Примерно через сорок пять минут езды, частично по мощеной дороге, мы приехали в маленькую деревню – лабиринт, где узкие песчаные улочки вились среди сбившихся в кучу домов за высокими стенами. Машина остановилась у широких ржавых ворот, некогда крашенных голубой краской. Ахмед вышел, достал ключи и отпер ворота. Когда ворота распахнулись, я увидела внутри людей в масках и какие-то постройки. Вокруг была высокая стена. «Мицубиси» из отеля «Шамо» исчез вместе с Абди и двумя другими сомалийцами.

Я взяла рюкзак и вышла, понимая, что с минуты на минуту меня начнут обыскивать. Бандитов в платках было человек десять. У каждого на плече висел автомат. Помимо платка, закрывающего лицо, на них были джинсы и рубашки. Судя по стройности и гибкости их тел, все они были молоды. И они заметно нервничали. Смотрели на нас молча. Наверное, им запретили с нами разговаривать. Один вышел вперед и закрыл за нами ворота.

Если это и была военная база, как говорил Ахмед, то очень маленькая и плохо оснащенная. Тут было приземистое, низкое и вытянутое, как обувная коробка, здание под жестяной крышей и с тремя дверями с каждой стороны. У развесистой акации, протянувшей свои ветви через весь двор, притулился навес из горбыля, где было обустроено что-то вроде кухни. Сарай у ворот, наверное, служил туалетом.

Я обернулась к Ахмеду:

– Можно мне в туалет?

– Конечно, сестра моя, – великодушно разрешил он, указывая на сарай.

Один из солдат сопровождал меня. Я взяла с собой рюкзак, надеясь, что никто не заметит. Крыши в туалете не было. В цементном полу была неглубокая дыра, откуда исходил застоявшийся запах нечистот. Похоже, этим туалетом давно не пользовались. Я поспешно вынула фотоаппарат и включила его, ежась от электронного писка и молясь, чтобы никто не подглядывал в щели по обеим сторонам деревянной двери. Я вынула карту памяти, вставила в слот и щелкнула «удалить все». Так свидетельства нашего пребывания в Могадишо были уничтожены. Напоследок, раз уж выдалась такая возможность, я присела на корточки и отлила.

Когда я вернулась, Али грубо приказал что-то молодому солдату, и тот сбегал и принес пластиковое ведро с водой, чтобы я помыла руки. Затем Али отконвоировал меня в темную комнату в левой части дома, где уже находился Найджел. Он сидел на куске грязного поролона, опершись спиной о замызганную стену, когда-то давно покрашенную в розовый цвет. Воздух в комнате был спертый. Маленькое окно в одной из стен закрывали металлические ставни, на полу валялись обрывки электропровода. Найджел сидел с отрешенным видом и курил.

Али молча указал мне на второй поролоновый коврик у противоположной стены. Я послушно села. Когда он ушел, Найджел поднял на меня глаза. С момента похищения нас ни на секунду не оставляли одних.

– Что будем делать? – спросил он.

– Не знаю.

– Это похищение, верно? Или это называется по-другому?

Я задумалась о разнице между похищением и задержанием. Однажды нас – меня, Энас и оператора-иракца – задержали вооруженные люди, когда мы снимали репортаж в Шадр-Сити. Окружив нашу машину, они заставили нас ехать в штаб своей шиитской партии, где нам устроили допрос о наших политических взглядах, поскольку они заподозрили в нас сторонников суннитов. Мне удалось по телефону связаться со знакомым шиитом, который занимал высокий пост, и примерно через час нас отпустили. Это было страшно, неприятно, но быстро закончилось и больше не повторялось. Как жаль, что сейчас дело обстоит совсем иначе.

Не успела я ничего ответить Найджелу, как снова появился Али. В руке у него был газетный лист. Картинным жестом, словно для того, чтобы подчеркнуть важность своих действий, он сложил лист пополам и скрутил из него тугой конус, отогнул снизу кончик. Затем его длинные пальцы шустро слепили верхнюю кромку. Пепельница-оригами. Он наклонился и положил свое изделие на пол рядом с Найджелом. Мы молча смотрели на него.

– Вы когда-нибудь видели такое прежде? – спросил Али. У него был резкий, но вполне понятный акцент – наверное, он учил английский по школьным учебникам.

