни — одного из крупных торговых центров Византийской империи, второго города после Константинополя. Таким образом, этот феодальный магнат, за которым стояли другие ломбардские сеньоры, поменьше рангом, был непосредственно заинтересован в осуществлении антивизантийских замыслов, которые вынашивались при дворе Гогенштауфенов: захват Византии сулил и ему немалую добычу.
Разве не стоило добиваться его избрания вождем крестоносного ополчения? В этом случае он мог бы оказать значительное содействие реализации планов Филиппа Швабского.
Для того чтобы поставить Бонифация Монферратского во главе крестоносцев и таким путем иметь в качестве предводителя ополчения своего приверженца, Филипп Швабский обратился к тогдашнему союзнику Гогенштауфенов — французскому королю Филиппу II Августу.
Филипп II Август пошел навстречу своему германскому союзнику. Когда на совете крупнейших французских сеньоров-крестоносцев, собравшемся в Суассоне, обсуждались кандидатуры на пост вождя христова войска, французский король активно вмешался в это дело. По известиям летописцев, правда, несколько неопределенным, он посоветовал главарям ополчения избрать верховным предводителем крестоносцев Бонифация Монферратского. В своих мемуарах Виллардуэн рассказывает, что он сам, как один из участников суассонских совещаний, назвал здесь имя североитальянского князя. Маршал Шампанский в данном случае выражал лишь желание короля Франции.
Его совет был принят во внимание, несмотря на то, что довольно неожиданная кандидатура итальянца, маркиза Монферратского, вряд ли была по вкусу французским сеньорам. Ведь большей частью это были политические противники французской короны, Бонифаций же являлся родственником и креатурой Филиппа II Августа. Кроме того, эти князья (Балдуин Фландрский и др.), выступая недавно против Филиппа II Августа во Франции в союзе с Ричардом Львиное Сердце, в Германии поддерживали союзников Англии — Вельфов, противившихся утверждению власти династии Гогенштауфенов. Кандидатура Бонифация Монферратского, известного своей проштауфенской ориентацией, и с этой стороны не устраивала приверженцев англо-вельфской партии.
Но, тем не менее, совет Филиппа II Августа, иначе говоря, давление, оказанное им на феодалов, возымело свое действие, и в сентябре 1201 г. маркиз Монферратский прибыл во Францию для того, чтобы возглавить крестоносцев. Начальником крестоносного ополчения сделался сторонник германского короля, человек, наверняка готовый разделить антивизантийские помыслы Филиппа Швабского: ведь в случае их осуществления он мог рассчитывать на то, что и сам не проиграет от этого.
Таким образом, в 1201 г. Филипп II Август помог своему германскому союзнику провести в предводители крестоносцев маркиза Монферратского. Он должен был явиться прежде всего исполнителем германских планов подчинения Византии. Но вместе с тем Бонифаций Монферратский был связан родственными узами и политическими интересами с капетингской Францией. Есть основания полагать, что и самому Филиппу II Августу были не чужды захватнические намерения в отношении Византии. Еще его отец, Людовик VII, задумал обеспечить Капетингам права на константинопольский престол: с этой целью сестра Филиппа II была выдана в 1180 г. замуж за сына Мануила Комнина (Алексея II). Возможно, что Филипп II втайне намеревался возродить эти планы своего отца. Английский хронист Роджер де Гоуден рассказывает об одном небезынтересном случае, проливающем свет на этот вопрос. Как-то после смерти Ричарда I в Париж к Филиппу II явился предводитель сицилийско-нормандских пиратов «адмирал» Маргаритон: он предложил королю сделать его «константинопольским императором». Филипп II, по сообщению хрониста, согласился воспользоваться услугами Маргаритона и уже обещал принять меры к тому, чтобы снабдить пиратов необходимыми припасами, оружием, конями для похода против Константинополя, — поход должен был начаться из Бриндизи. Но неожиданная смерть Маргаритона помешала осуществиться намерениям короля Франции.
Если даже отказать этому рассказу хрониста в достоверности, все же он является неплохим свидетельством того, как современники расценивали позицию Французского королевства относительно Византии. Этот рассказ подтверждает предположение, согласно которому Филипп II был не прочь протянуть и свою руку к ослабевшей Византии. Его содействие избранию Бонифация Монферратского было политическим ходом, в какой-то мере, видимо, рассчитанным на получение непосредственных выгод от крестового похода для королевской власти во Франции.
Таким образом, к осени 1201 г. в цепи событий, ведших к уклонению крестоносцев с пути, образовалось еще одно немаловажное звено: капетингская Франция и штауфенская Германия приняли участие в подготовке захватнического похода против Византии.
Тайная дипломатия Иннокентия III. В начале 1202 г. Иннокентий III, не добившийся к этому времени никаких уступок от Алексея III в вопросе об унии, вошел в секретную сделку с прибывшим в Рим Бонифацием Монферратским, который до этого успел побывать в Германии и договориться о дальнейших действиях с Филиппом Швабским. Предметом этой сделки было использование крестоносцев против Константинопольской империи. Вслед за тем в Риме же было заключено второе соглашение — с сыном Исаака II Ангела, византийским царевичем Алексеем. Шурин Филиппа Швабского, дождавшись удобного времени, бежал из константинопольской тюрьмы: ему помог в этом один пизанский судовладелец, который предоставил царевичу место на своем корабле и дал ему возможность, говоря словами Никиты Хониата, «закрыть свой след водой». Правда, бегство царевича, как рассказывает этот историк, «было скоро замечено, и император приказал немедленно обыскать корабль. Но посланные не могли узнать Алексея: он остриг себе в кружок волосы, нарядился в латинскую одежду, смешался с толпой и, таким образом, укрылся от сыщиков». Весной 1202 г. Алексей явился в Рим.
Действуя в соответствии с наставлениями, полученными от германского короля, он принял перед папой смиренную позу: царевич просил о помощи против узурпатора Алексея III. В вознаграждение за эту помощь — оказать ее должны были, разумеется, «освободители святой земли» — сын Исаака Ангела обещал папе подчинить греческую церковь римской и обеспечить участие Византии в крестовом походе.
Иннокентий III получил теперь полную возможность — а он давно искал ее — прикрыть свои истинные намерения относительно Византии благовидным предлогом защиты справедливости, т. е. ссылкой на необходимость восстановления в Константинополе власти законного правительства. Конечно, Иннокентий III не мог упустить этой возможности.
Новгородская летопись, византийские писатели, а также некоторые западные хронисты свидетельствуют, что по вопросу о восстановлении на престоле «отрока» Алексея с помощью крестоносцев в Риме была достигнута полная договоренность между Иннокентием III и обоими уполномоченными Филиппа Швабского. Несколько позднее, сперва в апреле, а затем в июне — июле 1203 г., последний и сам подтвердил обещание царевича подчинить православную церковь католической в случае, если, как писал папе немецкий король, «всемогущий бог отдаст мне или моему шурину греческую империю».
Весной 1202 г. отряды крестоносцев из Франции, Германии, Италии, стали собираться в Венеции. К этому времени цепь, которую ковали вершители судеб четвертого крестового похода, почти сомкнулась. Иннокентий III на деле одобрил замыслы венецианцев; на словах, разумеется, он им противился. Затем, взамен обещанной ему унии, папа дал свое благословение Бонифацию Монферратскому и царевичу Алексею.
Феодальные круги на Западе, ухватившиеся за возможность пограбить, а, может быть, и прибрать к своим рукам Восточную империю (под предлогом восстановления Исаака Ангела), плели сеть интриг вокруг затеянного Римом крестового похода. Они преследовали свои корыстные цели. Вся эта работа происходила, разумеется, в глубокой тайне. Лишь много столетий спустя, ученые, собирая по крохам показания документов, постепенно нащупывали и развязывали узелки секретной дипломатии начала XIII столетия.
Крестоносцы в Венеции. С осени 1202 г. тайные намерения организаторов и вождей похода начали приводиться в исполнение.
