КРАСИЛЬНИКОВ
Сменивший прапорщика старшина повел его вверх по лестнице. Ребра ступеней были окантованы металлическими полосами, в средней части они стерлись до блеска и отражали дневной свет, льющийся сверху.
Всякий раз, поднимаясь на четвертый этаж, Игорь принимался считать ступени, но всегда сбивался, потому что по мере приближения к кабинету следователя совсем другие мысли овладевали им. И сегодня, гадая, что ждет его за обитой дерматином дверью, он вспомнил, как на прошлой неделе его неожиданно вызвали из камеры, посадили в машину и повезли к домику Волонтира, чтобы предложить ему воспроизвести все свои действия, показать и рассказать еще раз, что и в какой последовательности происходило в ту ночь. На их языке это называлось: «Выезд на место происшествия». Сидя между одетыми в длинные шинели конвойными, он не подозревал, что это будет так трудно и опасно, и даже обрадовался возможности хоть ненадолго сменить обстановку.
На Первомайскую приехали вечером. Вышли из крытого «газика» на злой, колючий от мороза воздух, через пустую подворотню прошли во двор.
Слева высилась черная громада пустого строения. Справа сиял огнями его дом. Мелкая снежная крупа плясала в падающих из окон пятнах света, холодной пылью оседала на шапках и пальто молча идущих по двору людей. На подсвеченной изнутри занавеске в окне первого этажа мелькнул знакомый Тамарин силуэт. Там было тепло и уютно, за столом, склонившись над тетрадкой, наверное, сидела Наташка или зубрила что-то, готовясь к занятиям. Хотелось остановиться, хоть одним глазком посмотреть на дочку, но его быстро ввели в нетопленый тесный коридорчик, где все еще ощущался легкий запах газа. Сзади захлопнулась дверь. Гулко забилось сердце. «Ловушка», — подумал он, оглядываясь по сторонам.
Знакомые предметы, оставшиеся на своих прежних местах, обступили со всех сторон и как будто злобно радовались его появлению. То, что он хотел считать безвозвратно канувшим в прошлое, о чем, сидя в своей камере, избегал думать, а если и думал, то, обманывая себя, как о постороннем, не имеющем к нему никакого отношения, оказывается, существовало все это время и ожидало его прихода, чтобы напомнить о себе парализующим волю страхом. Сознавая, что психологически не подготовлен к предстоящему испытанию, он изо всех сил сопротивлялся давящей атмосфере дома, в то же время завороженно смотрел на синие, с голубыми кольцами, обои, на календарь с не оторванным за январь листком, на газовую плиту, на колченогий венский стул, прижатый гнутой спинкой к стене, — смотрел и, не желая того, «видел» Волонтира.
Призрачный, видимый лишь одному ему, он выходил, припадая на левую ногу, из комнаты, почесывая поросшую седым волосом грудь, и ухмылялся. Совсем как в тот последний вечер. «Ничего, потолкуем. Вот попьем чайку и потолкуем…»
Мимо двигались люди, следователь отдавал какие-то распоряжения, а он застыл у проема, соединявшего коридор с комнатой, и не мог оторвать глаз от этажерки со старомодными слониками, безделушками, от круглого, покрытого пестрой клеенкой стола, рядом с которым стоял обтянутый коричневой кожей диван. Оставаясь невидимым для присутствовавших, Волонтир сидел на потертом диванном валике и скалился, обнажая свой желтые от табака зубы. Это до такой степени было похоже и на сон и на явь одновременно, что на миг поверил в живого Волонтира и даже услышал его знакомый испитой голос. «Мальчишка, щенок, — прозвучало в ушах. — Я тебя насквозь вижу, все твои куриные потроха. Вздумаешь обмануть — подохнешь. С того света достану…»
Следователь тронул его за рукав телогрейки:
— Красильников, вы меня слышите?
— Да-да… — Он перевел дух.
Рожденный воображением призрак пропал. На диване сидел молоденький лейтенант в милицейской форме и заполнял бланк протокола.
Неизвестно, что было хуже — плод его фантазии или действительность, во всяком случае, Игорь постарался сосредоточиться на происходящем, и ненадолго ему это удалось.
— Мы приступаем, — сказал Скаргин. — Красильников, покажите, пожалуйста, где располагались вы и где находился Волонтир в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое января.
— Я? — Он неуверенно подошел к столу. — Я весь вечер просидел тут, на стуле. Волонтир — напротив, на диване. — Разрываясь между желанием не вспоминать подробности и необходимостью отвечать на вопросы, он указал на центр стола: — Здесь стояла закуска, бутылки, стаканы.
— С вашего места были видны часы. — Следователь остановился у этажерки. — Вы смотрели на них?
