ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Для начальника штаба царской Ставки генерала Алексеева ничего, кроме войны, не существовало. И войну он видел как некое особое действо, совершенно оторванное от жизни России. Он однажды признался, что потери на войне не воспринимает как людские потери. Его беспокоит только одно — когда в формуле сражения потери начинают заметно превышать реальные резервы. Войной он занимался ежедневно, старательно, строго, ревностно оберегая свое высокое единоначалие от всех и подчиняясь только одному человеку.
Первые два года это был великий князь Николай Николаевич — грозный, громогласный, но, увы, знающий военное дело далеко не достаточно. Ему не дано было видеть и понимать всю необозримую панораму этой великой войны. Алексеев до сих пор не простил ему трагедию армии Самсонова, которая, он считал, погибла из-за самодурства великого князя: легкомысленно заверив союзников, что готов наступать на Берлин, он без достаточной подготовки погнал в наступление армии Самсонова, Ренненкампфа и другие.
Когда главнокомандующим был Николай Николаевич, царь находился от Алексеева где-то далеко, отгороженный от него могучей фигурой великого князя. Теперь над Алексеевым сам монарх. Только царь стоял за его спиной. Его ежеутренние доклады царю проходят спокойно. Царь молча выслушивает его более чем краткое сообщение о случившемся на всех фронтах, затем выслушивает его предложения, которые к моменту доклада, как правило, уже оформлены в соответствующие приказы. Он крайне редко вмешивался в сложнейшие штабные дела. Но если он это иногда делал, Алексееву бывало нелегко. Собственные мысли о ходе войны возникали у царя спонтанно, беспричинно и необоснованно, но он неожиданно становился упрямым и требовал беспрекословного выполнения своих указаний. Попытки Алексеева возражать вызывали у монарха неудовольствие, даже гнев. Алексеев скоро понял, что царь, как правило, вмешивается в дела войны по чьей-то подсказке. Но все же подобные вмешательства царя были не такими уж частыми, и, кроме того, Алексеев иногда брал на себя смелость «не понимать» некоторые указания монарха и поступать по-своему. И не было случая, чтобы Николай это обнаруживал… Пожалуй, у генерала Алексеева были все основания считать, что с царем ему работать легче, чем с великим князем.
Однако сам генерал не мог стать выше и сильнее самого себя. В этом смысле его очень точно охарактеризовал генерал Брусилов: «…Он обладал умом, большими военными знаниями, быстро соображал и, несомненно, был хороший стратег… но у такого верховного вождя, за которого нужно было решать, направлять его действия, поддерживать его постоянно колеблющуюся волю, он был совершенно непригоден, ибо сам был воли недостаточно крепкой и решительной. Кроме того, он не был человеком придворным, чуждался этой сферы, и ему под напором различных явлений со всевозможных сторон было часто не под силу отстаивать свои мнения и выполнять надлежащим образом те боевые задачи, которые выпадали на русскую армию».
Положение Алексеева укрепилось в весенне-летние месяцы успешного наступления войск Юго-Западного фронта под командованием генерала Брусилова.
И перед этим наступлением все было как обычно: на царя нажимали союзники — требовали активных действий. У них висел на нитке Верден, а под Трентино терпела поражение итальянская армия. По приказу царя в марте была начата наступательная операция в районе озера Нарочь, но она не удалась и вскоре захлебнулась. Союзники возобновили нажим на царя. Руководители английской и французской военных миссий поочередно прорывались к царю с тревожными депешами, полученными ими из Лондона и Парижа, после чего царь вызывал к себе Алексеева и молча отдавал ему эти депеши. Однажды Алексеев не выдержал и сказал угрюмо:
— Мы все же не можем, ваше величество, воевать за себя и за них…
После долгого молчания царь сказал:
— Приготовьте записку о Нарочской операции, нужно показать, что это наступление мы дальше развивать не могли, укажите потери, отметьте неблагоприятный рельеф местности и скверные климатические условия.
— Кому адресовать? — чисто для проформы спросил Алексеев, отлично понимая кому.