Решающую роль в дальнейших событиях сыграла Венеция. К лету 1202 г. в Венеции собрались отряды немецких, французских и итальянских крестоносцев. Они были размещены близ Венеции, на малозаселенном острове Лидо. У венецианцев были свои планы, за осуществление которых они взялись деловито и расчетливо: нельзя было упустить ни малейшего обстоятельства, которое бы могло быть использовано к их собственной выгоде. Отцы города постарались поставить крестоносцев в стесненное положение, дабы дать им почувствовать свою зависимость от «венецианского народа» и тем самым сделать их сговорчивее в будущем. Съестные припасы подвозились на Лидо нерегулярно, и рыцарям креста пришлось крепко поголодать. Начались заболевания — смерть стала косить крестоносцев, что были победнее. Живых не хватало, чтобы хоронить мертвых, — пишет безымянный автор хроники «Константинопольское опустошение». Конечно, он несколько сгущает краски, чтобы очернить венецианцев, но положение крестоносной рати и в самом деле оказалось незавидным. Крестоносцы стали, по словам того же хрониста, «узниками Венеции».
Правда, сеньоры и рыцари, располагавшие средствами, были далеки от того, чтобы впадать в отчаяние. В ожидании предстоявших им святых дел, которые все равно должны были искупить все прошлые грехи, они превратили свой лагерь на Лидо в притон картежников, проституток и авантюристов. Однако часть крестоносцев, не желая мириться с зависимостью от Венеции и во избежание худших неприятностей впереди, поспешила заблаговременно сбежать с острова и вернуться домой.
Между тем, миновал срок окончательной расплаты с республикой св. Марка, обозначенный в договоре 1201 г. К этому времени выяснилось, что рыцари не могут произвести ее наличными. Почему? Случилось то, что, вероятно, и предвидел за год до этого Энрико Дандоло. В город на лагунах прибыла лишь часть того числа крестоносцев, которое должно было сюда явиться и которое имели в виду знатные французские послы, поспешившие заключить в апреле 1201 г. договор с Венецией. Очень многие бароны и рыцари предпочли обойтись без ее услуг: эти услуги показались им чересчур дорогими. Поэтому одни погрузились на фламандские корабли в Брюгге, другие (в частности, бургундцы и провансальцы) собрались в Марселе, третьи (например, рыцари из Блуа и Шампани) направились через Ломбардию, а из Пьяченцы повернули на юг Италии. Если верить цифрам Робера де Клари, то в Венеции собралась всего одна тысяча рыцарей — вместо четырех с половиной. Естественно, что они оказались не в состоянии набрать нужной суммы. К лету 1202 г. Венеции была выплачена лишь 51 тыс. марок; крестоносцы оставались должны «венецианскому народу» еще 34 тыс. марок. Это была внушительная сумма. Недополучив ее, венецианцы совсем перестали доставлять продовольствие на Лидо, где фактически были заперты крестоносцы, и даже пригрозили не дать судов для рыцарей, если они не рассчитаются сполна — согласно уговору. Как рассказывает Робер де Клари, сам дож Энрико Дандоло явился на Лидо и заявил, что «если они не заплатят долга, то не уйдут с острова и не получат ни еды, ни питья». Рыцарям креста пришлось призадуматься. Положение было тем более мучительным, что обдумывать его приходилось под жаркими лучами летнего солнца.
Пока сеньоры судили и рядили, в августе 1202 г. в Венецию прибыл главный предводитель крестоносцев, которого иногда называют Боэмундом четвертого крестового похода, — Бонифаций Монферратский. В одном отношении, по крайней мере, высокородный маркиз был подстать правителям купеческой республики: все, что сулило выгоду, было близко Бонифацию Монферратскому не меньше, чем Дандоло. Сговориться между собой этим двум крестоносцам было делом несложным. Надо думать, что Бонифаций поведал дожу о планах похода на Византию. Такого рода предприятие вполне устраивало Дандоло, но оно требовало дополнительного времени и подготовки. Пока же дож намеревался с помощью должников-рыцарей удовлетворить ближайшие интересы Венецианской республики.
Замыслы дожа были очень просты. Он убедился, что вытянуть из крестоносцев больше ничего нельзя. В то же время Дандоло понимал, что если войско разойдется (а дезертирство с острова Лидо приняло угрожающие размеры), то это приведет к крупному скандалу для республики св. Марка: Иннокентий III неминуемо обвинит венецианцев в том, что они сорвали крестовый поход.
Взвесив все эти обстоятельства и, конечно, в первую очередь, приняв во внимание коммерческие выгоды Венеции, изобретательный «муж совета» предложил рыцарям креста достойный выход из положения. Пусть они отработают свой денежный долг мечом. Если крестоносцы хотят погасить задолженность, они должны помочь Венеции завоевать город Задар.
Этот город, расположенный на восточном побережье Адриатического моря, в Далмации, являлся крупным торговым центром. Он принадлежал в то время Венгрии, с которой Венеция десятки лет боролась за контроль над далматинским побережьем. Торговые операции Задара были настолько интенсивными, что не только в Адриатике, но и за ее пределами город сложил опасным конкурентом для Венеции. Венецианская плутократия со злобой взирала на усиление торгового могущества Задара. Неоднократно предпринимались попытки завоевать его, чтобы таким образом задушить ненавистного соперника. Сперва, в XI столетии Венеция воевала из-за него с хорватскими королями, а в XII в. противниками венецианцев выступили венгры. Борьба шла с переменным успехом: венецианцы завоевывали Задар, но он снова и снова восставал против тягостной власти «невесты Адриатики». В последний раз Венеция пыталась захватить Задар вскоре после того, как дожем был избран Энрико Дандоло, — в 1192 г., но опять потерпела неудачу.
Теперь, через десять лет, появилась новая возможность разделаться с конкурентом, — и разве мудрый дож мог упустить такой случай?
Разгромить Задар было для патрицианской олигархии делом тем более заманчивым, что по договору с крестоносцами, республика св. Марка получила бы в свою пользу половину добычи. Какое значение могло иметь при этом то, что Задар являлся владением венгерского короля Имрэ, который и сам принял крест по призыву Иннокентия III?
Свои бесцеремонные предложения, предварительно одобренные в высших органах республики, Дандоло согласовал с Бонифацием Монферратским. Маркиз не был особенно совестливым христианином. Он нашел вполне приемлемым и совместимым с делом «освобождения святой земли» (о которой думал меньше всего) заключить еще одну сделку, временно превращавшую его воинов в наемников Венеции. Во всяком случае, фактически Бонифаций на время уступил предводительство дожу Венеции, который принял крест и взялся самолично командовать флотом во время экспедиции против Задара. Энрико Дандоло, почти совсем слепой, держался, несмотря на свои 90 лет, еще очень бодро: богатырь умом и телом, как рассказывают источники, он сохранял удивительную энергию и не менее удивительное бесстыдство.
Предложение венецианцев, сделанное рыцарям через Бонифация Монферратского, — захватить Задар — вызвало поначалу замешательство в крестоносном ополчении. Некоторые, особенно, как сообщают хроники, из числа бедняков, «оставив войско, повернули свои стопы назад» и через Венгрию «возвратились восвояси». Иногда считают, что эта оппозиция была инспирирована папством, что бедняцкая часть крестоносцев была якобы исполнена религиозного энтузиазма и не захотела участвовать в завоевательном предприятии против единоверцев-христиан. Такая точка зрения неправильна. Покидая Венецию, бедняки-крестоносцы выражали таким образом свой протест как против лишений, которым венецианское правительство умышленно подвергало их на острове Лидо, так и — особенно — против превращения крестового похода исключительно в орудие венецианской политики. Почему выгоды предприятия должны были доставаться венецианским торгашам? Далеко не вое крестоносцы испытывали желание служить интересам Венеции. Домой отправились даже некоторые видные феодалы, среди них — Симон де Монфор, перед которым вскоре открылось новое поприще для крестоносной деятельности — в самой Франции.
Замыслы венецианцев и политика Иннокентия III. Какую же позицию занял в это время святой престол? Сделал ли Иннокентий III что-нибудь для того, чтобы разрушить замыслы венецианцев? Как только они стали ему известны, папа еще раз запретил крестоносцам под угрозой отлучения «нападать на христианские земли». Много ли на деле значило это запрещение в устах папы, показывают следующие факты.