— Нет. У меня были свои, наручные.
— Уточните, в котором часу вы пришли к Георгию Васильевичу.
— В половине девятого.
«Да, это было в половине девятого», — подумал Игорь. Врать не было никакого смысла: тесть видел их с Жорой в подъезде, а сразу после его ухода, забежав домой за бутылкой, он, как и обещал, пошел к соседу.
— И больше временем не интересовались?
— Нет.
— На свои часы тоже не смотрели?
— Не смотрел.
Хотелось отвечать легко, непринужденно, а получилось сухо и скованно: продолжала давить обстановка, слова застревали в горле. Особенно избегал он смотреть в сторону дивана — излюбленного места Волонтира.
— Что пили? — продолжал следователь.
— Сначала мою «Пшеничную», потом Жора вытащил из холодильника «Экстру».
— На холодильнике отпечатки ваших пальцев.
— Да, извините, «Экстру» доставал я.
— Пили одинаково, поровну?
Игорь вспомнил, как, пользуясь любой возможностью, подливал водку в стакан Волонтира, подливал до тех пор, пока у того глаза на лоб не полезли.
— Поровну, — сказал он.
— О чем беседовали?
— Я же говорил — о разном.
— Точнее не можете сказать?
— Не могу.
— Присядьте на свое место. — Следователь подвинул ему т о т с а м ы й стул.
Подчиняясь чужой воле, он, как сомнамбула, присел, и сразу же произошло то, чего больше всего боялся: снова «увидел» Волонтира. Продолжением кошмарного сна промелькнула его зеленая байковая рубашка, его смазанное движением лицо с насупленными, черными как смоль бровями. Разом всплыло все, что исподволь наслаивалось в течение нескольких последних лет, всплыли полузабытые детали, некогда составлявшие нечто целое, значимое, но со временем выпавшие из памяти как мелкие и ненужные, потому что все разговоры, встречи были только прелюдией к главному — о б щ е й ц е л и, а она появилась не сразу, лишь на второй год знакомства.
С чего же все-таки началось?
А началось со странной просьбы.
Волонтир подстерег после работы, зазвал к себе, угостил вином и сказал, что давно к нему присматривается.
— Ну и что? — Привыкший у себя в ателье к конкретным просьбам заказчиков, Игорь не склонен был затягивать разговор без необходимости. — Надо чего?
В том, что у соседа просьба, не сомневался — иначе зачем дармовое вино?
Волонтир усмехнулся:
— Торопишься, парень…
Но тут же перешел к делу. Он хочет поменяться квартирами с их соседкой Ниной Ивановной, но она будто бы против, хотя условия выгодные: он предлагает сделать у себя капитальный ремонт и даже доплатить ей небольшую сумму — так, в виде компенсации.
— Какая же компенсация? — удивился Игорь. — У нее и площадь поменьше, и сторона несолнечная.
— Неважно. Мне больше нравится ее квартира, — отрубил Георгий Васильевич.
Игорь почуял: дело нечистое, но вникать не стал — своих дел по горло — и, чтобы отвязаться, отработать дармовое угощение, пообещал при встрече перемолвиться с соседкой, походатайствовать. На том и порешили.
Случай вскоре представился, однако Щетинникова — болезненная, еле передвигавшаяся старушка — наотрез отказалась: «Переезд — все равно что пожар, да еще в моем возрасте. Нет-нет, умру здесь, тут привычней». Игорь не особенно настаивал, не был заинтересован: Щетинникова как соседка его вполне устраивала — тихая, спокойная, неделями не выходила из своей комнаты, одним словом, божий одуванчик. Передал результат разговора Волонтиру. Тот расстроился и попросил повторить предложение. Игорь согласился, но на этот раз ничего делать не стал.
Настойчивость Жоры — они перешли на «ты» после нескольких совместных попоек — укрепила Игоря в мыслях о нечистой сделке. Он был совсем не прочь проникнуть в настоящие планы своего нового дружка и даже предпринимал что-то в этом направлении, расспрашивал, но Жора, или, как он его иногда называл, Джордж, не поддавался. «Ну и черт с тобой», — отступился тогда Игорь. Он был занят сколачиванием своей первой тысячи, которую тайком, от жены собирал из «левых» рублевок и трешек, и чужие секреты интересовали его постольку поскольку.
Со временем как-то само собой между ними стало считаться, что у Волонтира есть свой хитрый интерес в обмене, какая-то своя выгода. Сам он на эту тему не распространялся, но Игорю говорить не мешал, ему вроде даже нравилось слушать его треп о Щетинниковой.