— Пишите без адреса, — ответил царь, подтверждая соображение Алексеева. Генерал повернулся уходить, в это время Николай сказал — Нужно сделать все, что можно, для наилучшего обеспечения нашего общего наступления…
Это общее наступление уже давно разрабатывалось в Ставке, но Алексеев добился, чтобы о нем не были преждевременно извещены союзники, ему хотелось хоть раз осуществить стратегическую самостоятельность Ставки. Но все равно не так-то легко ему было свести воедино расчеты и действия трех фронтов. Командующий Северо-Западным фронтом генерал-адъютант Куропаткин и командующий Западным фронтом генерал Эверт были весьма влиятельными военачальниками, пользовавшимися безоговорочным расположением монарха, что давало им право обращаться к нему через голову начальника штаба, и оба они к намеченному общему наступлению относились скептически, они неустанно твердили царю, что в предстоящем наступлении можно понести непоправимое поражение, потому что противник в этих местах очень сильно укрепился. Царь мистически боялся новых поражений. Спорить с ними Алексееву было трудно еще и потому, что совсем недавно он был в подчинении у этих генералов.
Командующий третьим включаемым в наступление Юго-Западным фронтом генерал Иванов находился, по выражению Алексеева, в состоянии «опасного старческого безволия». На его место Алексеев прочил уже хорошо отличившегося в этой войне энергичного генерала Алексея Алексеевича Брусилова. Однако и произвести эту замену было непросто — престарелого Иванова обожал престарелый министр двора граф Фридерикс. Когда Алексеев впервые заговорил об этом перемещении с царем, неосторожно сделав это в присутствии Фридерикса, старый граф истерически воскликнул:
— Иванова трогать нельзя!
Царь, удивленный экспансивностью своего вечно дремлющего министра, посмотрел на него с улыбкой, пошутил:
— Он что, рассыплется?
— Нет! Нет! Нет! — замотал головой Фридерикс и вдруг заявил: — Это шаг против меня!
Но царь сказал:
— Владимир Борисович, вы же давний друг Иванова, неужели вы хотите, чтобы его имя, его реноме были поставлены под удар только потому, что, находясь в преклонном возрасте, он просто физически не сможет сделать то, что требуется.
— Тогда нужно, чтобы он был здесь, при Ставке, — проворчал Фридерикс.
— Вот это мы сделаем, и вы наговоритесь с ним всласть… — милостиво улыбнулся царь. А когда министр вышел, сказал огорченно — Трудно со стариками…
Брусилов был назначен командующим фронтом. Теперь главной задачей Алексеева стало сломить трусливую позицию генералов Эверта и Куропаткина. Для этого он уговорил царя созвать в Ставке военный совет трех фронтов, и он был назначен на 1 апреля. Совершенно неожиданно царь изъявил желание перед военным советом посмотреть Юго-Западный фронт.
«Зачем это ему понадобилось?»— с досадой подумал Алексеев, но возражать не решился, предположив, что царь захотел посмотреть Брусилова, так сказать, на месте действия. Однако сам царь об этом не говорил и объяснил цели своей поездки весьма туманно. Наверно, прав был Брусилов, который об этих поездках царя впоследствии написал в своих мемуарах: «…царю в Ставке было скучно. Ежедневно в 11 часов утра он принимал доклад начальника штаба и генерал-квартирмейстера о положении на фронте, и, в сущности, на этом заканчивалось его фиктивное правление войсками. Все остальное время ему делать было нечего, и поэтому, мне кажется, он старался все время разъезжать то в Царское Село, то на фронт, то в разные места России без какой-либо определенной цели, а лишь бы убить время…»
Царь уже собирался в поездку, а Брусилов все еще не принял фронт от Иванова, они даже еще не виделись. Алексеев связывается с Брусиловым — в чем дело? Оказывается, ему от имени Иванова сообщили, чтобы он не выезжал в штаб фронта. Алексеев связывается с Ивановым — оказывается, он получил от Фридерикса указание со ссылкой на царя не покидать фронта. Разъяренный Алексеев идет к царю, но тот ничего не знает об указании Фридерикса. И тогда из Ставки летит телеграфный приказ Иванову, в копии Брусилову — немедленно сдать и принять дела.
