ГЛАВА 11
По радио сказали, что погода будет хорошей и значительно потеплеет. Синоптики угадали лишь наполовину. Солнце и вправду светило ярко, но хлесткий ветер сшибал с крыш облака снега, и ощущение наступившей весны пропало.
В 9.30, сразу же после пятиминутки, Арсентьева вызвал начальник отделения.
— Что нового по краже у Школьникова? — задал он, казалось бы, обычный вопрос, но своим тоном, однако, дал понять, что ждет положительных результатов. — Руководство просит исчерпывающую информацию по этому делу.
Разработка дела шла активно. Арсентьев хорошо ориентировался в запланированных оперативных мероприятиях, отлично знал весь следственный материал. Он четко проинформировал о проведенных глубоких проверках.
Начальник докладом остался доволен, одобрил дальнейший план действий и внес в него лишь несколько дополнений.
В 10.05 позвонил из МУРа старший оперативный уполномоченный Филаретов:
— Прошу помочь! Вчера такая же кража совершена в центре города. У Архипова. Способ тот же. Полагаю, твоя и эта кража — дело одних рук…
Арсентьев не успел подготовить нужного ответа. Напористый Филаретов продолжил:
— Архиповское дело на контроле. У руководства МУРа. Подсылай толкового оперативника для согласования работы. Здесь одними автономными мероприятиями не обойдемся…
— Это правильно! Только ругают одного начальника уголовного розыска, — усмехнулся Арсентьев и пообещал срочно скорректировать работу. Судя по всему, предстоящий день обещал быть горячим.
Положив трубку, он вызвал Филиппова. Информация оперативника о появлении в магазине «Жемчуг» подозрительного молодого мужчины в черном кожаном пальто его заинтересовала. Конечно, сам по себе этот факт мало о чем говорил, но в сочетании с другими обстоятельствами определенно заслуживал внимания.
— Ну–ка, расскажи о своих умозаключениях. Потом будем думать вместе.
Рассказ Филиппова был кратким.
— Мужчина, которого я засек в магазине, проявлял интерес к бриллиантам. Конечно, любоваться драгоценностями может всякий. Но он выяснял, сколько могут стоить серьги бриллиантовые с изумрудами, имеющие художественную ценность, почему нет в продаже золотых украшений с эмалью, в чем разница между якутскими и уральскими алмазами, каковы особенности их огранки. Он вел себя спокойно до тех пор, пока не увидел дежурного милиционера, шедшего к прилавку. Тут заметался, ринулся к выходу и словно в воду канул. Вот, собственно, и все, — закончил свой рассказ Филиппов. — В рапорте я указал его приметы.
Арсентьев внимательно прочитал убористый текст и, положив рапорт в папку, задумался. В кабинет доносились голоса прохожих, шедших под окнами. Далеко за корпусами домов тяжело бухал молот: там на стройплощадке забивали бетонные сваи для нового универмага.
— Любопытная история, — сказал Арсентьев. — Мне кажется, этот мужчина задал ряд непростых вопросов. Не собираясь ничего покупать, он хотел узнать стоимость старинных серег с бриллиантами и изумрудами, интересовался золотом с эмалью. С чего бы? Увязывается ли это с кражей у Школьниковых?
Филиппов высказал свою точку зрения.
— Знаете, что мне пришло в голову? Похоже, он хочет приобрести ценности, но боится переплатить. Вот и задавал вопросы.
— А может, продать? — спросил Арсентьев. Он вычертил на листе бумаги замысловатую фигуру и стал четкими, косыми линиями ее заштриховывать.
— Вечернее время он выбрал не случайно. В такой час люди торопятся домой или в другие магазины, — продолжал Филиппов. — Его интерес к современной огранке камней — существенная деталь…
— Вот, вот! Можно сделать общий вывод — неизвестный в камнях не ориентируется вовсе и явно таится. Если вещь своя или вещь для себя — логичнее проконсультироваться у опытных товароведов. Допустим, на Калининском проспекте, а не ехать в магазин, который на отшибе. Чего прятаться? — Арсентьев говорил отрывисто, сопровождая слова короткими взмахами ладони. На какое–то мгновение он замолчал.