Мы покачали головами. Лицо Али было по-прежнему скрыто под платком, но мне казалось, что он улыбается. Он уселся на корточки у порога и сказал:

– Я курил раньше, до джихада. Но уже два года не курю. Ноу смокинг.

Я догадалась, что ему хочется поговорить, и пыталась подавить страх перед ним, несмотря на свирепый блеск его глаз и оружие у него в руках, а также на то обстоятельство, что мы сидим в каком-то грязном сарае у черта на куличках и не знаем, что с нами будет дальше. Я напомнила себе, что хорошие отношения с похитителями очень важны в нашей ситуации.

Оказалось, у Али было много мыслей насчет политики Сомали и джихада. Джихад, по его мнению, был нужен для того, чтобы прогнать из страны эфиопских солдат. Подростки с автоматами, что гоняли вокруг Могадишо на грузовиках, наверняка тоже так считали. В Эфиопии живут в основном христиане, а Сомали – мусульманская страна, и ей нужно исламское правительство, которое утвердит верховенство ислама, говорил Али. Он сражается с оккупантами уже два года – с 2006-го, когда правительство Эфиопии отправило к ним войска. С тех пор он моджахеддин. Христиане, сказал он, напрямую вмешиваются в дела мусульман. Он ненавидит эфиопов всей душой.

– Два года моя жизнь – джихад.

Али сидел у стены, подпирая коленями подбородок. Его автомат стоял рядом.

Быть воином ислама означает отказаться от всех удовольствий и целиком посвятить себя цели. Нужно принимать и соблюдать самые суровые законы ислама. Запрещается смотреть телевизор, слушать музыку, курить и, что особенно тяжело для Али, нельзя заниматься спортом. Раньше Али очень любил футбол. Сам играл и смотрел по телевизору матчи Кубка Африки.

Мы, как могли, старались расположить к себе Али. Сопереживали его борьбе. Кивали, когда он рассказывал, как тяжело все время сражаться против неверных. Найджел подсказывал ему имена звезд футбола и названия соперничающих команд, и это как будто вызывало у него интерес. Но всякий раз, когда намечалось какое-то сближение, мы натыкались на стену.

– Ваша страна, – со злостью говорил Али, грозя нам пальцем, хотя мы только что мирно беседовали, – послала нам эфиопов.

Его не волновало, что Найджел австралиец, а я канадка. Какая разница? Неверный белый иностранец, откуда бы он ни приехал, это неверный белый иностранец. Западным миром, чужим и развратным, правит сатана, или шайтан по-арабски. Когда мы напоминали Али, что мы приехали в Сомали как журналисты, чтобы рассказать о том, как здесь страдают люди, это не производило на него впечатления. Наоборот, он становился подозрительным. Я знала, что его подозрительность к иностранцам не вполне необоснованна. Мне доводилось читать, что США тайком посылают в Сомали войска в помощь эфиопам и Переходному правительству. Мне рассказывали, что в небе над Могадишо часто жужжат большие стальные стрекозы – беспилотники.

Когда Али ушел, мы с Найджелом долго сидели молча. Что они от нас хотят? Ахмед говорит, что все будет в порядке. Али злится, но пока нас не трогает. Почему они не требуют денег?

Сквозь щель между ставнями в комнату проникал свет. На подоконнике лежала стопка книг в переплете – восемь экземпляров Корана. В углу разместилась вешалка с какой-то одеждой. Жестяная крыша сильно нагревалась под солнцем, и внутри было жарко, как в печке. Волосы под платком у меня на голове слиплись от пота. Мы стали переговариваться, снова и снова перебирая недавние события, пытаясь разгадать этот ребус. «Это похищение», – говорил Найджел. «Нет, это политическое недоразумение», – возражала я. Или наоборот. Пока мы разговаривали, нам было не так жутко.

Потом в дверь заглянул Ахмед.

– Я уезжаю, – сообщил он, словно зашел попрощаться с друзьями. – Ведите себя хорошо. Эти ребята убьют вас, если вы их ослушаетесь.

Куда он едет? Зачем? Мне отчаянно хотелось, чтобы он остался. Слышать его правильный английский, видеть его открытое лицо было большой поддержкой. Он единственный не носил оружия. Я мысленно снова и снова повторяла его слова, сказанные в машине: «Не волнуйся, с тобой ничего не случится».

– Подождите, а командир? – напомнила я. – Я думала, он хочет с нами познакомиться.

– Ах, – отмахнулся он, – иншалла. Завтра.