Спустя несколько дней Брусилов принял дела от рыдавшего Иванова, который каждую минуту повторял: «Господи боже, за что же так со мной?» А уже на следующий день Брусилов встречал в Каменец-Подольске царя…
Никакого серьезного разговора с царем у него не произошло. Монарх вдруг стал выяснять, почему у генерала плохие отношения с министром двора и генералом Ивановым.
— У меня с ними никогда не было и нет никаких отношений вообще, — не скрывая своего неудовольствия, ответил Брусилов и начал говорить о Юго-Западном фронте, ОН был категорически не согласен, что этот фронт не способен наступать, и в заключение заявил — В случае, если фронту не будет дана возможность наступать, прошу освободить меня от обязанностей командующего.
Царь не любил решительные заявления. Он долго, с неодобрительным любопытством рассматривал Брусилова и наконец сказал:
— Я ни за, ни против этого наступления. Прошу вас изложить свои соображения на военном совете…
На военном совете в Ставке царь сидел в сторонке, рассеянно и безо всякого выражения слушал выступающих. Алексеев сообщил, какое большое материально-техническое усиление получат Северный и Северо-Западный фронты, и таким образом лишил командующих этими фронтами генералов Куропаткина и Эверта возможности открыто заявить о своих сомнениях в успехе. А Брусилов, не получавший никакого подкрепления, Снова потребовал права провести наступление…
Наконец, вопрос об общем наступлении трех фронтов был решен…
Но затем для Алексеева начались дни, которые он сам назвал потом временем бессильного гнева. Генералы Куропаткин и Эверт под разными предлогами в назначенные сроки не выступили. Но самое страшное для Алексеева было в том, что в военные дела снова вмешалось Царское Село. Черт разберет, кто оттуда давил на царя: царица, Гришка Распутин или кто еще, но верховный вдруг тоже стал сомневаться в успехе всех фронтов и, так или иначе, поддержал позицию сверхосторожных генералов.
И только руководимый генералом Брусиловым Юго-Западный фронт в точно назначенный день и час двинулся в наступление, и его войска в короткий срок добились больших успехов: австро-венгерская армия была фактически разгромлена — более 370 000 пленных, одних офицеров более 3 000, была захвачена масса вооружения. Но не поддержанный северными соседями, истощив свои силы, Брусилов в конце июля прекратил наступление…
За этим последовало застойное лето…
Царь впоследствии не мог не понять, что при общем наступлении трех фронтов успех был бы многократно больше, мог даже стать решающим для всей войны. Однако он ни разу потом не сказал об этом Алексееву, а тот, щадя монарха, не поднимал об этом разговор. На это у него не хватало решительности. Он видел, что царь чувствует себя как бы виноватым перед ним, и Алексееву было достаточно того, что его положение возле монарха пусть на горькой основе укрепилось.
Но произошло нечто другое, тревожно нарушившее мир мыслей и чувств Алексеева. Вместе с царем к нему приблизилась Россия со всеми своими бедами, которым не было конца. Он и раньше знал, что Российское государство живет трудно, куда хуже, чем Западная Европа, но никогда глубоко над этим не задумывался, да и всегда было объяснение — своеобразие исторического развития России. Но он хорошо помнил грозный девятьсот пятый год, когда разгорался бунт, угрожавший российской власти и даже двору. Однако государство с этим справилось, бунтовщики были ликвидированы, прочно упрятаны в Сибирь, и Алексеев думал, что положение в стране стабилизировалось. Это подтвердили и первые дни войны, сопровождавшиеся повсеместными патриотическими манифестациями и боевым духом войск, который Алексеев сам в те дни наблюдал.
Но сейчас Россия со всеми своими бедами напоминала о себе каждый день, и Алексеев все чаще обнаруживал зависимость от этого его чисто военных дел.