— Разрешите? — воспользовавшись паузой, спросил Филиппов.
— Подожди, — остановил его Арсентьев. — Знаешь, а я с тобой согласен. Он ведь покупатель ценностей. Притом случайный. Это наиболее вероятный вариант. Любители старины, люди сведущие, знают, что якутские алмазы открыты сравнительно недавно, знакомы и с характеристикой огранки. А мужчина этот — знаток в камнях так себе.
Арсентьев встал. Сразу же поднялся и Филиппов.
— Похоже, вырисовывается новая версия по краже у Школьниковых, — быстро сказал Филиппов.
— Не исключено! Здесь есть над чем пошевелить мозгами. Но в ней одно уязвимое место… Хотя… — Арсентьев надолго задумался. — Надо попытаться установить личность твоего незнакомца, — словно отметая сомнения, проговорил он.
— Само собой. Дело стоит этого. Я готов на любую черновую работу. Только в громадном городе его искать как иголку в сене… Что я должен делать?
Арсентьев усмехнулся.
— Что и всегда — искать. А насчет иголки — не скромничай. Ты у нас самый мудрый. У тебя способность конкретно мыслить. Вот и мысли. Розыск не усложняй. Раз есть покупатель, должен быть и продавец. А он, по версии, вор. Кражу у Школьниковых совершили не тени, а люди. Поразмысли над ее способом. Он о многом говорит. И кто совершил, и как совершил… А это уже половина успеха.
— И даже кто? — усмехнулся Филиппов.
— И даже кто! — с серьезным видом ответил Арсентьев. — Такую кражу случайный человек не совершит, а опытных преступников не так уж много. Не всякий на квартирные кражи способен. Ты же не пойдешь к кондитеру пальто шить или простуду лечить? На это другие люди есть, которые с этим делом справятся. Понял?
— Понял, — бодро ответил Филиппов. Глаза его смотрели лукаво. — Работы вроде на час осталось!
Арсентьев иронии не принял.
— Поезжай–ка в МУР и запроси, кто значится там из воров по такому способу краж. С этого начни.
— Все?
— Нет, не все. Заодно заскочи к Филаретову. Он работает по такой же краже, что и мы!
Оставшись один, Арсентьев вооружился ручкой и стал быстро набрасывать план неотложных мероприятий, которые необходимы были для раскрытия кражи. Это была сложная, напряженная работа. Он писал скупые профессиональные фразы, вдумчиво вкладывал в их смысл самое основное. Количество версий не расширял, сосредоточивал внимание на наиболее важных. Предусмотрел и полученную от Филаретова с час назад информацию о краже у Архипова.
Сегодня этот план придется обсуждать у руководства. Начальство серьезно относилось к таким документам. Они обеспечивали активный поиск, а подписи — уверенность в точном выполнении намеченных мероприятий.
Вошла секретарь с папкой.
— Сегодняшняя почта, — пояснила она.
Арсентьев взял папку и подержал ее на весу.
— Ну и ну! — недовольным тоном проговорил он. — Самая настоящая бюрократия.
Наскоро полистав документы, успокоился. Бо́льшую их часть составляли ответы на его собственные запросы, в которых он заметил часто повторяющуюся фразу: «Учитывая важность проводимых мероприятий, прошу вас срочно исполнить…» Фраза эта была и на письмах, имеющих второстепенное значение.
— И я хорош тоже. Бумажками возмущаюсь, а сам настоящий бюрократ. Вот до чего доводит инерция привычки, — ответил он и нахмурился. Еще раз, теперь уже внимательно, перелистал почту: протоколы опросов, выписки из актов экспертиз, справки, характеристики… Быстро расписав оперативникам поступившие материалы, Арсентьев принялся читать заявления. К ним он относился с особым вниманием. Это не жалобы, в которых звучат резкие, обидные фразы: «Я буду вынужден обратиться в вышестоящие инстанции… Я не думал, что ваши сотрудники окажутся бессильными… Прошло пять дней, а преступники не пойманы…» В таких жалобах чувствуется образованность авторов, но редко встречается справедливость. Это, наверное, оттого, подумал Арсентьев, что, когда вопросы касаются личных интересов, чувство справедливости к другим людям забывается.
