Ромео получил студенческую визу в США. Он очень оживился, стал задавать мне много вопросов – больше, чем когда-либо. Долго ли добираться до Нью-Йорка на самолете? Правда ли, что девушки в Нью-Йорке носят короткие майки, открывающие живот? Приходя давать мне уроки ислама, он просил исправлять ошибки в его произношении, дабы насколько возможно сгладить акцент. Он специально купил тетрадь – тонкую ученическую тетрадку с сердечками на обложке, – чтобы я записывала туда самые трудные английские слова, термины, необходимые усердному студенту-иностранцу, желающему произвести хорошее впечатление на американцев.

Шел август. Улететь он планировал в сентябре, а до той поры надавить на нашу с Найджелом родню, чтобы они наконец заплатили выкуп.

В течение трех месяцев, что мы провели в Пляжном Доме, я не более пяти раз видела Найджела, хотя наши комнаты разделяли считанные футы. Порой, услышав щелчок, означающий разрешение выйти в туалет, ему удавалось незаметно подползти к двери, и тогда мы мельком видели друг друга. Тощий, изможденный, с длинной спутанной бородой, в саронге и майке, мешком висящей на костлявых плечах, Найджел вызывал у меня острую жалость. Да и я у него тоже. Мы смотрели друга с одинаковой тоской и безысходностью. Однажды Найджел рискнул показать мне сложенные сердечком ладони – я люблю тебя. Скоро год, как мы были в неволе.

Через зарешеченное окно в туалете я наблюдала смену времен года. Ежедневные дожди сначала ослабели, затем прекратились, и началась засуха – время, которое сомалийцы называют хагаа. У входа в мечеть теперь горел не зеленый огонек, а ярко-розовый. По мере того как жара нарастала, среди мальчиков росло разочарование и недовольство. Хассам заболел малярией и две недели отлежал пластом. Женитьба Джамала на Хамди откладывалась на неопределенное время. Яхью, одного из моих непосредственных надсмотрщиков, сменил Мохаммед-младший. Этот был еще более свирепый, чем тот. Деньги у них, похоже, заканчивались. Мальчики постоянно жаловались на голод. Поскольку Ромео все бредил Нью-Йорком, я надеялась, что выкуп – и соответственно деньги на билет – поступит со дня на день, и прилежно записывала для него слова в тетрадку: сектантский, расчетливый, автономный.

* * *

Я видела, что мальчикам до смерти надоело нас сторожить, но не могла знать, каков настой их лидеров, сидящих где-то в Могадишо. Когда я спросила Ромео, как продвигаются переговоры, он с наигранным отчаянием вздохнул и обвинил мою мать в жадности. Наши тюремщики свято верили, что все люди на Западе купаются в деньгах, и, потратившись на наше содержание, они ни за что не желали идти на уступки. Они были убеждены, что моя мать из скупости не желает открыть им ворота к счастью, но стоит найти нужный подход, и она сдастся. Только позже я поняла, до чего они были расчетливы, какую хитрую шахматную партию они вели на нескольких континентах.

К тому времени наши родственники отказались от помощи государства, успев разочароваться в возможностях официальной дипломатии, и совместно оплачивали услуги частного спеца по переговорам с террористами Джона Чейза, главу компании АКЕ, которая должна была вытащить нас из Сомали. Это обходилось в две тысячи долларов в сутки. Было условлено, что большую часть будут оплачивать Бреннаны, а мама потом с ними рассчитается.

После перерыва в несколько месяцев она снова начала отвечать на звонки Адама – ее консультировал Чейз и его британские коллеги. В переговорах участвовала сестра Найджела, Никки. Оперативный полицейский центр в Силван-Лейк был закрыт. Мама на свои средства сняла квартиру в самой глуши, в нескольких часах езды от Кэнмора. Там она записывала переговоры и отправляла их Чейзу по электронной почте в виде зашифрованных сообщений. Адам держался агрессивно, как никогда ранее. Им надоело ждать, говорил он, и они возьмут два миллиона и ни центом меньше. По мнению Чейза, сумму можно было снизить в четыре раза. Второго августа мама предложила Адаму двести восемьдесят одну тысячу долларов, к концу месяца ставка возросла до четырехсот тридцати четырех тысяч. Адам наотрез отказывался уступить хоть немного. Тон разговоров накалялся. Однажды он высказал предположение, что я неродная дочь моей матери, раз она настолько равнодушна к моей судьбе. Мама, вспылив, ответила, что он ведет какую-то игру. «Это я веду игру? – презрительно переспросил взбешенный Адам. – Ну вы увидите, что это за игра».