Россия ворвалась даже в благопристойные завтраки у императора в узком кругу приближенных и именитых гостей. То и дело хозяин стола заводит разговоры о событиях в Петрограде — то о Думе, то о безрассудстве газет, то о нехватке продовольствия. К царю в Ставку стали часто наезжать штатские деятели из Петрограда, после разговора с ними царь становился мрачен, раздражителен, иногда просто недоступен. Незаметно для себя Алексеев тоже стал интересоваться гражданскими делами и событиями. Сначала ему просто не хотелось выглядеть неосведомленным перед монархом. Но затем он понял, что его штабные дела пришли в такую прямую зависимость от всего, что творилось на Руси, когда он просто обязан быть повседневно в курсе ненавистных ему событий.
Теперь он все чаще заходит в штабную комнату, где два полковника занимались систематизацией информации невоенного характера. На удивление всем штабным, он почти ежедневно приглашает к себе полковника Мачульского, осуществляющего связь Ставки с петербургской прессой и находящегося в курсе всех газетных сенсаций. Но в кабинет, где работали два полковника, собиравших штатскую информацию, Алексеев заходит сам и никогда не вызывает полковников к себе. Наверное, это от желания подчеркнуть, что его стремление узнать о происходящем в Петрограде и в стране никак, по крайней мере напрямую, не связано с тем главным святым делом, которым он занимается в своем служебном кабинете. Но все труднее ему скрывать тревогу, которую будили в нем чисто гражданские дела. Он думает теперь об этом все время, потому что все время ощущает воздействие этого на его главные военные дела. Чем тревожнее были сведения о внутреннем положении в стране, тем все больше Алексеев утверждался в мысли, что гражданские власти бессильны с этим справиться и что для тыла нужна военная диктатура. В этом он видел спасение.
Эта мысль окончательно укрепилась в нем после нечаянной его встречи с министром внутренних дел Протопоповым. Он приехал в Ставку, но время его аудиенции у царя отодвинулось, и черт дернул Алексеева пригласить его к себе…
Об этой их встрече потом Протопопов написал своему приближенному врачу Бадмаеву: «Как выдержали мои нервы в этот час, не знаю, все-таки они у меня крепкие. Теперь я знаю, какой дьявол находится возле нашего государя. Весь час он сидел за столом неподвижно, как монумент, и не сводил с меня своих мертвящих глаз. Я испытывал нечто подобное тому, как бывало на гипнотических сеансах у профессора Бехтерева — будто я лишился воли над самим собой и с каждой минутой теряю силы, словно из меня вытекает кровь. Это не прошло и теперь, и и прошу вас с подателем прислать того лекарства, что в пузырьках…»
Алексеев был, конечно, наслышан о Протопопове, знал его распутинское «происхождение» и то, что о его деятельности ходит черная молва, но сейчас он имел возможность разглядеть его вблизи и поговорить с ним.
Протопопов вошел в его кабинет с огромным пузатым портфелем, который он, неизвестно почему, оставил посередине комнаты. Они поздоровались, министр сел в кресло и принялся клетчатым платком утирать с лица пот. И потом он все время держал платок в руке, то и дело утирая то лоб, то губы, то шею.
Вскоре Алексеев обнаружил, что никак не может заглянуть в глаза своего собеседника — они безостановочно бегали из стороны в сторону, снизу вверх и обратно, а то министр просто надолго закрывал их синеватыми вспухшими веками. Но все это было чепухой по сравнению с тем, что понес этот министр во время разговора.
Алексеев сумел задать ему только один вопрос — есть ли реальная возможность наладить продовольственное снабжение Петрограда?
Протопопов закатил глаза, и в горле у него забулькало — не то он смеялся, не то не мог проглотить слюну.
— Налицо духовный распад населения! Или, по писанию, себя не познаше… — вдруг выпалил он и стал рассказывать о каком-то ему знакомом французе-прорицателе, который предрек ему этот шестнадцатый год как счастливый, и заключил: — Министерство мне тот француз предрек так точно, будто он в душу государя заглядывал…
Алексеев слушал его и думал: он же тронутый, этот министр. Что же от него можно ждать для России? А когда Протопопова позвали к царю и он ушел, Алексеев непроизвольно бросился к окну и распахнул его настежь, бормоча: «Мразь… мразь…»
Глубокими ночами, когда в Ставке все затихало и только на узле связи щелкали телеграфные аппараты ЮЗа, Алексеев писал докладную записку царю, а днем стерег момент поговорить с ним — хотел узнать, как он относится к его предложению. Может быть, нет смысла и трудиться над проектом.
