1 ноября Жуков выехал на поезде в Москву, но без Рокоссовского, вопреки тому, что он написал в «Воспоминаниях». Он встречался со Сталиным 2-го, потом 4-го. Верховный вызвал его не для обсуждения предстоящей операции севернее Варшавы, решение о проведении которой уже было принято совместно с Генштабом, а для распределения высших командных постов на последние месяцы войны в Европе. 7-го Сталин принимал Жукова и Рокоссовского с 23:15 до 01:20. Жуков, спутав дату, утверждает, что речь шла о наступлении 47-й армии севернее Варшавы. Он был против, Рокоссовский тоже, Сталин настаивал, и Рокоссовский в конце концов заколебался. Далее последовал эпизод, вырезанный брежневской цензурой из «Воспоминаний» Жукова:

«Мы с К.К. Рокоссовским вышли в библиотечную комнату и опять разложили карту. Я спросил К.К. Рокоссовского, почему он не отверг предложение И.В. Сталина в более категорической форме. Ведь ему-то было ясно, что наступление 47-й армии ни при каких обстоятельствах не могло дать положительных результатов.

 –  А ты разве не заметил, как зло принимались твои соображения,  – ответил К.К. Рокоссовский.  – Ты что, не чувствовал, как Берия подогревает Сталина? Это, брат, может плохо кончиться. Уж я-то знаю, на что способен Берия, побывал в его застенках.

Через 15–20 минут к нам в комнату вошли Л.П. Берия, В.М. Молотов и Г.М. Маленков.

 –  Ну как, что надумали?  – спросил Г.М. Маленков.

 –  Мы ничего нового не придумали. Будем отстаивать свое мнение,  – ответил я.

 –  Правильно,  – сказал Г.М. Маленков.  – Мы вас поддержим».

Странный эпизод. Очевидно, он в целом верно отражает атмосферу на тех заседаниях, на которых Берия, открыто или намеками, «подогревал» Верховного. Но один момент не соответствует истине: Рокоссовский не мог так сказать. Арестован и подвергнут пыткам он был при Ежове, в 1937 году, а Берия, после снятия Ежова, освободил его из тюрьмы.

11 ноября Жуков снова был у Сталина. Эта дата, сопоставленная с воспоминаниями Рокоссовского, позволяет установить, что, очевидно, в этот самый момент состоялись два разговора, приведенные Жуковым в его «Воспоминаниях».

Первый состоялся с Жуковым по телефону. Сталин спросил его:

« –  Как вы смотрите на то, чтобы руководство всеми фронтами в дальнейшем передать в руки Ставки?

Я понял, что он имеет в виду упразднить представителей Ставки для координирования фронтами…

 –  Да, количество фронтов уменьшилось,  – ответил я.  – Протяжение общего фронта также сократилось, руководство фронтами упростилось, и имеется полная возможность управлять фронтами непосредственно из Ставки.

 –  Вы это без обиды говорите?

 –  А на что же обижаться? Думаю, что мы с Василевским не останемся безработными,  – пошутил я».

Эти слова написаны для публики. Жуков вовсе не был простаком, что подтверждают материалы его личного архива, сохраненные его дочерью Марией и опубликованные в «Правде» 20 января 1989 года. Это заметки, которые были написаны от руки в период работы над «Воспоминаниями» и которые Жуков не смог или не захотел вставить в окончательный вариант книги. «Расчет был здесь ясный. Сталин хотел завершить блистательную победу над врагом под своим личным командованием, то есть повторить то, что сделал в 1813 году Александр I, отстранив Кутузова от главного командования и приняв на себя верховное командование с тем, чтобы прогарцевать на белом коне при въезде в Париж во главе русских доблестных войск, разгромивших армию Наполеона». Попутно отметим, что себя Жуков завуалированно сравнивает с Кутузовым. Но главное здесь то, что он понял игру Сталина. Упразднив должность представителя Ставки, вождь отправил в тень Жукова и Василевского, выводя на передний план себя.

