Назад: 38

Дальше: 1

САТАНА
Рассказ

Вилис Дирик лежал на животе и смотрел на собаку. Собака ворчала и смотрела на Дирика. Они друг другу не доверяли. Дирик считал, что хорошо знает собак. Собака считала, что хорошо знает людей.

Дирик лез в сарай через широкую щель под дверью, а там оказалась собака. Дирик не боялся, что собака нападет, но она могла громко залаять и привлечь людей.

Он лежал и думал, что делать.

Всю ночь Дирик шел и ужасно устал; потом набрел на этот уединенный сарай и хотел укрыться в нем от мелкого, но такого нудного дождика — заморосило еще с рассвета, все пуще и пуще; да и поспать можно было бы там на соломе.

Вот глупость! Он валяется на земле, голова и плечи в сарае, а ноги торчат наружу, с кровли на них стекает вода; Дирик промок и озяб, так хотелось поскорей забраться в солому, отогреться. Эта собака... Навострив уши и ощетинившись, она лежала на мякине посреди сарая, скалила зубы и рычала. Дирика разобрала злость: застрелил бы проклятого пса, да хутора уже очень близко. И он внимательно наблюдал за нежданным противником, разрушавшим все его планы.

Собака была большая, похожая на волка, рыжевато-серая, на спине шерсть потемнее. Глаза зеленовато мерцали. Выглядела она неважно — хребет выпирал, шерсть свалялась. Увидев человека, собака не стала громко лаять, только угрожающе, глухо заворчала, и Дирик решил, что она не была законным сторожем сарая, а скорее всего бродягой, укрывшимся в сарае от ненастья, таким же бродягой, как Дирик. Понятное дело, бродяга не хотел уступать свое место другому бродяге! У Дирика мало-помалу улеглась злость, он почувствовал нечто вроде симпатии к животному. «Только дураки не дерутся за свои права, за место под солнцем, — подумал Дирик, — а этот пес, видать, не дурак. Во как зубы оскалил!» Кто-кто, а Дирик знал, на что способны такие зубы... Толковый пес!

— Эй пес ну-ка спрячь зубы, не будь нахалюгой! — вполголоса заговорил Дирик. — Заключим перемирие я тебе ничего плохого не сделаю, и ты брось зря шуметь. Мне тоже не сладко приходится, понял? Так что давай с тобой друг за дружку держаться. Ну пес, пес, ты же умный пес...

Собака не переставала ворчать, правда уже не так злобно.

Дирик вспомнил, что в мешке у него есть хлеб и мясо, но, лежа тут под дверью, он не мог повернуться, достать что-нибудь. Осторожно, не сводя глаз с собаки, Дирик отполз назад — ведь собаки не любят, когда от них удаляются слишком поспешно; вылез совсем, отломил хлеб и опять пополз под дверь. Собака смолкла, подняла уши и смотрела на человека еще внимательнее, наверно учуяв запах еды.

Дирик бросил ей хлеб. Не промедлив и мгновения, собака поймала его и проглотила не жуя. И сразу же стала давиться — ну ясно: пес-бродяга изголодался вконец, с первого куска судорога его корчит! Неожиданно отказавшись от борьбы, собака, шатаясь, побрела в дальний угол сарая, продолжая давиться и повизгивая от боли.

Дирик прополз в сарай. Соломы тут хватало — недавно обмолотили рожь. Под ногами мягко шуршала мякина. Запахи сарая пробудили в памяти Дирика что-то приятное, только уже давнишнее и забытое.

Дирик родился и вырос в латышской деревне, аромат свежей соломы сразу напомнил ему отцовский хутор, молотьбу. Сын зажиточного крестьянина Вилис Дирик всегда охотно участвовал в толоках, хотя необходимости в том не было, а молотьба ведь работа не из легких. Бравый молодец, он в таких случаях считал зазорным гнаться за легкой работой: хотелось покрасоваться перед девушками, собравшимися на толоку, играючи швырять полные мешки с зерном, словно они набиты перьями... Ни одна из полевых работ не проходила так весело, ни на одной не удавалось всласть поозорничать, как на молотьбе. На такой же толоке, видно, сам черт, подсунул Вилису Дирику Зельму — шальную девку, и вскружила она голову зазнавшемуся сынку богатея, так что он неделями не вспоминал про дом родной и свою жену... Зельмы уже нет на свете — умчалась сдуру с каким-то фрицем в его фатерлянд и там отдала богу душу, когда город бомбили американцы, но в воспоминаниях Дирика она занимала гораздо больше места, чем жена и дети, которые тоже обретались за границей, в каком-то лагере для перемещенных лиц, правда, живые-здоровые... Эх, если б знать заранее, что война эта так по-дурацки кончится!.. Кончится, кончится... Ничего еще не кончилось, и не о том сейчас думать надо...

Собаку перестало корчить, она положила голову на лапы и, не сводя глаз, смотрела на человека. Дирик бросил ей еще хлеба и полез по приставной лесенке на скирду соломы, занимавшую больше половины сарая. «Надо выспаться, набраться сил, — решил Дирик, — от воспоминаний человек только раскисает». Он устроился поудобнее: вырыл углубление в соломе, положил под голову мешок, снял толстую куртку домотканого сукна и укрылся ею. Автомат — рядом, под рукой; револьвер давил бедро, и Дирик переложил его во внутренний карман пиджака. Чуть-чуть распустил ремень. Закрыл глаза, задышал глубоко и спокойно, прислушиваясь к монотонному стуку капель по тесовой кровле, близко-близко над головой.

Сон уже наваливался на него, когда внизу опять заворчала собака. Шуршала солома, собака, наверно, ходила по сараю. Дирик насторожился, приподнял голову, и собака вдруг издала такой звук, словно предупреждала его об опасности: «Пфут!» Ведь вот не залаяла, а именно предупредила тихонько; Дирик знал, что собаки с помощью такого не то чиханья, не то сильного выдоха пытаются обратить внимание человека на что-то необычное. О чем же предупреждала его собака? Дирик осторожно перевалился на колено, взял автомат и поглядел вниз. Собака смотрела наверх, на него, и опять издала такое же «пфут!».

— Молчать! Тихо! — прошипел Дирик и замер, прислушиваясь. Он не особенно испугался — вряд ли его выследили, — и все-таки сердце билось тревожно, неравномерно. События последнего дня, видно, подействовали ему на нервы больше, чем Дирик мог предполагать.

Собака смотрела то на дверь, то на человека; шерсть на хребте опять взъерошилась, верхняя губа задралась, обнажая зубы. Осторожно ставя лапы, собака приблизилась к двери, глянула в щелку. Уж наверно, она разглядела там что-то опасное, потому что взъерошилась еще больше, проворно метнулась обратно, отбежала в угол и попыталась было забиться за доски, сваленные у стены. Собака явно хотела спрятаться, но неудачно — там для нее не хватило места. Дирик приподнялся: собака подбежала к лесенке и стала карабкаться наверх, к нему. Когти скользили, царапали по ступенькам, раза два собака ударилась мордой, поскулила. Дирик не шевелился. Если столкнуть собаку с лесенки, шуму будет еще больше. Ему оставалось только смотреть. Может быть, стоило бы, наоборот, протянуть руку, схватить животное за загривок, помочь... Не успел Дирик додумать эту мысль, как собака была уже наверху. Только теперь он увидел, какая она тощая и облезлая; к тому же она дрожала как в лихорадке. Робко покосившись на Дирика, собака приникла к соломе и больше не шевелилась.

К сараю приближались шаги, слышно было, как хлопает грязь, разъезжаются ноги. У двери повозились и отперли ее. Дирик пригнул голову еще ниже, но так, чтобы видеть, что там происходит.

В сарай вошла женщина в большом платке и деревянных башмаках, с попонкой в руках. Не поднимая головы, расстелила попонку и граблями стала сгребать на нее мякину. Нагребла охапку, увязала, тяжело дыша, вскинула на спину и вышла из сарая, заперев за собой дверь.

Дирик почувствовал, что его лицо совершенно непроизвольно расплывается в дурацкой улыбке. Он прислушался к удаляющимся шагам, обернулся к собаке.

— Ну, — прошептал он, и это звучало как вздох облегчения.

Собака подняла голову и тоже смотрела на Дирика, только она не была спокойной, вертелась, будто ей не нравилось, что человек на нее так пристально смотрит. Дирик отвернулся, опять пошарил в мешке, отломил хлеба и бросил ей. Собака поймала хлеб на лету — только зубы щелкнули — и мгновенно сглотнула.

— Э, — пробормотал Дирик, — я вижу, тебе жилось еще хуже, чем мне... Ладно, ложись, не мешай больше! Спать, спать...

Собака опять положила кудлатую голову на лапы. Дирик опустился на солому. Ощущение, что опасность позади — хотя опасности даже не было, — позволило расслабить мускулы. Ему было хорошо, на редкость хорошо, вот только сон не возвращался; он думал о собаке. Рядом с ним живое существо, и казалось, оно станет его сотоварищем. В минуту опасности пес не поджал хвост, не пытался улизнуть, а предостерег Дирика и остался с ним. Зачем он вообще-то взобрался на солому? Искал ли защиты или же сам решил защищать и охранять человека, который накормил его? Может, почуял в Дирике такого же отщепенца, как он сам, бездомный пес? А что, если взять его себе? Такое толковое животное всегда пригодится. Если только будет слушаться. Не стоит гадать, почему и как пес потерял прежнего хозяина стал голодным бродягой. К человеку, которого охраняет умная собака, враг не подкрадется незамеченным...

Дирик чувствовал, что у него проходит, спадает нервное напряжение. Проходит впервые с минуты, когда он остался один, совершенно один. Испытать одиночество во всей его беспощадности Дирику за эту неделю не дали более сильные переживания: на карту была поставлена жизнь, надо было спасаться, бежать, скрываться. Просто не верится, что он действительно остался жив и даже не ранен, тогда как все его сподвижники погибли один за другим... Ужасный разгром! Одним ударом была уничтожена надежда Дирика вместе с парнями дождаться дня, когда в Латвию вступят американцы и англичане. Ведь союзники, без сомнения, только притворяются верными Красной Армии; теперь, когда покончено с немцами, они обязательно повернут оружие против Советского Союза, — Дирик свято верил в это.

Себя Дирик считал хитрым и находчивым командиром: он никогда не принимал боя с превосходящими силами противника, и оттого ему удавалось сохранять свой отряд почти в полном составе до этой осени — второй послевоенной осени. Он считал, что поступает разумно, организуя нападения лишь на отдельных советских работников и уж, во всяком случае, не больше чем на двоих-троих сразу.

Банда Дирика скрывалась, перемещалась и нападала в пределах трех уездов. В каждом из этих уездов у нее была заранее оборудованная база в лесу, свои связные и помощники, благодаря которым Дирик примерно знал, когда и где происходят совещания коммунистов и активистов, что там говорят и решают. На большие собрания банда Дирика не нападала, гораздо вернее было подкараулить в удобном месте машину уездного комитета, милицейский мотоцикл, какого-нибудь комсомольца или секретаря местной парторганизации... Убить и тут же скрыться, проскочить по знакомым тропкам на другую базу, отсидеться там в полном бездействии, выждать, готовя в тиши планы новых налетов. Дирик казался неистощимым на такие планы, неистощимой была и его ненависть к Советской власти; так же настроены были и все его подчиненные. Преданность этих людей не внушала сомнений — ни для кого из них не было возврата в мирную жизнь. Дирик был убежден, что гораздо надежнее, чем любовь и дружба, людей связывает пролитая кровь.

Такая неудача! В одной из волостей народ собирался справлять Октябрьскую годовщину. Дирик узнал, что на торжественном собрании пойдет речь о создании первого в уезде колхоза; на собрании, помимо секретаря уездного комитета, будет присутствовать представитель из Риги. Сорвать это собрание Дирику было не по зубам, зато связной сообщил, что секретарь и столичный гость на рассвете поедут обратно по такой-то дороге.

Утро было туманное, хмурое. Банда ждала в засаде. Долгожданная машина приближалась медленно, огни фар нащупывали путь в туманных сумерках. Дирик подал знак, и перед машиной поперек дороги повалилась ель. Дирик крикнул, чтобы сдавались без разговоров. Дверца машины отворилась, вышли двое с поднятыми руками... И в то же мгновение случилось невероятное: из машины застрочил пулемет, а те двое бросили по ручной гранате и залегли в кювет.

Дирик понял, что попал в западню, что его план разгадали. Без сомнения, в машине сидели не те люди, которых он выслеживал, а опытные бойцы. Времени на раздумывание не было. Вслед за «газиком» подъехала вторая машина, грузовая, из нее выскочили солдаты и, пригнувшись, бросились в придорожный лесок. Дирику оставалось только дать приказ к отступлению, но оторваться от нападающих было уже невозможно: людям Дирика был навязан бой... Два дня продолжалось преследование, они уходили из одного окружения, чтобы очутиться в новом кольце, и Дирик терял одного парня за другим...