В Рим пришли беспокойные запросы из крестоносного войска: как быть? Не разойтись ли для того, чтобы таким путем пресечь «злое намерение» Дандоло? В ответ на эти запросы апостольский престол выразил свою волю в таких словах: «Простительнее,— заявил крестоносцам папский легат, кардинал Петр Капуанский, говоривший от имени Иннокентия III, — искупить малое зло великим добрым делом, нежели, оставив крестоносный обет невыполненным, бесславными грешниками вернуться на родину». Смысл этого заявления был совершенно ясен: с точки зрения папы, крестовый поход должен быть осуществлен любой ценой. Ни при каких обстоятельствах войско не должно расходиться, даже если его поведут против Задара, — такова суть позиции папы, как ее передает один из современных немецких хронистов, Гальберштадтский Аноним: «Не будет соответствовать намерениям папы, — сказал легат, — если войско рассеется, не дойдя до цели паломничества». Могли ли означать такие рассуждения что-либо иное, нежели косвенное одобрение похода крестоносцев на Задар? — Принять предложение дожа было для них тем легче, что в большинстве своем пилигримы 1202 г. были отпетыми головорезами, совершенно равнодушными к тому, где и кого грабить. Крестоносное воинство в основном состояло именно из такой, внутренне полностью безразличной к официальным лозунгам предприятия, массы рыцарства. Она была исполнена исключительно захватническими вожделениями. Рыцари креста с готовностью могли обнажить мечи ради любого дела, обещавшего наживу. Полнейшая беспринципность в сочетании с безграничной жадностью выступает у участников четвертого крестового похода с особой выпуклостью. Именно это обстоятельство позволило феодальным силам, непосредственно или из-за кулис руководившим событиями, направить крестоносцев против христианских городов.
Первым из них явился Задар.
Как это ни странно, но Иннокентий III фактически потворствовал тому, чтобы планы Венеции были приняты к исполнению. Формально он подтвердил свое запрещение нападать на христианские земли и выполнил свой долг католического первосвященника. Это и понятно: нападение воинства христова на владения венгерского короля, числившегося крестоносцем, могло бы только набросить тень на крестоносную затею апостольского престола и тем самым подорвать один из существенных устоев политики папства — ее универсалистские тенденции.
Иннокентий III ввиду этого не мог открыто согласиться с замыслами Дандоло и не высказать свое осуждение и запрещение: это значило бы пренебречь престижем наместника св. Петра. Но папа не желал вместе с тем и прекращения крестового похода: ведь успех сулил не только обладание Иерусалимом, но, возможно, и Константинополем. Запрещение нападать на христианские земли не должно было идти в ущерб делу «освобождения святой земли» и подчинения Византии. Престиж — престижем, а непосредственные интересы тоже никак нельзя было отбрасывать в сторону.
Следовательно, для папы не могло быть и речи о том, чтобы крестоносное воинство было распущено (полностью или даже частично). Практически оставался только один выход: во имя продолжения крестового похода («великого благого дела») допустить «малое злю», т. е. захват крестоносцами христианского Задара, на который их подбивала Венеция. В этом духе и действовал изворотливый римский понтифик, пытаясь совместить несовместимое, прикрыть «божественным» — «дьявольское», запрещая — на словах, разрешая — на деле.
Даже новейшие католические историки — апологеты папства, вроде упоминавшейся выше Е. Тилльман, признают, что Иннокентий III капитулировал перед венецианцами. В оправдание папы они ссылаются на то, что-де он был не в силах заставить венецианцев отказаться от их намерений и выполнить волю апостольского престола: Дандоло, мол, не поддавался моральному воздействию церкви и пр. Однако подобные аргументы не могут обелить главного организатора четвертого крестового похода. Своим поведением Иннокентий III явно попустительствовал венецианцам, руководствуясь корыстными интересами папского престола.
В конце концов, если бы его всерьез заботило спасение христианского Задара, разве не следовало хотя бы временно отказаться от крестового похода? В этом случае престиж папы остался бы незапятнанным. Разве не целесообразнее было бы согласиться на роспуск крестоносного ополчения, чем отдать в его жадные руки венгерские владения? И кроме того, ведь папа располагал более действенными средствами помешать завоеванию Задара, чем словесные запреты. Если бы Иннокентий III искренне стремился избавить христианские земли, в том числе Задар, от того, что вскоре с ними произошло, — ему не стоило бы большого труда из средств курии расквитаться с Венецией за долги обанкротившегося воинства. 34 тыс. марок — это было немало, но и ее так уж много для папы. Иннокентий III, однако, и не подумал об этом.
Так еще раз проявилась тайная связь папской политики во время четвертого похода с замыслами венецианской плутократии.
Завоевание Задара. В октябре 1202 г. флот крестоносцев отплыл из Венеции. Всего в его составе было свыше 70 галер и около 150 грузовых судов — с провиантом, стенобитными и другими осадными орудиями: это были катапульты и баллисты — старинные механизмы для метания тяжелых стрел, камней, даже бревен, окованных железом, и бочек с горючей жидкостью. Сами же галеры того времени представляли собой узкие корабли, обладавшие быстрым ходом и маневренностью в сражениях. По обоим бортам галер располагались ряды длинных весел, а при попутном ветре пользовались и парусами. Кроме экипажа — матросов и гребцов, которые обычно нанимались венецианцами за плату на сезон плавания (с марта по ноябрь), на галерах находились специальные вооруженные команды — тоже наемные — из арбалетчиков и пращников.
И вот, вся эта венецианско-крестоносная армада — около 200 кораблей — 11 ноября с боем вошла в запертую Задарскую гавань, а 24 ноября крестоносцы, после пятидневного штурма, приступом взяли Задар, сломив упорное сопротивление венгерского гарнизона. Население также стойко защищалось от рыцарей креста. «Почти не было улицы, — писал позднее Виллардуэн, — где бы ни происходило большой сечи».
Город был разграблен. В числе прочего рыцари вместе с венецианцами ограбили и церкви. Они учинили в городе свирепый погром, разрушили многие здания, разжились богатой добычей. Задар попал под власть Венеции, — впрочем, только после того, как едва не произошло стычки между крестоносными рыцарями и венецианцами.
Таков был первый успех, достигнутый в четвертом крестовом походе, — завоевание и разгром христианского города в Далмации.
Апостольский престол, как и следовало ожидать, проявил по этому случаю показное негодование. Иннокентий III выразил «безмерную скорбь» по поводу того, что крестоносцы пролили «братскую кровь» и нарушили его запрет «нападать на христианские земли». Этими «жалкими словами» и ограничились бы практические результаты папского гнева, если бы опрометчивые воины креста сами не напросились на более крутые меры. Дело в том, что Иннокентий III первоначально не собирался применять сколько-нибудь серьезных церковных кар против нарушителей его запретов. Папа вынес весьма снисходительный приговор крестоносцам. В послании, составленном для солдат Христа, папа заявлял, что готов простить их прегрешения. Ведь, захватывая Задар, они поступали, мол не по своей воле, а лишь «подчиняясь необходимости». Пусть только они, увещевал Иннокентий III крестоносных грабителей, «не прибавляют греха к греху», пусть воздержатся от дальнейших разрушений в Задаре и возместят ущерб, нанесенный венгерскому королю. Лишь в случае, если они ослушаются этих рекомендаций, им не избежать отлучения.
Глава католической церкви определенно уклонялся от применения высшей церковной кары к своему воинству: о возможности отлучения он упоминал в конце письма в очень сдержанных выражениях.
Сами «крестоносные болваны», однако, поставили папу перед необходимостью не оставлять безнаказанным совершенное ими преступление. Страх перед отлучением вселил в крестоносцев убеждение, что за свои дела они в глазах папы заслуживают отлучения от церкви. Тогда рыцари креста отрядили в Рим депутацию во главе с французским епископом Нивелоном Суассонским, которая явилась к папе с повинной головой. Уполномоченные крестоносцев изложили ему обстоятельства дела, представили различные оправдательные соображения, а под конец уверили Иннокентия III в том, что отныне они готовы полностью повиноваться апостольскому престолу и следовать в «святую землю». Они, конечно, не подозревали о подлинной роли в событиях 1202 г. самого римского первосвященника, фактически способствовавшего захвату Задара.