Борщева взяли на стоянке такси, когда он укладывал чемодан в багажник. Поначалу он растерялся, но уже в машине обрел душевное равновесие и в отделении милиции вел себя спокойно.
Казаков, закрыв дверь, с озабоченным видом подошел к своему рабочему столу.
— Присаживайтесь.
— Я уже насиделся, — ответил Борщев, играя желваками, и шагнул к столу, стоявшему поодаль.
— Не туда. Ближе!
Борщев пересел и, сохраняя невозмутимость, выдержал строгий взгляд Казакова. Он думал о том, говорить ему о порезе сразу или ждать вопросов оперативника. Конечно, в теперешнем положении было бы лучше рассказать самому, но шевельнулась привычная мысль: отрицая вину, можно попытаться покрутить капитану голову. Еще неизвестно, что знают о нем в милиции.
— Ну что, Борщев? Наберетесь духу и все расскажете или вопросы задавать? — спросил Казаков, угадав его состояние.
Борщев, оценив все «за» и «против», сверкнул своими ослепительными зубами:
— Вообще–то нашему брату всегда лучше вопросы, но я отрекаться не стану. Признаюсь! — и поднял шутливо руки. — Только зачтите как явку с повинной. Может, условное выколочу.
Казаков смотрел сердито.
— Об условном можно мечтать. Вам срок маячит, — прямо сказал он. — А вот правда всегда для вашей пользы: убытка нет, а выгода точная. Судом зачтется…
— Хорошее утешение! Лучше некуда.
— Зато верное.
Борщев, в сущности, и сам знал, что шансов у него выкрутиться из дела никаких нет, что срок ему будет. Поэтому решил не разыгрывать спектакль. Сказал легко:
— Смехота! Интересно, как это я оперу первый раз в жизни буду правду говорить.
— Рассказывайте, не стесняйтесь. Курите?
— Нет.
— Чего же?
— Жить дольше хочу.
— Ну–ну…
Борщев заговорил о своей нескладной жизни, потрепанных нервах. Выжав из глаз скупые слезы, вспомнил о сыне и жене, которая четыре года верно ждала его с последнего срока. Ругнул потерпевшего и обвинил его в несправедливости…
— В чем же не прав он? — спросил Казаков.
Борщев оживленно произнес:
— Он мне по воле четвертную был должен. Стал спрашивать, а он с кулаками. Я защищался… Чего удивляетесь? — спросил уже нервно.
— Выходит, он с кулаками, а вы с ножом? — Казаков иронически посмотрел на него. — С испугу, значит? Для чего деньги–то так срочно понадобились?
— Сидел без копейки…
— Ясно! Выходит, с голодухи? — усмехнулся Казаков. — У вас же зарплата больше двухсот…
— Получается, во всем виноват я один? — раздраженно спросил Борщев. — По–вашему, я должен был себя подставить? Чтоб он меня… А мне жить на свете один раз выделено. Вот и пырнул. Только из–за этого. Клянусь!
— Мне не клятвы нужны, Борщев. Прежде всего нужно, чтоб поняли вину свою. Наверное, вам это труднее, чем подтвердить уже доказанное.
— Клянусь, я понял, — решительно сказал Борщев. — Хотите — верьте, хотите — нет…
— Безразлично?
— Нет.
Казаков удовлетворенно кивнул головой.
— Хорошо, если так.
— А как же с повинной, начальник? — без тени смущения, хотя и с просительной ноткой в голосе, задал вопрос Борщев. — Подойдите к этому вопросу по–человечески. Все мое дальнейшее благополучие зависит теперь только от вас. Поймите мое положение.
— Это вы должны его понять. Явку с повинной не выпрашивают. С ней приходят. Что в чемодане?
— Вы же знаете. В протоколе записано.
— Хочу, чтобы ответили себе, не мне. Давайте почитаем. Денег шестьсот тридцать рублей, костюм, два галстука, два пол–литра, колготки, магнитофон кассетный, тушь для ресниц, чулки женские… На явку с повинной с этим шли? Вы же скрыться хотели.