Уж не обманул ли он нас? Может быть, и нет никакого командира, и никто не станет с нами разговаривать?

– Брат мой, – сказала я, пытаясь задержать Ахмеда, чтобы вытянуть из него все возможное. – У меня к вам одна просьба. Позвольте нам позвонить домой, нашим родным? Если мы не вернемся в отель, они узнают, что с нами что-то случилось. Мы просто скажем, что с нами все в порядке.

Ахмед кивнул, словно одобряя мое предложение:

– Возможно, это будет следующим пунктом программы.

Я спросила, нельзя ли позвонить Аджусу из отеля «Шамо», чтобы он помог всем получить то, что им нужно, но Ахмед снова ответил с улыбкой, что это будет следующим пунктом программы. И тихо закрыл дверь, оставив нас в темноте. Мы услышали скрип ворот и удаляющийся шум мотора.

 

Когда Ахмед уехал, Али остался за старшего. И тут уж он проявил себя. И следа не осталось от его желания разговаривать о жизни, политике и джихаде. Ненависть заполняла все его существо, и мы стали ее единственным объектом.

Он сразу потребовал деньги.

– Где они? – заорал он.

Я отдала ему все, что нашлось в рюкзаке – двести одиннадцать долларов. Остальное лежало в гостиничном сейфе. У Найджела было с собой несколько монет и помятая сотка в кармане рубашки.

Сосчитав деньги, Али презрительно сморщился:

– И это все?

– Да, – сказала я.

– Я не верю, не верю, – повторял он с нарастающим гневом. – Как такое может быть?

Мы молчали.

– Где деньги? – снова спросил Али.

– В отеле. Мы все оставили там.

– Ваши паспорта. Давайте их мне.

– Они тоже в отеле.

Али, прищурившись, оглядел меня с ног до головы, будто принимал некое решение. Я потупилась, не зная, что лучше – покорность или вызов. Когда я отвела взгляд, он расхохотался, гнусно захрюкал. Потом вышел, посовещался во дворе с подельниками и вскоре вернулся.

Теперь Али схватил мой рюкзак, вытряхнул его на пол у двери, где было светлее, и принялся с презрительным выражением перебирать мои вещи. Фотоаппарат, блокнот, бутылки с водой. Он открыл мой бальзам для губ, долго вертел в руках расческу, рассматривая ее со всех сторон. Каждый предмет он брал очень осторожно, точно опасался, что тот взорвется. Ощупав и осмотрев все, он сморщился и покачал головой – вещи, которые я взяла с собой в дорогу, вызывали у него отвращение. Несколько раз он выбегал во двор, и когда возвращался, становился еще злее, словно где-то во дворе стоял резервуар с ненавистью, из которого он заряжался. Последний раз он вернулся и заорал:

– Вставай!

Его глаза чуть не выпрыгивали из глазниц.

Мы с Найджелом переглянулись. Я встала, чувствуя покалывание в спине и ногах, затекших от долгого сидения. Али указал на дверь.

На улице ослепительно сияло солнце. Мы пересекли двор и остановились у другой закрытой двери. Вверх вели три ступеньки. Али распахнул дверь и жестом велел мне входить. Я на секунду замешкалась, и его кулак тяжело ткнул меня в спину.

– Ты хочешь, чтобы я тебя убил?

Я, спотыкаясь, поднялась по ступеням.

Комната, куда мы вошли, была тесная и темная. У одной стены стояла металлическая койка. Жаркий воздух был недвижим. Али захлопнул дверь.

– Пожалуйста, – попросила я дрожащим голосом, – не делайте этого. – В полумраке я нашла его глаза и продолжала говорить: – Прошу вас, вы же мусульманин. Мусульмане самые добрые люди на земле. Вы знаете, это против законов ислама…

Когда мы ехали сюда в тесной машине, сдавленные, как селедки в бочке, я думала, что вряд ли дальше будет хуже, но я сильно ошибалась.

Если Али и слышал меня, то виду не подал. Он протянул руку и сорвал с меня хиджаб. Когда я попыталась закрыться, он ударил меня по голове. От удивления я вскрикнула.

– Ты хочешь, чтобы я тебя убил? – повторил он, толкая меня к стене.

На подоконнике лежали такие же толстые книги, как и в нашей каморке, – и тут Коран.