* * *

Август подходил к концу. С началом Рамадана мое извечное напряжение немного спало. Рамадан священный месяц, время воздержания. Днем половые контакты запрещены, что давало мне шанс почувствовать себя в относительной безопасности. Через динамики, установленные в мечети, по всей округе разносились нашиды.

Ромео уехал, не сказав куда. Мальчики повеселели. Скидс получил деньги и купил каждому по паре сандалий. Мы стали лучше питаться. От рассвета до заката постились, а потом бывали вознаграждены свежими сладкими финиками, которые мальчики покупали на рынке. Мне приносили несколько фиников, завернутых в обрывок англоязычной газеты «Халей таймс», выходившей в Дубае. Когда-то давно я, помнится, безуспешно пыталась заинтересовать их редактора своими статьями. Теперь я читала эти обрывки, думая найти там хоть какие-нибудь новости. Чаще всего мне попадались сводки фондовой биржи, а однажды даже сюжет из Канады – про то, как на кампусе Университета Виктория расплодились кролики.

Имея лишние деньги, Джамал и Хассам покупали продукты и готовили настоящий ужин – обычно блюдо из красной фасоли и риса, носившее название амбола. Они начинали готовить после полудня и подавали его после заката, щедро сдобрив сахаром и солью.

– Нравится? – интересовался у меня Джамал, напрашиваясь на комплименты. – Вкусно?

Перед сном, после обязательной ночной молитвы, мальчики читали дополнительные молитвы, или таравих. Эти молитвы, творимые во время Рамадана, помогали верующему получить у Аллаха прощение за свои грехи.

Но однажды все резко изменилось. Ко мне явились Абдулла, Мохаммед и Джамал, все трое мрачнее тучи. Никто не смотрел мне в глаза. Абдулла велел мне встать с матраса. Они положили меня посреди комнаты лицом вниз, и Абдулла связал мне запястья моей голубой простыней, а минуту спустя сдвинул ее выше и снова крепко затянул в районе локтей. Мои плечи болезненно приподнялись над полом. Сердце тяжело забилось, внутри разрасталась паника. Что происходит?

Стоя надо мной, они о чем-то совещались. Еще через минуту они развязали мне руки и велели лечь обратно на матрас, а сами продолжали совещание, как будто меня там не было. Я легла, обливаясь потом. Мохаммед указывал на какие-то толстые металлические прутья, на приличной высоте торчавшие из стены, словно предлагал что-то туда повесить. Джамал крутил и дергал мою простыню, проверяя ее на прочность. Они тщательно обследовали комнату и вышли, не взглянув на меня.

Я поняла, что готовится нечто ужасное.

Я ждала весь следующий день и еще один. Они вернулись после заката, когда закончился дневной пост и ужин. На этот раз их было двое – Мохаммед и Абдулла. Они закрыли дверь. В руках Мохаммед держал простыню светло-желтого цвета, скрученную, как веревка, которую бросил на пол.

– Все в порядке? – спросила я, косясь на простыню.

– Вставай, – велел Абдулла.

Я медленно поднялась, звеня цепями и чувствуя, как мозг и сердце пытаются в панике выпрыгнуть из моего тела. Лиц я не видела – вместо них была чернота.

– Я еще не молилась, – услышала я собственный голос, – мне нужно совершить омовение.

Они переглянулись. Спорить с исламом они не могли.

– Быстро, – приказал Абдулла.

Выйдя в коридор, я отметила, что дверь в комнату Найджела закрыта.

В туалете я стояла у открытого окна, смотрела на далекий розовый огонек, что мерцал возле мечети, и набиралась мужества. В чернильно-черном небе не было ни одной звезды. Легкий бриз обдувал мне лицо. Меня одолевал первобытный ужас – сродни тому, что гонит животных в горы, что звучал в древнем колоколе, пробуждавшем жителей деревни покидать свои дома и спасаться бегством. Я знала: будет больно. Но говорила себе: «Держись, ты должна быть сильной».

