Глава 17 ДВЕ ЧАШКИ КОФЕ

А город уже накалился.

Можно было идти только по теневой стороне улицы. Блестели стекла витрин, белые стены домов, катящиеся легковые автомобили: приходилось щурить глаза. В куцей тени под деревом лежала собака, она изнемогала от жары и часто дышала, свалив на сторону красный язык. Листва на деревьях была неподвижна.

На противоположной стороне улицы, в кафе под тентом я увидел Пухальского. Он курил, пуская дым струей вверх, и сидел один за пустым столиком: вероятно, ждал заказа. «Отлично, пообедаем вместе», — решил я и пересек улицу.

— Скучаете, Николай Гаврилович? Он резко обернулся.

— А-а, это вы! Гуляете?

Мы оба были ужасно любезны.

— Да вот что-то проголодался. Вы уже заказали?

— Жду официанта.

— Чудесно! В таком случае я вам составлю компанию. Не возражаете?

Он не возражал, но, кажется, и доволен особенно не был. Я по привычке сел так, чтобы видеть вход и улицу (Пухальский сидел спиной к входу), развалился в кресле и выложил на стол сигареты и спички.

— Жара какая, а, Николай Гаврилович?

— Страшная жара!

— Купались сегодня?

— Окунулся.

— А я вас на пляже не видел. Вы где обычно располагаетесь?

— Я далеко хожу, на дюны, — неохотно ответил он.

— А-а, — протянул я. — Но здесь тоже вроде неплохо.

— Я, видите ли, не люблю, когда много народу. У меня есть на это свои причины.

Что ж, я ничего не мог возразить, хотя не отказался бы услышать, какие именно причины. Но Пухальский не собирался входить в подробности. А я решил рассказать ему о своих затруднениях с устройством на траулер и посоветоваться: люди типа Пухальского любят давать советы и при этом обычно благожелательно настраиваются к собеседнику.

— Деньги платят и на суше, — сказал он, все выслушав. — Незачем для этого рваться к черту на рога.

— Такие суммы не платят! А мне и одеться надо, и матери послать. На стипендию особенно не разгуляешься!

Он усмехнулся и поправил свои очки в тонкой золотой оправе.

— Ну, скажите сами! — настаивал я. — Где можно загрести в один раз такую кучу дензнаков?

Он внимательно взглянул на меня, но ничего не ответил.

— Нет, правда?

Он пожал плечами. И, обернувшись, посмотрел на улицу. Он делал это второй раз за десять минут: было похоже, что он ждет кого-то.

— Да-а! — сказал я, словно только что вспомнив. — Вы ведь по мебельной части работаете? Я хотел Буша попросить, но неудобно как-то. Он считает себя обязанным мне за свое спасение, ну и… Дело вот в чем: мой профессор, когда я уезжал сюда, просил достать ему кабинетную секцию. Разборную, такие здесь, в Прибалтике, делают. В магазине я спрашивал, — (имея в виду такой поворот разговора, я специально заглянул в магазин), — там они бывают страшно редко. Так, может, прямо на фабрике как-нибудь можно договориться? Неофициально, а? — Я глупо ухмыльнулся и почесал в затылке. — Профессор, он богатый, этих бумажек не жалеет.

— Почему вам все-таки не поговорить с Бушем?

— Знаете, мне показалось, что он не тот человек, с которым можно договориться, — сознался я, понизив голос.

— А что вам показалось в отношении меня? Я смутился.

— Но я же…

— Ладно, Боря, вас ведь Борей зовут? Я попробую что-нибудь сделать. — Было похоже, что ему понравилось мое смущение. — Но сразу предупреждаю, это будет дорого стоить.

— Плевать! Я телеграмму отобью! Молнию! Старик сразу вышлет! — воскликнул я. — Он так обрадуется! А мне у него диплом писать, сами понимаете.

— Понимаю.

— А вы еще долго здесь пробудете? — спросил я. И мне показалось, что голос у меня был выпытывающий и фальшивый.

— А что?

— Да я в связи с этой мебелью интересуюсь, Николай Гаврилович.

— Через три дня у меня кончается командировка.

Тут я заметил молодого человека, который через пустое кафе направлялся к нашему столику. Он был в модных темно-зеленых очках, наполовину закрывавших лицо, и крутил на указательном пальце цепочку с ключом и брелоками. А Пухальский его не видел. Если Пухальский был тем, за кого я его принимал, он мог бы иметь больший опыт в организации такого рода встреч.

— Ба-а! Вот вы где, Николай Гаврилович, прячетесь от мирской суеты! Шел мимо, гляжу: вы! — воскликнул молодой человек и, поймав взгляд Пухальского, слегка повел глазами в мою сторону.