Я почувствовала, как жадные пальцы Али лезут мне под футболку, мнут под бюстгальтером грудь. Он хрипло и прерывисто дышал. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его лица. Затем свободной рукой он расстегнул мне джинсы, толстым пальцем пощупал между ног и быстро отдернул руку. Отвращение, дурнота поползли вверх по ребрам. Не волнуйся, с тобой ничего не случится. Разве не так говорил Ахмед? Я судорожно всхлипывала, с чувством, что в горло мне забили деревянный кол.

– Это плохо, – прохрипела я, – ты плохой мусульманин.

Он снова толкнул меня, на этот раз к двери.

– Ты думаешь, мне это надо? – сказал он, в гневе выплевывая слова. – У меня две жены. Ты уродливая, грязная женщина. – Он поднял с пола автомат и жестом велел мне одеваться. Он вел себя так, будто это я обидела его, оскорбила его честь, а не наоборот. – Я искал деньги, только деньги.

Дрожащими руками я запахнула абайю, впервые радуясь тому, что она закрывает меня с головы до ног, завязала на голове платок.

– Нет проблем, ноу проблем. – Я ненавижу эти слова, но они вырвались у меня помимо воли.

Он велел мне замолчать и отвел обратно в комнату, где сидел Найджел – на полу, в грязном сумеречном свете. Увидев его, я почувствовала, что слезы снова хлынули из глаз. На лице Найджела была полная безысходность – отражение той, что он видел на моем лице.

Прежде чем выйти, Али погрозил мне пальцем.

– Проблема – это ты, – сказал он.

 

Я и Найджел были уверены, что за стеной находится школа. До нас долетали детские голоса, порой целый хор детских голосов. Мы слышали, как они играют во дворе и смеются. Поскольку повсюду валялся Коран, мы предполагали, что наш сарай стоит на территории медресе, мусульманской религиозной школы. Однако пол в каждой комнате, где мы бывали, был усыпан проводами, батарейками, какими-то трубками, и это подсказывало, что тут моджахеддины изготавливают бомбы.

Хуже всего была неизвестность. Мы понятия не имели, где находимся. Где-то к западу от Могадишо. Мы слишком долго ехали по голой пустыне, напрочь лишенной ориентиров, чтобы хоть что-то запомнить. По пути нам тогда встретились два погонщика верблюдов и один грузовик с боевиками. Здесь не ездили машины, не летали самолеты, лишь изредка громко трещала жесть на крыше, лопаясь от жары под палящим солнцем. У меня было чувство, что мы сидим в коробке внутри другой коробки, изолированные от всего, что мы когда-либо знали.

Али принес нам обед: флягу сладкого черного чая, полбутылки воды и по ложке холодных отварных спагетти в синих пластиковых пакетах. И еще банку консервов из тунца. Я почти ничего не ела. Накопившийся за день страх плескался у меня в желудке, вызывая тошноту.

После обеда нам разрешили ненадолго выйти во двор. На песке под акацией мы с Найджелом сыграли несколько партий в крестики-нолики, искоса наблюдая за нашими малолетними сторожами, которые лениво валялись в пыли, бросив рядом автоматы. В небе над нами проплывали пышные белые облака.

– Ты в детстве играл в такую игру, когда нужно назвать предмет, который тебе напоминает облако? – спросила я Найджела.

Он посмотрел на меня как на сумасшедшую.

Когда нас загнали обратно, он заплакал, а я боялась обнять его или просто сесть рядом, чтобы хоть как-то подбодрить. Когда ранее Ахмед спросил, женаты ли мы, я ответила, что нет. Это был тактический ход, поскольку я уговаривала его погуглить наши имена, дабы убедиться, что мы журналисты, а не шпионы, и мне не хотелось быть пойманной на лжи. А теперь я страшилась даже приблизиться к Найджелу, чтобы еще больше не разозлить Али. Как бы он и вовсе не разлучил нас! Согласно исламским законам, мужчине и женщине, если они не супруги, запрещено находиться рядом, тем более касаться друг друга. Так что я не хотела рисковать.

Взамен я ласково заговорила с Найджелом, произнося все те слова, которые мне самой хотелось услышать.

– Все будет хорошо, – сказала я. – Мы выберемся отсюда. Главное, что мы вместе.

Потом мы увидели во дворе Абди и двоих сомалийцев, которых бандиты вели куда-то под дулом автомата. Мы с Найджелом гадали, не они ли продали нас, но эти люди, похоже, были такие же невольники, как и мы, и сидели в одной из комнат нашего здания.