Так повелось, что раз, а то и два в неделю они посиживали в волонтировской мазанке, ни о чем особенно не говоря, но и не скучая. Игоря устраивало новое, вскоре перешедшее в привязанность знакомство, тем более — и это немаловажно — что в большинстве случаев спиртным угощал сосед.
Привычка рождает доверие. Постепенно — на это ушли месяцы — Игорь многое рассказал о себе, и Волонтир, в свою очередь, стал откровеннее. Но прошло еще много времени, прежде чем Игорь понял все до конца. А пока «Джордж» сначала скупо и урывками, потом все подробнее говорил о своей жизни, о том, как в двадцатых годах его раскулаченные родители навсегда сгинули, уехав куда-то в Сибирь, как жили они со старшим братом на окраине, как собирались у них вечерами какие-то подозрительные типы, пили самогонку, играли в карты, делили барахло, а в сороковом брат устроился работать дворником, и они перебрались во флигель, откуда год спустя Дмитрия призвали в армию…
Однажды — это было уже совсем недавно, в ноябре, — разомлев от выпитого, Волонтир рассказал, как мальчишкой, оставшись в оккупированном городе, трусил, спасаясь от бомбежек в подвале дома, как в июле сорок второго после жестоких боев и вселяющих ужас артналетов в разрушенный город на мотоциклах и пятнистых танках ворвались немцы, а вместе с ними его брат Дмитрий, служивший в зондеркоманде.
— Так он предатель, изменник Родины? — поразился Игорь, впервые услышав эту историю.
— Идиот! — рассердился Волонтир. — Ты что ж думаешь, предателями рождаются, в роддоме их метят: этот героем будет, а этот предателем? Дмитрий свое получил. Расстреляли его по приговору трибунала. Думаешь, хотел он этого? Глуп ты, парень, жизни еще не нюхал настоящей. Повернулась фортуна задом — вот и пошел служить. Не по своей воле — заставили: не ты убьешь, так тебя прихлопнут. Разговор у немцев короткий был…
Игорь слушал вполуха, удивляясь и довольно слабо представляя, как могло случиться, что находившийся перед ним не старый еще мужик, оказывается, самолично видел то, что ему было знакомо только из книжек и кино: видел живых гитлеровцев, жил под одной крышей с братом-изменником, а теперь, спустя много лет, т о т ж е с а м ы й человек, взяв в гастрономе пол-литра и накачавшись, расселся на диване, спокойно разглагольствует об этом, и он, Игорь, пьет с ним, называет Джорджем. Уму непостижимо!
— Время такое было, — не унимался задетый за живое Волонтир. — Это сейчас все умные стали да волевые. Ты вот думаешь, из тебя непременно Александр Матросов вышел бы, случись что? А я так разумею: жидковат ты для этого в кости, парень…
— Но-но, полегче! — возмутился Игорь, и разговор на этом оборвался.
Допив бутылку, разошлись.
В течение последующих нескольких дней он то и дело возвращался к словам Волонтира, хотел даже порвать с ним, не здороваться при встречах, но острота ситуации сгладилась, потускнели новизна и необычность узнанного. Да и в чем, собственно, Жора виноват? Брата судили и расстреляли, а его-то не привлекли, не тронули, следовательно, ничего опасного в знакомстве с ним нет. К тому же возникла какая-то нужда в нем — кажется, Тане пришла блажь полакомиться бананом, а на овощебазе они были, — и отношения возобновились.
Позже они не раз и уже безболезненно возвращались к этой скользкой теме. Встречались часто, почти каждый день; вышло так, что не развела, а, наоборот, вмертвую соединила их история, рассказанная Волонтиром. Игорь будто чувствовал, что за сказанным стоит еще что-то очень важное, важное для него лично. Жора упорно проповедовал свои взгляды, сводившиеся к примитивной формуле: пятерка всегда была и есть лучше трояка.
— Жизнь одна, — философствовал он, — и, если повезет, выжимай из нее все, что можешь.
— Не много же ты из нее выжал, — поддевал его Игорь.
— Мой день еще не пришел, — многозначительно отвечал Волонтир.
Намеки на какие-то не осуществленные пока возможности, на имеющийся в запасе шанс разжигали любопытство Игоря, будили фантазию, придавали смысл и какое-то особое значение их отношениям. Он и не заметил, как постепенно «Джордж» занял в его жизни чуть ли не первое после Тани место…
Чего бы он ни отдал сейчас, чтобы вернуть те дни: ушел бы, забыл, вычеркнул, как кошмарный сон. Откуда он взялся на его голову, этот потомок раскулаченного мельника?! Откуда, будь он трижды проклят!
— Красильников, очнитесь…
Игорь вздрогнул.
— Вы что, не слышите? Почему не отвечаете? — громко спросил следователь.
— Простите, я задумался и не расслышал вопроса.