— Присаживайтесь, — пригласил Пухальский. — Это мой сосед по гостинице — Боря, из Москвы. Знакомьтесь.

Мы познакомились. Молодой человек сказал, что сегодня ужасно жарко. Мы помолчали. Подошел официант, и мы все трое сделали заказ. Я попросил полный обед. Эта парочка — она все больше возбуждала мое любопытство — по чашке кофе. Меня они, видимо, не опасались. Хотя, наверное, предпочли бы встречу наедине.

— Опять градусов тридцать, — сказал Пухальский.

— Больше! — с чувством воскликнул молодой человек.

— И воздух здесь не такой насыщенный кислородом, как на Черном море.

— Гораздо хуже! — поддержал молодой человек.

Я болтал ложкой в невкусном супе, который мне принесли. Молодой человек спрятал в карман цепочку с ключом и теперь занялся темными очками: вертел их за дужку. Когда он их снял, обнаружились подвижные хитрые глазки. Он посматривал на официанток, на женщину за соседним столиком и вообще сидел как на иголках.

Я отодвинул тарелку с супом и попросил дать мне второе: я боялся, что они поднимутся сразу оба. Но молодой человек уже допил свою чашку кофе, а Пухальский не торопился. Под локтем у него лежала свернутая газета. Молодой человек потянул ее к себе.

— В Палняй сейчас еду, Николай Гаврилович, — сказал он. — В дороге скучно будет, дайте хоть возьму у вас газетку, почитаю.

— Сегодняшняя? — спросил я. — Можно взглянуть?

— Это старая, — быстро сказал Пухальский.

А молодой человек, свернув газету в трубку и сунув ее в карман, стал прощаться.

Интересно, что было вложено в газету? В том, что там что-то было, я не сомневался: встреча в кафе не была случайной. Пухальский работал не чисто, — я успел заметить, что газета была как раз за сегодняшнее число. Но обсуждать это с гражданином Пухальским было, пожалуй, рано. Так же, как и задавать ему вопрос насчет пиджака. Впрочем, мне было уже, кажется, ясно, как связаны между собой пиджак и газета.

— Вы не спешите, — сказал мне Пухальский. — Я вас подожду. Вы в гостиницу?

— В гостиницу, — ответил я. — А что это за парень?

— Так, пляжное знакомство.

Он не торопясь допил кофе, я доел ромштекс. Он оставил официанту всю сдачу с рубля, я расплатился точно — копейка в копейку, и мы вышли.

Кривая улочка вывела нас на площадь. Пухальский задержался возле витрины обувного магазина и, сказав, что ему нужно купить новые шнурки для туфель, нырнул в открытую дверь. Я отошел в сторону, к стоянке междугородных автобусов.

Это были мощные «Икарусы», они стояли впритык друг к другу и занимали полплощади. Покрытые пылью никелированные части тускло блестели на солнце, от автобусов шел сильный запах бензина и нагретой краски. На столбе висело расписание, под ним — паутина маршрутов на жестяной доске. От нечего делать я стал изучать карту. Вот Палняй, куда собирался молодой человек: точка, обведенная кружком. Остановка на пути в Радзуте, специально в Палняй автобусы не ходят. Вот само Радзуте. Тоже на берегу моря. Эх, сесть бы сейчас в шикарный автобус и укатить куда-нибудь подальше: валяться на пляже с закрытыми глазами, слушать крики чаек и ни о чем не думать! Автобусы ходили в Радзуте раз в день. Три часа езды. В Радзуте я был с Тамарой в позапрошлом году: торцовые мостовые, пыль, костел на центральной площади, часы с боем. Кроме того, я несколько раз бывал там по делам. Кстати, автобус на Радзуте отходил в 12.37 — и здесь получилась накладка у партнера Пухальского: он никак не мог уехать сегодня. Хотя у него могла быть своя машина. Но в машине газет не читают.

— Собираетесь куда-нибудь? — окликнул меня Пухальский.

Он подошел вплотную, а я его не заметил. Он держал в руке шнурки. Мне даже показалось, что он выставил их напоказ — дескать, на самом деле заходил в магазин за шнурками и ни зачем больше. «Не увлекайтесь, студент Вараксин, — одернул я себя. — Пухальский знает правила игры, но он не может знать, что я тоже играю в нее».