Иннокентий III был поставлен в неловкое положение. Нужно было открыто высказать отношение римского престола к происшедшему. И уж коль скоро сами крестоносцы признавали себя достойными отлучения, Иннокентий III не мог ничего «не замечать». Заготовленное ранее письмо не было отправлено. Послы крестоносцев были приняты со всей суровостью. Воины креста, сами признавшие, что подлежат наказанию, подверглись церковному отлучению. Но папа тут же, сменив гнев на милость, поручил кардиналу Петру Капуанскому снять отлучение, взяв с крестоносцев клятву, что отныне они будут строго повиноваться апостольскому престолу.
Приличия ради Иннокентий III лишил своей милости только венецианцев: отлучение над ними сохранялось в силе. Нельзя же было оставить совсем без последствий эту неприятную историю. Впрочем папа сразу же, во избежание недоразумений, оговорился: да, венецианцы преданы анафеме, но это не должно помешать крестоносцам пользоваться флотом отлученных и поддерживать общение с ними. Ведь если церковь наказывает главу семьи и хозяина дома (т. е. Дандоло), это не значит, что членам семьи возбраняется разделять с ним кров (венецианские корабли) и поддерживать общение (т. е. принимать услуги венецианцев). Ради достижения высших целей приходится, писал папа крестоносцам, «переносить многое». Бог да простит их! Такова была казуистическая аргументация папы, направлявшего крестоносцев к «высшим целям». Правда, убедительность этой образной аргументации показалась сомнительной вождю крестоносцев: Бонифаций Монферратский почел за лучшее до поры до времени не разглашать содержания апостольского послания, излагавшего папскую волю: как бы оно все же не задержало всей экспедиции. Крестоносцы так и не узнали об отлучении папой Венеции.
Новый поворот дел. Договор с царевичем Алексеем. Через некоторое время после взятия Задара был сделан последний шаг в подготовке к осуществлению антивизантийских замыслов руководителей похода.
Разгромив Задар, ревнители христовой веры зазимовали в Далмации. В начале 1203 г. в их лагерь прибыли посланные от Филиппа Швабского и царевича Алексея. Им было поручено поддержать перед вождями просьбы молодого Ангела. Дож Дандоло, Бонифаций и другие вожди крестоносцев высказались, разумеется, в пользу проекта германского короля. Поход на Константинополь соответствовал интересам венецианских купцов, судовладельцев и прочих денежных людей: нетрудно было сообразить, что, получив византийского императора в качестве союзника, они смогут усилить свои позиции на Леванте и, может быть, окончательно свести счеты с Византией. Послам из Германии не стоило большого труда уговорить и вождей ополчения согласиться на экспедицию в Босфор: она ведь предпринималась «ради восстановления справедливости», т. е. якобы для того, чтобы заменить на константинопольском престоле узурпатора Алексея III его «законной» родней из дома Ангелов. Предлог был достаточно благовидным, а просьбы царевича Алексея к тому же подкреплены заманчивыми денежными обещаниями. Устоять перед подобным искушением было просто немыслимо. Решено было помочь царевичу.
В феврале 1203 г. были изготовлены соответствующие договорные грамоты, и предводители скрепили их своими подписями. Царевич Алексей обязался за помощь, которую окажут ему и его отцу крестоносцы, выплатить им 200 тыс. марок серебра: эта обнадеживающая цифра весьма устраивала бескорыстных рыцарей креста. Бонифаций Монферратский, активный участник всех предшествующих политических интриг, в которых крестоносцам отводилась роль непосредственных исполнителей, первый поставил свою подпись под соглашением о походе на византийскую столицу. Щедрая плата, обещанная крестоносцам византийским наследником, привлекла на сторону антивизантийского плана и других вождей, светских и духовных: их согласием Бонифаций заручился еще до этого. Стоит отметить что и епископы (Труа, Суассона, Гальберштадта и др.) поставили свои подписи под договором о походе на христианский Константинополь. Равнодушное ко всему, кроме удовлетворения своей алчности, рыцарство последовало за предводителями. Жажда обогащения была единственным стимулом, заставившим крестоносцев изменить свой маршрут.
Папство и поворот крестоносной экспедиции к Константинополю. Византия уже более 100 лет привлекала к себе взоры крестоносцев. Ее грабили и во времена Готфрида Бульонского, и в годы второго и третьего крестовых походов. Не раз Константинополь оказывался под угрозой завоевания благочестивыми разбойниками. Конфликты с Византией, которые сопутствовали первым трем крестовым походам (да и в промежутках между «священными войнами» отношения западных государств и Византии складывались в основном враждебно), имели свои причины: они заключались прежде всего во взаимном столкновении западных и византийских интересов в Средиземноморье. Кроме того, на Западе вызывало раздражение, что Византия, мало помогая крестоносцам, извлекала большой барыш из их предприятий: она проводила свою политику, рассчитанную на ослабление и католического Запада, и мусульманского Востока, боровшихся между собой за Средиземноморье. Все это привело к тому, что в Европе распространялось предвзятое мнение, будто во всех неудачах крестоносных ратей виноваты вероломные византийцы. Они-де соединяются с «неверными» и сообща строят козни крестоносцам и франкским государствам в Сирии и Палестине. В немалой степени укреплению этого предрассудка, или, как говорит один современный автор, «традиции недоверия», содействовала католическая церковь. Римская курия в течение всего XII в. раздувала на Западе религиозное ожесточение против схизматиков-греков, стремясь таким путем подкрепить притязания папства на владычество над Византией. В высших католических кругах была даже разработана специальная теория, по которой война со схизматиками-греками объявлялась столь же необходимой, как и с еретиками. Иннокентий III целиком разделял эту точку зрения: по словам английского хрониста Роджера Уэндоуэрского, христиане, которые отказывались повиноваться власти св. Петра и препятствовали освобождению святой земли, были для папы хуже сарацин.
К началу XIII в., когда с усилением средиземноморской экспансии западных государств вопрос об отношениях Запада и Византии встал с особой остротой, когда Константинопольская империя попала в число завоевательных объектов западных феодальных агрессоров, эта церковно-католическая пропаганда принесла свои плоды. Она идейно подготовила, заранее оправдав его, удар, который рыцарство нанесло Константинополю. Этот удар был нанесен им по сути с одобрения папства.
Мы говорим — по сути дела, потому, что, разумеется, со стороны Иннокентия III и теперь, после того, как в лагере под Задаром были подписаны соглашения о походе на Константинополь, не было недостатка в предостережениях крестоносцам. Папа шлет рыцарскому ополчению многочисленные послания, направляет своих нунциев к крестоносцам, угрожает им анафемой, если они причинят вред Византийской империи. Папе иначе и нельзя было поступать, не ставя под угрозу престиж апостольского престола. Поэтому он внушает крестоносцам, чтобы они не захватывали и не грабили владения греков: не ваше дело, заявляет он, «судить о грехах» Алексея III и его приближенных, вы не должны позволить увлечь себя «произволу случая и мнимой необходимости». Это — на словах. А на деле папа остается верен себе: между строк всех своих грозных посланий о ненападении на христианские земли двуличный Иннокентий III всегда оставлял лазейку предводителям, достаточную для того, чтобы они поняли, что смогут рассчитывать на фактическую поддержку апостольского престола в случае нарушения его суровых предписаний. Мало того, папа по существу подстрекал крестоносцев к нападению на Константинополь. Как иначе можно понимать его двусмысленное и в который раз уже повторенное запрещение наносить вред христианам, запрещение, сопровождавшееся такой оговоркой: «разве только сами они (т. е. христиане. — М. З.) станут необдуманно чинить препятствия вашему походу или же представится какая-либо другая справедливая или необходимая причина, по которой вы сочтете нужным действовать по-другому»?