Борщев был очень зол на себя, уловил свою промашку и, закрыв глаза, едва не застонал. Почувствовал, что лоб покрылся холодной испариной. Стало обидно. Еще утром мечтал уехать к давней знакомой в Новочеркасск и отсидеться там, а теперь…
— Можете понимать это как угодно, только я шел с повинной! — прокричал он и посмотрел на Казакова, будто хотел узнать, верит он ему или нет.
— Я не могу понимать, как мне угодно, — спокойно ответил Казаков. — Я исхожу из обстоятельств, фактов. Если поверить вам, то что же получается? В колготках срок хотели отбывать? Очень неуклюжая ложь!
Борщев уперся ладонями в колени и, пытаясь скрыть волнение, со смешком проговорил:
— Выходит, со звоном разбилась моя надежда! Ошибся глупо фраер дешевый. Зачем вещи взял? Ну, месяц бы бегал, от силы два, а там все равно «долгосрочные каникулы». На что надеялся? — Он долго молчал. Наконец спросил: — Лет пять дадут?.. — не дожидаясь ответа, отвернулся.
— Уже подсчитали?
Борщев всю злобу излил в словах:
— Отвесят мне срок, чтобы подумал. А жизнь мою спрячут в казенную папку с тесемочками. И напишут на ней даты: прибыл — убыл. — И уже без прежней уверенности хрипло проговорил: — Будьте человеком — сделайте поблажку. Ваша сила…
— Нашими руками несправедливости добиться хотите? На жалость бьете? Я, Борщев, обманывать не обучен. Нет у меня к вам доброты.
Борщев с плохо сдерживаемым раздражением произнес:
— Да–а… Буду считать, что уважили! Интеллигентный человек никогда не отнимет надежду… А вы? Чего ж так судьбу решаете? Хоть и судимого? У меня семья, дом. — Глаза его сверкнули. Он, как и многие совершившие преступление, болезненно воспринимал неприятные слова, произнесенные в их адрес.
— Вспомнили! — с укором сказал Казаков. — Вы жизнь человека решали одним взмахом ножа, не задумываясь, да и сами жили без компаса. Когда ж образумитесь?
Борщев приутих и опустил голову. Лицо пошло пятнами.
— В колонии время будет. Осмыслю.
— А насчет дома… Вы, Борщев, с бедой в него вошли, с бедой и уходите. Укоротили свой век сознательно, с лихвой. — И никогда ничего, кроме удивления и досады, к преступникам не испытывавший Казаков проговорил сейчас: — И все–таки мне жаль вас. Отравляя людям жизнь, заодно рушили и свою…
Борщев бросил сверлящий взгляд.
— Ладно! Ничего, утремся! Переживу! Солнце светит и в колонии, — разлепив губы, глухо сказал он. — Буду пахать дальше.
— Знаете, Борщев, я в своей жизни ни разу не встречал человека, который не совершил доброго поступка. Неужели вы такой? Вы ведь эти годы несчастьем на людей дышали. Злость вымещали на слабых. И не от нужды лихой четвертная забытая понадобилась. Силу свою показать захотели. Перед потерпевшим, перед ребятами в переулке. Сами преступление искали, хоть и знали, что ждет впереди. Вредный вы для жизни человек. Сколько раз судились?
— Два. Я же в вашей картотеке числюсь. Чего спрашивать? — На лице ни отчаяния, ни досады, ни сожаления.
— Картотеку к протоколу не пришьешь. А записываю, чтоб в суде читали. Чтоб было все по закону. Считаю необходимым подтвердить этот факт. Подпишите вот здесь…
Борщев улыбнулся нехотя, безрадостно.
— По закону! Судимости — это мое личное…
— То, что будет в протоколе, уже не личное…
— Успокоили меня, неспокойного! Я семь лет по закону прожил. А теперь сколько годочков дадут — все будут мои. Слопаю! — Лицо было бледное, напряженное. — У меня в колонии характера на десятерых хватит. Ужимистым почерком он поставил в протоколе свою короткую подпись. — Только вам от моего срока легче не станет. За квартирную кражу на Лихоборовской вас начальство уже трясет. Теперь таких краж прибавится… — Он засмеялся тихим, дурным смехом, но, словно споткнувшись, замолчал.