Дождь барабанил по тесовой крыше; монотонный звук успокаивал, нагонял сон, но жгучая горечь воспоминаний не давала Дирику уснуть. Вот он валяется на соломе по чужим сараям, командир, потерявший всех соратников, потерявший их по своей же вине, из-за собственной ошибки. В трусости Дирик не мог бы себя упрекнуть, нет, он не бросал парней на произвол судьбы, чтобы спасти свою шкуру. Он бежал лишь, когда был убит последний из его людей. Вернее, этот последний был тяжело ранен и мог попасть в плен живым, поэтому Дирик сам застрелил его. Когда он потом, пригнувшись, бежал по соснячку-подростку, со всех сторон визжали пули, и если ни одна не задела его, так только потому, что ему чертовски повезло.

А потом его укрыла темнота, в темноте Дирику удалось оторваться от преследователей. Лесную тишину уже не тревожили их шаги и выстрелы. Дирик постоял, прислушался, затаив вырывавшееся с хрипом дыхание. Хотелось только повалиться на мох и уснуть, но этого нельзя было делать, надо было пройти еще несколько километров, запутать следы и потом идти к убежищу, давно подготовленному, но еще ни разу не использованному. Теперь об этом убежище не знала ни одна живая душа, кроме Дирика: те, с кем он строил его, погибли.

Вставало серое утро. Измокший лес был мрачен. Беглец уже перебрался через болото, осталось продраться сквозь молоденький ельник, и он будет у цели.

Дирик остановился перед бункером, раскидал хворост, закрывавший дверь, и вошел. Прежде всего сбросил мокрую обувь и одежду. Промозглый холод... Дирик зажег свечу, закутался в одеяло, взял бутыль самогона. Мысли путались. Он решил поесть — в бункере был запас консервов, — выпить самогонки и лечь. Но откуда-то вынырнула другая мысль — взорвать бункер, взлететь на воздух вместе с ящиком гранат, стоявшим на полке.

Дирик вздрогнул, таким непривычным было для него желание умереть. Уж не с ума ли он сходит? Надо что-то немедленно предпринять! Не думая больше о еде, Дирик вышиб пробку и стал пить прямо из горлышка. Самогон был крепкий, добрый, наверно, горел бы, если поднести спичку. В бутылке еще оставалось больше половины, а он был уже пьян — не мог потом вспомнить, как оставил бутылку, как погасил свечу, лег на нары и укрылся.

Дирик чувствовал, что дрожит; все его большое, сильное тело дергалось, изо рта вырывались хрипы, рычание, всхлипывания. В жизни Дирик не плакал, он не понимал, что с ним творится, только испытывал мучения, не заглушаемые даже алкоголем. Отчаяние, ненависть, ужас? У мучений этих не было имени, но они были чудовищны; если б Дирик попытался им противиться, его б, наверно, наизнанку вывернуло... В конце концов, как рухнувшая стена, глухое, слепое забытье свалилось на пьяного человека.

Дирик проснулся в сумерках, поморгал глазами, пытаясь сообразить, где он и что с ним было. Бой... Бегство... Возвращение к жизни было безжалостным, и Дирик опять зажмурил глаза, но спасительное забытье не возвращалось. Открыв глаза, он увидел, что дверь бункера раскрыта, в верхней части узкого четырехугольника на сером небе чернела сетка ветвей, внизу, на пороге, шевелился живой клубочек... На земле сидела белка.

— Брысь! Разгуливает, зараза, будто я уже сдох, — пробормотал Дирик, еле ворочая распухшим языком. Звереныш взмахнул пышным хвостом и вмиг исчез. — Нет, черт дери, я еще жив и буду жить! Я им отомщу! За каждого из моих парней уложу по десятку ихних, а за последнего, которого самому пришлось добить, — сотню...

Он сел, качаясь от слабости; голову сдавливал невидимый обруч, под ложечкой жгло. Пить... Дирик сполз с нар, тупо поглядел на мокрую одежду, отшвырнул ее ногой и выругался. Мучила жажда, а воды в бункере не было. Дирик закрыл дверь, зажег опять свечку, покосился на ящик с гранатами, потом стащил его с полки и сунул под нары — с глаз долой: в голове был прежний сумбур. Может, выпить оставшийся самогон, чтобы совсем перестать думать? Нет! Теперь-то он сначала поест.

Поев, Дирик развесил одежду, а потом опять выпил самогонки и уснул.

Теперь он проснулся утром от нечеловеческой жажды; надел все мокрое, выполз из бункера, дотащился до болота, привалился к первой же ямке и пил, пил гнилую рыжую воду, пока не затошнило.

Вернувшись в бункер, Дирик сел на нары, и сапог задел обо что-то; нагнулся, посмотрел — ящик с гранатами! Ящик пугал — притягивал и пугал, от него надо было избавиться. Дирик вынес ящик, свалил в елочки, забросал брусничником, мхом и хворостом. Вернувшись в бункер, Дирик дрожал с головы до ног, как после долгой, невообразимо тяжелой работы. Не хотелось разбираться в себе, и он опять схватился за бутылку. Опьянение, сон...

Сон и покой длились недолго; был еще день, когда Дирик открыл глаза. На этот раз он сел на нарах бодро и упруго, с таким чувством, будто надо сейчас же куда-то идти, что-то делать, нельзя мешкать ни минуты. Но куда идти, что делать? Торопиться было решительно некуда, его нигде не ждали, больше никогда ждать не будут. Ха, ждать — не дай бог, чтобы его кто-нибудь ждал, это может быть только враг, только смерть!

Дирик крепко сдавил ладонями голову и сидел, раскачиваясь вперед-назад, силясь думать не о прошлом, а о будущем. Потом встал — вспомнилось, что в бункере оставлена кое-какая одежда. Выбирать особенно не из чего было, и все-таки ни за что не хотелось надевать то, что на нем было раньше, — казалось, в другой одежде он почувствует себя другим человеком.

Переодевшись, Дирик и впрямь приободрился; он вычистил и смазал автомат и при этом отметил, что его нервы действительно не в порядке: стоило взглянуть на оружие, как у него начинались галлюцинации — ему слышались выстрелы, визг пуль, виделось, как вблизи падают люди, перед глазами мелькали эпизоды недавно пережитой борьбы, точно кадры кинофильма. Проклятый бред, и ведь не бросишь оружие, как эту мокрую одежду!

Дирик сделал над собой усилие, перестал метаться по бункеру, собрался и вышел. Замаскировал дверь, обдумал, куда пойти. Продираясь сквозь ельник, он обо что-то споткнулся. Ящик с гранатами! Увидев его, Дирик облился потом. Что это за дьявольщина? Казалось, ящик с гранатами его преследует; надо было наконец от него избавиться. Дирик поднял его и потащил. На краю топи он облюбовал бездонное, широкое окнище, наполненное водой, и опустил туда ящик.

Ящик ушел под воду, Дирик отер мокрый лоб. Вместе с ящиком ушло наваждение, и Дирик стоял перед окнищем, удивляясь и смертельно злясь на себя. Дурь, дикая блажь и слабоумие! Раньше, бывало, никогда не выходил без парочки гранат, а тут... Хорош боец — не может унять разыгравшиеся нервы! А еще собирается мстить за своих парней, в одиночку справиться с теми, которых много... Тьма-тьмущая! А он один, до ужаса один!.. Ну да черт раздери, не век же он будет такой тряпкой! Спокойствие, терпение!

Дирик перебрался через топь и вышел на твердую землю, в сосняк. Разулся, надел сухие носки и сапоги, а мокрые спрятал в кустах. На опушку он вышел еще засветло. Дальше идти было нельзя. Он выбрал, где погуще ивняк и забрался в него отдохнуть. Лег на спину, полежал, глядя в серое небо, и незаметно задремал.

Проснувшись, Дирик долго не соображал, где находится, а потом не мог понять, зачем сбежал из бункера и пришел сюда. Не потому ли, что в бункере лезли в голову мысли, каких раньше у него не бывало? Или одиночество показалось невыносимым?

В этих краях для Дирика не было незнакомых мест. Вспомнилось: в двух километрах отсюда хутор Дзениса, одного из тайных пособников банды. Родственник Дзениса был в банде и погиб вместе со всеми. Дирик решил сходить к Дзенису.

К хутору он подошел уже в сумерках, а до того укрывался в ближней роще, наблюдая за хутором и окрестностью. Знакомое огородное пугало было на месте, в руке старое ведро, — значит, все спокойно; если ведро лежит на земле, подходить к дому нельзя — так условлено. Чтобы вызвать Дзениса или его жену, надо было повалить жерди, прислоненные к березе на краю рощи, — если, конечно, хозяева хутора не забывают иногда поглядывать на свои жерди.

В ожидании Дзениса Дирик раздумывал над тем, что условные сигналы больше не годятся: пугало давно пора убрать — в огороде же нет ничего, только может навести на подозрения...

Вот и хозяин. Дзенис — низкорослый мужичонка средних лет, все в нем невыразительно: черты лица, движения, взгляд и голос; Дирику всегда казалось, что этот человек ничего не хочет, ни о чем не думает и ни на что не может решиться: настоящий тюфяк, каждый может пинать и ворочать его как вздумается.

Дзенис, наверно, думал, что в роще его ждет родственник: увидав перед собой Дирика, он испугался, раскрыл глаза и рот и стал переминаться с ноги на ногу, не в силах слова выговорить.

Дирику никогда не нравился Дзенис, но этот слюнтяй, как он его называл, не раз оказывал банде серьезные услуги.

— Рот-то закрой, ворона влетит! — крикнул ему Дирик. — Хоть я и побывал в настоящем пекле, а все-таки черти меня еще на сковороде не изжарили!

— Хи-хи-хи, — рассмеялся мелким смешком Дзенис и тут же прикрыл рот ладонью, крякнул и сказал вполголоса: — В пекле, значит... То-то и говорят, что тебе крышка...

— Видишь сам — голова еще на плечах... И ребята мои живы-здоровы... Правда, получилась заваруха, кое-кого из парней мне пришлось списать... У красных много побито? Об этом-то говорят или нет?

— Говорят, трое. Были похороны, митинг... С полдюжины раненых лежат в больнице... А твоя, говорят, банда уничтожена до единого человека.

— Ха-ха-ха! — Дирик пытался рассмеяться громко и уверенно, но голос ему плохо повиновался. — Верь, верь тому, что на митингах болтают, умнее всех станешь! Моя банда сегодня сильнее, чем когда-нибудь!

Дзенис почтительно выслушал Дирика, потом опять крякнул в ладонь и продолжал свое:

— Двух твоих, говорят, уже опознали. Один-то был Волдис Калнынь, а другой из соседней волости... Насчет остальных не скажу, не знаю. — Дзенис опять хихикнул, потом смекнул, видно, что это вовсе не к месту, и торопливо прикрыл рот ладонью.

Молчал и Дирик. Тогда Дзенис покашлял и робко спросил:

— А как там шурин-то мой, ноги еще носит? Женка все охает — небось и его ухлопали.

Дирик круто повернулся к нему.

— Затем я и пришел к тебе. Никто из нас не знает, где свою пулю отыщет.

— Значит, правда? Ах господи! Худо нам теперь будет, шурина-то они узнали как пить дать, теперь сам со дня на день жди гостей.

— Болтай! Твой шурин был нездешний! Кто его опознает? Уж кому-кому, тебе-то дрожать не приходится.

— Рано ли, поздно, опознают, опознают все равно. А женке как я скажу!..

— Не говори, кто тебя за язык тянет?.. Дзенис, мне харчи нужны!

— Много?

— Буханка хлеба, ну, масла, мяса...

Дзенис предложил ему зайти на хутор, но Дирик ответил, что обождет в роще. Не хотелось показываться на глаза жене Дзениса: пойдут расспросы...

Дзенис принес узел с продуктами. Видно, только теперь до него по-настоящему дошло, чем может обернуться для него смерть шурина: он больше не хихикал, с пришибленным видом косился по сторонам и явно ждал, скоро ли уберется непрошеный гость. Встреча с Дзенисом не разогнала, а только усилила одиночество Дирика. Разговаривать с таким трусом нет ни смысла, ни удовольствия. Отрывисто распрощавшись, Дирик зашагал своей дорогой.

Он шел всю ночь — хотел обойти еще некоторых своих пособников. Где-то тлела надежда: вдруг кто-нибудь из парней да жив, убежал, оставив весточку у связных.

Надежда не сбылась. Одного связного Дирик не нашел — тот уехал надолго. Встреча со вторым обозлила и окончательно выбила Дирика из колеи: человек этот вел себя так странно, рассуждал с такой пропащей безнадежностью, что Дирик заподозрил, уж не перекинулся ли он, сукин сын, к красным. Иначе что бы могли означать его слова, что, мол, Дирику лучше б вовсе сгинуть, затаиться где-нибудь, нос не высовывать, нешто ему под силу одному со всей землей тягаться...