— От какого места вы тащили Волонтира к дивану?
— От какого… от какого места, — медленно приходя в себя, повторил он за следователем и встал со стула. — Потерпевший стоял в проходе между комнатой и кухней. Я заметил, что ему стало плохо…
— Как вы это определили?
«Как, как! — раздраженно подумал он. — От такого количества спиртного другой свалился бы с ног еще до двенадцати! Фактически он выпил не меньше чем полторы бутылки, да еще и на работе приложился, не иначе…»
— Он зашатался, оперся спиной о косяк двери и начал сползать на пол.
— Что сделали вы?
— Подхватил его и повел к дивану.
— Положили, а дальше? Георгий Васильевич говорил вам что-нибудь?
«Говорил! Конечно, говорил, а то как же! Может, вам стенограмму представить, гражданин следователь?»
— Бормотал что-то, но я слов не расслышал.
— Уложив его на диван, вы пошли ставить чайник?
Игорь со скрытой ненавистью посмотрел на Скаргина: «Сколько будет продолжаться эта экзекуция? Неужели он надеется, что я выложу все как есть: нет, мол, пришлось подождать, пока эта скотина не отключится окончательно, и только потом…»
— Вы сразу пошли ставить чайник?
— Да, я пошел к плите.
— В чайнике была вода?
«Господи, ну откуда мне знать, была она там или нет?! Что ответить? Вдруг не угадаю?»
— Кажется, была. — И тут же, поймав взгляд следователя, поправился, чувствуя, как до предела напряглись нервы. — Точно была.
Следователь, видимо, понял, в чем дело, но виду не подал и жестом пригласил его выйти в коридор.
— Постарайтесь вспомнить: в доме не было слышно никакого шума? Музыки, например…
— Нет, было тихо.
— А репродуктор?
«Ну, на этом ты меня не поймаешь», — подумал он, не понимая, куда клонит Скаргин.
— Программа давно закончилась. Шел второй час ночи.
Следователь подождал, пока его ответ занесут в протокол, и кивнул на плиту:
— Включайте.
— Но ведь газ… — растерялся Игорь.
— Включайте смело. Газ перекрыт.
Фотограф навел на него свой объектив. Черная, с никелированной полоской, ручка легко повернулась на девяносто градусов. Послышалось шипение.
— Он не отключен! — воскликнул Игорь, и тут же мелькнула мысль: «Подловил, гад! Опять подловил!»
Взгляды всех присутствующих были направлены на него. Он ощущал это кожей, каждым нервом и оттого испытал неодолимое желание бежать, исчезнуть, оказаться где угодно, только не здесь, в ставшей безмерно огромной кухне, рядом с газовой плитой, из которой с мышиным свистом непрерывно вытекал газ.
— Слышите? — нарушил молчание Скаргин.
— Да.
— А тогда не слышали?
— Нет, не слышал! — поспешно выкрикнул он и взорвался: — Считайте, что у меня заложило уши, что я оглох, считайте, что хотите, только оставьте в покое!
— Слух у вас, прямо скажем, неважный, — холодно заметил Скаргин. — Ну а со зрением как? Взгляните прямо перед собой — на кухонной полке перед вашими глазами лежат спички. Тридцать шесть коробок…
Одновременно с фотовспышкой щелкнул затвор аппарата.
Скаргин, не дождавшись ответа, спросил:
— Покажите, где нашли коробок с одной спичкой?
— На столе. Я же говорил. — Взгляд Игоря был прикован к конфорке.
— Вы много чего говорили. — В тоне следователя впервые прозвучала неприязнь, но он справился с собой и по-прежнему сухо и подчеркнуто официально предложил: — Пройдите к столу, как если бы шли за коробком, и вернитесь сюда.
Игорь выполнил просьбу. Когда он снова подошел к плите, в нос ударил тухлый, вызывающий тошноту запах. С ужасом прислушиваясь к шипению газа, теряя над собой контроль, Игорь инстинктивно сделал шаг назад.
— Чувствуете запах? — следователь в упор смотрел на него.
— Нет, — едва выговорил он.
— Откройте вторую конфорку. Как тогда.
— Нет!
— Открывайте! — потребовал Скаргин.
— Нет! Не могу! — сорвался он на крик и в панике рванулся к двери.
Кто-то удержал его за руку, преодолевая сопротивление, вернул в комнату.
Он с облегчением отметил, что газ перекрыли, и лишь после этого спрятал лицо в ладони. Провал! Полный провал! Они привели его сюда, в волонтировский флигель, где еще бродит призрак хозяина, где еще звучит его голос, привели, чтобы он своим поведением выдал себя, и добились своего, добились, добились!..
