Так за несколько дней, пока восстанавливали связь с Саратовом, решилась судьба удачливого вора Дмитрия Прилетаева, превратившегося в одну из зимних ночей 1918 года из обычного домушника в обладателя сказочных сокровищ. Калиф на час был убит, а его несметные богатства, покинув бочку из-под квашеной капусты, переместились в чьи-то сундуки или карманы. Наши расчеты на то, что дело об ограблении патриаршей ризницы будет закончено еще до открытия в Москве чрезвычайного съезда Советов, не оправдались. Операция в Краскове не стала завершающей главой розыска, но все же, как выяснилось в дальнейшем, она приблизила развязку…

Кто же побывал перед нами на даче Бетиных?

Вчитываясь в справку Борина, акты, протоколы допросов, рассматривая план места происшествия, я видел перед собой не злосчастную дачу и не раскачивающийся на веревочных вожжах труп уроженца села Ягодные Поляны, начавшего свой жизненный путь на пристани Черный затон и закончившего в петле на крюке от люстры в гостиной милого домика с видом на сосновый бор. Документы вызывали у меня в памяти другие, но не более симпатичные картинки: обледенелый от помоев сугроб с елозящим пьяным; залепленная снегом вывеска трактира Телятникова; толстяк под фикусом, поливающий вином голову соседа; лысый офицер, вообразивший себя лошадью; чад кухни и бесконечные полутемные коридоры, по которым вел меня «нехристь» на свидание с веселым разбойничком… И наконец, сам Никита Африканович Махов, примерный христианин, горячо сочувствующий Советской власти…

«А револьверт-то к чему, Леонид Борисович?… Здесь народ хоть и конобойный, а все по-тихому любит, без пальбы…»

На даче Бетиных обошлось без пальбы и без излишнего шума. Все произошло быстро, тихо и благопристойно. Тихо, никого не беспокоя, вошли, тихо оглушили Прилетаева, тихо в деликатно его повесили. Тихо, чтобы не нарушить чуткий сон всего опасающихся обывателей, увезли извлеченные из погреба ценности патриаршей ризницы…

Видно, «первый министр Хитрова рынка» с самого начала великолепно знал, что Дмитрий остался в Краскове я подыскивает оптовых покупателей. Направив нас по следу Константина, он не только хотел расправиться с опостылевшим ему саратовским конкурентом, которого он, вероятно, с помощью полиции когда-то выжил из Москвы, но и продемонстрировать свою лояльность, заранее отвести от себя всяческие подозрения и спокойно, не торопясь, подготовить задуманное им убийство.

Константин Прилетаев, распродавая награбленное, выплачивал посредникам 25 процентов комиссионных. Учитывая стоимость вещей, привезенных Бориным из Саратова, Никита Махов тоже стоял за справедливость: четверть имущества патриаршей ризницы – Советской власти, а три четверти – ему, Никите Африкановичу. Все как положено. Чуркина и Константина Прилетаева, не оказавшего должного уважения Никите Африкановичу, покарает рабоче-крестьянская власть, а другого строптивого вора, Дмитрия Прилетаева, накажет своей властью сам Никита Африканович. Не самолично, конечно. У солидного хитрованского купца есть для таких дел подходящие людишки. Никите Африкановичу нужно лишь подать знак, а там все сладится и без него. Чего зря руки пачкать?

В Красково мог отправиться с несколькими подручными хотя бы тот же Ахмет, который, верно, был мастером своего дела. Я хорошо помнил, как он тогда стоял за моей спиной с шелковым шнуром в руках, мускулистый, голый по пояс, с застывшей блаженной улыбкой, а на груди его подергивал ножками-спичками вытатуированный человек на виселице…

С Дмитрием Прилетаевым они, конечно, справились шутя, играючи. Осторожный стук в окно… Вряд ли Прилетаев спрашивал, кто там за дверью. Вероятно он ожидал посетителя: все учитывающий Махов заранее подсунул ему мнимого покупателя, который должен был приехать ночью. Прилетаев зажег свечу, отпер дверь – и тут же был отброшен ударом в глубь прихожей. Затем второй удар, по затылку. И вои уж на его шею умело накинута удавка…

– Таким образом, теперь центр всей работы – Хитров рынок, – сказал я, заканчивая совещание группы. – Скорей всего именно там будут найдены убийцы Прилетаева и спрятанные ими ценности. Особое внимание – Маховке и трактиру Телятникова. Ясно?

Как будто все всем было ясно…

Когда участники совещания разошлись, Борин попросил разрешения поработать еще денек в Краскове.

– «Голландец», Пушков и Михаил Арставин практически полностью отработаны, – сказал он. – Маловероятно, что мы сможем что-либо дополнительно от них получить, хотя попробовать и можно. Лизу Тесак, как вы изволили заметить, тревожить покуда не след – Махов насторожится. Анархистами на Хитровке вы сами намерены заниматься… А я, с вашего благословения, дачным воздухом подышу. Не возражаете?

Я не возражал:

– Дышите красковским воздухом. Может быть, действительно оттуда какую-нибудь тропочку на Хитровку проложите.