— Что значит со всей землей? — закричал на него Дирик. — Дураки и трусы — это тебе вся земля? Ну-ка, объясни мне, с чего это ты так заговорил?

Перепуганный мужик топтался, глядя в землю, и не мог сказать ничего вразумительного.

Дирик рассердился, плюнул и ушел, не прощаясь, посреди ночи, лишь бы не отправить сгоряча этого болвана к Петру-апостолу.

И вот после длинного ночного перехода как раз и настало то дождливое утро, когда он лез в сарай и увидал там собаку...

Перебирая события этой недели, Дирик незаметно уснул, а когда проснулся, еще полежал, не двигаясь и не открывая глаза, чувствуя, что отдохнул, согрелся. Хорошо, легко: он, видно, выспался, набрался сил... А где же он спит? Темно, капли барабанят по крыше... Ах да, в сарае... Только уже не в сарае у Зельмы, как ему чудилось сквозь дрему; и для благодушного настроения нет никакого повода. Странно — когда ему случалось во сне возвращаться в прежнюю свою жизнь, то обычно он видел себя у Зельмы в сарае на сене, чувствовал рядом ее тело; почему-то никогда не снился отцовский хутор, где ему так хорошо жилось; неужели в сарае около Зельмы он больше был дома, чем у себя на хуторе, или потом, в городской квартире — в роскошной квартире, которую он занимал, будучи заместителем начальника полиции уездного города?.. Глупые сны. Но действительность еще глупее.

Кто-то тихо, отрывисто заскулил... Пес! Дирик протер глаза, поднял голову, посмотрел: там мерцали круглые, зеленовато фосфоресцирующие точки — глаза животного.

— Пес! — тихо позвал Дирик, но собака не послушалась, не подошла. Почему она так заскулила, что это значило — страх, сомнение, недоверие? «Хо, так вот до чего я докатился, больше мне, видно, и делать нечего, как гадать, о чем скулит бездомный пес!» — в сердцах подумал Дирик и стал собираться. Нащупал в темноте лесенку, спустился. Внизу он все-таки еще раз позвал собаку, но на соломе ничего не зашуршало, не зашевелилось.

Дирик пытался отворить дверь сарая, но она не поддавалась. Ну правильно — заперта. Не оставалось ничего другого, как лечь опять на землю и выползти на животе.

Он постоял у сарая. Бросить туда горящую спичку?

Что за нелепая фантазия! Какой смысл? Была бы эта рожь хотя бы необмолоченной. Поднимать тревогу из-за пустой соломы! Начнут искать поджигателя, могут напасть на след. Да! Уж если в башку такие глупости лезут, значит факт, что ему нужно сейчас одно — забраться поглубже в лес и немного пожить спокойно, дать отдых проклятым нервам; тогда и в голове прояснится, можно будет все хорошенько обдумать и начать мстить...

Неожиданно для себя Дирик прижался к двери и еще раз позвал:

— Пес! Песка, песка! — Прислушался — тишина, ни одна соломина не прошуршала, собака не послушалась его. — Ну так оставайся тут, падаль, сдохни с голода, нужен ты мне! — рявкнул Дирик и зашагал в лес.

Вскоре он опять задумался о собаке. Может быть, она пошла бы, и даже охотно, только не сумела спуститься со скирды по приставной лесенке? Наверх-то еще кое-как взобралась, а по лесенке вниз... Этого ни одна собака не умеет... Да нет, если бы хотела с ним идти, в один миг съехала бы по соломе; захотела бы, так прибежала, а не хочет, так не пойдет, сколько ни зови.

Задумавшись, Дирик опять остановился, а опомнившись, стал ругать себя: «Дожил! Жаль расстаться с паршивым, неблагодарным псом! Распустил слюни, как старая дева, тьфу! Неужели человек, когда остается один, настолько меняется, даже сам себя не узнает, самому себе становится противен?»

Дирик шел дальше, глаза уже свыклись с темнотой. Дождь перестал, поднялся ветер и разогнал тучи; в небе проглянули звезды. Прохладно, но лучше прохлада и ветер, чем сырость; он сунул руки в карманы и зашагал бодрее.

Он решил вернуться в бункер, покинутый вчера. Все-таки самое надежное место. Ни на одну из прежних баз нельзя было соваться: а вдруг кто из парней им все-таки попался в лапы живьем — разве можно поручиться, что он будет молчать?..

К полуночи Дирик отшагал больше половины дороги. Спешить было уже некуда, во все стороны простирался бескрайний лес, где Дирик чувствовал себя в безопасности даже днем. Он сел отдохнуть на бревна у вырубки, достал из мешка еду. Не спеша резал хлеб и копченое мясо, с удовольствием ел, глядя на посветлевшие звезды, слушая шум деревьев. С тех пор как Дирик стал жить в лесу, шум деревьев стал ему приятен, подбадривал и успокаивал, но сейчас успокоение было неполным: разум говорил, что он в безопасности, а в груди что-то зудело неприятно и тревожно — будто у леса вдруг появились глаза, и они подглядывают за ним, наблюдают. Конечно, все это нервы; вот уж ненадежное устройство!

Дирик вздрогнул: он безошибочно уловил скользнувшую в стороне тень; она остановилась, застыла на краю сосняка. Дирик все-таки не схватился за автомат — эта тень не могла быть человеком — только животным, каким-то лесным зверем. Но что это? Волк, лисица? Дирик продолжал есть, поглядывая на сосняк. Там больше ничего не было, тень будто сквозь землю провалилась, и вдруг... Пес!.. Это же собака, таясь, шныряет за ним, высматривает и подглядывает.

— Пес, пес! Иди сюда.

Не идет. А может быть, померещилось? Дирик соскоблил с мяса жир, намазал на хлеб и кинул его в ту сторону, где видел собаку. Сомнений быть не могло: из сосняка вылетел черный клубок и, фыркнув, кинулся к пище. Найдя хлеб, опять отбежал подальше. «Не доверяет, зараза!» Дирику стало почти стыдно за свою улыбку, за свою радость при неожиданной встрече с собакой. Теперь-то ясно: пес не уйдет, останется возле человека, последует за ним.

Дирик вернулся в бункер. У него есть кров — можно пожить, отдохнуть, место хорошо замаскировано; да еще есть собака. Только случайно, совершенно случайно люди могут набрести на его убежище; разве что в ясные, безветренные дни нельзя будет топить — в такие дни дым поднимается прямо вверх и виден издалека.

В бункере было очень сыро, и Дирик решил разжечь жестяную печурку. Хорошо, что не поленились поставить ее. Правда, дров не заготовили, но топор лежал тут же под нарами. Как только рассвело, Дирик вышел в лес, натаскал огромную кучу хвороста и принялся его рубить; пока он трудился, собака поблизости не появлялась.

В следующие несколько дней она показывалась только, когда Дирик ел, и никогда не опаздывала, будто заранее знала время, хотя Дирик питался далеко не регулярно. Когда человек доставал еду, собака стояла поодаль, не сводя с него голодного, хищного взгляда; брошенные куски хватала на лету и проглатывала, все так же пристально глядя на человека. Дирику казалось, что в глазах животного сверкают только голод и злоба, никаких других чувств; иногда ему становилось не по себе, почти жутко от ее голодного взгляда, и он бросал собаке больше еды, чем собирался.

— Вот сатана, ты же сжираешь больше, чем я, твой господин и хозяин! — попрекнул собаку Дирик. — Скоро нам придется отправляться на поиски жратвы. Не прокормить мне тебя... Где это ты так изголодался, и почему у тебя глаза такие злобные, сатана ты этакий? Ха, это для тебя самое подходящее имя, буду звать тебя Сатаной...

Раза два Дирик попытался приманить собаку поближе, но она или не понимала его, или не желала слушаться; когда же человек сам делал несколько шагов в ее сторону, исчезала в кустах.

— Как волка ни корми... — ворчал Дирик. — Ну и катись в болото, нужна мне твоя собачья любовь, ха! Хватит с тобой цацкаться. Хлеб из рук моих жрешь, а близко не подпускаешь? Наверно, лупили тебя, вот и боишься, трус! Трус ты и продажная душонка, тьфу!

Как-то вечером Дирик опять растопил печурку и поставил на нее чайник с болотной водой — другой не было; чай отдавал ржавью, тиной, но с этим приходилось мириться.

Печурка раскалилась, Дирик смотрел, как на ее жестяных боках вспыхивают, треща, крохотные звездочки; в детстве ему кто-то говорил: когда на плите трескаются и вспыхивают такие звездочки, это к ветру. В детстве... За каким чертом о нем вспоминать, оно давно прошло! Ни о чем не надо вспоминать, ни о чем. Любая тропинка воспоминаний все равно приведет к разгрому, к поражению, к гибели почти всех надежд.

Лучшее спасение от воспоминаний — самогонка. Ее в бункере было достаточно. Дирик взял с полки бутыль и стал пить. Огненная жидкость обжигала рот, глотку, желудок, зато она обладала магической способностью разгонять воспоминания. Все, что когда-то связывало Дирика с жизнью, с людьми, постепенно теряло значение, мельчало и отдалялось, пока не исчезало совсем, падало в небытие, как камень в воду. Не рассеивалась только злоба и ненависть, жажда мести; они, за последние годы, как клещи, присосались к сердцу и разуму Дирика, стали его второй натурой; сейчас они терзали его еще сильнее, особенно когда он начинал пить. Тогда Дирик строил планы мщения, воображал, что и как будет делать; потом на смену возбуждению всякий раз, и в этот вечер тоже, приходила вялость, благодушное отупление.

Именно в этот вечер Дирик впервые заметил, что благодушию и отуплению он отдается охотнее, нежели размышлениям о мести. Не успел он додумать эту мысль, как у него вдруг ужасно заболело под ложечкой. Дирик вспомнил, что подобную боль он испытывает не впервые. Уж не обжег ли он желудок чересчур крепким самогоном? Или чаем: чтобы не так воротило с души от болотного привкуса, Дирик пил крутой кипяток, много раз обжигал себе рот...

На этот раз боли под ложечкой и ребрами были невыносимыми; Дирик скрючился, сжал живот обеими руками — так хоть легче было дышать. Каждый вдох поглубже вызывал жжение; Дирика прошиб пот от боли. Что у него с желудком? Или, может быть, с печенью?

— Чего гадаешь, дурак? — сказал себе Дирик. — Кто тебе ответит? Болото, лес? Или трус этот и обжора Сатана?

Вспомнив о собаке, Дирик отодвинул опорожненную бутылку, перемогаясь, встал и вылез из бункера, Ветер со свистом гнул ветви молодого ельника, раскачивал огромные сосны. Хмурая, слепая ночь,

— Сатана, эй, Сатана! Фью, фью, фью!

Собаки не слышно и не видно. Человек грязно обругал ее и убрался обратно в бункер, захлопнул дверь, повалился на нары и проспал до утра.

Рано утром Дирика разбудила боль под ложечкой. Прижимая ладонями больное место, Дирик проклинал себя — надо же было натащить в бункер такую уйму самогонки! Перебить оставшиеся бутылки, перебить сейчас же! Стой, стой... А не будет ли это еще глупее, чем утопить в болотном окнище ящик с гранатами? Надо просто взять себя в руки — пить в меру, а не как... Бутылки остались неразбитыми.

Весь день Дирик пролежал на нарах, почти ничего не ел и мучился от болей. Раза два вставал, сплевывая и морщась, отхлебывал глоток остывшего чая, тупо озираясь, выходил из блиндажа. Собака не показывалась — ну и пусть ее волки задерут, не станет он больше ни звать ее, ни кормить.

Вечером Дирик затопил печурку, но пить самогонку не стал. Чтобы не видеть зеленого мерцания бутылок на полке, набросил на них свой брезентовый плащ.

Наутро ему немного полегчало, можно было хоть двигаться и кое-как соображать. Дирик встал, распахнул дверь, чтоб проветрить помещение, и стал открывать банку консервов на завтрак. Ну конечно, Сатана уже тут как тут — сидит у входа, глаза, злые, алчные...

— На, жри! — Дирик швырнул псу кусок. — Все равно сегодня идти.

Вскоре Дирик отправился в путь. Собака мелькала иногда то слева, то справа от тропки.

На опушку леса Дирик вышел около полудня. Надо было ждать вечера; зря он так торопился.

Дирик нашел в кустарнике местечко посуше и растянулся на траве. Выглянуло солнце, стало потеплее: он задремал.

Вдруг он встрепенулся и глазам своим не поверил: собака вцепилась зубами ему в штанину!. Как только Дирик открыл глаза, она отскочила и издала предостерегающее: «Пфут, пфут!» А потом, тихонько ворча, скрылась за ближними елочками.