Я сказал, что никуда не собираюсь, а рассматриваю карту просто так, и мы направились к гостинице. Я опять навел разговор на секцию, выяснил, сколько надо денег, и сказал, что за профессором дело не станет. Конечно, никакой телеграммы я давать не собирался, да и профессора не существовало в природе, но я знал, что эта сделка противозаконна, а мне надо было выяснить, занимается ли такими вещами Пухальский. Мы пересекли бульвар. Тут из-за угла дома вывернулся эсэсовец. Он был в заломленной фуражке, из-под которой тек по лицу пот. На груди у него брякали оловянные медали. Откинувшись назад, он вел на поводке огромную овчарку. Он зло посмотрел на нас. Я знал, в чем дело, но нарочно испуганно вскрикнул, чтобы дополнить впечатление. Пухальский посерел и привалился к стене — таким неожиданным было появление на вымершей улице этого призрака минувшей войны.

— Ах, черт! Это же артист! — воскликнул я.

Утром артисты при мне садились возле гостиницы в автобус, собираясь на натурные съемки: в городке снимались эпизоды из военного фильма.

— Вижу, — тихо сказал Пухальский. — У меня сердце слабое. Схватило.

— Вы их, наверное, настоящих помните?

Из-за угла высыпали остальные артисты.

— Да, — сказал Пухальский.

Зачем мне понадобился этот спектакль — я очень натурально изобразил испуг, — я сам не знал. Но меня не покидало ощущение, что Пухальский носит маску: я не верил в правдивость его рассказа об оккупации.

В номере было пусто. Войтин, наверное, ушел на пляж.

— Наш моряк изменил своим привычкам.

— Что? Ах да! Верно, — рассеянно откликнулся Пухальский. — Изменил.

Он снял туфли, надел на ноги домашние шлепанцы и, захватив полотенце, ушел. Я распахнул пошире окно и решил поменять воду в графине: он, как и вчера, стоял на самом солнцепеке.

Дверь в туалет была приоткрыта. Пухальский, голый по пояс — клубки мышц катались у него на спине, — склонился над раковиной, громко фыркая. Кран был один, и я остановился за его спиной, держа графин. За шумом воды он не слышал, как я вошел. Разогнувшись, он сразу прижал к лицу полотенце и повернулся ко мне. Когда он развел в стороны руки, я увидел у него на груди затертую татуировку. Я уже не раз видел такие татуировки у подследственных. Теперь мне стало понятно, почему он купается у безлюдных дюн.

— Что это у вас там написано? — спросил я с любопытством.

Он вздрогнул всем телом и отнял полотенце от лица. Глаза у него без очков были выпуклые и злые. Он сразу закрыл грудь локтями.

— Что ты лезешь, когда занято? — грубо крикнул он. Он был совсем непохож на прежнего тихого человека в золотых очках.

— Я… я хотел набрать воды в графин, — в меру растерянно сказал я.

Он уже жалел о своей вспышке.

— Извините, бога ради! Нервы… Эту штуку мой родственник устроил. Он ненавидел Советскую власть. Он был националистом и полицаем. Он напоил меня до потери сознания… Я был мальчишкой, — хмуро сказал Пухальский. — Я пробовал вытравить, но неудачно.

— Н-да, — сказал я. — Сволочь он, ваш родственничек-то!

— Его расстреляли партизаны.

— Вы можете свести наколку в институте красоты в Москве, — посоветовал я. — Там делают операции.

Я наполнил графин, и мы пошли в номер. «А он штучка», — думал я по дороге, глядя ему в спину. В номере я сел на подоконник, а Пухальский скинул шлепанцы и разлегся на койке. Сначала я хотел кой о чем поговорить с ним, но потом решил, что не стоит перебарщивать: он сейчас слишком насторожен.

Я снова и снова мысленно возвращался к двум датам. Третьего Ищенко с кем-то виделся, а пятого был убит. Встреча (если, конечно, была встреча третьего) произошла в то же время, что и убийство: где-то около одиннадцати часов утра. Час, наверное, назначил тот — убийца. Почему вторая встреча через день? Давал время на размышление? Размышление — о чем? Или, может быть, он уезжал куда-то?.. Да, еще Войтин торопился на автобус тоже к одиннадцати часам. Ну и что? При чем тут это? Хотя… был возможен один вариант. Я слез с подоконника.

— Пойти пройтись, что ли? — неуверенно сказал я.

— Жа-арко! — протянул с отвращением Пухальский.

— Не хочется торчать в гостинице.

Я спускался по лестнице, незаметно для себя ускоряя шаги. Потом спохватился и, выйдя из подъезда, побрел неторопливой походкой человека, который еще не решил, куда ему свернуть на следующем перекрестке: налево или направо. «Автобус уходит на Радзуте в 12.37, — размышлял я. — А когда он прибывает сюда?..»