И вот такой момент представился. Царь под вечер пригласил Алексеева прогуляться в саду. Солнце быстро скатывалось за крыши домов, и в небольшом саду Ставки аккуратные дорожки уже покрыла густая тень. Ничто не нарушало тишины покойного вечера. Царь шел на полшага впереди. Он был в летней полковничьей форме, фуражку нес в руке. Алексеев был, как всегда, в своем генеральском кителе, облегавшем его плотную фигуру, и, как всегда, он испытывал некоторую неловкость от того, что император был в воинском звании меньшем, чем он, а ни на минуту нельзя забыть, что перед ним помазанник божий…
— Михаил Васильевич, какая прелесть бабье лето! А? — спросил Николай, не оборачиваясь, и, не дожидаясь ответа, продолжал — Сегодня утром заходит ко мне милый Фридерикс и говорит: «Что-то давно ничего нет с японского фронта». Я ему: «Владимир Борисович, так там же война окончилась десять лет назад…» Тогда он перекрестился и говорит: «И то слава богу…» — Царь негромко засмеялся, через нлечо поглядывая на Алексеева голубыми смеющимися глазами. Все знали: когда царь начинает рассказывать всякие смешные истории о выживающем из ума министре двора, значит, у него хорошее настроение.
— Невеселое дело старость, Михаил Васильевич, — продолжал царь.
— Ну почему? — сухим баском возразил Алексеев. — Я знаю много счастливых стариков, окруженных детьми, внуками. Плоха, по-моему, только преждевременная старость и еще хуже старость душевная.
Царь удивленно посмотрел на него и пошел дальше.
— Когда кончится война, — продолжал Алексеев, — уйду в отставку, буду в имении заниматься садом, а на лето буду созывать близких и друзей.
— Меня позвать не забудьте, — улыбнулся в усы царь.
— Вы же не приедете, ваше величество. Я нужен только для войны, а вы… — Алексеев замялся, не зная, как выразиться. — В общем, хлопот у вас после войны будет не меньше, чем сейчас. Ну а я на покой. — Алексеем) помолчал и, смотря сбоку на царя, крякнул по-стариковски:- Как бы не состариться мне здесь, в Ставке.
Царь повернул к нему удивленное лицо:
— Почему вдруг такой пессимизм?
— Ваше величество, фронту исполнить свой долг может помешать тыл.
Царь остановился, внимательно и строго смотря на своего спутника. Он надел фуражку:
— Что вы имеете в виду?
Еще мгновение назад Алексеев решил не говорить до конца, но… когда еще представится такой случай?
— Все, ваше величество, — решительно сказал он. — Я уверен, ваше величество, для тыла нужен военный диктатор, который кончил бы с разгильдяйством гражданской власти, действовал по вашим повелениям и сделал бы уверенной поддержку тылом фронта. А сейчас тыл для фронта — это тревога. За все тревога: заводы не дают боеприпасы, транспорт развален, смута среди рабочих грозит параличом всей промышленности.
Царь слушал Алексеева внимательно и, как видно, не собирался возражать. Он вообще любил слушать своего начальника штаба. Ему нравилось, как он говорил — уверенно, убедительно, без лишних слов. О крепкой руке для Петрограда, для всех гражданских дел он и сам уже думал. Он только не знал, кто мог стать такой крепкой рукой.
— У вас есть кандидатура? — спросил он.
— Я думал… кто-то из великих князей…
— Сергей Михайлович? — со слабой усмешкой спросил царь, желая вызвать Алексеева на то, чтобы он назвал имя Николая Николаевича, конечно же, единственного из великих князей, который мог бы взять в руки гражданскую публику. Алексеев, конечно, знал, что Николай Николаевич неприемлемая кандидатура для императрицы, которая убрала его из Ставки, боясь, что он хочет затмить ее венценосного мужа.