— Откуда знаете?
— Земля слухом полнится. — Борщев интригующе улыбнулся.
Казаков хорошо знал значение мимолетных фраз преступников. Нарочитые слова Борщева о кражах были ему понятны. Он хотел вызвать его на разговор и «поторговаться», но предложение принято не было.
— Ишь ты! — протянул Казаков. — Предупреждаете? Вот что, Борщев, — он резко изменил тон, — позорно ведете себя! С кражами мы и без вас разберемся.
Борщеву выдержки не хватило. Он был расстроен, и его резкость заметно пошла на убыль. Воцарилась тишина. Но уже через несколько мгновений Борщев, словно очнувшись, обругал себя и закусил губу.
Коренастый, чуть располневший Муратов больше часа петлял по «бермудскому треугольнику», замкнувшему в себе универмаг, колхозный рынок и пивной бар. Он жалел, что приехал в этот небольшой микрорайон. Если раньше в здешних «злачных местах» и удавалось задерживать с крадеными вещами, то сегодня толку никакого. У прилавков жиденькая толпа, преимущественно из иногородних. Судя по всему, толкаться здесь — напрасная трата времени. Через полчаса он вышел из овощного павильона и зашагал к выходу.
Из автобуса выскочил высокий верткий парень в темно–синей финской куртке с белым эмалированным бидоном в руках. Около табачного киоска он нос к носу столкнулся с Муратовым и от неожиданности замер на месте.
— Чего не здороваешься, Мамонов? — спросил Муратов негромко.
— Я с уголовкой никогда не здороваюсь.
— Куда бежишь–то? За пивом?
— За капустой. Жена щей захотела.
— Хорошо, что встретились.
— Зачем я вам? — В глазах Мамонова растерянность и наглость.
— Хотел вопросик серьезный задать.
— Когда угодно! Какой вопрос–то? — и забеспокоился.
Муратов усмехнулся. Он знал, что Мамонов был плутоват и любопытен.
— А ты, Мамонов, молодец! Хочешь, чтоб сразу…
Они отошли в сторону и встали позади грузовика с надписью на борту «Уборочная».
— Какой вопросик–то? — опасливо спросил Мамонов.
— Подожди. Скажи–ка лучше, как живешь? С кем видишься — говоришь? С кем делишь радость?..
Мамонов перевел дыхание.
— Насчет рассказов я не мастак. Болтать лишнее отвык. Тем более с опером. Научен на всю жизнь. Да и зачем рассказывать? Вы и так все знаете.
— Правильно говоришь. Что нужно знать, мы знаем.
— Тогда чего же? — Мамонов ногтем колупнул краску борта грузовика и усмехнулся. Он редко упускал случай подчеркнуть свое «я», но сейчас сказал уклончиво: — Сейчас умный народ не знает, как избавиться от своей известности. Кому в такое время нужен наш «авторитет»? Лично мне он обошелся сроком. А Валет до сих пор от него в себя не придет…
Муратова заинтересовала фраза о Валете, но он не стал вдаваться в подробности. Сделал вид, что пропустил ее мимо ушей. Знал, что Мамонов хитер, и если бы он почувствовал излишнее его любопытство, то сегодня бы разговор об этом разошелся, а этого допускать без нужды не хотелось. Работа в уголовном розыске научила Муратова держать в себе то, что волнует, чего не знает, что хочет знать. Поэтому и сказал равнодушно:
— Быстро время прошло, а вроде бы недавно брали Валета. Тогда он не очень громкий вор был. Так себе. Больше простаков облапошивал…
— Его теперь не узнаешь, — важно ответил Мамонов. — Хохоталка гладкая… Приехал в порядке. Одет, обут, в куртке, шапке ондатровой. Свое возвращение отметил. Не забыл друзей.
Муратов сказал вроде бы между прочим:
— Небось в лесопосадке отметили? На ящичек с газеткой «бормотуху» поставил? Он не из добрых.
Мамонов со значением хмыкнул:
— Обижаете. И нас и его. В кафе «Кавказ» отметили. И водочка была, и коньячок поставил. Не хуже, чем у людей.
