О том, что столица переносится в Москву, официально объявлено еще не было. Но в городе уже об этом знали. Знали о предполагаемом приезде народных комиссаров и членов ВЦИК. Знали об эвакуации из Петрограда советских учреждений.

Слухи о переезде Советского правительства стали для буржуазных газет сигналом к началу новой кампании против большевиков, кампании, еще более яростной, чем прежняя.

В «Русских ведомостях» некто, скрывающийся за инициалами Е.М., охарактеризовав для начала большевизм как социализм, поставленный вверх ногами, а ленинизм как идеологию деклассированной солдатчины, повизгивая от бессильной злобы в каждом абзаце, писал: «Жри скорей другого, чтобы он не сожрал тебя, – таков главнейший декрет социалистической революции, единственный не расклеенный на заборах, но всаженный клеймом в обезумевшую душу народа».

С особым удовольствием смаковали «небывало позорные» условия Брестского мира, разногласия между большевиками и левыми эсерами и в среде самих большевиков.

С нетерпением и в то же время с некоторой опаской ждали «всемосковского», а может, и всероссийского, – кто знает? – восстания анархистов.

Тон статей в газете «Анархия» становился с каждым днем развязней. Газета федерации открыто призывала «к третьей социальной революции».

«Народ хорошо помнит недавний лозунг тех же большевиков – «Грабь награбленное!» – демагогировали идеологи с Малой Дмитровки. – Народ не может и не хочет ждать. Для чего, спрашивается, гибли в тюрьмах и на каторге лучшие люди России? Для чего, спрашивается, рабочий класс и трудовое крестьянство осуществляли революцию и проливали свою кровь?! Ручьи экспроприаций должны слиться в многоводную могучую реку, в которой навеки утонет право частной собственности. Не рабочий контроль и не национализация, а немедленная передача фабрик и заводов в собственность и управление рабочим, которые на них трудятся! Не рабоче-крестьянское правительство, стоящее над народом, а свободный от всякого правительства и всякой власти народ!

Не позорный капитулянтский мир с германскими капиталистами, а освободительная война угнетенных всего мира против угнетателей!»

Вновь зашевелились учредиловцы. То на одной, то на другой квартире собирались бывшие офицеры. В Замоскворечье, в Охотном ряду, на Солянке, в трактирах и кухмистерских появились мордастые молодцы из, казалось бы, канувшего в Лету «Союза русского народа». «Союзнички» извлекали из сундуков свои сделанные наподобие церковных хоругвей знамена, значки с крестом, царской короной и Георгием Победоносцем, пьянствовали, грозились, точили ножи…

Готовилась к очередному наступлению против большевиков и церковь. Это чувствовалось по тону статей в «Церковной правде» в «Православном паломнике», в «Церкви и жизни» и «Богословском вестнике».

Соборный совет спешно формировал свои «полки» и «дивизии».

При нем была создана «комиссия о гонениях на православную веру». На собрании представителей приходских советов Москвы было принято решение все приходы города слить в единый «Союз объединенных приходов» во главе с «Союзным советом». Повсюду возникали «братства», которыми руководил «Всероссийский совет приходских общин».

Вышедшая из окопов церковь обладала многочисленной армией, в сотни, а то и в тысячи раз превышающей антибольшевистские силы на юге, западе и Урале.

Рычалов, всегда питавший слабость к арифметике, произвел приблизительный подсчет этого войска.

Держа в руке огрызок карандаша, он говорил:

– По данным 1913 года, в России было свыше 20 тысяч монахов и монахинь, более 70 тысяч послушников и послушниц. Сколько получается?… То-то и оно. Значит, почти 100 тысяч черного духовенства. Верно? Теперь перейдем к белому духовенству. 47 500 церковных приходов. Так? Так. Приходы – это попы, дьяконы, псаломщики, церковные старосты, регенты… Но будем исходить из минимума. Возьмем самый что ни на есть минимум – три человека на приход. Всего три, и то получается 140 тысяч с хвостиком. Теперь чиновники духовного ведомства, законоучители… Этих никак не меньше 20 тысяч… Сколько выходит? 250 тысяч с гаком. Это ядро, гвардия. А ведь еще имеются «братчики», хоругвеносцы, приходские общинники, «союзники», наконец, просто примерные прихожане, которые пойдут туда, куда позовут их иереи… Вот и считай, полутора, а то и двухмиллионная армия, Леонид. Может, и трехмиллионная, ручаться не буду. А их гарнизон в первопрестольной… Ну сколько? Наверное, тысяч 60–80, допускаю, что и 100. Помнишь крестный ход в защиту церкви и «всенародный» молебен на Красной площади? Впечатляющее зрелище! Да, церковь – сила…

И эта сила теперь все чаще и чаще напоминала о себе тревожным набатом, который, подобно ночному пожару, вспыхивал то в одном, то в другом конце большого города, срывая с постелей обывателей и призывая их грудью стать у стен храма; выкриками гремящих железными веригами юродивых, предрекающих гибель, кровь, голод, пришествие антихриста; проповедями с амвонов «сорока сороков» московских церквей…

Кто– то по ночам расклеивал и бросал в почтовые ящики листки с восьмиконечным крестом. В них печатались молитва о спасении церкви и воззвание к православному народу, рассказ об убийстве в Александро-Невской лавре священника Петра Скипетрова, «желавшего вразумить словами обезумевших людей», описывалась мученическая смерть киевского митрополита Владимира (в марте был создан «фонд Владимира» для увековечения памяти мучеников за веру, а в Москве предполагалось построить Рабочий дом его имени).