Дирик вскочил и последовал за ней, Пройдя шагов тридцать, он увидел тропинку, которой раньше не заметил. Неподалеку слышались шаги, трещали, ломаясь, сухие веточки, по тропинке кто-то шел... Дирик еле успел втиснуться в можжевельник. Из этого укрытия он видел, как приблизился и прошел мимо мужчина в фуражке лесника.

«Тьфу ты, — подумал Дирик, — если б я все еще валялся там в кустах, он бы меня как пить дать застукал! Кто его знает, что он за человек? Во всяком случае, я-то его не знаю. Попался б, как хорек в ловушку, если б не Сатана! Оказывается, я приобрел умного пса; нет, он стоит своих харчей!» Дирик оглянулся; собака сидела неподалеку и смотрела на человека.

— Ох, Сатана! — пробормотал Дирик. — Ты же меня полюбил все-таки! А? Хо-о... Много ли такая скотина вообще-то в любви смыслит?.. — Он шагнул к собаке, но Сатана сейчас же вскочил и шмыгнул в кусты. — Тьфу, — Дирик плюнул с досады, огляделся и потер нос кулаком. Надо было поискать другое местечко, где можно дожидаться темноты; на сей раз он отнесся к этому повнимательнее, сначала обошел вокруг, посмотрел, нет ли где тропок, протоптанных человеком, не просматривается ли откуда-нибудь его убежище.

— Ну, тут уж мы будем в безопасности, — буркнул он наконец и опустился на мох в облюбованном местечке. Сатаны не было видно, но Дирик не сомневался в том, что собака близко. — Да, — пробормотал он, — кто бы подумал, что ты такая сообразительная скотинка! Давай и впредь держись за меня, не пожалеешь, вдвоем-то лучше, вдвоем мы с тобой не пропадем. Чертовски хорошо быть вдвоем. Да еще когда тебя так охраняют...

Вечером Дирик пошел на хутор — его хозяина Толена он хорошо знал. Это был человек неразговорчивый, угрюмый, но Дирику он нравился куда больше Дзениса. Толен не задавал лишних вопросов и не болтал попусту. Услыхав, что Дирику требуются продукты, он, ни слова не говоря, собрал необходимое и рассердил Дирика только тем, что проделал это уж слишком поспешно, будто ему не терпелось поскорее отвязаться от непрошеного гостя. «Все они стали такими... Которым не надо самим торчать в лесу... Разнежились, сволочи, распустились!»

Дирик вернулся в бункер.

Несколько дней он провалялся на нарах, ничего не делая, удерживаясь от пьянства, приучал себя жить бездумно, не прибегая к опьянению. Иногда это удавалось: он больше не думал, не вспоминал ни о чем, не изобретал планов мести, решив, что сейчас надо только отдыхать, чтобы боли под ложечкой утихли совсем.

Собаку Дирик кормил охотнее и сытнее прежнего, несколько раз ласковым голосом подзывал к себе, но Сатану ничем не удавалось задобрить.

В один из сравнительно теплых, солнечных дней в конце ноября Дирик почувствовал себя настолько окрепшим и отдохнувшим, что вышел просто так прогуляться по лесу. Дошел до опушки, постоял, посмотрел: там и сям зеленела озимь, из труб домов поднимался светлый дымок, где-то в саду играли дети.

Дирик надеялся, что эта прогулка развлечет его; но оказалось, наоборот, все раздражало: дымки из труб, ухоженные нивы, играющие дети.

— Живут, гады, — бормотал он, — живут и в ус не дуют, голодранцы! Пригрелись на солнышке коммунизма! Сволочи... Человек должен прятаться по болотам, по лесам, как... А эти... Шушера проклятая! Своими руками навел бы пулемет на такой клоповник, скосил бы одного, другого, а потом — зажигательными, зажигательными, зажигательными...

Вспомнились слова того связного: один против всей земли... «Против какой всей земли? Латышской? Ну нет! Разве на латышской земле только и жили одни голоштанники — ни кола ни двора, которым нечего было терять? Ясно, от тех-то добра не жди, им все теперешнее — как божья роса! Дорвались, заседают, «ура» кричат... Ну, а те-то, которым грозит полное разорение, справные-то крестьяне? Ведь и они живут на этой земле, они-то не станут смотреть тупыми овечьими глазами, как их стригут, разоряют, обзывают кулаками, оскорбляют! Разве я среди них останусь один, даже если... Ну погодите, вы, шваль...» Дирик так растравил себя, что стиснул зубы, заскрипел ими. Круто повернулся и пошел обратно.

В другом месте на краю леса Дирик увидел большой незнакомый хутор. На рыжеватом клеверном поле, раскинувшемся между постройками и лесом, паслись овцы, забредшие почти на опушку. У Дирика мелькнула мысль... Куда это Сатана подевался? Дирик оглянулся: к счастью, пес рядом, он смотрел на Дирика ожидающе, видно почуяв, что человеку что-то надо, и сторожко поставил уши.

— За мной! — вполголоса произнес Дирик. Пригнулся, втянул голову в плечи и по канаве, заросшей кустарником, стал подбираться к овцам. Еще немного... Так, ну теперь из хутора ничего не увидят. Дирик погнал овец к лесу, и они, дуры, вприскочку побежали туда. Когда овцы, блея, рассыпались между деревьями, Дирик прошипел:

— С-сатана! Взять!

Собака ринулась вперед, — не залаяв, прижав уши как настоящий дикий зверь, бросилась на увесистого барашка, протащила его по земле и навалилась всем телом.

Дирик подбежал, зажал морду отчаянно блеявшему барану, вскинул его на плечо и проворно углубился в лес.

В лесу он зарезал барана, вспорол ему брюхо. Печень, легкие и сердце кинул Сатане — тот с ворчанием уволок свою долю в кусты.

В бункер Дирик с добычей вернулся ночью; затопил печурку, поджарил на вертеле и с жадностью поел свежей баранины. Для полного блаженства он разрешил себе на этот раз откупорить бутылку — решил выпить, но с умом, относиться к себе построже.

В распахнутую дверь шмыгнул Сатана; присев у входа, он, склонив голову набок, смотрел на хозяина, очевидно признавая его действия хорошими и правильными.

Дирик заговорил с собакой:

— Ха, и ты тут! Я вижу, ты и вправду любить меня начинаешь, и глаза уже не горят, как у дикого зверя, когда ты на меня смотришь. Это разумно, очень даже разумно. Прошу к столу, твоя доля ждет тебя, целая куча костей. Между нами говоря, ты скотина что надо — этого я еще ни одной собаке не говорил... Так же, как ни одной бабе не говорил, что ее люблю... А бабы меня... Да и собаки у меня были, хо-о... Ну, будь здоров! — Дирик выпил самогонки и бросил Сатане кости. На этот раз Сатана не потащил их из бункера, а стал грызть тут же у порога. Дирику это понравилось, он еще больше разговорился:

— Бабы, да-а... Уж такой шалой, такой мировой бабы, как Зельма, я больше не встречал, можешь мне поверить! Будто черт в ней сидел, тебя прямо так и лихорадило. Ей-то... Ну, ей я, конечно, насулил золотые горы.... А все остальные — тьфу!.. Была бы Зельма жива, не увязалась бы, стерва, за тем паршивым фрицем, так уж, будь покоен, не раз притащилась бы ко мне посреди ночи. Никогда ни с чем не считалась... Когда снюхались мы, она ж знала, что у меня жена на шее... У самой женихов — пруд пруди, единственная дочка, отец — богач... Только меня и хотела, никого другого, конечно, пока я от нее ни на шаг не отходил... А долго ли я мог себе такое позволить? Свой-то дом тоже проведать надо. Ну и готово, след ее простыл... Эх, Зельма, Зельма, как говорится, мир праху твоему!.. За это опять же выпить полагается.

И Дирик пил, забыв свое решение — пить в меру, пил и рассуждал громко, все громче:

— Да-а, Сатана... Жаль, что мы раньше с тобой не были знакомы! Не всегда я так бедно жил. Когда мои орлы еще были со мной, я был веселый, все мы были веселые, выпивали, пели песни. — Дирик затянул, отбивая такт ладонью по коленке: — «Где шумит сосно-овый бор...» — Он подавился, закашлялся, подозрительно поглядел на Сатану: — Ну, чего смотришь, будто не веришь? Как мы во зеленом во лесу гуляли! Ого-го, нам, брат, палец в рот не клади!.. Один я теперь знаю, сколько костей в здешних чащах схоронено, понял... Гляди не гляди, понял!.. Мы ведь не одних только этих проклятых ловили, не-ет!.. Чего ухмыляешься, дразнишься, падаль?

Дирик пил и говорил, вслушиваясь в собственный голос. Едва замолкал, казалось — тишина обступает его, сгущается, давит и душит, как узкий, но неодолимый железный обруч.

— Да, позабавились... Раз ночью Рунгис с Мазтетером, черти, приволокли в лагерь бабу, горожанку... Красивая женщина, пахло от нее как от цветочной клумбы... Приехала ночным поездом, понял, и прется по лесной дороге... Овца овцой! Столкнулась с моими молодцами нос к носу да еще спрашивает — не знают ли они, где бы она могла переночевать? Хо-о, они-то знают!.. Все равно как отраву занесли в лагерь, как чуму... Целая шайка мужиков, а баб они, может, с год не видали... Что тут заварилось! Парни, хоть родственники меж собой, хоть братья, смотрят друг на дружку как быки — кому, дескать, девка достанется... Ну, я же был господин и начальник в лагере. Тьфу ты... Нашелся у нас один придурок, мальчишка, маменькин сынок, у самого молоко на губах не обсохло, а на меня хвост поднимает... Вот сволочь! Чтоб не трогали бабу... На меня! Понял? А как это называется, когда против вождя идут? Это бунт, собачья твоя душа! Молчать!.. Я за пистолет, этот щенок за свой... Бах, бах, бах... Ухлопал бабу, как куропатку. Тьфу! Вот балда-то... Что ж мне бунт допускать, что ли? Ну нет... Я его успокоил... на месте. А не то... Ты-то чего уставился?! Чего глазеешь так противно, собачья твоя харя! Ма-алчать! Дисци-плина! Я тут хозяин, понял... — Дирик глядел на собаку глазами, налившимися кровью.

Сатана, прижав уши, глядел на своего господина.

Дирику померещилось, что собака будто бы сжалась, изготовившись к прыжку, и он вдруг пьяно заорал:

— От-ставить! Ах так? И ты бунтовать? Ну, ты у меня сейчас...

Шум, грохот. Потянувшись за револьвером, лежавшим на середине стола, Дирик столкнул на пол чайник и жестяную кружку. Мгновение, пьяный, ошарашенный собственным ревом и грохотом, тупо глядел на обгрызенный кусок мяса перед собой, потом глянул на дверь: она была приоткрыта, собака исчезла. Дирик выпустил из рук револьвер и рявкнул:

— Сатана!

Это было последнее произнесенное в тот вечер слово. Голова и плечи Дирика покачнулись вперед, назад, потом опустились на засаленный край стола.

Наутро первым ощущением Дирика была жуткая, сжигающая боль под ложечкой. Он застонал, разлепил склеившиеся веки, поднял голову и пытался пошевелить ногами, но они затекли и лежали под столом как два чурбака. Долго он не мог сдвинуться с места, сидел как прикованный к столу, заваленному кусками мяса. При виде жирного недожаренного мяса его затошнило. Наконец ноги стали повиноваться ему, он дотащился до нар и рухнул лицом вниз.

Снова открыв глаза, он увидел собаку, она сидела у порога и пристально смотрела на него.

— Сгинь, нечистая сила! — пролепетал Дирик одеревеневшим языком. Ему было так скверно, что он ударил бы собаку, подойди она поближе. Боль под ложечкой была нестерпимой, и виновата собака: если бы Сатана не свалил барана, не было бы этого обжорства и пьянства.,.

Собака, должно быть, смекнула, какое настроение у хозяина, покосилась на груду мяса на столе и, опустив хвост, шмыгнула за дверь.

Несколько дней Дирик никуда не ходил, мучился от болей. Было тяжело, как никогда, и Дирика охватил страх: что, если он заболел по-настоящему? Под ложечкой не гас дьявольский огонь, давило так, будто в нутро ему насовали кучу раскаленных камней. На правый бок вообще нельзя было повернуться: под ребрами набухал ком боли. Дирик ощупал его — наверно, и впрямь у него увеличилась и болела печень. Черт ее знает, у него же сроду не болела печень! Силы иссякли; их едва хватило на то, чтобы как-то подняться, принести воды, сжевать хоть кусок мяса...

Дирик временами ловил себя на мысли — хорошо бы перезимовать где-нибудь в тепле и в покое. Да, за последнее время он полюбил тепло, ему понравилось сидеть у печурки, глядя на угли, веявшие в лицо горячим дыханием.