— Знаю! И то, что ты, Мамонов, полстакана водки выпил, — тоже знаю, — сказал Муратов уверенно, потому что слышал, что Мамонов пить перестал и лишь изредка принимал за раз такую дозу. Больше не притрагивался, как бы его ни уговаривали. Муратов смотрел как ни в чем не бывало. — Зря Валет с работой не торопится. Когда придет на прописку, поговорю с ним капитально.
— Он не придет. В Новомосковске решил осесть.
— Это его дело. Как говорится, баба с возу… — Муратов старался убедить Мамонова, что Валет его мало интересует. Конечно, ему хотелось узнать, кто был вместе с ним в кафе «Кавказ». Но как? Решил, что выяснит другим путем. Для приличия поинтересовался у Мамонова работой на заводе, зарплатой, жизнью в семье. И закруглил: — Ну ладно, беги за капустой. Мне тоже на работу надо.
Лицо Мамонова приняло обиженное выражение.
— Понятно. Выходит, не в вере я у вас.
— Ты о чем? — Муратов понял, что Мамонов занервничал.
— Спросить о чем–то хотели. Чего же? — проговорил упавшим голосом.
Муратов кинул взгляд на Мамонова и, подождав для порядка, доверительно сказал:
— Правильно мыслишь. Хотел спросить, да расхотелось. Со всеми быть откровенным не получается.
Мамонов закашлялся, словно ему было трудно говорить.
Муратов, не обращая внимания на эту перемену, махнув рукой, проговорил:
— Ладно! Только я бы хотел просить…
Мамонов слегка приободрился и слушал Муратова жадно.
— Кто золотишком балует?
— Понятия не имею. Уж не думаете ли вы…
— Именно об этом я и думаю, — просто сказал Муратов. — Значит, никогда не слышал?
Ответил не задумываясь:
— В жизни никогда…
— И не видел?
— Отродясь! — не сдавался Мамонов. — Сейчас все умные. О таких делах языком не треплют.
— Ты, Мамонов, со мной так не разговаривай, даже шутки ради, — Муратов со значением посмотрел на него. — Может, память плохая стала?
— Никоим образом. — Мамонов отрицал с тем упорством, которое возникает у людей, скрывающих нечто важное.
Муратов понимал, что Мамонов хитрит и, сам того не сознавая, своим враньем подтверждает его догадку.
— Ну даешь! — рассмеялся он. — Что–то ты, Мамонов, на разные вопросы одинаково отвечаешь? Даже странно слушать. Нервничаешь, что ли?
Мамонов зашаркал ногой по асфальту:
— О золоте хотите знать? Правильно! Сейчас все мудрые, только и я не дурак. — Он смотрел хитрыми глазами. — Ну а если скажу, тогда что?
— Что?! Не знаю, не знаю…
— А у меня на это особая точка зрения. После сидки я чист.
Муратов постучал костяшкой кулака по борту и упругим движением ладони смахнул с него заледенелую корку снега.
— Ты эту свою точку припрячь подальше. Об этом ты да я знаем… Характер у тебя, прямо скажу, неважный!
— Допустим, а что дальше? Я живу осмотрительно, — ответил Мамонов. — Мои прежние грехи теперь никакой роли не играют. А за плохой характер не судят. Так что… — и усмехнулся.
— Несознательный ты человек, Мамонов! Газеты читаешь, телевизор смотришь, котелок вроде у тебя варит, а дремучесть свою не разогнал и порядочность не приобрел. Поэтому скажу одно: не забывай, что было–то серьезное…
— То грехи молодости. Я тогда зеленым был. Кумекал плохо.
— Теперь не зеленый! С умом. Поэтому, когда по новой пойдешь, опасным рецидивистом считать станут…
Усмешка пропала. Мамонов надолго задумался и от волнения сдвинул на макушку шапку.
— Да, да, — уныло протянул он. — О золоте я слышал мало. Среди воров толк не идет. Правда, на прошлой неделе Валет показывал монету рыжую. Но она по наследству ему… Другого не знаю.
— Ты завещание у Валета видел?
— Он так сказал.
Муратов продолжал вести разговор.