Позиция Иннокентия III легко объяснима. Сын Исаака II Ангела, договариваясь с вождями воинства христова зимой 1203 г., брал на себя ряд обязательств, вполне соответствовавших интересам папства. Он обещал снарядить десятитысячный отряд для отвоевания «святой земли» у наследников Саладина и, главное, — поставить греческую церковь под начало римской. Это было именно то, чего папа давно и безуспешно добивался от Византии. Возможно, что Иннокентий III и не ожидал от царевича исполнения этих обещаний: папа, вероятно, понимал, что юный претендент соглашается сейчас на все, поскольку не отдает себе отчета в том, сумеет ли он сдержать свои обязательства. Но тем хуже для него! Апостольский престол, во всяком случае, не проиграет, когда воины креста окажутся близ столицы неуступчивого Алексея III: если не от легкомысленного племянника, то, может быть, от его дяди, который, конечно, не пожелает лишаться трона, удастся ввиду этого добиться сходных уступок.
Вся эта затея так или иначе открывала новые перспективы для дипломатических комбинаций в Константинополе — в пользу Рима. Лицемерные запреты Иннокентия III крестоносцам — не чинить обид грекам — не стоили ни гроша. Это хорошо понимали наиболее дальновидные из современников событий: характерно, что южнофранцузский поэт Гийо Провэнский заявлял в своем сатире под названием «Библия», что жадный Иннокентий III разрешил крестовый поход против христиан-греков.
В апреле 1203 г. крестоносцы отбыли на остров Корфу. Вскоре сюда явился и сам царевич. Он собственноручно подписал договор, заключенный ранее от его имени немецкими послами, а после этого занялся подкупом. Наличных денег у беглого наследника не было. Поэтому он одаривал предводителей воинства христова и рядовых рыцарей в кредит. Щедрость царевича не могла не тронуть «сострадательных» баронов: графу Фландрскому он обещал, согласно известиям Эрнуля, 900 марок, граф Сен-Поль должен был подучить 600 марок и т. д. Таких векселей Алексей понадавал на изрядную сумму. Правда, некоторые из крестоносцев пытались оказать сопротивление новому обороту дел: сохранились известия о брожении в их рядах, которое вспыхнуло было после оформления договора с Алексеем. Рядовые рыцари не хотели мириться с тем, что всеми плодами похода воспользуются лишь крупные сеньоры. Но в это время аббат де Лочедио, одно из доверенных лиц папы, выступил за то, чтобы признать договор с византийским царевичем. Аббат заставил недовольных клятвенно подтвердить свое согласие с условиями этого соглашения: мол, помощь царевичу — лучшее средство оказать затем содействие «святой земле».
Крестоносцы направляются к византийской столице. «Восстановление справедливости». В конце мая 1203 г. крестоносный флот покинул Корфу и, обогнув Пелопоннес, от острова Андрос взял направление на Константинополь.
В этот момент крестоносцы имели перед собой сравнительно слабого противника. Трудовое население Византии было разорено возраставшими податями, лихоимством сборщиков, бесконечными войнами. Доходы государства неуклонно падали. Засилье итальянских купцов с их привилегиями вело к сокращению собственно греческой торговли (это было особенно заметно в Константинополе), являвшейся важным источником пополнения казны. Высшие сановники без стеснения запускали руки в государственный карман, опустошая и без того скудевшую сокровищницу царей. Все это неизбежно влекло за собой ослабление византийской армии. Византийцы привыкли прибегать к услугам венецианского флота и своего к началу XIII в. почти не имели. Никита Хониат рассказывает, что бывший в то время начальником флота Михаил Стрифна, родственник Алексея III, «имел обычай превращать в золото не только рули и якоря, но даже паруса и весла, и лишил греческий флот больших кораблей». Сухопутные силы Византии также были малочисленны. Когда до бездеятельного Алексея III дошли известия о том, что латиняне взяли Задар, он ограничился лишь приказанием «поправить 20 сгнивших судов, проточенных червями».
Государственная машина империи с конца XII в. находилась в полнейшем расстройстве — и это в обстановке напряженной социальной борьбы внутри страны, в центре и на периферии, не прекращавшихся раздоров между различными группами чиновной и землевладельческой знати, новых и новых территориальных потерь в Европе и на Востоке. Империя фактически распалась на полунезависимые феодальные владения.
Понятно, что овладение этими развалинами некогда могущественного государства не представляло особенно больших трудностей для крестоносцев. Правда, их было немного — каких-нибудь 30 тыс. воинов или даже того менее, но по сути дела Константинополь мог рассчитывать лишь на свои укрепления.
В конце июня 1203 г. венецианский флот показался перед Константинополем. Галеры крестоносцев прорвали железную цепь, которой Алексей III приказал преградить вход в Золотой Рог и, уничтожив трухлявые византийские корабли, в начале июля вошли в залив — главный стратегический центр обороны города. Отряды крестоносцев высадились в предместье Галате и вскоре атаковали укрепления византийской столицы, оборонявшиеся наспех собранным войском. Осада длилась две недели. Наряду с греческими войсками и наемниками из англичан, датчан и др. в защите Константинополя приняли участие пизанские колонисты — соперники венецианцев.
Отразить натиск крестоносцев не удалось. Красочные страницы старинных хроник рисуют яркую картину того, как после недолгой борьбы византийская столица с огромным населением (более 100 тыс. жителей) была взята западными мародерами, совершавшими свое разбойничье нападение под благочестивым предлогом свержения узурпатора.
Алексей III, прихватив, на всякий случай, государственные ценности, скрылся из столицы. На следующий день, 18 июля 1203 г. слепой Исаак II Ангел был освобожден из заточения и провозглашен императором. В Константинополе рассчитывали этим ходом избежать ужасов нашествия варваров-франков. Действительно, что было теперь делать крестоносцам в городе? Ведь они же как будто только и добивались возведения на престол законного правителя. Но дело осложнилось тем, что этот законный правитель должен был заплатить рыцарям за оказанные ему услуги; казна же Исаака II Ангела была пуста, и поэтому сам он не сразу пошел навстречу своим защитникам в денежных вопросах.
Через несколько дней после провозглашения Исаака царевич Алексей в сопровождении крестоносных князей въехал в город. 1 августа он был избран соправителем отца под именем Алексея IV и только тогда уговорил Исаака подтвердить обязательства, принятые в феврале 1203 г. под Задаром.
Но... Ангелам нечем было расплачиваться с «восстановителями справедливости», которые тем временем разбили свой лагерь в одном из константинопольских предместий. Половину обещанного вознаграждения — 100 тыс. марок цари сумели собрать путем конфискаций, вымогательств, введения новых налогов и других экстраординарных мер. Однако эти меры вызывали все большее возмущение в столице, подогревавшееся духовенством.
Рыцарям, между тем, равно как и венецианцам, не терпелось получить и остальные деньги. Не видя проку от обоих Ангелов, латиняне стали сами изыскивать способы к удовлетворению своих аппетитов.
Константинополь был пышным и богатым городом. «Там было, — писал Робер де Клари, — такое изобилие богатств, так много золотой и серебряной утвари, так много драгоценных камней, что казалось поистине чудом, как свезено сюда такое великолепное богатство. Со дня сотворения мира, — с наивным изумлением восклицает этот рыцарь, — не видано и не собрано было подобных сокровищ, столь великолепных и драгоценных... И в сорока богатейших городах земли, я полагаю, не было столько богатств, сколько их было в Константинополе!» И вот христолюбивые воины, менее всего способные предаваться любованию этими богатствами, начали (при молчаливом одобрении бессильных византийских государей) обирать церкви Константинополя. В конце августа банда крестоносцев подожгла одну мусульманскую мечеть: огонь распространился, и пожар уничтожил чуть ли не половину города. Греки, уже раньше раздраженные политикой отца и сына Ангелов, продавшихся латинянам, заволновались, по выражению Никиты Хониата, «как безграничное и вольное море при сильном ветре, угрожая бунтом». В городе участились столкновения между местным населением и иностранцами. Трон восстановленных рыцарями самодержцев зашатался. В конце концов Алексей IV, который большую часть времени посвящал всякого рода удовольствиям, в то время как его отец занимался с астрологами, вынужден был открыто заявить вождям крестоносцев, что отказывается выполнить условия Задарского соглашения. Более того, было прекращено снабжение крестоносцев продовольствием. Разгневанный Дандоло, по рассказу Робера де Клари, заявил Алексею IV, что подобно тому, как крестоносцы «вытащили его из грязи», они «снова втолкнут его в грязь». Таким образом, князья фактически объявили войну своим вчерашним царственным союзникам, которые не оправдали надежд, возлагавшихся на них. Было заявлено, что воинам христовым не остается ничего другого, кроме как самим добиваться своих прав. Вожди крестоносцев торопились с развязкой.