Боясь отнять руки от лица, он раздвинул пальцы и сквозь узкий просвет увидел, что никто не обращает на него никакого внимания — каждый занят своим делом: лейтенант заполняет протокол, фотограф перезаряжает кассету, следователь диктует, прохаживаясь из угла в угол. Но это не успокоило. Он понимал: если и оставались возможности бороться за себя, то лишь формальные, потому что после сегодняшнего эксперимента морально он был уже уничтожен. Волонтир мстил ему, выполняя давнюю свою угрозу расквитаться за предательство. И, словно в подтверждение этой странной мысли, он вновь «увидел» сидящего почти рядом приятеля…
— Деньги я дам, парень. — Жора хлопнул заранее извлеченным из шифоньера бумажником. — Я ведь не так, как ты, в сберкассу не хожу. Держу свои наличными. Так спокойней. Сколько, ты сказал, надо? Четыреста?
Он послюнявил пальцы и отсчитал деньги.
— На, держи. Потом рассчитаемся. — Он снова полез в бумажник. — И вот тебе еще двести на путевку.
Игорь потянулся за деньгами, но Жора отвел руку.
— Погоди. Даю с условием, что отправишь эту каргу в санаторий не позже января, лады?
Разговор происходил в последних числах ноября, спустя месяц после того, как Игорь был посвящен в тайну.
Три года выжидал Волонтир: то боялся милиции, то сомневался. На четвертый начал строить планы, изобретал способы проникновения в чужую квартиру, но лучшее, что мог придумать, — обменяться со Щетинниковой. Обмен не состоялся. Нина Ивановна уперлась. И Волонтир растерялся. Прикидывал и так и этак, в конце концов сообразил: одному не справиться. Стал думать, кого взять в напарники, остановил свой выбор на Игоре. Тот устраивал его по всем статьям: в семье неблагополучен, собирается развестись с женой и уехать из города, не прочь выпить, в меру труслив, но за приличные деньги пойдет на риск, а главное — единственный сосед Нины Ивановны. Без него никак не обойтись. Делиться, конечно, не хотелось, но другого выхода не было, и он не торопясь стал готовить компаньона: осторожно прощупал, рассказал о Дмитрии, о его службе в зондеркоманде, потом о спекуляциях с имуществом, описал золото, драгоценные камни…
Как и ожидал, Игорь загорелся:
— Вот это размах, я понимаю!
— Ты, парень, еще не представляешь того размаха. Он, Дмитрий-то, в немцев не шибко верил, знал: будут деньги, будет и сила, и власть — все будет, потому и рассчитывал только на себя. Представь: сотни обручальных колец, перстни, монеты царской чеканки, часы с браслетами! Возьмешь такой — рука отвиснет.
— А ты не преувеличиваешь? — засомневался Игорь.
— Дурак. Знаешь, сколько народу в сорок втором ко рву поставили?..
— Так он с расстрелянных снимал?!
— И снова ты дурак, парень. Ну какая тебе разница, с кого снимал? Ты, что ли, этим занимался? Да и не знаю я точно. Может, и не снимал вовсе, может, ему немцы приносили. Среди них тоже спекулянтов хватало.
— В принципе верно, но…
— Что «но», что «но»? Отказался бы ты, к примеру, от килограмма золота? А?
Игорь ухмыльнулся:
— Чего зря языком молоть: отказался — не отказался. Был бы этот килограммчик в натуре, а уж я бы нашел ему применение, будь спокоен.
— Ну а если есть? — спросил Волонтир, невольно понизив голос, так как впервые открыто произносил то, что не давало покоя все три года. — Если есть такой килограммчик, что скажешь?
И подробно, пугаясь и одновременно удивляясь своей откровенности, рассказал, как часто в послевоенные годы вспоминал вещички, попадавшие в их дом от немецких офицеров, как удивился, узнав, что Дмитрий жив и привлечен к уголовной ответственности.
На допросах он не стал скрывать темные делишки брата в оккупацию, но при рассмотрении дела в трибунале изменил показания в его пользу. Произошло это по следующей причине. В один из первых дней судебного заседания его разыскал среди свидетелей словоохотливый адвокат, защищавший брата, и, отозвав в сторонку, передал привет от Дмитрия и его слова: «Если все обойдется благополучно, он сможет забрать себе все». При этом адвокат поинтересовался, не идет ли речь о деньгах. Волонтир поспешил ответить отрицательно, хотя сразу понял, что имеет в виду старший брат, понял так ясно, что, разволновавшись, вышел на улицу, чтобы никто не видел его дрожащих рук. Догадаться было и в самом деле несложно, так как ни на что другое, кроме ценностей из железного ящика, старший брат намекать не мог.