— Может, и так. Только монеты меня не интересуют. Мне бы о колечке обручальном, цепочке со знаком зодиака, сережках с жемчугом. — Он говорил об этих вещах нарочно, чтобы не заострять внимание на золотой десятирублевке.
Мамонов усмехнулся и тут же с неожиданной деловитостью спросил:
— А откуда цацки? Если не секрет, конечно…
Муратов ответил серьезно:
— От тебя не скрою. Их в Марьиной роще с девчонки сняли. Ну и «порядки» ваши, воровские!
— Как это? Как это? — удивился Мамонов.
— А так! За три сотни девчонку разукрасили. И срок для себя уготовили приличный. Вот и выходит: дурацкие они, ваши «порядки»…
Мамонов рассмеялся. Он снова обрел прежнюю уверенность.
— Глупый народ. Дураки прямо, — и тут же оборвал смех. — О таких пустоголовых сказал бы не задумываясь. Они народ дрянь. Микробы наглые. Мы презираем шваль всякую, хулиганов, тех, кто за рупь с полтиной ножиком ткнет, и прочую мелюзгу. Такие умом не живут. Поэтому и срок наматывают себе большой. — Всем своим видом Мамонов старался доказать авторитетность своих слов.
Участкового Гусарова Арсентьев тоже подключил к раскрытию кражи у Школьникова. Ему было поручено проверить подозрительных лиц в своем микрорайоне. Около двенадцати он закончил работу, вычеркнул в блокноте несколько фамилий и почувствовал неудовлетворенность. Результаты расстроили. Докладывать Арсентьеву, которого он считал человеком особо уважаемым, было нечего. Гусаров пересек улицу и из телефонной будки, стоявшей впритык у забора автобазы, все же позвонил ему. Арсентьев сразу понял причину плохого настроения участкового.
— Так это же хорошо! Радоваться должен, что подозрения на твоих подопечных отпали.
Гусаров порывался что–то сказать, но его остановил Арсентьев:
— У тебя есть что–нибудь конкретное? Нет? Тогда пройдись еще разок по участку. Поговори с народом и возвращайся в отделение.
Гусаров торопливо шагал по заснеженному пустырю. Около переезда с ним поздоровались. Он поднял голову. Шагах в пяти от него стоял Шунин. На этой территории он был самым несговорчивым и резковатым. Не то чтоб нарушал порядок, скорее спорил о порядке. Все норовил чего–то доказать. И почти всегда в присутствии людей.
— Здравствуй, начальник. Все ходишь, смотришь? Небось жалеешь, что эту службу выбрал?
Гусаров благодушно спросил:
— Похоже, заботу проявляешь, Шунин? С чего бы? Говори по делу.
— А я по делу. Участковый — фигура важная. У него главный козырь — знание! Чтоб людские вопросы правильно решались. А с физкультурным техникумом где у тебя этот козырь? Каждый своим делом заниматься должен…
Гусаров посмотрел с досадой.
— Понятно изложил. Только кто на работу меня назначил, знал, что делал.
— Вот именно, назначил. Поэтому и спросить с тебя трудно, — сказал Шунин.
— Выходит, надо, чтоб я на работу с твоего согласия шел?
— Не с моего, конечно, а всех людей с участка. Тогда и было бы по способностям.
Гусаров покашлял в кулак, чтобы скрыть усмешку.
— Знаешь, а ты мне нравишься!
— Чем же? — спросил Шунин недоверчиво. Он не понял шутки.
— Глаза у тебя выразительные, лоб высокий, как у мыслителя, руки тонкие, как у пианиста…
— Зачем смеяться?
— Я не смеюсь. Я плачу над твоей судьбой.
— Почему?
— Потому что судьба твоя на волоске висит, а моя на канатах.
— Что же это за канаты?
— Когда–нибудь поймешь. Но я тебе сейчас скажу. Это любовь к делу, уважение к людям и простая человеческая честность…
Шунин подавил тяжелый вздох.
— Да, я судимый, — сказал он вдруг осевшим голосом. — И мне свою жизнь исправлять надо, потому что у людей ко мне доверия нет. Вот у меня к ним есть. Они добра мне хотят. Я чувствую это. А судимость… По дурости, по пьянке она… — Он громко выругался.