Восстание в Константинополе. Развязка приближается. В этот момент в византийской столице произошли бурные события.
В последних числах января 1204 г. здесь вспыхнуло народное восстание против Алексея IV «про зажжение градное и пограбление монастырское», как говорит о причинах восстания русский очевидец событий в своей повести «О взятии Царьграда от фряг» (фрягами на Руси называли венецианцев). Василевсы, отсиживавшиеся за стенами Влахернского дворца, попробовали в последний момент спасти свой престол с помощью крестоносцев. Они обратились было к их предводителям с просьбой ввести отряды в город для наведения порядка. Но было уже поздно. Восстание в столице разрасталось. Знать, еще недавно поддерживавшая Ангелов, убоялась «введения фряг». Исаак и Алексей IV были свергнуты. Народ выдвинул своего ставленника на престол — простого воина Николу Канаву, который по воле народа был коронован в Софийском храме.
Это событие, само по себе не оставившее серьезного следа в истории Византии, примечательно, однако, в другом отношении: оно говорит о том, насколько обостренными были в начале XIII в. внутренние, социальные противоречия в греческой столице. Действительно, Никита Хониат, рассказывающий о январском восстании 1204 г., рисует положение дел таким образом, что Константинополь прямо-таки разделился на два враждующих лагеря: с одной стороны — знать, с другой — народ. А между тем, в этот момент крестоносцы стояли под стенами Константинополя!
Все это многое объясняет в последовавшем затем падении Византии. События развивались с катастрофической быстротой. Вскоре после свержения Ангелов бразды правления в Константинополе захватил честолюбивый сановник Алексей Дука по прозвищу Мурзуфл («насупленный» — у него всегда были нахмурены брови, — объясняет Никита Хониат). Аристократия посадила его на престол, надеясь, что этот энергичный царедворец сумеет организовать вооруженное сопротивление латинянам.
Мурзуфл на первых порах пробует войти в доверие к константинопольской бедноте. Он объявляет себя ее приверженцем и предлагает Николе Канаве разделить с ним власть. Но демагогия Мурзуфла не подействовала на народ. В этот момент зажиточные горожане, которым, по-видимому, принадлежала руководящая роль в константинопольском восстании, пошли на измену. Воспользовавшись растерянностью среди восставшей бедноты, Мурзуфл арестовал Николу Канаву. Еще раньше был схвачен Алексей IV. Оба по приказу новоиспеченного императора Алексея V (так стал именоваться Мурзуфл) были задушены в тюрьме. Алексей V принял меры к реставрации укреплений Константинополя, а латинянам было предписано в недельный срок очистить греческую землю.
Но показная решительность Мурзуфла не могла скрыть действительного бессилия государственной власти. В верхах не прекращались раздоры. Денег не было. Наемники, давно не получавшие платы, не выказывали большой охоты к сражениям. И — что наиболее существенно — трудовое население Константинополя отнюдь не собиралось оказывать поддержки преемнику Ангелов. Греческие ремесленники, торговцы, подмастерья, столичная беднота довольно натерпелись от византийских самодержцев и их продажных сановников, довольно настрадались от произвола властей, от злоупотреблений взяточников-чиновников. Доведенные до отчаяния гнетом правящей феодально-бюрократической верхушки, население Константинополя прониклось полным безразличием к судьбам империи. Крестоносцы, еще в 1203 г. имевшие случай убедиться в малой боеспособности константинопольского гарнизона, безусловно были осведомлены и о внутреннем положении столицы империи. Они повели приготовления к новой осаде греческой столицы, спеша взять свое.
«Раздел империи». Вид огромного и богатого города, раскинувшегося перед ними, распалил хищные инстинкты западных рыцарей. За несколько недель до последнего штурма Константинополя, в марте 1204 г., Энрико Дандоло, Бонифаций Монферратский и другие предводители крестоносцев подписали договор о разделе византийского наследства, которое они уже видели в своих руках. В этом документе были чрезвычайно детально разработаны условия дележа будущей добычи — движимого имущества, земель и власти в том новом государстве, которое западные сеньоры решили основать на месте Византии. Венецианцы позаботились, прежде всего, о том, чтобы приумножить свои старые торговые привилегии и обеспечить себе львиную долю — три четверти всей добычи; остальные крестоносцы должны были, по договору, довольствоваться одной четвертью. Мартовский договор 1204 г. предусматривал также основы нового государственного устройства: каким образом, кто и в какой степени будет участвовать в организации управления, кто какую долю получит во власти, как будет поделена сама территория Византии. Было постановлено, что после завоевания Константинополя новое государство получит выборного императора. Право выборов передавалось комиссии из 12 человек — по шести от венецианцев и крестоносцев. Венецианцы не хотели принимать на себя обременительную честь занятия императорского трона. Их вполне устраивало руководство достаточно прибыльным церковным управлением; поэтому, по требованию Дандоло, в договор было внесено условие, что та сторона, из среды которой не будет избран император, получит пост римско-католического константинопольского патриарха. Все сеньоры, за исключением дожа, должны были принести новому императору вассальную присягу.
Что касается раздела территориальных прав, то, согласно договору, император получал одну четверть территории империи, остальные три четверти делились пополам между венецианцами и крестоносцами (по три восьмых тем и другим). Таким образом, венецианцы, по словам Маркса, предоставили крестоносным остолопам пустой императорский титул и бремя власти, которую невозможно было реализовать, для себя же удержали «действительные выгоды предприятия».
Мартовский договор был ярким выражением завоевательных планов западных феодальных захватчиков, планов, которые полностью оформились лишь в процессе развертывания событий. Заключая этот договор, вожди крестоносцев продемонстрировали циничное пренебрежение к официальной программе крестового похода. Они открыто растоптали его религиозные знамена и не скрывали более своих намерений силой завладеть Константинополем.
Вскоре после завершения дипломатической подготовки были закончены и военные приготовления к решительной схватке с греками, приведены в готовность осадные машины и штурмовые лестницы.
Падение Византии. Почему крестоносцы без труда захватили Константинополь? Первая попытка штурмовать Константинополь была предпринята 9 апреля 1204 т. Она была отбита византийцами. Град стрел и камней обрушился на крестоносцев со стен города. Виллардуэн хвастливо заявляет, что крестоносные рыцари за все время осады потеряли будто бы лишь одного воина. На самом деле они несли более серьезные потери. Только 9 апреля, при попытке захватить одну из башен, было убито, как свидетельствует русский очевидец, около 100 мужей. Второй приступ, произведенный через три дня, принес победу рыцарям. 12 апреля с помощью перекидного моста один отряд взобрался на укрепление, другие воины взломали городские ворота. Крестоносцы ворвались в город, заставив отступить войска Мурзуфла (сам он бежал). «Восстановители справедливости» снова подожгли город. На следующий день, 13 апреля 1204 г., Константинополь пал жертвой западных захватчиков. Любопытно, что внутри города крестоносцы не встретили никакого сопротивления. Робер де Клари рассказывает, что, ворвавшись в Константинополь и думая, что теперь борьба разгорится с большей силой, рыцари окопались лагерем возле стен. Каково же было удивление крестоносцев, когда назавтра они увидели, что городская беднота и не собиралась подниматься на защиту города! Примерно, в тех же самых чертах описывает ситуацию, возникшую на другой день после взятия крестоносцами Константинополя, и Виллардуэн. Все в войске, говорит он, готовили оружие — и рыцари, и оруженосцы; каждый думал о предстоящей битве, полагая, что развернется такое сражение, равного которому у них еще никогда не происходило. И что же? — Воины креста не встретили в городе никого, кто бы дал им отпор.