– Может быть, на Хитровку, а может быть, еще куда… – неопределенно сказал Борин.

Мы помолчали. В кабинет вошел Сухов, вопросительно посмотрел на нас. Положил мне на стол текст телеграммы начальнику Саратовской уголовно-розыскной милиции. В связи с убийством Прилетаева мы просили немедленно допросить его брата по ряду интересующих нас вопросов, сообщить телеграфно результаты, а затем незамедлительно этапировать Константина в Москву.

– Можно отправлять?

– Да, и побыстрей.

Когда Сухов вышел, я сказал:

– Вы забыли, Петр Петрович, про наш уговор. Помните, в ювелирной мастерской патриаршей ризницы?

– Виноват, запамятовал…

– Мы тогда с вами договорились ценить время.

– Ах, вон вы о чем! Как же, помню, помню… Вы меня тогда изволили отчитать, как мальчишку. Но разве я нынче в чем провинился?

– Увы. Умолчание – тоже напрасная трата времени. Вы вынуждаете меня задавать вопросы.

– Какие же, позвольте полюбопытствовать?

– Вы исключаете участие Махова в убийстве Дмитрия Прилетаева?

Борин тоненько усмехнулся. Топорща усы, сказал:

– А вы психолог, Леонид Борисович. – Он прищурился, собрав мешочками морщинки под глазами. – Но все же, позвольте заметить, Леонид Борисович, вы несколько упрощаете мой подход. «Исключаю»… Нет-с. Я не исключаю Махова. Отнюдь. Как говорит Хвощиков, в жизни все бывает, даже то, чего не бывает. Так-то. Может быть, вы, Леонид Борисович, и правы: организатор красковского пикника – Никита Африканович. Охотно допускаю. Но…

Аргументы Борина сводились к следующему:

1. Махов узнал об ограблении патриаршей ризницы раньше нас. Тогда же ему было известно, что это сделали братья Прилетаевы. Прилетаевы собирались продать Махову часть украденного, дали ему на время наиболее крупные драгоценные камни, подарили жемчуг, который он через Дублета перепродал члену союза хоругвеносцев. Короче говоря, Прилетаевы общались с ним не через третьих лиц, а непосредственно. Что мешало Махову тогда же «убрать» их и завладеть награбленным? Тогда это было намного легче и проще. Зачем же он ждал столько времени? Для чего? Никита Африканович не из тех, кто долго колеблется, прежде чем принять решение.

2. Среди неписаных законов «вольного города Хивы» есть и такой: самое тяжкое преступление – убить вора, чтобы завладеть тем, что он украл. Пренебрежение этим законом чревато тяжелыми последствиями даже для верхушки Хитрова рынка. Махов вынужден считаться с этим законом. Именно поэтому он не решился «убрать» Прилетаевых тогда, сразу же после кражи, и, видимо, не причастен к теперешнему убийству в Краскове.

3. Но допустим, что, размышляя в течение почти двух месяцев, Махов пришел к выводу, что миллионы стоят того, чтобы поступиться хитрованскими законами. Тогда возникает другой вопрос: зачем в таком случае потребовалась встреча с заместителем председателя Совета милиции Косачевским, которому Махов назвал фамилии воров и саратовского барыги? Только для того, чтобы поставить под удар своего конкурента Чуркина? Сомнительно. Во-первых, он в результате этой встречи теряет саратовские миллионы. Во-вторых, он подсказывает Косачевскому, кто мог организовать красковский пикник. А в-третьих, уж если пренебрегать хитровскими законами, то зачем мелочиться? Убирать, так всех троих: и Чуркина, и Прилетаевых. Семь бед – один ответ. Московский уголовный розыск впутывать во всю эту историю ни к чему.

4. Убийство Дмитрия Прилетаева пытались представить самоубийством. За долгие годы работы в сыскной полиции Борину неоднократно приходилось сталкиваться с такими казусами. Но к инсценировкам обычно прибегали сыновья богатых папаш, которым не терпелось поскорей получить наследство, жены, родственники, любовники и любовницы – то есть те, кто так или иначе был связан с убитым, составлял его окружение и затем, безутешно рыдая, шел за его гробом.

Профессиональные же мокрушечники заботились лишь о том, чтобы не оставлять следов. Они понимали, что уличить их, посторонних, трудно, а разыскать и того трудней…

Так было раньше. А уж теперь, когда карманники, не долго думая, палят в живот своим нервным клиентам из шпалеров, а стопорилы разве что не обстреливают квартиры из пулеметов, кто и зачем будет выдавать убийство за самоубийство? Хитрованские мокрушечники на Маховке не хуже Московского совета милиции знают, как низок уровень раскрываемости убийств. Чего греха таить, ежели бы у «Теленочка» задушили, не дай-то бог, товарища председателя Московского совета милиции Леонида Борисовича Косачевского, то он, Борин, не поручился бы, что виновные окажутся на скамье подсудимых…

– Так-то, глубокоуважаемый Леонид Борисович. – Он стукнул себя пальцем по лбу. – Все, что здесь имел, выложил на стол. А вы уж решайте: обоснованные сомнения у старика или нет.