Я предложила Найджелу медитировать вместе со мной. Мы шепотом взывали к миру и свободе, как я делала в самолете из Найроби два дня назад, пока не уснули, сморенные жарой и усталостью. Не знаю, как долго я проспала, но когда проснулась, в первый счастливый миг не поняла, где нахожусь, но быстро вернулась к реальности. Грязные стены. Обкромсанный поролон. Напротив лежит Найджел, неотрывно глядя в потолок. Звуки иностранной речи за дверью. Когда мой мозг вобрал в себя все эти обстоятельства, внутри у меня что-то оборвалось. Что же делать?

Дверь распахнулась. Вернулся Ахмед. С ним был Али и еще двое мужчин. Один высокий, в круглых очках и оранжевой полосатой рубашке поло, с блокнотом и ручкой. Ему было лет двадцать пять. Его худое свежее лицо засияло от удовольствия при виде нас, двух живых трофеев в клетке. Он представился Адамом.

– Я командир, – сказал он, протягивая руку Найджелу. Мне он руку не протянул.

По-английски он говорил с еле заметным акцентом.

– Откуда вы? – спросил он у Найджла.

– Из Австралии, – ответил Найджел.

Адам записал его ответ в блокнот.

– А из какой деревни? – последовал второй вопрос.

Второго, с белой бородой, звали Яхья. Он был самый старший и казался очень грубым и равнодушным человеком. Что-то в развороте его плеч заставляло думать, что он бывший военный. Я узнала его – это он сел за руль нашего «мицубиси», когда нас захватили. Он с презрением смотрел на розовую рубашку Найджела.

Адам записал в блокнот наши имена, профессии и адреса. Я продиктовала телефон отца в Силван-Лейк, жалея, что у меня нет маминого телефона в Британской Колумбии. Я была уверена, что она бы лучше перенесла этот удар. Найджел назвал номер сестры, Никки. Адам улыбнулся и закрыл блокнот.

– Иншалла, – сказал он, – все скоро закончится. – Вы мои брат и сестра.

Адам ушел и вскоре вернулся, неся хорошие новости.

– Мы больше не считаем вас шпионами, – сообщил он. Но не успели мы обрадоваться, как он прибавил: – Аллах вложил в мое сердце просьбу о выкупе.

Я попробовала представить, каково это будет. Отец услышит в телефонной трубке голос Адама. Что он ему ответит? Как вообще отвечать на такое? Отец больной человек, хроник, и живет на пособие. Мать зарабатывает гроши. Мой банковский счет почти пуст. Мои подруги в Калгари официантки, и ни одной миллионерши среди них нет. Я вообще не уверена, что кто-то из моих друзей или соседей сможет показать на карте Сомали. В Ираке тоже остро стоит проблема похищений. Настолько остро, что об этом говорят в «Хамре». Крупные журналисты обычно имеют на такой случай страховку от работодателя, которая выплачивается компании-посреднику, обсуждающей с похитителями условия освобождения. У фрилансеров, конечно, ничего такого нет. На правительство тоже не стоит надеяться. Правительства не выкупают заложников. Это слишком дорого и сложно. Ни одно правительство не хочет получить обвинение в финансировании террористов.

Вечером нам с Найджелом снова позволили выйти из комнаты – в туалет и проветриться. Али снова дал нам банки с консервами и флягу с чаем. Стало понятно, что мы остаемся на ночь. Я медленно распрощалась с мыслью, что это всего на один день, и стала привыкать к мысли, что на два дня. Это как положить один камень, но взять другой. Ничего, я перенесу. С наступлением ночи воздух немного посвежел. В небе растянули экран, пронизанный булавками звезд, под которым чувствуешь себя маленькой и потерянной.

У навеса коротали вечер малолетние солдаты. Кто-то сидел на земле, кто-то лежал. Они слушали радиоприемник, настроенный на волну сомалийской службы Би-би-си. Мужской голос бормотал что-то неразборчивое на сомали, наверное новости с фронтов гражданской войны. Потом с удивительной ясностью прозвучали слова «отель «Шамо». Под навесом это вызвало оживление. Солдаты вскочили и стали переговариваться. Али, сидевший у стены на соломенном тюфяке, тоже вскочил и замахал нам рукой, указывая на радио. В это время диктор произнес: «Канадааа». А затем: «Австралиииия». Это точно про нас. Эффект был сокрушительный. Это было свидетельство того, что мы попали в самую настоящую большую беду.