Он страдал не только от боли, его терзал растущий страх перед одиночеством, перед своей беспомощностью. Лес уже не казался надежным убежищем, он чувствовал себя как заключенный, замурованный в этих зеленых стенах. Пытался подбодрить себя мыслями о мести, но они как-то потеряли остроту, скользили мимо, не зажигая его, не оживляя; сильнее всего было иное, еще не испытанное ощущение, в котором Дирик боялся сознаться: горькая жалость к самому себе.

Все приветливее он разговаривал с Сатаной, рассказывал ему о чем придется или просто нес разную чепуху. Собака стала относиться к нему доверчивее, чаще оставалась возле него. Однажды, когда Дирик в полудреме громко застонал от боли, собака впервые подошла к больному совсем вплотную, положила ему голову на бедро и заглянула в лицо. Дирика разбудил пристальный взгляд, уже не сверкавший враждебным, недоверчивым огнем; он протянул руку, но тут Сатана все же отпрянул назад, заворчал и отодвинулся.

— Все равно ты меня любишь, Сатана, все равно любишь, — сказал Дирик и удовлетворенно прикрыл глаза.

Начались морозы. Продукты кончались, надо было что-то придумать; Дирик наконец собрался с силами и пошел.

Нелегко было перебираться через болото: оно затянулось тонкой корочкой льда, эта корочка трескалась и ломалась на каждом шагу, ноги коченели от холодной воды. Пока Дирик, выбравшись, наконец, на лесную сушь, переобувался, у него замерзли руки; придется раздобывать варежки... Зимой вообще плохо — снег, следы... За едой вовсе нельзя будет ходить... А если еще заболеешь, тогда капут, это факт. Он и сейчас-то наверняка совсем болен... Дирик дул на озябшие руки и думал. Сперва он хотел только добраться до Дзениса, взять продуктов, а тут передумал. Хорошо, что замаскировал бункер, больше он туда не вернется, надо во что бы то ни стало обеспечить себе человеческое жилье на зиму.

Идти было далеко. В соседней волости жил надежный хуторянин Зелтынь; у него есть кое-какие возможности...

Дирик быстро уставал, приходилось несколько раз отдыхать. Зябли руки. То ли дело Сатане — отъелся на хороших харчах, шерсть отросла, лоснилась.

К полудню Дирик совсем утомился, забрался в заветрие, сунул руки за пазуху и подремал часок-другой. Сатана свернулся клубком у него в ногах и тоже дремал, но сторожко: порой поднимал голову, ставил уши, потягивал ноздрями воздух.

С начала своей болезни Дирик все больше привязывался к собаке, и она к нему тоже. Теперь, отдохнув и собираясь двигаться дальше, Дирик сказал Сатане:

— Ну, мотаем дальше, собачья твоя душа, у нас впереди много дел. Авось повезет, мы ведь с тобой везучие. А?

Разговаривая с собакой, он теперь говорил «мы».

Ночью Дирик постучался условленным порядком в окно к Зелтыню. Отворилась форточка, голос Зелтыня спросил:

— Кто скребется так поздно? Сосед, что ли?

— Сосед спит, — ответил Дирик словами пароля. — Разве ты только соседа в гости ждешь?

— По голосу не узнаю, обожди, дверь отопру, может быть, вспомню.

Дирика впустили в дом. Зелтынь зажег свет в кухне, где окна были закрыты ставнями.

— Садись! — кивнул Зелтынь, а сам остался стоять. — Ну? Выкладывай!

Это прозвучало не очень любезно, и Дирик сразу рассердился.

— Потише, потише, друг, — сказал он, немного повысив голос, — сначала я буду задавать вопросы.

— Ах так, гостюшко? В моем же доме?

— В твоем! Уж не ты ли рисковал головой за эту вот крышу, трубу, стены, охранял их и...

— Охраняй не охраняй, так и этак в колхоз катимся... все равно что конские яблоки под горку. Так и этак все, все...

— Спокойно, Зелтынь, ну что это ты! — Дирик, сдерживаясь, покачал головой. — Раскаркался как ворон. Если бы все только ныли сложа руки...

— Все псу под хвост пойдет, — упрямо повторил Зелтынь. — Если война не начнется, конец нам.

— А, да что с тобой толковать! — Дирик опять подавил злобу, помолчал и добавил уже миролюбивее: — Не к лицу нам с тобой лаяться. Ты мне, Зелтынь, помочь должен. Я сейчас по уши в дерьме сижу...

И Дирик рассказал про свои невзгоды: привязалась непонятная болезнь, необходимо лечение и пристанище на зиму. Рассказывая, он все время чувствовал, что Зелтынь его внимательно разглядывает, когда же Дирик сам посмотрел на стоявшего перед ним хозяина, карие глаза забегали по углам.

— Впрямь дерьмо дело, — буркнул, выслушав его, Зелтынь. Подумал и спросил: — А где это ты пропадал, не показывался так долго? Не знали, жив ли ты, пока Дзенис не сказал... Сколько у тебя парней-то осталось?

Дирик стиснул зубы так, что выпятились обросшие щетиной скулы, и Зелтынь, чей взгляд проворным тараканом шмыгал по лицу Дирика, сделал безошибочный вывод:

— Так, так... Значит, накрылись все до единого... Ну ладно, можешь оставаться у меня до утра. И ни минуты дольше... Не те времена, не те люди под боком. Сам понимать должен.

— А что мне понимать? Что ты мне тут...

— Да ничего. Только... как ты там ни ерепенься, а, по-моему, все это...

— Хватит! — Дирик тяжело прихлопнул ладонью по столу. — Трусы... Веди, где переспать!

Хозяин молча повел его на второй этаж, в маленькую, темноватую горенку, зажег приготовленные дрова и растопку в печке.

— Сейчас поесть принесу, — буркнул Зелтынь и вышел.

Дирик смотрел на печку — дрова разгорелись, загудели; он кусал губы и думал: «Ну так и есть, пришел к людям — и глядеть на них тошно. Шваль! Как на таких надеяться? Он еще пойдет и продаст... Не лучше ль уносить отсюда ноги, пока еще не поздно? Да нет, не продаст, слишком долго он с нами путался, пока не случилась эта заваруха. Вряд ли он захочет, чтоб я тоже выложил все, что о нем знаю. И куда деваться посреди ночи?»

Зелтынь принес ужин и грелку.

— В грелке горячая вода, прогрей себе больное место как следует, — сказал он примирительно и вышел.

Если бы Дирику еще месяца два назад кто-нибудь сказал, что он скоро будет лежать в кровати с чистыми простынями и парить брюхо грелкой, как хворая старуха, он был бы оскорблен до глубины души или расхохотался бы.

Дирик испытывал странное чувство. После стольких месяцев чистая постель, приличная еда... В печке трещали поленья, за окном бушевал ветер. В пустоватой, тесной комнате, освещенной красноватым отблеском, было удивительно уютно. Живут же люди! Дома, в тепле, в безопасности. Ешь, пей, спи. Жена обхаживает, если не спится — пощекочет пятки... Мысли были завистливые, злые, но они рассеялись в этом мимолетном ощущении уюта, Дирик незаметно уснул.

Он вскочил от жуткой непонятной возни: лай и скулеж собак, женские крики, шум... Черт, что там такое! Вроде кто-то силой ломится в дом.

Дирик выскочил из кровати, схватил с полу автомат и, едва успев стать за печь, услыхал протяжный вой. Это же Сатана! Что-то вихрем взлетело по лестнице, незапертая дверь распахнулась, и в комнату, ворча и царапая пол когтями, ворвался пес.

— Сатана, Сатана... — шептал Дирик.

Ткнувшись мордой в его колени, собака повернулась к дверям и опять заворчала.

— Сатана, тихо! Молчать!

Дирик затворил дверь, кстати, нашарив скважину, — ключа не было. Он опять залез под одеяло, положил оружие на пол. Не иначе всю эту суматоху устроил Сатана. Шум внизу постепенно стихал, люди что-то бубнили вполголоса, но к нему никто не поднялся. Было, наверное, еще очень рано.

Шаги на лестнице послышались гораздо позже. Дирик прикрикнул на громко зарычавшего Сатану. Вошел Зелтынь.

— Ты что, не мог мне сказать как человек, что при тебе такой зверюга? Налетел во дворе на нашего Дукса, стал трепать его, как бешеный волк... Женка в дверь выглянула узнать, что там делается, так этот бес влетел в дом все равно как бомба, чуть с ног ее не сшиб, и — наверх...

— Эх, совсем позабыл я про него, — оправдывался Дирик.

Хозяин сообщил, что ночью он не ложился — ходил к Рубену, это верный человек, договорились, что Дирик сможет перебыть у него зиму. Вечером надо идти, ждать будут. Только без собаки, с таким зверем туда и не показывайся, придется оставить здесь или же... А выбираться надо сейчас же, пока темно; соседи тут уж очень близко, любят во все нос совать, вообще людишки такие... Наверно вспомнив, как вскипел вчера Дирик, Зелтынь прервал свои причитания, сообщил Дирику пароль и место, куда явиться вечером.

— Ладно, — помедлив, сказал Дирик, — пойти я пойду, но учти: если мне там устроена ловушка, твоя голова покатится в ту же яму, что и моя.

— Пустое не мели, не вчера я на свет родился, — ответил Зелтынь угрюмо. — Вставай одевайся, я тебе соберу все, что нужно.

Он вышел, принес бритву, еду и брезентовый плащ. Дирик побрился, поел и собрался в дорогу. В утренних сумерках Зелтынь вывел его во двор и подвел к пристройке у конюшни.

— Надо заманить сюда твоего зверюгу, — сказал Зелтынь. — Пристройка у нас пока пустует. Пускай посидит, покуда привыкнет ко мне... После опять сможешь забрать.

Дирику не хотелось расставаться с Сатаной, но ради собаки упускать возможность прожить в хороших условиях зиму — это было бы слишком. Дирик уже рассказал Зелтыню, как попала к нему собака, теперь сказал только:

— Хорошенько заботься о Сатане, пес этого стоит. Весной он мне очень понадобится.

— Да ладно уж. Если только не привыкнет за это время насовсем, признает тебя.

— Он-то! Да Сатана ради меня с крыши на борону прыгнет, так он ко мне привязался!

Сатана лежал на снегу неподалеку, тревожно шевелил ушами и вертел головой.

Дирик зашел в пристройку. Она была надежно сколочена из новых, крепких досок. Единственное окошко — высоко над землей, из него даже Сатане не выпрыгнуть. Пол застлан соломой.

— Сатана, Сатана!

Собака навострила уши, но не пошла.

— Видал? — усмехнулся Зелтынь. — Не больно-то он к тебе привязался, коли с первого зова не идет.

— Ерунда! Он чует... Сатана! Кому я говорю?!

На этот раз голос звучал так повелительно, что Сатана медленно, негнущимися ногами побрел все-таки к пристройке. Постоял еще у двери, понюхал воздух, потом вошел, несколько раз оглянувшись на дверь.

— Молодец! — похвалил Дирик и осмотрелся. Здесь у собаки будет квартира, которой недавно еще позавидовал бы сам Дирик, и зря он канителится, зря раскисает, расставаясь с собакой. «Еще не хватало, слюни распустить, ха... Скотина остается скотиной... Интересно только, как Зелтынь его кормить думает? Наверно, через окно придется... Дверь-то вряд ли рискнет отворять, чтоб и с ним не получилось, как давеча с его старухой...»

Пора было уходить, и Дирик, посмотрев на Сатану, направился к двери.

Сатана, без сомнения, почуял неладное; он вдруг насторожился, визгнул и кинулся к выходу, опередив Дирика, но в самый последний момент Зелтынь успел припереть дверь снаружи.

— Назад, сволочь! Нет, нет... Ты хороший, хороший пес, иди ко мне!

Сатана нехотя вернулся, но не успокоился; он стал бегать по кругу, громко повизгивая. Улучив момент, когда собака находилась в дальнем углу, Дирик подскочил к двери, протиснулся и успел ее запереть. Раздался дикий вой, собака всем телом кинулась на дверь — раз и другой, и еще, еще...

— Молчать! Прекратить! Оставаться там! — злобно заорал Дирик.

Собака притихла, но ненадолго. Уходя с Зелтынем, Дирик слышал позади оглушительный, злобный лай. Не знай Дирик, что в пристройке заперт Сатана, он бы не узнал его голоса, таким он был грубым, хриплым и злобным.

— Тьфу! — Дирик плюнул, коротко попрощался с Зелтынем и поспешил своей дорогой. Лай пса, казалось, обвинял и преследовал его, усиливая неуемную боль под ложечкой.

В то утро новый волостной милиционер Донис решил съездить в город. Он проснулся на час раньше обычного; заснуть не удалось, а валяться зря, убивать время было не в его привычках, и Донис встал.