Мимо шли супруги Школьниковы. Шунин выругался еще раз.
— Вы что себе, собственно, позволяете? — возмутился Школьников. — Совсем стыд потеряли. Видно, колония вас не исправила. — Он говорил громко, уверенно.
Шунин смотрел смущенно. Понимал: в такой ситуации пререкаться не следует.
— Извините, — виновато сказал он. — Не заметил. А то бы…
— А то бы, а то бы… Даже работника милиции не стесняетесь. Или у вас форма разговора с ним такая? — Упрек Школьникова уже относился к Гусарову.
Шунин вымученно улыбнулся:
— Я извинился уже, извините еще раз…
Школьников повернулся, чтобы уйти, но посмотрел на Гусарова.
— Я вижу, товарища милиционера не беспокоит, что нарушается общественный порядок. Я проинформирую ваше начальство.
Гусаров чуть удивился и пожал плечами. Не ждал он столь неожиданного поворота. Сказал без колебаний:
— Это ваше право. А мое — сделать строгое замечание и при вас, — он подчеркнул эти слова, — призвать к порядку…
— Ты что? Ты что? — заволновался Шунин. Он лихорадочно обдумывал свое положение. — Я же попросту…
— Прошу меня в эти вопросы не вмешивать, — от высокомерия Школьникова не осталось и следа. — А его, — он пальцем указал на Шунина, — предупредите. Может, и поймет. Штрафом и пятнадцатью сутками таких не исправишь…
Шунин обозлился.
— Что значит «может»? И каких это «таких»? — воскликнул он. — Я что, хуже тебя? Ну, выругался нечаянно, а ты со знанием дела в словах этих разобрался. Выходит, знакомы слова–то…
Гусаров решительно оборвал его:
— Нахальный ты, Шунин. Хулиганство в тебя основательно въелось.
Шунин расстроился.
— Спасибо за характеристику моей личности…
Гусаров не ответил. Он раскрыл было планшетку и, решительно захлопнув ее, повернулся к Школьникову:
— Я хотел бы зайти к вам на минутку, переговорить.
— Нет, нет. У нас в квартире уборка, — поспешно ответил Школьников. Ему явно не хотелось вмешиваться во внезапно возникший конфликт.
— Тогда завернем в ДЭЗ. Это минут на десять. А вы, Шунин, идите в отделение. Там разговор с вами состоится обстоятельный.
— При чем здесь я? — замер Школьников. — Вот что значит не проходить мимо. Так и до дома не дойдешь…
— Ну зачем это вам? Зачем? — с дрожью в голосе спросил Шунин, переводя взгляд с одного на другого. — Или премию дадут? Благодарность за меня объявят? — Досада была готова выхлестнуться наружу.
— Не заводись, Шунин, — строго заметил Гусаров. — А то я на работу письмо направлю. Пусть общественность за тебя возьмется…
Шунин растерялся. О том, что Гусаров может написать письмо на работу и подключить общественность, он не предполагал.
— Ладно, начальник. Я могу даже отсидеть твои сутки. Только на работу не пиши. Не позорь… У меня дочь на этом заводе работает. Ради нее прошу.
И представил себе, как в цехе его будут обсуждать, а он станет оправдываться и доказывать, что не так уж виноват. Подумал и о том, что лишат его прогрессивки, что долго будут смотреть на него без уважения, до тех пор, пока все забудется. И забудется ли? Он зябко передернул плечами.
— Повинился ведь я, чего же еще–то? Неужели хотите, чтоб от моей жизни одни пустяки остались? — Он махнул рукой, дернул вниз шапку и медленно зашагал по тротуару.
Шунина оштрафовали на пятнадцать рублей. Конечно, штраф лучше, чем письмо на работу. Но он считал, что несправедливо и так и так.
Неотступно беспокоила мысль: опозорился. Теперь говорить станут: Шунин после колонии опять за старое взялся. А он не такой. Знал это точно. За старое браться не мог, потому что постыло оно ему и чуждо. Он, сунув руки в карманы пальто, бесцельно шагал по улице.