Крестоносцам действительно не с кем было сражаться в византийской столице. Константинопольские ремесленники и плебс не желали отстаивать государство, являвшееся для них воплощением социальной несправедливости. Когда знатный феодал Константин Ласкарь, которого духовенство спешно провозгласило императором, пытался все-таки призвать население города к обороне, — эти призывы натолкнулись на стену равнодушия.
Таким-то образом трем десяткам тысяч крестоносцев в какие-нибудь четыре дня удалось захватить один из величайших городов тогдашнего мира. Даже сами завоеватели, хотя они и знали, с каким слабым противником имеют дело, были поражены своим столь быстрым и сравнительно легким успехом. «И знайте, что не было такого храбреца, чье сердце не дрогнуло бы, и казалось чудом, что столь великое дело совершено таким числом людей, меньше которого трудно и вообразить», — пишет Виллардуэн. Соотношение сил осаждавших византийскую столицу и осажденных в ней он расценивает в пропорции 1 : 200, замечая, что еще «никогда такая горсточка воинов не осаждала стольких людей в каком-либо городе». Робер де Клари также считает столь легкий захват Константинополя необыкновенным делом: дважды он называет его «чудом». Секрет этого «чуда», изумлявшего и многих позднейших историков, был, однако, прост. Обострение классовой борьбы в Византийской империи, достигшее в это время своей наивысшей точки, справедливо отмечает румынский историк Э. Франчес, может служить решающим объяснением неожиданного падения Константинополя и разгрома Империи в целом. Конечно, были и другие причины, обеспечившие победу крестоносцам: им помогали и некоторые греческие аристократы и кое-кто из константинопольских торговцев. Часть греческих феодалов продавала продукты своих поместий латинским купцам, а иные византийские торговцы играли роль посредников в этих сделках. Для этих людей важнее всего было сохранить на будущее торговые операции с латинянами. Есть основания думать, что именно на поддержку тех византийцев, экономические интересы которых были тесно связаны с латинским миром, рассчитывали крестоносцы и особенно, конечно, венецианцы, когда с такой уверенностью заранее делили между собой богатства Константинополя в марте 1204 г. И эти расчеты оправдались.
Вторжение крестоносцев в пылающий огнем Константинополь (С гравюры по рис. Доре)
Захват Константинополя и католическая церковь. Захват византийской столицы получил санкцию католической церкви. Накануне решительного штурма Константинополя крестоносные епископы и священники усердно отпускали грехи участникам предстоящего сражения, укрепляя веру в то, что овладение православной столицей — это правое и богоугодное дело. Об этом говорят и Робер де Клари, и Виллардуэн. Последний подробно рассказывает, какие речи держали представители духовенства на совете вождей, созванном незадолго до решительного приступа. «Епископы и все духовенство, — пишет французский историк, обычно очень сдержанный во всем, что касается позиции римской курии, — все, кто подчинялся распоряжениям папы, были согласны в том, — и сказали это баронам и пилигримам, — что совершившие подобное убийство (Алексея IV. — М. З.) не имеют права владеть землей». «Поэтому мы говорим вам, — заявило духовенство, — что битва является справедливой и оправданной. И если у вас есть доброе намерение овладеть землей и подчинить ее Риму, вы получите прощение, обещанное папой...» «И знайте, — добавляет Виллардуэн, обращаясь к читателям, — что эти увещания явились большой поддержкой как баронам, так и рыцарям».
«Константинопольское опустошение». Так называется одна из латинских хроник, описывающая разбойничьи подвиги западных рыцарей в византийской столице. Название это вполне соответствует тому, о чем говорится в хронике. Озлобленные долгим ожиданием добычи и ободренные своими духовными пастырями, рыцари, захватив Константинополь, набросились на дворцы, храмы, купеческие склады. Они грабили дома, разоряли гробницы, разрушали бесценные памятники искусства, предавали огню все, что только попадалось на пути. Между прочим, захватчики поджигали дома, чтобы выгнать из них жителей и тем самым предотвратить уличные бои.
Буйное неистовство воинов христовых, грабежи, убийства, насилия над женщинами, пьяные вакханалии победителей продолжались три дня. Было убито несколько тысяч константинопольских жителей. Во время пожара сгорело две трети города: крестоносцы, по словам одного французского летописца, спалили в византийской столице больше зданий, чем было в трех самых крупных городах Франции. «Не знаю, с чего начать и чем кончить описание всего того, что совершили эти нечестивые люди», — как бы в оцепенении вспоминая дикие сцены, разыгравшиеся тогда в Константинополе, писал впоследствии Никита Хониат, рассказавший о грабительских подвигах рыцарей креста. Алчность их поистине не знала границ. Знатные бароны и венецианские купцы, рыцари и оруженосцы словно состязались друг с другом в разгроме византийской столицы и грабеже ее богатств. Они не давали пощады никому, говорит Никита Хониат, и ничего не оставляли тем, у кого что-нибудь было. Потревожены были даже могилы византийских василевсов, в том числе саркофаг императора Константина I, откуда были унесены различные драгоценности. Жадных рук «освободителей гроба господня» не избежали ни церкви, ни предметы религиозного почитания. Крестоносцы, по словам одного западного хрониста, разбивали раки, где покоились мощи святых, хватали оттуда золото, серебро, драгоценные камни, «а сами мощи ставили ни во что»: их попросту забрасывали, как писал Никита Хониат, «в места всякой мерзости». Не было сделано, разумеется, исключения и для самого собора Софии: рыцари растащили его бесценные сокровищницы. Отсюда были вывезены «священные сосуды, предметы необыкновенного искусства и чрезвычайной редкости, серебро и золото, которыми были обложены кафедры, притворы и врата». Войдя в азарт, пьяные крестоносные взломщики заставили танцевать на главном престоле обнаженных уличных женщин; они не постеснялись ввести в церкви мулов и лошадей, чтобы увезти награбленное добро. Ревнители веры, таким образом, «не пощадили не только частного имущества, но, обнажив мечи, ограбили святыни господни».
От погромщиков, закованных в рыцарские латы, не отставали грабители в сутанах. Католические попы, подоткнув рясы, рыскали по городу — они были заняты поисками константинопольских реликвий. Сохранились имена некоторых из этих наиболее усердных слуг господних, без зазрения совести и словно в лихорадке предававшихся благочестивому воровству: назовем хотя бы аббата Мартина Линцского, который, присоединившись к банде рыцарей, совместно с ними разграбил знаменитый константинопольский монастырь Пандократора. По словам эльзасского хрониста Гунтера Перисского, который подробно повествует о достославных деяниях этого аббата в своей «Константинопольской истории», последний действовал с величайшей жадностью — он хватал «обеими руками». Аббат Мартин был далеко не единственной духовной особой из тех, которые целиком отдавали себя приобретательству. Хронисты передают, что когда немецкий епископ Конрад Гальберштадтский вернулся в 1205 г. в свою Тюрингию, перед ним везли телегу, доверху нагруженную константинопольскими реликвиями. Позже католические прелаты сами подробнейшим образом описали, что именно из «священных предметов» они взяли в Константинополе. Описания эти в 70-х годах прошлого столетия были собраны французским ученым П. Рианом и составили целую книгу, названную им «Священная константинопольская добыча». В Западной Европе, указывают современники, не осталось, вероятно, ни одного монастыря или церкви, которые бы не обогатились реликвиями, украденными в Константинополе.
Страшные грабежи, учиненные в охваченном огнем Константинополе, засвидетельствованы не только Никитой Хониатом, который сам пострадал от латинского разгрома. Если даже согласиться с мнением тех историков, которые полагают, что византийский писатель неизбежно сгущал краски, рассказывая о буйстве и «непотребстве» западных рыцарей, то сохранилось множество известий других, негреческих авторов, рисующих в самом неприглядном виде дела, которые творили воины христовы в восточной столице.
Выше уже упоминался русский очевидец константинопольского погрома, автор летописной повести «О взятии Царьграда от фряг». В отличие от Никиты Хониата, горько и гневно изобличавшего насилия латинян, русский летописец относительно беспристрастно излагал виденное им самим и слышанное от очевидцев и участников событий. Между прочим, он также не мог обойти молчанием факты открытого надругательства христовых воинов над религиозными святынями и их разграбления: «Церкви в граде и вне града пограбиша все, им же не можем числа, ни красоты их сказати», — писал он.