— Ну нет, — улыбнулся в ответ Алексеев, — всем известна мягкость Сергея Михайловича. — И нерешительно сказал — Почему, впрочем, обязательно великий князь? Разве оскудела земля русская на решительных людей с высоким военным званием? Найдем, ваше величество, непременно найдем.
— Хорошо… — Царь посмотрел на генерала, лицо которого было, как всегда, строгим. — Вы можете мне письменно представить ваши соображения об этом? Всю, так сказать, конструкцию той власти, которую вы имеете в виду.
— Слушаюсь, ваше величество, я сделаю это в кратчайший срок, — по-военному отчеканил генерал и вытянул руки по швам.
Царь кивнул и пошел по дорожке дальше. Алексеев неотступно за ним — сбоку, на полшага позади. На повороте дорожки, прижавшись к дереву, стоял охранник — оба сделали вид, будто не заметили его.
Царь сорвал с березки листочек, растер его пальцами и понюхал.
— Баней пахнет, — тихо засмеялся он. — Какая прелесть баня, Михаил Васильевич. Не забыли по причине пользования ваннами? Я уже забываю. Последний раз был в бане, дай бог вспомнить… ну да, еще когда стажировался в полку. А вот, говорят, у финнов бани совершенно особые, без воды. Даже смешно: баня без воды. Как же они там моются? — Царь снова цонюхал растертый листок. — Нет, господа, извольте жаловать русскую баню…
Алексеев слушал его с внимательной улыбкой, а про себя дивился невероятной способности царя мгновенно отключаться от всех дел. И от каких дел! Так или иначе, больше о том главном, невероятно важном Алексеев разговора продолжать уже не мог.
Спустя три дня Алексеев вручил Николаю свою записку, и, хотя на первой ее странице стоял гриф «Совершенно секретно», к моменту, когда царь ее получил, ее содержание уже знали многие. И может быть, раньше всех английский генерал Вильямс. О военной диктатуре для спасения России как действующего военного союзника генерал думал и сам, ну а раз такой проект, и притом русского происхождения, уже есть, Вильямс счел безотлагательным осведомить царя о своем мнении.
За завтраком, когда царь, разговаривая с Алексеевым, обронил фразу, что не может понять позиции Думы по поводу земств, английский генерал, нарушая правила этикета и нисколько не смущаясь, громко сказал:
— Нам, англичанам, понять это еще труднее…
Царь повернулся к нему с застывшим лицом — в самом деле, стало невозможно спокойно поговорить о своих делах, лезут…
— Что непонятно нашему другу генералу Вильямсу? — спросил Николай по-английски, как бы отводя англичанина от разговора, который у него был с Алексеевым.
— Вы уже знаете, ваше величество, мою неисправимо прямую солдатскую душу… — продолжал на ломаном русском языке Вильяме, словно не видя недовольного лица царя и не понимая своей бестактности. — Я, ваше величество, за военную власть повсеместно!
— Ваша мысль не оригинальна, — по-русски ответил царь и повернулся к Алексееву.
Но генерал Вильяме сделал свое дело — ему нужно было только довести до сведения царя, что у генерала Алексеева есть серьезные единомышленники. А он еще сегодня обо всем этом пошлет шифрограмму в Лондон…
Когда записка Алексеева еще перепечатывалась в канцелярии штаба, с ней ознакомился свиты его величества генерал Воейков. Этот оголтелый бездельник все время болтался возле царя, хотя по главной своей должности дворцового коменданта находиться в Ставке ему было совсем не обязательно. Если не помнить, что царь поручил ему еще и руководить внедрением спорта в армии и среди населения… Должность же дворцового коменданта не требовала от генерала никакой работы. Дворцовое хозяйство, включая охрану дворцов, вели другие многочисленные должностные лица. По статуту обе должности Воейкова не давали ему никаких ни военных, ни административных прав, но правительственные сановники всеми способами добивались его расположения. Крупные дельцы, обделывая через него свои аферы, щедро одаривали генерала. И здесь возможности у генерала были очень велики — он являлся непременным партнером царя, когда тому хотелось выпить, и слыл у него человеком прямой души и бескорыстной преданности…
С опухшими глазами, с красным носом, неряшливыми усами (он очень смешил царицу, показывая, как после еды вытряхивает из усов крошки), похмельно злой генерал Воейков в то утро бездельно слонялся по Ставке и в канцелярии наткнулся на перепе-чатывавшуюся записку Алексеева о военной диктатуре.
