Позвонив у двери, я сразу услышал звучный голос Бредиса:

— Входите, не заперто!

Я вошел. Открыта была и дверь из прихожей в комнату. Кажется, я явился вовремя, похоже было, что Бредис собирается уходить: он был в плаще, доставал что-то из ящика письменного стола.

— Доброе утро!

— Доброе утро, — отозвался Бредис, задвинул ящик и с интересом взглянул на меня: — Телепатия, да и только! А я как раз ищу вас, звонил в прокуратуру — мне сказали, что вы в самовольной отлучке. И вдруг — вы стоите передо мной! Отлично!

— Не вижу ничего отличного — во всяком случае, в том, что вы удрали из санатория. Что это значит?

— Я решил сменить его на санаторий с несколько иным профилем. Вы очень заняты?

— В данную минуту нет.

— Отлично, тогда мы еще можем посидеть здесь немножко.

Бредис вышел в прихожую и вернулся оттуда без плаща. Затворил дверь. Указал на кресло.

— Присядемте!

Мы сели. Бредис правой рукой поправил пиджак, соскользнувший с плеча, — левой он, по-видимому, еще не владел достаточно свободно — и спросил:

— Скажите, Адамсон, почему это вам пришло в голову искать меня в санатории?

— Прежде всего чтобы узнать, как здоровье... Хотя, по правде сказать, это был только повод. Хотелось съездить к вам и поговорить... Черт возьми, до чего же мы усложняем жизнь! У человека появляется желание побыть в обществе другого человека, так нет же! Надо объяснять, мотивировать! Разводить церемонии.

Бредис задумчиво посмотрел на меня, отвернулся.

— Благодарю вас... Благодарю, не только выполняя церемонию. Ваши слова особенно радуют меня именно сегодня... Даже обидно, что... Ничего не поделаешь. Я вынужден рассказать вам кое-что, чему вы обрадуетесь только отчасти.

— Выкладывайте! Медленно, но верно убеждаюсь в том, что наша профессия, нравится нам это или нет, приучает нас ничему не удивляться.

— К сожалению... Я должен сознаться: если сейчас вы не позируете и действительно усвоили холодное искусство nil admirari, то вы во всех отношениях опередили меня. Я намного старше вас, но меня еще частенько удивляют и жизнь, и люди, даже я сам... Это лирическое вступление. А теперь... Постараюсь быть кратким. Прежде всего — взгляд в прошлое... В те времена судили одного инженера, которого я лично знал и уважал как честного человека, и его сына-студента, о котором я тоже был хорошего мнения. Один из осужденных был отцом моей любимой девушки, другой — братом... Начинаете догадываться, Адамсон? Имя моей девушки было Белла Сала... У негодяя, сумевшего с исключительной ловкостью «приложить руку» к фабрикации материалов против отца и сына, — о чем я, конечно, узнал значительно позже, — был в своем роде изумительный, выдающийся талант интригана. Ему понравилась Белла... И он не только ухитрился скрыть от нее свою роль в деле ее отца и брата, но вдобавок еще и обратить подозрения Беллы на меня. Он якобы установил, что я, друг семьи Сала, от которого инженер не скрывал своих критических взглядов, исказил и преувеличил все это до абсурдных размеров, как юрист, поднаторевший в подобных приемах, и погубил обоих Сала... Дьявольски ловко, правда, Адамсон? Словом, интриган так заморочил и настроил Беллу, что она в один прекрасный день письменно сообщила мне о разрыве со мной. Что ж, коли так... У меня тоже была своя гордость... Намного позже, когда я узнал, что дело отца и сына Сала было искусно сфабриковано негодяем и что я, простак, частично поверил обвинениям против инженера Сала, который успел умереть за это время, а Рейнис Сала... Э, да что тут долго рассказывать! Сами понимаете, что подобные признания не очень-то льстят самолюбию... Белла? Слышал, что она счастлива с Заром. Я отнюдь не считал себя обязанным немедленно сообщить Белле, какого подлеца она выбрала взамен меня. Во-первых, это имело бы привкус низкой личной мести. Во-вторых, не нужна мне была Белла, которая счастлива с таким, как Зар. И в то же время Белле, которая счастлива с Заром, очевидно, не нужен я. Какой же тогда смысл вторгаться в жизнь чуждой мне женщины?.. Но самому дьяволу заблагорассудилось спутать мои карты. Разве это не фокус, достойный адского гроссмейстера, — привезти Беллу и Зара именно сюда? И потом столкнуть нас с Беллой при таких обстоятельствах, когда я мог установить точно: никогда она не была счастлива. Вдобавок открыть, что мы оба одурманены и наказаны любовью еще более глубокой, чем та, которую сами загубили в молодости... Учтите, Адамсон, я вам рассказываю максимально сжато и сухо. Тогда как в жизни... Не в силах больше оставаться в нелепой роли козла отпущения, я наконец рассказал Белле все... А потом... Вы догадываетесь о дальнейшем, Адамсон?

— Боюсь, что да.