При этом остается вопрос: были ли Сталину все еще нужны представители Ставки? С конца 1943 года против сохранения этого института возражали все командующие фронтами. Мы видели, что после Курска они, в случае несогласия с представителем Верховного главнокомандующего, все чаще обращались напрямую к Сталину. Видимо, немаловажную роль в упразднении института представителя Ставки сыграли мелочная придирчивость Жукова, доходившая до контроля за дивизиями и бригадами, его подавляющая окружающих личность, его вспышки гнева.

Представители верховной власти при армии не являются советским изобретением. Все государства, рожденные радикальной революцией, вводят, в той или иной форме, таких посланцев, призванных действовать от имени центральной власти. Во время Французской революции комиссары, посылавшиеся сначала Учредительным собранием, а затем Конвентом, в числе прочих обязанностей должны были следить за генералами (на чем «специализировался» Сен-Жюст), а порой даже учить их, или пытаться учить, военному делу. Во время Гражданской войны Троцкий посылал специальных чрезвычайных эмиссаров. С июня 1941 года Сталин направлял представителей Ставки на наиболее угрожаемые участки. Окончательную форму система приобрела осенью 1942 года, во время подготовки операции «Уран». Представитель Ставки должен был удостовериться в правильном понимании планов Москвы, контролировать подготовку операций, давать оценку действиям командующих фронтами и армиями, следить за соблюдением графика. Наиболее важные миссии такого рода выполняли Жуков и Василевский. Оба они обладали огромным авторитетом, первый как заместитель Верховного главнокомандующего и первый заместитель наркома обороны, второй – как начальник Генерального штаба. Они знали – конечно, в меньшем объеме, чем Сталин,  – резервы Ставки и могли, с предварительного согласия Верховного, пользоваться ими для усиления того или иного участка. Также они имели полномочия вносить изменения в планы операций, менять направления ударов и перераспределять боеприпасы, технику и др. После изданного в мае 1943 года постановления только они и Сталин имели право отдавать приказы командующим фронтами. Важное место в их деятельности занимало обеспечение на стыках фронтов взаимодействия, а не взаимного игнорирования или создания друг другу помех, что являлось одной из основных причин неудач первых двух лет войны. Но они не имели собственных средств. Жуков приезжал без штаба, только с личной охраной. Средства связи он находил на КП фронтов или армий.

В германской армии не существовало ничего подобного представителю Ставки. Там была строгая иерархия подчиненности между командованием корпусов, армий и групп армий. Эти последние, в три-четыре раза меньше советских фронтов, находились в постоянном контакте с ОКХ, располагавшим в Цоссене самыми современными на тот момент средствами связи. Не было никакой необходимости ни убеждаться в правильности понимания на местах приказов, ни проверять, как идут подготовительные мероприятия. Германский офицерский корпус отличался однородностью, корпоративным мышлением и профессионализмом. В отличие от Красной армии здесь не требовался специальный человек, которого Верховный главнокомандующий наделил огромными полномочиями, чтобы обеспечить взаимодействие между крупными соединениями.

Но к 1944 году командующие фронтами уже хорошо знали свое дело. Мерецков, Говоров, Еременко, Черняховский, Баграмян, Рокоссовский, Конев, Малиновский и Толбухин уже не нуждались в опеке Жукова и Василевского при осуществлении глубоких операций. Резервы Ставки стали такими значительными, что уже не требовался арбитр, распределяющий их между фронтами: их хватало всем или почти всем. На более низком уровне командные кадры сильно обновились; они по-прежнему были моложе, чем командиры противника того же ранга, и их компетентность была меньшей, чем у их немецких коллег. В августе 1944 года в Красной армии генеральские погоны носили 2952 человека (без учета флота, НКВД, НКГБ и Политуправления). Из них 1753 получили это звание в ходе войны. Только один из шести не являлся членом партии. 45 % командующих армиями, 60 % командиров корпусов и 75 % командиров дивизий были моложе сорока пяти лет. Добавим к этому, что с середины 1943 года у Сталина был отличный заместитель начальника Генштаба – Антонов. Центральные органы военного управления были реорганизованы, на ключевые посты поставлены компетентные люди. Работа Генштаба приобрела такую эффективность и оперативность, что стало возможным управлять фронтами из Москвы. В этом Красной армии не в чем было завидовать ОКХ.