Новость потрясающая! Но кого прочат в диктаторы? Должен быть военный, но кто, кто именно? Это значит, что возле царя появится еще один генерал, да еще и с неограниченной властью в руках! Ничего хорошего это ему, Воейкову, не сулило. На всех появлявшихся возле царя военных он смотрел с одной меркой: как этот человек отнесется к нему, не отодвинет ли его от царя? И если чувствовал такую опасность, тому военному несдобровать, уж генерал Воейков найдет момент замолвит! монарху памятное словечко…
Спустя три дня Воейков выехал из Ставки в Царское Село за охотничьими принадлежностями царя. В саду возле Ставки появились вороны, а государь обожает их стрелять. Воейкову эта поездка за ружьями очень кстати. Нет, нет, сам он царице о проекте Алексеева не скажет ни слова, но он знает, что именно она должна прежде всех узнать эту новость. Кто ей скажет? Дело непростое. Если Алексеев, не дай бог, узнает, от кого новость попала к ней, быть беде. Алексеева и царь слушается.
Воейков пустил новость обходным путем, и она дошла до царицы, когда сам Воейков уже вернулся в Ставку. В английское посольство эта новость пришла через Лондон, а туда о ней сообщил генерал Вильямс. Лондон немедленно запросил свое посольство в Петрограде — что знает и думает об этом многоопытный посол его величества английского короля сэр Джордж Бьюкенен?
Бьюкенен понимал, что отвечать Лондону можно, только зная точно, кто станет диктатором. На выяснение этого были брошены все силы посольства — вопрос был исторически важным.
Георгий Максимович Грубин прекрасно понимал, какой бедой для Германии может обернуться появление в России сильной власти, когда все последние расчеты германского генштаба были как раз на полный развал власти и страны. Война могла затянуться, а это, кроме всего прочего, отодвигало в неизвестность казавшуюся Грубину такой близкой его послевоенную жизнь на покое и в полном достатке…
Грубин немедля увиделся с Манусом; Они созвонились и встретились в кондитерской Хаммера на Невском, где по утрам обычно собирались биржевые дельцы. Открытая игра на бирже была запрещена, и сделки обговаривались где попало, и, в частности, популярным местом стали кондитерские на Невском.
А в послеобеденное время, когда там встретились Грубин и Манус, кондитерскую заполняли ее дневные посетители, главным образом пожилые дамы и гимназистки.
Они сидели за маленьким столиком в полусумеречной глубине зала. Оранжевый свет настольной лампочки проявлял из сумерек крупное налитое лицо Мануса, отражался летучим блеском в очках Грубина.
— …Вы понимаете, что означает для нас с вами военный диктатор с неограниченной властью для тыла? — тихо говорил Грубин своим ровным, на одной ноте голосом, не выдавая своей тревоги, но стараясь посеять тревогу в душе банкира. — Прежде всего это будет означать контроль над всеми финансовыми делами. Мне сказали, что военный диктатор тыла будет утверждать каждую операцию, если она на сумму больше двадцати тысяч.
Никто Грубину этого не говорил, но он знает, где у Мануса больное место.
— Я что-то не верю, — тоже тихо сказал Манус— Выходит, будет два царя, и оба с неограниченной властью. Не может такого быть.
— Ну, подождем — увидим, — равнодушно обронил Грубин и, окинув спокойным взглядом уютный зал, добавил — Мне-то с моими сделками вообще наплевать. — Они помолчали. Манус думал. Сообщенная Грубиным новость не казалась ему чрезмерно важной, а главное, ему-то чего тревожиться, имея за спиной Протопопова, а за ним царицу. А Грубин перепугался от вечной своей сверхосторожности. Манус посмотрел в увеличенные очками глаза Грубина и покровительственно улыбнулся:
— Опасность вам приснилась.