Особое место уделялось, разумеется, расхищению церковных святынь. Авторы не были лишены фантазии. О судьбе сокровищ патриаршей ризницы строились самые смелые предположения.

Уж не ценой ли священных сосудов, хранившихся в ризнице, куплен у тевтонов Брестский мир?

Кто знает, может быть, сейчас, когда православные читают эти написанные кровью сердца строки, в Берлине кайзер Вильгельм примеряет митру патриарха Никона (других более актуальных занятий у кайзера не предполагалось), а австро-венгерские банкиры глумятся над священными сосудами и взвешивают золотые слитки из переплавленных крышек старинных церковных книг и окладов чудотворных икон?

Скорее всего, к этим листкам, выпускаемым какой-то подпольной типографией, Тихон отношения не имел. «Пушечный патриарх» (Тихона избрали патриархом под гром пушек Октябрьской революции) не запачкал бы своих рук распространением подобных измышлений.

По сведениям Рычалова и комиссара по делам исповеданий Московского Совнаркома, листки писались и распространялись по наущению и при прямом участии самых правых. Комиссар по делам исповеданий, который чувствовал себя в храме Христа Спасителя так же свободно, как в Московском Совдепе, прямо называл архиепископа Антония Храповицкого и протоиерея Восторгова. Антоний был старым и последовательным врагом революции.

Еще в 1905 году он советовал царю, «надежному щиту растерзанной родины», обратиться к «народу-мстителю» (то есть к черносотенцам) с призывом самосудом покончить с участниками революции («Баня была бы сильная, но зато в один месяц революция была бы сметена с лица русской земли», а «вместо «Марсельезы» раздавались бы священные песнопения»). И хотя в 4917 году патриарший престол занял не он, а излишне либеральный и нерешительный, по мнению Антония, Тихон – а может, именно поэтому, – честолюбивому и последовательному в своих взглядах архиепископу не терпелось поскорей стать банщиком при кровавой всероссийской бане. И он, не жалея трудов, стаскивал к гигантской печи сухие березовые полешки и заготовлял веники…

В отличие от Антония, один из руководителей Московского отделения «Союза русского народа», протоиерей Восторгов, не имел ни знатных предков, ни фамильного герба, а по уверениям некоторых – даже чистого носового платка. К пьянице и стяжателю Восторгову вполне подходило определение того же Антония, данное им бывшему обер-прокурору святейшего Синода Саблеру, – такой у самого господа бога при возможности из кармана кошелек вытянет…

При виде Восторгова у Антония всегда брезгливо оттопыривалась нижняя губа. Но к концу семнадцатого года оба иерарха подружились. Их объединяла ненависть к Советской власти.

Если буржуазных писак легко было припугнуть (а они боялись всего, в том числе и закрытия своих газет); офицеров, не ко времени затеявших игру в заговоры, – арестовать; анархистов, по мере возможности, блокировать в занятых ими особняках красногвардейскими отрядами, а для укрощения вечно пьяных «союзников» достаточно было усилить наряды милиции, то с церковным воинством дело обстояло много сложней. И среди мер, намеченных на начало марта, важное место отводилось демонстрации представителям Поместного собора привезенных из Саратова ценностей патриаршей ризницы, а также торжественная передача пресловутых ковчегов, в которых еще недавно хранились риза Иисуса Христа и часть ризы девы Марии. Среди этих «полномочных представителей», по замыслу Рычалова, обязательно должны были быть Антоний и Восторгов…

Хотя дело с расследованием ограбления было еще далеко не ясно (по моей формулировке), а по формулировке Рычалова – совсем не ясно, я не очень сопротивлялся предполагаемому осмотру. Я понимал, что страсти вокруг расхищения святынь нужно приглушить, а с анонимными листками, в которых Брестский мир заключался с помощью «священных сосудов», и вовсе покончить.

Смущало лишь одно. Учитывая роль ризницы в подготовляемом наступлении, пойдет ли Соборный совет на частичное саморазоружение? Ведь «расхищение святынь русского народа» – оружие. И оружие мощное. Недаром же один из членов собора, которому было поручено выяснить, в каком положении находится расследование, сделал такой доклад на очередном заседании, что каждому непредвзятому слушателю ясно: сокровища безвозвратно утеряны…

– Мы им пошлем официальное приглашение, – сказал Рычалов. – И попросим делегировать именно архиепископа Антония и протоиерея Восторгова. А ты дополнительно телефонируй секретарю патриарха, его юрисконсульту и ризничему. Правда, свой долг, как я уже говорил, вы покуда выполнили лишь на одну четверть… Но четверть эта оценивается все-таки в семь миллионов. Ко дню переезда правительства в городе нужно навести порядок…