О грабежах «доблестных» воинов креста пишет и Виллардуэн. Явно замалчивая или смягчая бесчинства своих соратников, он выражает при этом восхищение огромной добычей, взятой в Константинополе: она была настолько велика, что ее «не могли сосчитать»; добыча эта заключала в себе «золото, серебро, драгоценные камни, золотые и серебряные сосуды, шелковые одежды, меха и все, что есть прекрасного в этом мире». Маршал Шампанский не без гордости заявляет, что грабеж этот не знал ничего равного с сотворения мира. В сходных выражениях говорит об этом и Робер де Клари, в восторге заявляющий, что здесь были собраны «две трети земных богатств». Наконец, сохранилось и такое авторитетное свидетельство бесчинств воинов христовых, как письмо самого папы. Иннокентий III не без основания опасался, что насилия крестоносцев в Константинополе создадут препятствия для унии, что греки будут «вправе относиться в ним, с отвращением, как к собакам». Поэтому он разразился негодующим посланием: папа выразил свое возмущение разбоями воинов креста, которые, по его признанию, «предпочли земные блага небесным» и потому устремились «не на завоевание Иерусалима, а на завоевание Константинополя». Здесь они не только обобрали «малых и великих», но и «протянули руки к имуществу церквей, и, что еще хуже, к святыне их, снося с алтарей серебряные доски, разбивая ризницы, присваивая себе иконы, кресты и реликвии».
Добыча рыцарей, которых вожди заставили снести захваченное добро в специально отведенные для этого помещения, была поистине колоссальна. Виллардуэн передает, что венецианские люди денежного мешка якобы предложили крестоносцам только за их долю в добыче 400 тыс. марок, но предложение это было сочтено невыгодным и отвергнуто.
Легко понять, какие огромные потери одних лишь материальных ценностей понес Константинополь от крестоносных разбойников. Для полноты картины нужно добавить еще, что в огне пожаров и в разрушительных оргиях погибли замечательные произведения античных художников и скульпторов, многие сотни лет сохранявшиеся в Константинополе. Ведь варвары-крестоносцы, конечно, ничего не смыслили в искусстве. Если они и умели ценить что-либо, то только металл. Мрамор, дерево, кость, из которых некогда были сооружены скульптурные и архитектурные памятники, подвергались полному уничтожению. Впрочем, и металл у них получал тоже своеобразную оценку. Для того чтобы удобнее было определить стоимость добычи, крестоносцы при дележе ее превратили в слитки большое количество расхищенных художественных изделий из металла. Сравнительно немногое уцелело и было вывезено (главным образом, венецианцами) в Европу для украшения дворцов, храмов и т. д. Так, Дандоло приказал сохранить и отослал в Венецию знаменитую скульптурную группу греческого художника времен Александра Македонского — Лисиппа — бронзовую с позолотой четверку лошадей, стоявшую на Константинопольском ипподроме. Эта квадрига и до сих пор украшает венецианский собор св. Марка.
Не только памятники искусства были истреблены латинской солдатчиной. В пепел были превращены богатейшие константинопольские библиотеки. В бивачные костры бросали множество манускриптов. В огне исчезали книги, которым не было цены. Что значили для «защитников цивилизации» сокровищницы рукописей? — Они жгли их запросто, как и все остальное. «Следя за рассказом об этих злодеяниях, — говорит еврейский писатель того времени — Романин, нарисовавший историю битвы за Константинополь, — содрогается разум и человечество краснеет от стыда». Да и некоторым из современников на Западе константинопольский погром, произведенный под знаком креста, казался безбожным делом: так расценивал, например, события 1204 г. генуэзский хронист Ожерио Пане в своих «Анналах». Пусть им руководила вражда к венецианцам, когда он давал такую оценку событиям, но разве по существу она расходилась с тем, что должны были думать об ужасах константинопольского разгрома честные люди? Дикости, совершенные крестоносцами в православной столице, резко контрастировали со сравнительно сдержанным поведением мусульманских завоевателей в отношении христианских святынь на Востоке. Даже сарацины, по словам Никиты Хониата, бывали более милосердны. «И это действительно так» — комментирует его слова английский ученый С. Рэнсимен, а другой английский историк Д. Николь замечает, что мусульмане, например, в Иерусалиме не позволяли себе ни оскорбления верующих христиан в церкви святого гроба, ни — тем более — покушений на их собственность.
Бесчинства рыцарей креста в Константинополе оказались «рекордными»: католические завоеватели так опустошили древнюю столицу, как ее никто не опустошал на протяжении столетий.
Массовое уничтожение веками накопленных культурных ценностей, совершенное в Константинополе рыцарями и церковниками, без сомнения, нанесло серьезный ущерб европейской цивилизации.
Иннокентий III и разгром Константинополя. Как папство реагировало на разгром Константинополя, происшедший фактически с его ведома, если не с прямого благословения? Безусловно, «подвиги» рыцарей креста в единоверном городе были не такого сорта, чтобы привести в восхищение римского понтифика. Да и едва ли Иннокентий III мог предугадать, чем закончится эта авантюра. Естественно, что первые известия о бесчинствах западного воинства в столице христианской Византии заставили его разразиться протестами против злодеяний крестоносцев. Они поставили под серьезнейший моральный удар авторитет римской церкви. К тому же Константинополь — Константинополем, но крестоносная экспедиция не выполнила своей единственной, с официальной точки зрения, задачи: Иерусалим остается в руках «неверных». Как он, папа, ни желает возвращения греческой церкви к послушанию, но еще больше римский престол жаждет оказания помощи «святой земле».
Однако осуждающие нотки звучали в гневных посланиях папы крестоносцам недолго, да и они были сдобрены изрядной дозой ханжества. Как ни велик был урон, нанесенный авторитету церкви крестоносцами, но не за горами, — так казалось папе, — был уже и реальный политический выигрыш для Рима — уния, а затем и продолжение войны — теперь уже за Иерусалим. Поэтому, пожурив сперва захватчиков за совершенное ими «уклонение с пути», Иннокентий III в скором времени отбросил в сторону свой гнев и протесты. Он объявил падение Константинополя чудом божьим и торжественно умилился по поводу того, что империя греков «справедливым божеским судом перешла к латинянам». Папа даже подыскал оправдание для рыцарей: грабеж Константинополя — это небесное возмездие за отступничество византийцев от истинной веры. Примерно также расценивало захват Константинополя и большинство католических церковников. Хронист Оттон Сен-Блазиенский откровенно писал, что, справедливо отомстив византийцам, бог даже проявил к ним милость: он ведь отдал Константинополь не «неверным», а как-никак — христианам.
Правда, папа был огорчен тем, что поход в Сирию снова отложен, но в сравнении с предстоящей унией, как он писал вскоре, это обстоятельство весило не столь много. И папа потребовал своей доли в разделе империи: «Мы желаем, чтобы константинопольская церковь вашими стараниями возвратилась к преданному почитанию апостольского престола», — писал он вождям крестоносцев, торопя их с подчинением греческой церкви Риму. Папа потребовал заслуженной платы: ведь он был одним из главных вершителей своеобразных судеб четвертого крестового похода. Именно поэтому он, по меткому выражению К. Маркса, «выразив для приличия свое негодование, дает в конце концов отпущение ...скотству и гнусностям пилигримов».
Таковы основные события четвертого крестового похода. Захват и грабеж Константинополя крестоносцами в 1204 г. полностью дискредитируют крестовые походы, как якобы религиозные предприятия. Вся история четвертого крестового похода явилась историей откровенного попрания его вдохновителями, вождями и участниками провозглашенных ими религиозных целей. Крестоносцы открыто растоптали свои религиозные знамена: они показали себя не благочестивыми «ревнителями веры», а алчными авантюристами и беспринципными захватчиками. Единственным и самым глубоким побудительным мотивом этой крестоносной экспедиции западных феодалов являлся захват земель и богатств.
Таким образом, события 1202—1204 гг. полностью рассеивают тот ореол святости и благочестия, которым католическая церковь вплоть до наших дней старается окружить крестовые походы.