Пожалуй, из всех аргументов Борина наиболее убедительным мне представлялся последний. Действительно, почерк преступления был слишком вычурным для подручных Махова. Привыкший при князе Львове и Керенском к полной безнаказанности, уголовник-профессионал не очень-то изощрялся в хитрости. Убил – взял – ушел – продал. Именно по этой примитивной формуле совершалось подавляющее большинство преступлений. Конечно, ограбление патриаршей ризницы нельзя было отнести к обычным преступлениям. Но какая нужда так обставлять убийство Дмитрия Прилетаева? Страх перед уголовным розыском?

Что– то я не замечал во время свидания у «Теленочка», чтобы Махов трепетал от ужаса. Нет, веселый разбойничек держался с милой непринужденностью. Он даже не отказал себе в удовольствии слегка подшутить над гостем-несмышленышем, который наивно верил в своих сопровождающих и револьвер.

Правда, Никита Африканович должен был понимать, что если большевики удержатся у власти, то они месяц от месяца будут все сильней и сильней. И тогда они не потерпят больше хитровской вольницы. Но неужто Махов рассчитывает на то, что при разгроме Хивы ему будет оказано снисхождение? Нет, Махов не дурак. Убил он Дмитрия Прилетаева или нет, а конец Хивы – это конец и Никиты Африкановича. Если не уедет из Москвы, не скроется, – стоять ему у стенки.

И все же…

– Хорошо, – сказал я. – Допустим, Махов не причастен к красковскому делу. Но тогда кто же побывал в Краскове и «по-родственному» повесил Прилетаева?

Борин развел руками:

– Не знаю, Леонид Борисович. Честно вам говорю: не знаю.

– Но какие-нибудь предположения у вас должны быть?

– Натурально, должны быть. Но их нет, Леонид Борисович. Одни лишь сомнения, кои я, злоупотребив вашим благосклонным вниманием, и высказал. А предложений нет. Как говорится, чем богаты, тем и рады.

– Негусто…

– Уж куда жиже! – поддакнул Борин и, видно вспомнив про телячий паштет, который некогда готовил в ресторане Николаевского вокзала несравненный Деборг, съехидничал: – Как нынешний суп из воблы.

– Вот-вот – ни телятины, ни шампиньонов…

– Уж какие там шампиньоны! – вздохнул он. – Одно воображение…

– …и вобла, – закончил я. – Но вернемся к нашим баранам. Итак, говорите, Красково… Ну хорошо, Красково. Но на что вы рассчитываете?

– Красково не Париж и не Лондон, Леонид Борисович.

– Не смею спорить.

– А раз так, то человеку там затеряться трудно. В дачном поселочке все на виду. Сомнительно, чтобы покойный, пребывая там, никогда не показывался. И на станции его примечали, и в самом поселке. Может, и соседи наведывались. Кто-то с ним беседу вел, а с кем-то он. Приезжал к нему кто – видели, уезжал от него кто – тоже не без внимания оставляли. Тары-бары-растабары… Поимейте в виду, что Прилетаев там с первых чисел января жительствовал…

В логике Борину отказать было нельзя.

– Так что, Леонид Борисович, подышу-ка я несколько дней дачным воздухом.

– Дышите, – согласился я.

В Краскове Борин пробыл недолго. Но дачный воздух пошел на пользу не только ему… Уже к исходу второго дня он привез в Москву узкогрудого и лупоглазого человечка о усиками и пробором, рассекающим его голову на две половинки.

– Прошу любить и жаловать, – весело представил человечка Борин, – бескорыстный покровитель всех красковских бильярдистов, мастер кия, рыцарь мелка и труженик лузы. Местный маркер.

– Гоша, – поклонился мне человечек и даже шаркнул ножкой. – Гоша Чилим. Может, слышали?

– Сожалею, но не привелось.

– Меня в Краскове все знают, – похвастался Гоша.

– Единственный и самый популярный маркер на весь поселок, – подтвердил Борин.

Выяснилось, что наши сведения о покойном были далеко не полны. Оказалось, что Дмитрий Прилетаев был не только удачливым вором, но и умелым бильярдистом, одинаково сильным как в русской пятишаровой, так и в берлинской. Гоша мог засвидетельствовать под присягой, что Степан Андреевич (в поселке Прилетаева знали под этим именем) на его глазах ни разу не киксовал и делал шары такими триплетами, что лучшие красковские бильярдисты и те ахали.

– Гоша видел Степана Андреевича в Москве незадолго до самоубийства, – прервал маркера Борин.

– Да-с, – подтвердил Гоша.

– В чайной Общества трезвости у Николаевского вокзала, если не ошибаюсь?

– Да-с, – снова сказал Гоша. – Чай пили.

– И не один?

– Вдвоем.

– Вот и расскажите нам поподробней о внешности того господина, – ласково попросил Борин.

Человек, которого описал Гоша, был хорошо знаком и мне и Борину…

– А вы, Петр Петрович, были правы, – сказал я, когда показания маркера были запротоколированы.

– В чем?

– В целебности красковского воздуха, разумеется.

– Зато я ошибся в другом, – сказал он. – Похоже на то, что в игре участвуют не одни «маляры»…