Абдулла и Мохаммед ждали за дверью. Они прошли со мной в комнату, сели у стены и смотрели на меня, пока я молилась. Я выполняла все циклы нарочито медленно, надеясь пробудить в них память о том, что мы с ними единоверцы. Закончив последний ракаат, я перешла к молчаливой молитве, одной из добровольных молитв, в которой нужно сто раз мысленно вознести хвалу Аллаху, но только вместо арабских слов твердила себе: «Держись, держись, держись». И так сотню раз.

Когда все было закончено и не осталось больше предлогов для промедления, я обернулась. Абдулла велел мне лечь на пол, как два дня назад. Потом он опять стянул мне руки простыней повыше локтей, опять плечи подскочили вверх, и заломило весь торс. Но теперь они связали и мои ноги – я почувствовала, как ткань обвивается вокруг лодыжек и какая-то сила тащит их вверх и назад. Они соединили мои руки и ноги, и теперь конечности растягивали мое тело в противоположные стороны! Я была обездвижена, стреножена, как дикое животное. Они связали меня тугим бантом. От боли я совсем обезумела. Мне казалось, что мышцы, глаза, мозги, позвоночник вот-вот лопнут. Паника накрыла меня огромной волной. Я не могла находиться в таком положении – ни минуты, ни секунды. Простыни, ставшие веревками, врезались в вены на руках и ногах, препятствуя кровообращению. Легкие в моей груди слиплись. Я хватала ртом воздух, но не могла сделать ни вдоха. Я давилась, будто в горло мне сыпали песок.

– Развяжите! – выкрикнула я чужим дребезжащим голосом.

Никто мне не ответил, лишь Абдулла сдвинул мне платок на глаза и туже обмотал его концы вокруг шеи.

Они вышли, не сказав за все время ни единого слова.

О чем они думали, сидя за дверью в те минуты и часы? О чем говорили? Может быть, смеялись? Я не знаю.

Я была потеряна для всех. Меня швырнули в какое-то подземелье, где я пыталась ворочать огромные валуны, чтобы накопить силу и вырваться наверх. Боль рвала мне мышцы, ломала плечи и спину. От затылка до копчика словно пролег оголенный электрический провод. Шея моя изгибалась книзу, а запрокинутая голова тащила ее к себе. В мозгу стучало: не могу, не могу и все реже: держись.

Один раз я услышала, как в темноте открывается дверь и кто-то входит в комнату. Я пыталась позвать на помощь, но слова мои сливались в один сдавленный стон. Кто бы это ни был, я умоляла его развязать меня. И вдруг что-то тяжело опустилось мне на поясницу, вызвав еще большее напряжение мышц. Нога. Это один из мальчиков тянул босой ногой простыню, проверяя, не ослабли ли мои путы. Он пришел всего лишь для того, чтобы крепче затянуть узлы. Рывок – и мои плечи и бедра высоко взлетели над полом.

Отчаянно хотелось в туалет. Под утро я не выдержала и обмочилась. Потом в комнате раздались голоса. Они не могли не почувствовать запах мочи и не увидеть лужу под моим платьем. Судя по возмущенному тону, это их оскорбляло. Вдруг кто-то рассмеялся. Я догадалась, что они шутят на тему, кому убирать.

Не знаю, сколько прошло времени. Я лежала неподвижно, чувствуя во всем теле раскаленные иглы. Время распалось на куски, которые кружились вокруг, большие и маленькие. За окном завел свою минорную песнь муэдзин. Кто-то пришел, чтобы снова подтянуть узлы, и еще завязал мне на шее нечто вроде шарфа, вторым концом соединив его с простыней, держащей ноги, так что теперь, когда моя голова начинала клониться вниз, я задыхалась.

Они явно действовали по инструкции. Я не сомневалась, что пыткам их обучали.

В течение года я привыкла разбивать время на отрезки, которые легче пережить, – например, уговаривала себя дожить до завтра. Если пережить целый день представлялось невозможным, я просила себя потерпеть до следующей молитвы или хотя бы еще час. И вот наступил момент, когда пришлось жить от вдоха до вдоха. Боль в моем теле слилась в одну вращающуюся пульсирующую звезду. Я не понимала, где болит, потому что болело повсюду. Боль одинаково и беспрерывно терзала локти, спину, шею, колени и вообще каждый атом моего тела. Боль не отпускала меня ни на миг. Но помимо боли было кое-что еще. В сознании у меня появилось особое место вроде жердочки, на которой я могла надолго отдохнуть. Нет, не от боли, а от паники, страха, что я тону в этой боли. Когда я не дергалась, время текло легче. Но хотя я и научилась балансировать на жердочке, меня хватало всего на несколько минут, пока боль снова не вгонит меня в панику.