В таком случае зачем оставлять Жукова неким суперначальником фронта? Чтобы тот завоевал еще большую славу? Логичным было использовать его способности для скорейшего победного завершения войны. Это было в духе Сталина: создавать соперничество между соседями.

Но вернемся в 11 ноября 1944 года, ко второму важному разговору, состоявшемуся в сталинском кабинете между 22:55 и 01:35, в присутствии Берии, Молотова и руководителей Генштаба.

Жуков так передает его содержание:

«В тот же день вечером Верховный вызвал меня к себе и сказал:

 –  1-й Белорусский фронт находится на берлинском направлении. Мы думаем поставить вас на это направление.

Я ответил, что готов командовать любым фронтом, но заметил, что К.К. Рокоссовскому вряд ли будет приятно, если он будет освобожден с 1-го Белорусского фронта.

 –  Вы и впредь останетесь моим заместителем,  – сказал И.В. Сталин.  – Я сейчас поговорю с Рокоссовским.

Объявив Константину Константиновичу о своем решении, И.В. Сталин предложил ему перейти на 2-й Белорусский фронт».

Если верить воспоминаниям Рокоссовского, тот воспринял известие о подобном перемещении спокойно: «Касаясь моего перевода, Сталин сказал, что на 1-й Белорусский назначен Г.К. Жуков.

„Как вы смотрите на эту кандидатуру?“ Я ответил, что кандидатура вполне достойная». Жуков, который, как кажется, присутствовал при данном телефоном разговоре, утверждает, что Рокоссовский возражал и прямо просил оставить его на прежней должности. «Исключено,  – сказал И.В. Сталин.  – На главное берлинское направление мы решили поставить Жукова,  – а вам придется принять 2-й Белорусский фронт». В беседе с кинорежиссером Чухраем, состоявшейся в 1967 году, Рокоссовский без обиняков заявил: «Я самый несчастный Маршал Советского Союза. В России меня считали поляком, а в Польше русским. Я должен был брать Берлин, я был ближе всех. Но позвонил Сталин и говорит: „Берлин будет брать Жуков“. Я спросил, за что такая немилость? Сталин ответил: „Это не немилость, это – политика“, ответил он и положил трубку». Ставка была очень высока. План Генерального штаба предусматривал, что Берлин будут брать войска 1-го Белорусского фронта. Значит, громкая слава, имя, навсегда вписанное в учебники истории всех стран, достанутся тому, что им будет командовать. Рокоссовский, успешно действовавший во главе этого фронта в течение целого года, был перемещен на второстепенный участок: по всей вероятности, ему не доведется брать Берлин. Легко понять его разочарование и недовольство.

Чем же вызван такой поступок Сталина? Два момента мешали сделать выбор в пользу Рокоссовского. Во-первых, он только наполовину русский, и польская половина не позволяла ему возглавить советские войска при штурме германской столицы. Сталин очень ревниво следил за соблюдением равновесия в межнациональных отношениях. Поворот к «национал-большевизму», совершенный его режимом в 1930-х годах, имел очень сильный великорусский крен. Берлин должен брать русский, а не поляк, не еврей и не армянин! Вторая причина, заставившая его переместить Рокоссовского,  – три года, проведенные тем в тюрьме (1937–1940). Каким дезавуированием чисток, каким вечным упреком Сталину стало бы это назначение! Как запретить советским людям думать: если даже покоритель Берлина чудом избежал «стенки», сколько же талантливых военачальников было расстреляно в ходе большой чистки? И как это увеличило пережитые нами бедствия войны?

Но почему для взятия Берлина был выбран именно Жуков? Конев тоже был русским и политически лояльным. Может быть, это было своеобразной наградой спасителю Москвы и одному из главных архитекторов Сталинградской и Курской битв? Мы так не думаем. Сталин не раз повторял, что битва за Берлин станет самой тяжелой, самой ожесточенной за всю войну. Подобные миссии он предпочитал поручать Жукову, а не какому-либо иному маршалу. Он даже позаботится, чтобы под началом Жукова оказался командующий 8-й гвардейской армией Чуйков, спасший во главе 62-й армии Сталинград. Упорство двух этих людей – которые, впрочем, плохо ладили между собой – должно было преодолеть все препятствия, и, главное, Сталин знал: они точно не остановятся ни перед какими жертвами ради быстрого достижения победы.