«Значит, не увез, спрятал», — ликовал Волонтир, прикуривая от вздрагивающей в пальцах спички. Стал перебирать в памяти полузабытые узелки с перстнями, монетами, массивными часами из тусклого желтого металла и только полчаса спустя, немного успокоившись, подумал: надо еще узнать, где спрятано. Дмитрий дал ему понять, что скажет, если все будет б л а г о п о л у ч н о. Значит, из кожи вон надо заслужить, сделать что-то для него! Но что? Над трибуналом не властен, свидетелей не подкупишь, остается изменить собственные показания. Скорее всего на это он и намекал, желая смягчить свою вину.
— Ну и ну, — удивился Игорь, слушавший внимательно, заинтересованно. — Много же ты выжал из одной фразы.
— На то и голова к плечам привешена, а не тыква, парень, — усмехнулся польщенный Волонтир.
— И что, сказал он тебе, где ящик?
— Прежде с меня семь потов сошло. Хотели даже к суду привлечь за ложные показания, но обошлось, сослался на память. Зато после приговора Дмитрий передал, что, мол, в печке кафель сменить надо. Там, значит, спрятана коробка.
— И известно, где печка-то?
— Не было бы известно, не затевал бы разговора. Но сначала скажи: поможешь?
— А ты уверен, что не соврал он тебе?
— Перед смертью? Его ж к расстрелу приговорили!
— Вот именно, что перед смертью.
Волонтир подозрительно повел глазами.
— Не юли! Говори прямо, согласен или нет?
— Ну согласен.
— Без «ну». В случае чего с того света достану, парень, так и знай. Со мной не шути, обожжешься!
Игорь успел догадаться: ценности спрятаны в квартире Щетинниковой, недаром Жора так «болел» обменом. Догадался, но не стал забегать вперед и терпеливо выслушал историю о том, что во время оккупации в их двухэтажном доме располагалась казарма зондеркоманды. В доме напротив — следственная тюрьма. На фасаде, со стороны улицы, висел флаг со свастикой, а перед домом ходили с карабинами часовые. Старший брат Волонтира занимал комнату на первом этаже, ту самую, в которой живет Щетинникова. Печь находится в этой комнате, вернее, не печь, а выложенная кафелем стенка, когда-то протапливавшаяся из другой квартиры.
В тот вечер они расстались поздно. Сошлись на такой идее — ее подсказал Игорь: достать старухе путевку в санаторий, уговорить ехать и в ее отсутствие обделать дело. Для осуществления этого плана Игорю следовало войти в доверие к Нине Ивановне, проявлять всяческую заботу и внимание, чтобы затея с путевкой не показалась ей подозрительной. Ценности решили разделить поровну.
Трудно сказать, принимал ли Игорь всерьез историю с кладом. Были, конечно, сомнения. Но в ноябре, когда Жора так легко согласился одолжить ему четыреста рублей, пошедших на взятку Харагезову, да еще прибавил двести на путевку, он поверил окончательно. Щедрость приятеля, значительность суммы — аргументы, против которых Красильников устоять не мог. На следующий день он нанес визит соседке и с тех пор заходил каждый вечер. Харагезов обещал достать путевку, и, если бы не смерть Щетинниковой, возможно, все повернулось бы по-другому.
Около восьми вечера семнадцатого января у Нины Ивановны случился сильнейший приступ. Она попыталась встать с кровати, кликнула ослабевшим от боли голосом соседей, но тромб, подобравшийся к сердечному клапану, в секунду оборвал ее жизнь.
К девяти, слегка поссорившись с Таней, домой вернулся Игорь и по установившейся за последние два-три месяца привычке постучал к Щетинниковой. Не дождавшись ответа, толкнул дверь, вошел и обнаружил труп соседки. Был соблазн сразу взяться за поиски, но шум могла услышать Тамара. Игорь рисковать не хотел. Он позвал жену, а сам выскочил к Волонтиру. Того дома не было — ушел на суточное дежурство. Игорь вернулся, отослал плачущую Тамару звонить в «Скорую помощь», собрался было, пока никого нет, простучать стенку, но помешала дочь…
Дальнейшее он помнил как в тумане. Приехали врачи, сидели, писали что-то. Игорь сказал, что он берет хлопоты с похоронами на себя. «Скорая» уехала. Приходили соседки, причитали вполголоса, плакали. Ушли. В одиннадцать, улегшись в постель с Тамарой, он стал обдумывать создавшееся положение. Жена долго ворочалась, мешая сосредоточиться, а когда заснула, он понял, что идти среди ночи в комнату, где лежит покойница, не сможет.