Грубин поправил на носу очки, не уходя от взгляда Мануса, спросил встревоженно:
— Неужели вы, Игнатий Порфирьевич, не понимаете, в какое положение попадет правительство?.. — Он снял очки, защелкнул их в роговой футляр и, смотря на двух гимназисточек, щебетавших за столиком у окна, сказал — И мне кажется, Игнатий Порфирьевич, что снов я вам никогда не рассказывал, а мои советы, смею думать, не всегда были для вас бесполезными… наяву…
— Давайте-ка без обид, Георгий Максимович, я мог и недодумать сразу… Прошу вас, выкладывайте все…
— В свете этой ситуации… — не сразу заговорил Грубин, — вы переоцениваете возможности Протопопова, который тоже окажется под контролем. Да и известная вам дама может оказаться без сегодняшней ее власти. Вдруг то лицо окажется строптивым и не пожелает слушать ее советы?
Манус слепыми глазами смотрел на Грубина и пошевеливал на пальце перстень с сердоликом. Грубин уже знал — он думает… принимает решение.
— Спасибо, Георгий Максимович… — Он накрыл своей грузной ладонью руку Грубина. — Чек выписывать?.. — И рассмеялся…
В середине июля царь получил длинное письмо-протест от совета министров, подписанное Штюрмером. В нем было две страницы доводов против проекта генерала Алексеева, получалось так, что его отвергают все государственные и общественные деятели России и Дума в том числе.
Прочитав письмо, Алексеев сказал царю:
— Держатся за свои привычки как за нечто вечное.
— Но кого, кого на этот пост? — нетерпеливо спросил царь. Алексеев почувствовал, что монарх уже колеблется…
Идея эта окончательно перестала для царя существовать спустя несколько дней, когда он получил письмо от жены.
«Мой любимый ангел! — писала она. — Уже половина первого, и я только что легла, но я хочу начать письмо, пока я еще помню свой разговор со Штюрмером…» И дальше: «Бедняга был очень расстроен слухами, которые ему передали от лиц, бывших в Могилеве, а когда Родзянко на него набросился, он пришел в полное недоумение. Будто бы предполагается военная диктатура с Сергеем М. во главе, что министров также сменят и так далее. И дурак Родз. налетел на него, спрашивая его мнения по этому вопросу, и так далее. Он ответил, что ничего по этому делу не знает и потому у него не может быть никакого мнения. Я его утешила, сказав, что ты мне ничего об этом не писал, что я уверена, что ты никогда бы не назначил на такое место великого князя, а меньше всего С. М., у которого достаточно дел, которые он должен привести в порядок».
В другом месте письма царица снова возвращалась к этому вопросу и подчеркивала, что учреждение такой должности «поставило бы министров в нелепое положение».
Последний удар по алексеевскому проекту нанес все-таки дворцовый комендант генерал Воейков. Царь позвал его к себе перед обедом выпить по рюмочке. Генерал держался мрачно, вроде бы даже не хотел пить…
— Вы больны? — встревожился царь.
— Я нервничаю, — угрюмо ответил Воейков.
— Что случилось?
— Да вот слышал разговоры о новом диктаторе для России и думаю, до чего память людская коротка. Был же у нас такой второй диктатор России, который хотел стать первым, — великий наш князь Николай Николаевич. Был же ведь он, ваше величество! Слава богу, вовремя убрали. А теперь все снова-здорово.
Царь не ответил, задумался. В эту минуту проект генерала Алексеева о военной диктатуре для тыла перестал существовать и превратился в конце концов в нелепейшее распоряжение царя, по которому каким-то диктатором с половинной властью стал премьер-министр Штюрмер, который и до этого не мог справиться со своими обязанностями, потому что в своем старческом маразме он уже не понимал самых простых вещей… Да и вообще он вскоре был снят…
Так вершились дела в высших кругах царской власти, когда русские солдаты на всех фронтах погибали за царя и отечество…