Часто я слышала знакомый спокойный и рассудительный голос, который говорил мне, что все будет хорошо. Однако теперь я не верила ему. Мне хотелось умереть, чтобы больше не чувствовать боли.

Однажды пришел Джамал и снял с моих глаз платок и шарф, который давил мне шею. Свет хлынул мне в глаза. Я умоляла его о помощи, но он холодно взглянул на меня и ответил равнодушным тоном:

– Извини.

Нет, он и не думал извиняться. Ему было жаль, что я оказалась в такой ситуации, вот и все.

 

Они ходили туда-сюда, дергали за веревки. Чтобы я не кричала, сунули мне в рот носок, принудив меня дышать носом. Наверное, я потеряла сознание, потому что, когда очнулась, увидела Скидса, стоящего на четвереньках и внимательно вглядывающегося мне в лицо – чтобы понять, жива я еще или нет. Дважды в тот день они переворачивали меня на спину, на мои связанные руки и ноги, и тогда кровь устремлялась в мои омертвевшие члены. Это приносило минутное облегчение. Но потом меня снова клали на живот, и боль возобновлялась с новой силой.

Спокойный голос пытался мне что-то внушать. Я спорила. Между нами происходили такие диалоги:

Дыши, – говорил он. – Не могу. – Все будет хорошо. – Нет, не будет. Я умру. – Не умрешь, дыши. – Я умираю. – Нет, ты будешь жить.

Не помню точно, когда это произошло. Кажется, был полдень. Пришли Мохаммед и Абдулла и стали пинать меня в ребра. Я мычала сквозь носок во рту, барахтаясь в волнах своей паники, мой мозг изнемогал и отказывался мне служить. Я знала, что мне настал конец. Боль, казалось, дошла до своего предела и все равно нарастала. Она била меня, подобно мощной молнии, что во время грозы бьет в воду. И вдруг неведомая сила пронеслась сквозь меня, точно порыв ветра, подхватила и подняла. Боль исчезла. Ничего не болело – я утратила ощущение собственного тела. Я стала бесплотной. Я оторвалась и полетела, как пушинка одуванчика на ветру. Может быть, я умерла. Не знаю. Только я смотрела на все сверху и видела внизу двоих мужчин и одну женщину. Женщина была связана, как животное, и мужчины избивали ее. Все трое были мне знакомы, однако я не чувствовала, что имею какое-то к ним отношение, даже к женщине. Я пересекла некую черту, за которой это было невозможно. Все, что я ощущала, – это спокойствие и глубокую печаль. И я видела, что они страдают, каждый по-своему, как жертва, так и ее палачи.

В тот же день, по прошествии почти двух суток, они меня развязали. Не знаю, кто сделал это и что было при этом сказано. Когда убрали веревки, мои руки и ноги безжизненно шлепнулись на пол. Я лежала и не шевелилась. Кто-то перевернул меня на спину, потом поднял и швырнул на матрас. Было темно, но я видела, что Мохаммед бьет меня, и ничего не ощущала. Они орали на меня, но я ничего не слышала, лишь видела, как они медленно и беззвучно открывают рот, как в замедленной съемке.

Потом появился Джамал с бутылкой в руках. Я раскрыла рот, и мне в горло полилась вода. Когда воды осталось полбутылки, я поперхнулась, закашлялась и села. Теперь Джамал совал мне что-то в руку – бумагу и ручку. «Бери, бери», – говорил он. Они хотели, чтобы я что-то написала, но ручка выпадала из моих пальцев. Руки не слушались меня. В свете их фонариков я видела их болезненно-серые от страха лица.

Абдулла стал диктовать мне, что я должна сказать по телефону моей матери.

– Сегодня все изменилось. Скажи ей. Все изменилось.

Я не понимала, что им надо. Слишком это было тяжело. Потом я услышала, как рядом запищали кнопки – кто-то набирал номер. Скидс сунул мне в лицо телефон с включенной громкой связью, а Мохаммед пнул мою мертвую ногу – давай, мол, говори. Сквозь треск и шипение в трубке я услышала мамин голос.

– Аманда? Аманда? Алло? Алло? – говорила она.

– Мама…

– Аманда…

– Мама… – повторяла я, не в силах выговорить ничего другого, хотя ощущала небывалую тоску по ней, – мама, мама, мама…