В архивах Жукова, изданных его дочерью Марией, мы находим такой комментарий маршала: «Сталин действовал здесь неспроста. С этого момента между Рокоссовским и мною уже не было той сердечной, близкой товарищеской дружбы, которая была между нами долгие годы. И чем ближе был конец войны, тем больше Сталин интриговал между маршалами – командующими фронтами и своими заместителями, зачастую сталкивая их лбами, сея рознь, зависть и подталкивая к славе на нездоровой основе. К сожалению, кое-кто из командующих, пренебрегая товарищеской дружбой, нарушая элементарную порядочность, преследуя карьеристские цели, использовал слабость Сталина, разжигая в нем нелояльность к тем, на кого он опирался в самые тяжелые годы войны. Такие люди нашептывали Сталину всякие небылицы, стремясь выставить перед ним свою персону в самом привлекательном виде. Особенно этим в конце войны занимался маршал И.С. Конев. Начиная с Курской дуги, когда враг уже не мог противостоять ударам наших войск, Конев, как никто из командующих, усердно лебезил перед Сталиным, хвастаясь перед ним своими героическими делами при проведении операций, одновременно компрометируя действия своих соседей… Сталин… А.М. Василевскому наговаривал на меня, а мне на Василевского, но А.М. Василевский, весьма порядочный человек, не шел на провокации Сталина. Зачем это нужно было Сталину? Сейчас [через двадцать лет после войны] я думаю, что все это делалось умышленно, с целью разобщения дружного коллектива высшего командования Вооруженных Сил, которого без всяких оснований и только лишь по клеветническим наговорам Берии и Абакумова он стал бояться».

Жуков это понял, он не забыл поведения Конева во время Корсунь-Шевченковской операции, когда тот, по его утверждению,  – а мы с ним в этом согласны – оказался виновен в срыве полного окружения; еще больше ему не понравится гонка к Берлину, подстегиваемая Сталиным, в которой были дозволены все приемы, лишь бы первым выйти к рейхстагу. Жуков и сам охотно участвовал в этой гонке, но он никогда не клеветал на своих товарищей. Нет никаких фактов, уличавших бы его в этом, даже его соперники никогда не обвиняли его в подобных деяниях, которые совершенно не вяжутся с его характером. При всей своей резкости, вспыльчивости, гордыне и жажде славы, он был прямым и честным человеком, говорившим в лицо то, что думает. Но он не видел, что «дружный коллектив высшего командования», о котором он пишет, никогда не существовал. Для того чтобы таковой мог сложиться, офицерский корпус Красной армии был слишком неоднороден и недостаточно профессионален. Составлявшие его люди были слишком озабочены тем, чтобы доказать свою полнейшую лояльность Сталину, находились под слишком плотным контролем и были слишком напуганы воспоминаниями о страшном 1937 годе, чтобы найти в себе тот минимум доверия к коллеге, без которого не может быть подлинного товарищества. Единственное, что существовало в генеральской среде,  – так это отношения патрона с клиентом, которые могли быть довольно теплыми, но имели совсем другую природу. У Жукова тоже были свои протеже: Баграмян, Новиков, Крюков, Малинин, Федюнинский, Белов…

В этих примечательных строчках Жуков, как нам кажется, вплотную подошел к пониманию личности Сталина. Но все же он не пошел до конца. Он отступил, возложив вину за клевету на Конева, Берию и Абакумова. Царь ни хорош, ни плох: плохи бояре… Жуков так никогда и не избавится от мысли, что Сталин был настолько признателен ему за роль, сыгранную в войне, что не мог желать ему зла, а любой направленный против него, Жукова, шаг объясняется недоразумением или заговором. Очевидно, причина такого отношения кроется в том, что он, как и другие советские военачальники, видел в Сталине настоящего военного лидера страны – несмотря на все допущенные им ошибки,  – неутомимого труженика, работавшего на победу, царя, превзошедшего величием всех своих предшественников. Жуков до последнего вздоха останется сталинистом, так же как и его бывший друг Рокоссовский, хотя тот по милости кремлевского горца провел три года в тюрьме.