Наутро проснулся с готовым планом. Съездил на работу предупредить начальство, оттуда — в похоронное бюро, на кладбище, снова в бюро, и к часу дня все было в ажуре: соседки уложили старуху, гроб снесли в машину, отвезли, закопали. Около трех он уже был дома.
— Приходили из домоуправления и опечатали квартиру, — огорошила новостью Тамара и спросила: — Ты не забыл? Сегодня восемнадцатое.
— Ну и что?
— Годовщина нашей свадьбы.
Он ругнулся, удивляясь ее простодушию, но слова жены натолкнули на спасительную мысль.
— Значит так, собирай Наташку и езжай к отцу. — Знал, что дорога туда и обратно с транспортом, разговорами у тетки о житье-бытье займет, как минимум, три часа. — Оставишь Наташу и возвращайся с Федором Константиновичем. Отпразднуем. А я отдохну, устал что-то.
Едва дождавшись, когда хлопнет дверь в подъезде, подошел к двери в комнату Щетинниковой.
Поперек створок была приклеена четвертинка листа с чьей-то подписью и круглой домоуправленческой печатью. Сбегал к себе за бритвенным лезвием, попробовал поддеть — бумага надорвалась. Снова попробовал — опять надрыв. Кое-как справился. Сунул в замочную скважину ключ, висевший у входа на гвоздике, повернул. Дверь отворилась.
Внутрь через щели в ставнях падали полоски света. Пустая кровать, наспех застеленная шелковым покрывалом, стояла справа, слева — торшер.
Игорь действовал так уверенно, словно давно отрепетировал каждое движение: зажег свет, осмотрелся, присел на низкую скамеечку у кафельной стены и легонько стукнул молотком по плите. Звук получился слишком звонким. Тогда принес из дому стамеску и тыльной стороной ручки снова стукнул. Глухо. Ударил рядом. Глухо. Еще раз — то же самое.
Передвигая следом за собой скамеечку, добрался до середины. И вдруг звук изменился. Под кафелем, несомненно, была пустота. Под соседней плиткой — тоже. И еще под четырьмя. Игорь вытер капли пота, выступившие на лбу, стал на колени, приложил стамеску острым срезом к щели и ударил по ручке. По молочной белизне плитки побежали трещины. Он ударил сильнее. Стамеска, кроша сухую известь, на треть вошла в зазор между кирпичами. Брызнуло красное крошево.
Последующие удары он наносил, не целясь, стараясь лишь придерживаться намеченного прямоугольника. Острые осколки кафеля впивались в лицо, известковая пыль ела глаза, оседала во рту, но Игорь не замечал этого. Только когда преграда была сметена, он отбросил молоток и стамеску, заглянул внутрь. Там лежал ящик. Он вытащил его, попробовал на вес — тяжелый! Дернул за приваренную к плоской крышке ручку, ковырнул пальцем отверстие для ключа. Взгляд случайно упал на часы. До прихода жены и тестя оставалось чуть больше часа! Он удивился: неужели столько прошло?! Отнес металлический ящик к себе, положил под кровать, потом передумал, вытащил и задвинул под сервант, заложив банками с консервированными огурцами. Проверил, чтобы не было видно. Видно не было.
Целый час ушел на возню с дырой. Он заложил ее обломками кирпича, наскоро замазал разведенным на воде алебастром и на всякий случай придвинул к стене кровать.
Оставалось подклеить бумажку на двери. Как ни старался, получалось заметно, а времени было совсем мало. Он вынес из комнаты стул, поставил на него табурет и, забравшись наверх, выкрутил из патрона лампочку…
Четыре дня прошло после выезда на место происшествия, и все четыре дня, вспоминая свою позорную слабость, свое граничащее с полным признанием вины поведение, Красильников не находил себе места. Что-то изменилось в отношении к нему следователя — он чувствовал это совершенно отчетливо. Всего лишь раз, на следующий день после выезда, тот вызвал его к себе, но не строил, как обычно, ловушек, не ловил на противоречиях, а ограничился уточнением малозначительных, казалось, деталей: спрашивал о лампочке, о Щетинниковой, о ссоре с тестем, о времени его ухода. За всем этим что-то стояло: не то формальности последней стадии следствия, не то подготовка к последнему, решающему разговору. Игорь надеялся на первое и не хотел верить во второе. Создавшуюся расстановку сил предпочитал расценивать как патовую позицию, когда с его стороны не было ни малейшего желания сдаваться, а со стороны Скаргина не хватало данных для предъявления обвинения в умышленном убийстве.