Мать, уже возившаяся на кухне, велела сыну одеться потеплее — мороз-то крепчает.

Донис умылся, тщательно выбрился, натянул новый шерстяной джемпер. Потом с аппетитом позавтракал и стал надевать шинель.

— Кто тебя гонит в такую рань, до поезда еще времени сколько, — ворчала мать, посмотрев на размалеванный циферблат ходиков.

— Ничего, пойду потихонечку, прогуляюсь, это полезно, а то все сижу взаперти, — ответил Донис, попрощался с матерью и вышел. Было еще темно, под ногами похрустывал снежок, выпавший за ночь.

По правде сказать, Дониса в самом деле что-то гнало, постоянно гнало и зудило; это была жажда деятельности, успеха, да и заслуженного признания. Он был еще очень молод, только прошлым летом окончил в Риге милицейское училище и недавно был направлен в родную волость на работу уполномоченным милиции. Как начальству, так и Донису это решение казалось наилучшим: новый милиционер отлично знал местность и людей, наизусть помнил биографии, убеждения и настроения каждого из земляков; вряд ли нашлась бы более подходящая кандидатура — здесь вырос, был пастухом, кончил волостную школу. Донис отличился еще осенью при разгроме банды Дирика; молодой милиционер участвовал в бою не только как знаток местности и проводник. Он знал в лицо кое-кого из убитых бандитов, но напрасно искал среди них Дирика. Видно, Дирик бродил еще где-то, не исключено, что и кое-кто из подручных его остался жив. Недавно в соседнем уезде, в чаще, была обнаружена одна из старых баз разгромленной банды, там устроили засаду, но пока никто из бандитов там и близко не показывался...

Неторопливо шагая к станции, Донис прошел с полкилометра и приближался к Колосьям — хутору Зелтыня. И тут он услышал: в Колосьях лают, визжат и дерутся собаки. Интересно! Кто ж это там напал на Зелтынева Дукса? Волк, что ли? Донис покачал головой и пошел бы своей дорогой, если б оттуда не донесся испуганный женский крик.

Это заставило милиционера свернуть по лесной опушке к Колосьям. Он остановился за живой изгородью из елочек, окаймлявшей фруктовый сад, и стал смотреть. Два окна дома были закрыты ставнями, но сквозь щели пробивался свет, казавшийся желто-розовым, очень ярким в голубоватых сумерках.

Шум прекратился. Донис решил, что надо идти, чтобы не опоздать на поезд; он повернулся и в этот момент увидел, что к Колосьям приближается какой-то человек. Неудобно было стоять глазеть так, человек мог его увидеть. Донис юркнул в елочки и застыл без движения. Через минуту, не глянув в его сторону, мимо прошел хозяин Колосьев. Куда бы это? В такую рань? Подобные вопросы не пришли бы Донису в голову, если б ему встретился кто другой из местных жителей, но на хозяев Колосьев новый милиционер давно смотрел косо. Немного подумав — идти или остаться, Донис выбрал второе.

Зелтынь вошел в дом, и почти сразу во втором этаже зажегся свет. Тут что-то неладно! Наверху жили дети Зелтыня, но сейчас им полагается быть в городе, в школе...

В светлом четырехугольнике окна на втором этаже мелькала широкая и высокая тень — кто-то быстро ходил из угла в угол.

Две женщины прошли в хлев.

Немного погодя одна из женщин вышла из хлева с подойником, зашла в дом.

Потом во двор вышли двое мужчин с собакой. Маленький, коренастый был Зелтынь. А второй, высокий, плечистый?

Донис напряг внимание, сердясь, что не может понять, чем занимаются Зелтынь и его гость во дворе.

Он увидал их опять, когда Зелтынь проводил незнакомца до бани, попрощался с ним и вернулся в дом; незнакомец быстро зашагал к лесу.

Вернувшись в лес, Дирик шел не спеша. Хороша была ночь, проведенная в человеческих условиях, он отдохнул и чувствовал себя бодро. Все портили только мысли о Зелтыне. Нет, на таких типов нельзя полагаться: недаром уходу Дирика Зелтынь обрадовался во сто раз больше, чем его появлению. И не один он такой! Дзенис тоже. И тот связной. Одна шваль... Живи в лесу как загнанный зверь, терпи лишения, да еще подбадривай этих мямлей! Войны они ждут, а сами палец о палец не хотят ударить, боятся, трусы... Эх, пожить бы мне по-человечески, через неделю-другую был бы опять в прежней форме, здоровый как бык, ярый как бес. Это все проклятая хворь нагоняет тоску да дурацкие мысли о том, что остался один, без товарищей. Только до весны дотянуть, там опять можно в лес вернуться, если придется еще ждать, если англичане и американцы будут и дальше придуриваться. Над ними не каплет...

— Стой! Руки вверх! — раздался за спиной резкий, решительный голос.

Дирик застонал от отчаяния — автомат висел у него под застегнутым плащом. Верх идиотства! Он медлительно поворачивался левым боком к невидимому противнику; в правом кармане — револьвер. Медленно поднимая левую руку, Дирик рассчитывал одновременно опустить правую в карман и... черт, варежки! У него на руке варежки, сам же сегодня утром попросил варежки у Зелтыня! Идиот...

Донис выскочил перед ним, в руке пистолет, глаза — вороненая сталь, неотвратимо, как сталь пистолета, нацелились в противника. На плече звездочка младшего лейтенанта. Нет, у такого рука не дрогнет!

Донис продолжал своим резким, еще мальчишеским голосом:

— Дирик, я бью без промаха. Начнешь дурака валять — прострелю ноги и руки, издырявлю тебя как решето, а возьму живым. Кру-у-гом! Руки не опускать!

Дирик медленно повернулся, внутренне напрягся, готовый использовать первую же ошибку противника.

Милиционер выхватил револьвер из кармана пленника, левой рукой ощупал его бока и плечи, расстегнул на нем плащ и снял автомат, все время тыча Дирику в спину дулом своего пистолета. Движения Дониса были быстрыми, твердыми и уверенными.

Дирик думал, лихорадочно думал, но у него не было даже самой ничтожной возможности использовать свою силу и сноровку; совершенно ясно, что при первом же движении милиционер выстрелит.

— Руки за спину! Шагом марш!

И Дирик повиновался. Он шел, сложив за спиной руки в новых зеленых варежках, и его душили злость и отчаяние. Откуда взялся в лесу милиционер? Зелтынь? Предал? И теперь его, Дирика, ведут, беспомощного и покорного, как быка на бойню... Нет, нет! Нельзя ему идти! Он не пойдет, он обернется и нападет, пусть лучше убьют на месте, если от смерти уже не спастись. Но ведь милиционер грозился только изранить его, взять живым. Дирик всхлипнул, это был уже не страх, а дикий ужас. Живым! Почему живым? Дирик почувствовал, что его ударило в пот, перехватило дыхание.

— Дай отдохнуть! — процедил он сквозь зубы. — Остановимся немного, я болен.

— Ну садись, посиди, но запомни...

Дирик повернулся, опустился на мох, прислонился спиной к сосне.

Милиционер стоял в нескольких шагах от него, в руках — отнятый у Дирика автомат, дуло было теперь направлено в грудь его бывшего владельца...

Дирик думал: «Омерзительно молодое лицо. Парню и двадцати еще нет, щечки розовенькие, ротик нежный, глаза глупо синие — смотреть тошно, девичья мордочка, девичья тонкая фигурка... Я бы мог до него достать. Хотя бы одной рукой... Не успеть, нет, не успеть. Ч-черт...»

— Вставай! Пошли!

Безнадежно... безнадежно... Это единственное слово, как молотом, било Дирика по лбу.

Впереди блеснула река. Еще с полкилометра — и лес кончится, пойдут поля, хутора. И как этот синеглазый гаденыш узнал его? Вдруг Дирик вспомнил Зельмин хутор... Стадо, босоногий, белобрысый пастушонок с такими же синими блюдцами во лбу... Это Зельмин пастух, он самый, гаденыш! Тут уж недалеко до ее бывшего хутора, река течет вдоль ее сада. Сейчас река замерзла, зима. Только под берегом еще чернеет полоска воды... Если сейчас кинуться назад — ну, милиционер будет стрелять — в ноги, конечно, зато потом ему придется тащить Дирика на себе. И тогда можно будет схватить сопляка... за горло... все равно... И — кубарем вниз, по крутому берегу, под лед. Вместе. Река тут глубокая, омуты...

— Не могу, жарко! Отдохнуть, — опять прохрипел Дирик, скрючился, сорвал с рук варежки и оглянулся.

Милиционер не стрелял, смотрел на пленника — между светлых бровей у него залегла складка, прозрачная синева глаз застыла льдом, плечи были слегка вздернуты, тело напряжено.

Дирик вспомнил: финский нож, спрятанный за голенищем, милиционер у него не отнял. Нож-то нож — да что с него теперь толку?

— Дирик, давай не дури, хватит с меня твоих фокусов!

— Дурак, смотри, лоб мокрый, я вправду болен.

— В тюрьме подлечат. Пошли!

— Так вот ты какой, Зельмин пастух!

— Руки за спину! Шагом марш!

И в это мгновение мелькнуло сильное, длинное тело — Сатана кинулся на милиционера. Донис оторвал правую руку от автомата, инстинктивно защищая лицо, и собачьи клыки вонзились ему в руку. Почти в то же мгновение в грудь Дониса воткнулся финский нож. Наклонившись над поверженным врагом, великан смотрел, как бледнеет и гаснет синева в глазах...

Всплеснулась вода в реке.

— Сатана, пес мой, золотой мой пес! — Эти слова Дирик произнес почти со слезой в голосе. Он отер лоб и заторопился: повесил на шею свой автомат, поднял зеленые варежки, пристально оглядел берег и быстро пошел прочь. Сатана следовал по пятам, возбужденно дыша, вывалив красный язык.

Когда человек и собака были уже глубоко в лесу, Дирик еще раз пристально посмотрел на своего спасителя.

— Сатана, — шептал он, — ну каким же ты чудом вырвался как раз в нужную минуту? Есть все-таки бог на небесах, а? Сегодня ты обскакал меня, ничего не скажешь... Век буду помнить...

Действительно: как Сатана вырвался на волю? Дирику казалось, что из той пристройки даже человеку не уйти, не то что собаке. Или кто-нибудь из Зелтыней все-таки попробовал занести собаке еду и был сбит с ног? А может, Сатана прорыл себе ход под фундаментом?

Об этом можно было только гадать, но гадать не было смысла, надо было подумать о более важных вещах. Что теперь делать? Предатель ли Зелтынь? Это сейчас главное. У кого спросить? Впрочем, рассуждая логически, если бы милиционер от кого-то узнал о местонахождении Дирика, он не стал бы гоняться за ним в одиночку. Ни в коем случае! Взял бы с собой вооруженных помощников. И потом, если б Зелтынь хотел предать, ему проще всего было бы напустить парней из милиции на Дирика ночью, и его без всякого шума взяли бы прямо в Колосьях... Нет, подозрения против Зелтыня отпадают, и, значит, по полученному от него адресу можно идти смело. А куда же еще пойдешь без продуктов? Перебираться в другой уезд, к другим людям гораздо сложнее, и вряд ли у него хватит сил на такой переход.

То ли от ужасающего напряжения, от всего пережитого утром, то ли из-за болезни Дирик опять почувствовал слабость, был весь в поту, голова казалась пустой и гулкой, как после большой пьянки.

— Тьфу ты, из-за этой заварухи мы с тобой чересчур забрались в чащобу, — пробормотал он. — Пока доберемся до обещанной крыши над головой, уже стемнеет.

Дирик вернулся к реке на полкилометра ниже того места, где он расправился с милиционером, и пошел дальше по берегу. Река, та самая река, Зельмин хутор. Дирик решил пройти мимо, взглянуть хоть издали. Теперь там устроена конно- и машинопрокатная станция, живут посторонние люди...

Проходя в темноте мимо знакомого дома, он остановился, посмотрел издали на освещенные окна, за которыми двигались люди. Дирика охватила лютая ненависть к этим незнакомым людям — рука машинально шарила у пояса, где он раньше всегда носил гранаты. Кинуть бы парочку таких гостинцев в светлые окна, узнали бы... Гранат не было, он сам утопил их в трясине. Тьфу! Ничего, когда-нибудь он сюда вернется и выкурит всех гадов из Зельминого дома. Неутолимая злоба жгла, иссушала его беспощадно, как боль под ложечкой. Дирик плюнул и зашагал дальше.

Он добрался до цели позже, чем предполагал, и немного опасался, не опоздал ли. Место не внушало особого доверия — хутора здесь стояли кучно, слишком близко один от другого. Ну что ж делать...

Рубены, муж и жена, все-таки ждали его, еще днем приготовили комнату; она находилась на чердаке, над пристроенным к дому гаражом. Гараж и мастерская отапливались, печурка была и в чердачной комнатенке. Оконце крохотное, такое же, как чердачное оконце на другом конце дома. В светлое время дня Дирик, конечно, должен подходить к нему осторожно, а по вечера ни в коем случае не зажигать огня, иначе его сразу увидят.

Рубен, владелец гаража, работал механиком на местной лесопилке и еще дома прирабатывал ремонтом автомашин и прочих механизмов. Под вечер у него в гараже и мастерской всегда толкался народ, и поэтому Рубен решительно возражал против того, чтобы Дирик поселился у него с собакой. Когда Рубен все-таки увидел Сатану, он сказал сердито:

— У нас у самих кобель Погис, с теленка ростом и злой, драться с твоим будет... Ну что делать, пусть пока живет, людям скажу — приблудился, а там видно будет.

Рубен как в воду глядел: Погис и Сатана возненавидели друг дружку с первого взгляда. Даже когда их заперли поодиночке, они нервничали, злобно рычали. В комнате Дирика Сатану нельзя было держать: услышит лай Погиса — поднимет шум на чердаке. Пришлось оставить его внизу. Но Сатана хотел к Дирику и, куда его ни запихни, бесновался, неустанно царапался в дверь, скулил, а то и выть начинал или громко лаять.

Однажды запертый в комнате Сатана вышиб стекло, выскочил во двор, насмерть разодрался с Погисом и никого больше не подпускал близко — рычал и скалил зубы. Рубен рассердился и заявил, чтоб Дирик убрал его куда хочет, в доме совсем житья не стало.

— Как же я его уберу? — мямлил Дирик. — И куда?

— А мне плевать, — отрезал Рубен, — но чтоб сегодня же ночью его духу не было! Хватит того, что рискуем головой из-за тебя, а чтобы еще из-за собаки... Дурачок ты, что ли? Заведи в лес да пристрели! Можно б крысиного яда подсыпать, да где его нынче найдешь? Или иголок натыкать в мясо — так тоже любую тварь извести можно.

— Чепуху городишь! — замотал головой Дирик. — Этот с иголками в кишках будет тут мотаться и выть еще целый месяц. Такой здоровенный.

— Ну так застрели его к чертовой матери, и весь сказ! — Рубен рассердился не на шутку; больше он тратить слов не стал и вышел, хлопнув дверью.

Дирик остался один в своей темной комнатке и задумался. Рубен по-своему прав: насколько Дирик знал Сатану, он не угомонится, пока не прорвется к своему хозяину, а этого допускать нельзя, — если услышат возню и лай наверху, сразу появятся подозрения. Да вот он опять! Скребется внизу под дверью, работает во всю когтями и глоткой.

Через некоторое время лай послышался ближе. Дирик поглядел вниз — ну конечно, Сатана уже тут как тут, уставился на чердачное окошко и давай лаять. А если кто увидит? И все-таки пристрелить его жалко: толковый пес оказался, пригодился бы еще... Что же делать? Возвращаться вместе с Сатаной в осточертевший бункер — больным, слабым, рискуя окончательно расхвораться и подохнуть там в одиночестве? И главное, в лесу насыпало снега, погода стоит ясная, мороз, — глубокие, четкие следы покажут дорогу в бункер. «Нет ничего глупее — тащиться сейчас туда, оставлять следы. Значит, хватит распускать слюни! Пса надо ликвидировать, если сам не хочешь подохнуть собачьей смертью!»

Дирик принял решение.

Под утро он с собакой, совсем обалдевшей от счастья вновь видеть хозяина, отправился в лес. Мороз щипал лицо, снег хрустел под сапогами, дул резкий северный ветер. Стужа, темнота после уюта чердачной комнатенки укрепляли решимость Дирика избавиться от Сатаны.

Дирик с собакой пошли по дороге, наезженной лесорубами, — прямо от хутора уж никак нельзя было идти по целине.

К рассвету человек и зверь оказались глубоко в лесу. Сатана бежал впереди, порой беспокойно, вопросительно озираясь на хозяина; что-то ему, наверно, не нравилось, может быть, необычная молчаливость хозяина. Когда Сатана стал оглядываться слишком часто, Дирик заорал:

— Марш вперед, чего смотришь! Ползет, как...

Наконец Дирик остановился. Здесь! Дальше идти не было смысла; еловая чаща шумела, как бушующее море, ветер дул в сторону леса; в такую погоду никто не услышит выстрелов.

Сатана стоял шагах в двадцати от Дирика и внимательно смотрел на него: одна нога поднята, будто застыла в воздухе, уши торчком, голова склонена набок; собака пыталась, как всегда, разгадать намерения человека, сегодня его поведение было непонятным; инстинкт предостерегал. Опасность? Какая, откуда? Напрягшись как пружина, Сатана не сводил глаз с Дирика.

Едва человек, расстегнув плащ, снял с плеча автомат и, тщательно целясь, навел его на собаку, Сатана неожиданно быстрым скачком исчез в чаще, и Дирик, еще стреляя, понял: мимо, черт побери, мимо! Как же это могло случиться, что проклятая тварь...

Дирик вдруг вспомнил: Сатана ведь и раньше как-то странно вел себя, нервничал, когда хозяин брал в руки оружие, даже не направляя его на собаку. И потом как же он это упустил? У Сатаны возле уха было заметное углубление, заросшая рана; пес едва терпел, когда к ней прикасались пальцы Дирика, крутил головой и вертелся, а то и убегал совсем. Огнестрельная рана? Если так, то ясно: пес раз навсегда запомнил, что такое оружие, что значит наведенное на него дуло; в него когда-то стреляли, и он остался жив... Значит, Дирику здесь больше нечего делать и не на что надеяться; может быть, единственно лишь на то, что теперь Сатана оставит его в покое, больше не подойдет близко и станет опять бродягой. Ну пусть его — теперь пес поправился, отъелся, сможет вынести многое.

Дирик дошел до елочек, возле которых находился Сатана в момент выстрела: на насте не видно было, ни капли крови. «Может, оно и к лучшему, вот уж его-то крови я никогда не жаждал», — подумал Дирик.

Он бродил по лесу дотемна, довольный: Сатана как в воду канул, нигде не встречалось его следов. Дирик мог со спокойной душой вернуться к Рубенам, в свою чердачную комнатенку.

Несколько дней он мирно провел в своем убежище, бездумно и лениво осваиваясь с непривычным, приятным уютом: пока было светло, читал какую-нибудь старую книжку, осторожно выглядывал в мутное оконце — смотрел, какая погода, затянулось ли небо тучами или же оно ясное, и в холодной сини стоят столбики дыма из труб ближних хуторов; под вечер, когда темнело, Дирик валялся на кровати, прислушиваясь к шагам и голосам на нижнем этаже.

Хорошее питание, тепло, никаких забот и волнений. Здоровье налаживалось — Дирик принимал какие-то лекарства, раздобытые для него хозяйкой, слегка презирая себя за это: «Глотаю пилюли, пролеживаю бока, скоро вконец избалуюсь. Но должен же я вылечиться! Я ничего не забыл и не забуду, эти проклятые еще получат у меня, но сейчас... Хорош мститель — соплей перешибешь! Надо потерпеть, поправиться, и тогда...»

Как-то днем Дирик валялся на постели, перелистывая пожелтевшие иллюстрированные журналы, и вдруг ему как поленом по лбу ударили: где-то внизу завыла собака. Еще и еще — громко, отчаянно, тоскливо. Ей-ей, это был голос Сатаны! Во всяком случае, очень похожий. Погис у Рубена никогда не выл, и у Погиса выше голос. Ага, вот и Погис сердито залаял, тоже, наверно, почуял, что его недруг близко.

Дирик встал и на цыпочках подошел к окну, но как ни вытягивал шею, Сатану не увидел. Вой время от времени повторялся.

Поздно вечером к Дирику поднялся Рубен. Поставил ему еду и начал:

— Что ж ты натворил, дурья твоя голова? Отпустил своего зверюгу живым в лес! И еще врал мне, что с псом покончено, больше, дескать, никаких хлопот от него не будет. А на самом деле что? Тут он, окаянная тварь, шныряет по кустам, по канавам да еще воет, как оборотень! Мы с женкой хотели подозвать, прикормить, куда там: только мы шаг шагнули к нему, он сразу взвыл как ошпаренный и наутек, а домой возвращались — он опять по кустам, по кустам и тут, глазеет на чердачное окно — и пасть до ушей, воет. В любой момент соседи застукать могут. Тогда что?

— Хватит зудить! Я в тот раз, понимаешь, стрелял, да промазал, убежал, черт, только я прицелился. Этот пес уже стреляный, его так легко на мушку не возьмешь. Я думал...

— Индюк думает! Больше я с тобой рассусоливать не стану — давай уходи... Мы с женой обсудили, другого выхода нет. Продуктов дам, сколько унесешь. Сегодня же ночью чтоб духу твоего тут не было! И пока свою тварь не сживешь со света, на глаза не попадайся! Мы тоже люди, жить хотим! — И выговорившись, Рубен ушел, не желая больше ничего слушать.

Дирик трясся от злости на Сатану, на Рубена, на себя. Все, все пошло прахом — удобное, безопасное жилье, отдых, лечение... Рубен выбрасывает его вон, в темноту, на мороз, выбрасывает, как последнего... И все из-за этого приблудного пса, из-за идиотской мягкотелости Дирика!

В темноте двора собака выла не переставая, отчаянно; от этого звука Дирик застонал как от боли — эх, добраться б до подлеца, удушил бы голыми руками!

Дирик подошел к окну: за тропкой, ведущей к дому, что-то чернело в бледном мерцании снега. Приоткрыть окно, запустить чем-нибудь? Отбежит, а выть все равно будет. Окликнуть, унять? Вряд ли поможет, а окрик могут услышать прохожие... Во, опять воет, падаль! Нет, надо собираться; с Рубеном не поспоришь, он по-своему прав: этот чертов пес может их всех погубить.

Собака выла, выла протяжно, жалобно, отчаянно...

После полуночи, нагруженный тяжелой ношей, побожившись Рубену, что не вернется, пока жив Сатана, Дирик опять отправился в путь; вскоре над его головой зашумели деревья.

Сатана перестал выть, как только Дирик вышел во двор, но следовал ли он за ним, Дирик не мог удостовериться. На ветру лес полон шума, хмурь, туман — не видно, не слышно, что творится вокруг.

Дирик направлялся в свой бункер на болоте, куда же еще? Если Сатана последует за ним к бункеру — а он ведь привык там жить, — Дирик рано или поздно приманит его и...

Рано утром войдя в бункер, Дирик затопил печурку; спать в таком могильном холоде нечего было и думать. Он сидел перед печуркой и боролся с соблазном откупорить одну из оставшихся бутылок самогона. Нет, нет, этого нельзя себе позволить, тут нужен трезвый ум и твердая рука. Ни капли, пока не покончит с Сатаной, со своим несчастьем...

Дирик так и подскочил, когда вблизи бункера завыла собака. «Ага, ты здесь, ну погоди, гадина, теперь ты от меня не уйдешь!»

Дирик встал, отрезал кусок сала, распахнул дверь и позвал:

— Сатана, Сатана!

Был слышен лишь шум деревьев.

Дирик позвал еще раз и, когда Сатана не отозвался, выбросил сало на снег, бормоча:

— Ничего, сожрешь! Ну и жри, не жалко, теперь ты получишь столько жратвы, сколько за всю жизнь не получал. Я не я буду, если опять тебя не прикормлю!

Выйдя из бункера после восхода солнца, Дирик увидел, что сало исчезло; на снегу следы Сатаны, а самого не видать. Дирик позвал его раза два, не очень веря, что дозовется. Придется терпеливо ждать, а это нелегко: Дирика беспокоили следы, оставленные им по пути в бункер; как назло не выпадал новый снег.

Дирик не ложился, как ни хотелось спать; он все выходил и звал собаку, наконец в полдень увидел ее: Сатана стоял в кустах и не убежал при виде Дирика, только был весь напряженный, готовый к прыжку — хвост вытянут, уши прижаты, взгляд недоверчивый.

— Дурак, я же тебе ничего не сделаю, будь спокоен! — тихо сказал Дирик и показал псу свои ладони. — Видишь, дурак, у меня же нет оружия! — И сделал шаг к собаке.

Сатана еще стоял на месте, но шерсть у него на загривке вздыбилась, глаза злобно засверкали, собака задрожала от морды до кончика хвоста, словно ей стоило величайших усилий остаться на месте, словно ее раздирали два противоположных стремления — бежать и остаться... Когда Дирик сделал еще шаг, у Сатаны беззвучно задралась верхняя губа, блеснул ряд грозно ощеренных зубов, и собака исчезла в кустах, будто затеяв с хозяином какую-то злую игру.

— Уродина! — прохрипел Дирик и вернулся в бункер; он лег на нары и стал думать, как ему перехитрить собаку.