«Ничего, пусть помучается, — думал Игорь, поднимаясь по ступенькам административного корпуса. — Пусть ищет. А я подожду, мне торопиться некуда — впереди два-три года в местах не столь отдаленных. Зато вернусь — заживу! Небесам жарко станет!» На возвращение после отбытия наказания он возлагал большие надежды, лелеял планы беззаботной, материально обеспеченной, или, как он называл, платежеспособной, жизни у Черного моря. И сейчас, в считанные минуты перед встречей со Скаргиным, ему вспомнился последний разговор в волонтировском доме в ночь с восемнадцатого на девятнадцатое. Разговор, крепивший зыбкую почву его надежд…
Началось с угроз. Жора затащил его в комнату, швырнул на диван, придвинулся, дыша перегаром, разъяренно сверля глазами.
— Ты что ж, падла, в прятки со мной играешь? — Он схватил со стола кухонный нож. — Кровь пущу!!! — и приставил острие к горлу. — Где сейф? Говори, гаденыш, не то пырну!
— На работе спрятал, — выдавил из себя Игорь. Соврал сознательно, побоялся, что на самом деле пырнет, если принести ящик немедленно.
— Как — на работе?! — взревел Волонтир. — Зачем? Почему не принес мне? Вильнуть вздумал, гнида?!
— Тебя не было, я заходил… — Игорь изо всех сил давил затылком в спинку дивана, чтобы ослабить укол лезвия. — А дома держать побоялся. Вдруг жена найдет. Все дело насмарку…
Волонтир ослабил хватку.
— Сам должен понимать, не маленький, — оживился Красильников. — Ты подумай, подумай своей дурной башкой, куда мне его девать?! С собой носить? Или в камеру хранения на вокзал сдать? Усек?!
— Рассказывай. — Жора плюхнулся на валик. — Все рассказывай, гад! — И потянулся к бутылке.
Трогая саднящую ранку на шее, Игорь подробно описал весь день: хлопоты с похоронами, отправку жены с дочерью к тестю, поиски тайника. Когда дошел до сейфа, Жора, успевший проглотить полстакана водки, перебил:
— Ручка есть на крышке?
— Есть, есть, — успокоил его Игорь.
— А эмблемка с орлом?
— С орлом и свастикой. Сбоку пришлепана. Фирма!
— Он! Это он! — Волонтир опрокинул в себя стакан, крякнул, закусил огурцом. — Ну, парень, давай еще — за успех!
Выпили.
— Ты, видать, в рубашке родился, — повеселел Жора. — Тяжелый ящик-то?
— Килограммов пять-шесть будет.
— Господи! — Он сорвался с места, суетливо забегал по комнате. — Господи, шесть килограммов! Да ты соображаешь, что значит шесть килограммов?! — Внезапно остановился, пошатнулся, осел на диван. — Ты, конечно, открыл?
Игорь догадался, о чем подумал напарник.
— Да не бойся, не взял я оттуда ничего.
Волонтир сощурил глаза:
— Ты не бойсь, я проверю. — И слегка заплетающимся языком повторил: — Проверю… Думаешь, забыл я? Все помню, сколько чего…
Разлив оставшуюся водку, Игорь заглянул в холодильник и достал еще одну бутылку.
— Не волнуйся, все на месте. Разделим по-честному, Джордж, как договаривались…
С каждой минутой Волонтир хмелел все сильнее. Спустя полчаса, обнимая Игоря, допытывался:
— Ну скажи, скажи, колец много?
— Не считал, — отвечал Красильников, стараясь освободиться от его цепких объятий.
— Да я не спрашиваю, сколько штук. Ты только скажи: много? Только не ври, я помню. Они в связках были, на шпагат продеты.
Игорь, не вскрывавший ящик, мысленно прикидывая его вес, поддакивал:
— Много, много. Нам с тобой хватит.
— А камешки в парусиновом мешочке есть?
— Есть.
— А десятки золотые?
— Навалом, — говорил он и сам почти наяву видел россыпь золотых монет.
В половине второго ночи Жора, едва двигавшийся от выпитого, неожиданно резво кинулся к двери, запер ее, а ключ опустил в брючный карман.
— Ты вот что… не обижайся, парень… Будешь сидеть тут, со мной. До утра… Вместе пойдем… Вместе…
Он свалился на диван и, похоже было, потерял сознание.
Игорь, чуть не плача от досады, с ненавистью смотрел на полуоткрытый Жоркин рот, из которого вырывалось хриплое, нездоровое дыхание, искал выход, и когда решение пришло, оно показалось ему единственно разумным, снимающим все проблемы. Да, это и есть финиш, его финиш. Бег на длинную дистанцию закончился, позади остались Антоны и Тамары, Лены и Жоры, а ему наградой — золото…
Не колеблясь, он вытащил из кармана лежавшего без движения Волонтира ключ, отпер входную дверь и, обернув носовым платком пальцы, крутанул до отказа ручки газовой плиты…