Наконец он кое-что придумал, удовлетворенно хмыкнул и покосился на бутылки с самогоном; они поблескивали, объемистые, пузатые, соблазнительно близкие, но между ними и Дириком стоял пес, ставший проклятием для своего хозяина. «Ну, мы еще посмотрим, кто кого...»

Наутро Дирик положил автомат со спущенным предохранителем на кучу хвороста возле бункера, пристроив его так, чтобы собака, даже подойдя близко, не смогла увидеть оружие. Затем взял мяса и хлеба, вышел опять и стал звать Сатану. Звать и ждать пришлось долго, очень долго, он замерз, расхаживая перед кучей хвороста, закоченел и с каждой минутой свирепел все больше.

— Сатана, Сатана! Сивый ты дьявол... Из-за него мне подохнуть тут с голода придется, живьем сгнить... Сатана-Сатана-а-а!...

Дирик уже охрип, накричавшись на холодном ветру. Он топтался у кучи хвороста, как прикованный к ней невидимой цепью.

Стало уже смеркаться, когда Сатана черной тенью мелькнул в ельничке; вначале показались только грудь и голова — уши торчком, глаза, устремленные на Дирика.

— Пес, пес, хороший пес! На, на, возьми! — шепелявил Дирик замерзшими губами и бросил собаке кусок мяса через кучу хвороста.

Сатана медленно, недоверчиво подошел к мясу, потом, наверно изголодавшись, схватил его — даже зубы щелкнули, — проглотил и застыл на месте.

Дирик стоял у хвороста; стоило только протянуть руку и нажать спуск, но он хотел, чтобы собака подошла еще ближе: второй раз промахиваться нельзя, иначе...

— Пес хороший, хороший, вот тебе еще, кушай, на! — приговаривал Дирик, бросая кусок за куском.

Ну что это за дьявол такой? Ближе он все-таки не шел и мясо хватать перестал, даже морду больше не опускал к земле, только глазел на человека сторожко и зло, будто читая его мысли.

Дирик медлил протянуть руку за оружием. Мгновения бежали, сумерки сгущались, сейчас придется вообще разойтись — скоро ничего уже не увидишь. Надо стрелять, будь что будет, собака еще ни разу не подходила так близко. «Да, но эти елки. Успеет отскочить туда... Отложить до завтра?» — думал Дирик. Вдруг разозлился, провел по лбу и глазам ладонью: «Чего я канителюсь?! Человеческие жизни обрывал в мгновение, в четверть мгновения, а тут...»

Дирик стиснул зубы, молниеносно схватил автомат; на весь лес затрещала очередь, полетели срезанные еловые веточки, снег и мох, взвыла убегавшая собака.

Дирик бежал по следам Сатаны, уже ни о чем не думая, бежал и стрелял, пока не кончился диск; когда умолк автомат, он остановился и процедил сквозь зубы:

— Сатана... Настоящий сатана... Ушел!

Он стоял, тяжело дыша, разъяренный, готовый кричать от безумной злобы, биться головой о деревья. Вдруг что-то вспомнил, опустился на землю, посмотрел вокруг. Мелкие темные крапины — кровь... Все-таки .кровь!

— Ну, слава богу! Попал, попал! Может быть, уродина ранена смертельно и уже издыхает! Ну конечно, смертельно, конечно, издыхает!

Он зашел в бункер, немного остыл и пришел в себя. В бункере было так же холодно, как на воле: подкарауливая собаку, Дирик не вытопил днем печурку.

Он внес дрова — показалось мало, он носил и носил, сваливая поленья перед печуркой.

Наконец, когда через груду дров уже едва можно было достать до дверцы, он разжег огонь, сел перед ним и стал греть дрожавшие руки.

— Дрожат как у старика, будто камни ворочал. Тьфу! С чего бы? Ведь теперь все, аминь, гроб и могила, с этим несчастьем покончено, во веки веков аминь! — бормотал Дирик, яростно потирая руки, мало-помалу согреваясь и успокаиваясь.

И вдруг... Не может быть!..

Дирик вскочил, вытянул шею и прислушался.

Там, в ночи, выла собака, выла громче и страшнее, чем когда-либо; выла, даже нет — завывала; протяжные, жуткие звуки резали ухо — собака, должно быть, близко, издали завывания не были бы так хорошо слышны.

Дирик сдернул с головы шапку, слушал и слушал, гадая: «Тут он, определенно тут, у самого бункера. Подыхать притащился... Подохнет... Замолчит...»

Завывания не смолкали, они доносились будто из самой преисподней, от них стыла кровь. Дирику казалось: железные пальцы сжали его макушку, подняв волосы дыбом. Он застонал, споткнулся о кучу дров и, ушибив колени, кинулся к автомату, брошенному на нары, вставил новый диск: держа оружие наготове, пошел к двери, прислушиваясь, медленно, будто на каждом шагу надо было преодолевать сопротивление. Дулом автомата оттолкнул дверь, прижался к косяку.

Тьма, хоть глаз выколи. Тьма и шум леса, больше никаких звуков. Как? Он же явственно слышал! Пока дверь была закрыта, у него прямо барабанные перепонки лопались от дикого, совсем близкого воя. Не мерещится же ему, не сошел же он с ума! Все вокруг было реальным, он все ощущал, видел и слышал; прикусил себе язык — больно. Никакой нечистой силы!

— Болван, не паясничай, что зря торчишь тут! Залезай в дом, последнее тепле выпустишь! — обругал себя Дирик. Запер опять дверь, положил автомат, на этот раз под рукой, на дрова; подбросил несколько полешек в гаснувший огонь и опять поймал себя на том, что прислушивается, вытянув шею; выругался и бросил взгляд на бутылки с самогоном. На их стеклянных боках играл красно-желтый отблеск, казалось, жидкость сама загорелась, она то вспыхивала сильнее, то гасла.

Ну вот опять! Вой и подвывания еще ближе, будто Сатана уткнул морду прямо в дверь бункера и его стоны пробиваются во все щели.

Дирик круто повернулся к двери, уже не соображая, что происходит с ним и вокруг него, совершенно ошалелый, во власти еще не изведанного ужаса. Он зажимал уши кулаками, но и это не помогало: вой продолжался, будто исходил из его черепа... Тогда Дирик опять схватил автомат, толкнул дверь и в то же мгновение нажал на спуск, опустив дуло книзу и водя им слева направо, справа налево... Расстрелял в темноту диск, перевел дыхание. Было тихо, совсем тихо. Никаких подвываний, только ветер изредка вцеплялся в деревья.

Дирик захлопнул дверь, но уже не вернулся греться к печурке; он стоял, слушал и ждал; наконец встрепенулся, посмотрел на автомат и опомнился. Ох и глупость он сделал, расстреляв попусту столько патронов! Ну, а если это не глупость? Может быть, стреляя наобум, он как раз и прикончил раненого Сатану? Воя-то больше не слышно.

Он стал устраиваться на ночлег — надо поспать; одну-единственную ночь он проведет еще здесь, а завтра можно будет вернуться к Рубену. Может, вернее всего было бы не задерживаться в бункере ни на минуту, отправляться сейчас же — ведь оставленный след может оказаться роковым. Но после всего только что пережитого Дирик не был уверен в своих нервах, в своих силах. Впервые в жизни при мысли о том, что в ночную тьму и стужу придется одному брести по сугробам, скитаться в чащах тоскливо шумящего леса, Дирик почувствовал, что по спине у него бегают мурашки — явственно, как однажды на сенокосе, когда ему за шиворот забралась мышь и бегала по спине, цепляясь за кожу острыми коготками, пока он не прижался спиной к дереву и не задавил ее... Нет, он не пойдет, отдохнет, выспится и отправится завтра утром.

Вой, подвывания... близко, близко...

— Боже мой, опять! — застонал Дирик. Он больше не хватался за автомат, даже не шевельнулся, стоял — челюсть отвисла, рот был разинут, глаза выпучены; бессознательный взгляд, блуждая по бункеру, поймал отблески на бутылках с самогоном. Дирик схватил ближайшую, стукнул по донышку и стал пить не отрываясь, пока бутылка не опустела. Тогда он схватился за вторую — последнюю.

Было воскресное утро. По лесу шли люди, собравшиеся на волчью охоту. За годы войны хищники размножились, обнаглели; в зимние ночи стаями подходили к опушке, рыскали у хуторов, пытаясь ворваться в хлевы, резали дворовых собак и нападали даже на одиноких ночных прохожих. С этим надо было покончить; лесничие и лесники с большой территории выработали план совместной облавы.

Охотники разбились на несколько групп; лесники вели их с разных сторон к месту облавы.

Лесник Декшениек, шедший впереди своей группы, наклонил голову и прислушался: где-то в лесу раздавался вой. Его слышали и остальные охотники, они переглянулись в недоумении:

— Собака?

— Может, волк? Откуда тут собака?

— Нет, больше похоже на собаку.

Декшениек и его охотники все-таки пошли на вой. Лесник остановился, нагнулся: на снегу виднелись отпечатки больших лап и пятна крови. Собачьи это следы или волчьи? Трудно сказать — лапы слишком глубоко увязали в сугробах; бесспорно было лишь то, что животное ранено: оно шаталось, падало, опять поднималось и тащилось дальше, оставляя на снегу крупные пятна крови.

Охотники рассыпались цепью и двинулись по направлению следа. Впереди еще раза два повторились подвывания.

Охотники достигли болотной низины, здесь уже не было высоких деревьев, лишь местами низкие, корявые сосенки, изредка кусты ракитника, березка.

Декшениек знал, что летом здесь простираются непроходимые топи, а сейчас по снегу можно было идти сравнительно уверенно, остерегаясь только незамерзших окнищ. Лесник двинулся первым, но сразу остановился, замахал рукой товарищам, показывая на что-то. Охотники прибавили шагу: перед ними, то показываясь между сосенками, то исчезая за ними, барахталось на снегу животное с темной шерстью. Собака, не волк — теперь было ясно видно. «Как попала сюда раненая собака? — подумал Декшениек. — Может быть, забрела в трущобу околевать? Животные, чуя свой конец, иной раз уходят вот так. И все-таки странно, почему эта собака бежит от нас?»

Выбравшись на бугорок, охотники продрались сквозь еловый подрост и, пораженные, увидели следы не только собаки, но и человека, притом совсем свежие следы сапог, тяжело, глубоко втоптанные в снег... Утоптанная полянка, груда хвороста. А там, в можжевельнике, вход... Вход в бункер.

Собака лежала на снегу возле кучи хвороста; у нее, наверно, больше не было сил. Животное уперлось передними ногами, стараясь удержать отяжелевшую голову прямо, скалило зубы и рычало в бессильной злобе, хотя люди уже не обращали на него внимания.

Поняв друг друга без слов, они рассредоточилась и окружили бункер. Декшениек, ветеринарный врач Слиеде и помощник уездного прокурора — все трое бывшие фронтовики — осторожно продвигались к кустам можжевельника. Вот она, дверь в бункер. Подойдя к ней вплотную и прислушавшись, они удивленно переглянулись: в бункере были люди, но они, вероятно, крепко спали — явственно слышался громкий храп и хриплое дыхание.

Декшениек осторожно потянул дверь, она легко подалась и отворилась; в лицо леснику шибануло густым перегаром самогона...

Дирика взяли без борьбы, он опомнился лишь, когда его уже посадили, скрутив руки на спине и связав ремнем, как раз затягивали потуже узел. Слиеде и еще кто-то из охотников опознали схваченного бандита с первого взгляда.

Раненого Сатану тоже забрали с собой, хоть это было нелегко. Чтобы собака не кусалась, пришлось закатать ее в Дириково одеяло и так дотащить до дровней, оставленных в лесу.

Пса взял себе ветеринарный врач Слиеде, большой любитель собак. Сатана выжил; ветеринару удалось залечить рану и выходить пса. Это стоило большого труда и терпения, которые не были вознаграждены ни малейшей благодарностью со стороны собаки. Поправившись, Сатана не признавал и не подпускал близко ни одного человека, даже своего спасителя.

Слиеде построил во дворе, против своих окон, загон для Сатаны с высоким забором. Он заботился о собаке, как мог, хорошо кормил ее и в свободные минуты часто стоял у загона, тихим голосом разговаривая с собакой и пытаясь ее приручить.

Сатана наблюдал за ветеринаром издалека, растянувшись на земле в углу загона. На первый взгляд он казался кротким, но это была мнимая кротость: едва Слиеде пытался отворить калитку, чтобы войти в загончик, Сатана вскакивал и с рычанием кидался к калитке, недвусмысленно угрожая напасть на своего спасителя.

Собака не верила больше ни одному человеку и, видно было, уже не поверит никогда.

notes

Назад: 38

Дальше: 1

САТАНА Рассказ

notes

САТАНА
Рассказ