— Боитесь? Ничего не поделаешь, я и с этим вынужден считаться. Короче: когда Зар был убит — непреднамеренно, это я подчеркиваю, — и следствие было поручено мне, я сразу принял решение: сделать все от меня зависящее, чтобы смерть Зара признали несчастным случаем. Да, именно такое решение было продиктовано мне моим внутренним убеждением, и... Если я что-либо не могу простить себе, так только то, что я, как-никак матерый волк, навидавшийся подобных ситуаций, не предусмотрел всех возможностей, которые могли бы вас привести — да и привели — к разгадке. Не смотрите на меня такими глазами, Адамсон! Я не намерен затевать с вами дискуссию насчет правильного и неправильного, этичного и неэтичного. Между прочим: если бы люди всегда поступали правильно, у нашего, учреждения не стало бы ни работы, ни хлеба. Желательное, но пока еще не достигнутое положение, не правда ли? Дискуссию отменяю — она еще ждет меня в будущем, и тогда вы сможете присоединить свой возмущенный голос к остальным ему подобным. Представляю себе негодование коллег: «Невероятное мальчишество! Использовать чье-то анонимное письмо для того, чтобы совершить самострел! Безобразно, отвратительно, несерьезно!» А затем возмущение еще похлестче: «Бесчестное использование служебного положения! Ложь, сознательное запутывание следствия, обман! Обмануты не только товарищи по работе — обмануто и разочаровано общество, доверившее Бредису высокие полномочия! Предана наивысшая святыня: принцип справедливости!»... Сознайтесь, Адамсон, что и вы испытываете искушение бросить подобные упреки в мое лицо двурушника?!

Бредис давно уже не сидел в кресле; он ходил взад-вперед по комнате, подкрепляя слова, рубил воздух правой рукой — знакомый жест. Знакомый жест и знакомый человек, о котором, оказывается, я не знал ровно ничего...

— Бредис...

Он остановился передо мной, усмехнулся:

— Значит, еще хуже: вы не в силах даже высказаться!

— Не будем говорить в таком духе, Бредис! Не будем. Послушайте! Вы же сознавали, по крайней мере вначале сознавали, чем рискуете?

— Само собой, я знал, что ставлю все на одну карту! Хотя бы на один процент против девяноста девяти, и чисто теоретически я допускал и сегодняшний исход. Адамсон! Неужели вы не допускаете мысли, что любовь может обрушиться, подобно грозе или землетрясению, не только на юнцов? Любовь и вообще все, что было мошеннически украдено у моей молодости?.. Вы молчите?

— Я не знаю.

— По крайней мере, честно. Спасибо. Адамсон, если не секрет, вам известно, кто мне прислал анонимное письмо?

— Да. Теперь мне известно.

— Представьте, а я до сих пор не знаю. И потому-то, наверно, попался. Получив анонимное письмо с угрозами, я вначале был поражен. «Кто-то все-таки знает правду, — подумал я, — хочет принудить меня продолжать следствие». Конечно, я понимал и то, что «уполномоченный» сам чего-то боится, поэтому хочет остаться анонимным. Тут я внезапно и решил осуществить угрозу анонима и прострелил себе руку. Этим я хотел заставить «уполномоченного» испугаться ответственности за нападение на меня, надеялся, что он больше не станет вмешиваться в дело Зара... Еще вопросы?

— Один-единственный, зато навязчивый: Бредис, сделали бы вы то, что сделали, в том случае, если бы... на месте этой женщины был человек, который вам лично не дорог и не близок?

— Вам это важно знать?

— Важно. Да. Важно.

— Но это же невозможно, Адамсон: представить себе, что я чувствовал, думал и делал бы в совершенно иных обстоятельствах. Я не уклоняюсь от ответа, а просто не сумею ответить. Все, что я могу еще добавить в свою пользу: эту женщину я не только люблю, но и чувствую себя виновным перед ней. Я виновен в том, что в молодости из-за обиды, смешной и глупой гордости дал ей уйти. Я должен был тогда разыскать Беллу, объяснить, заставить ее выслушать. И отпало бы все дальнейшее. И для нее, и для меня... Что еще вас тревожит, Адамсон? Моя бессовестная попытка подорвать принцип правды и справедливости?

— Да. И это, не хочу лицемерить.

— Не оправдывайтесь! Это означает лишь, что вы на все сто процентов подходите для нашей профессии, а я уже нет. В теории, если я спрошу себя: являются ли правда и честность абсолютной необходимостью, абсолютным sine qua non, я, не задумываясь, отвечу: да! Вне всяких сомнений! Но на практике, в запутанных, своеобразных отдельных случаях... хотя бы в этом... Вообразим на мгновение, что мне посчастливилось со всеми моими выходками. В результате погиб подлец, с исчезновением которого стал только чище воздух. Что тут плохого? Неудача в вашей работе следователя? Прокуратура, и милиция, и даже вы лично, Адамсон, пережили бы это сравнительно легко... И наоборот, что у нас налицо сейчас? В ситуации, которая создалась при торжестве принципа справедливости? Не будем говорить обо мне. А Белла? Сын ее и Зара? Мы еще не имеем возможности поставить диагноз, взвесить и измерить, насколько глубокую травму нанесет психике мальчика удар, который он получит... Нет уж, Адамсон, давайте кончать этот разговор! Вы же видите, в какой опасной степени все понятия у меня соскочили с петель... Так... Еще что? Я, двурушник и неудачник, уже готов, даже в квартире успел прибрать, собирался к вам... С повинной... Сознайтесь же вы, человек, уже научившийся ничему не удивляться, что вам и не снилось, какая блестящая победа ожидала вас здесь сегодня! Не стану уверять вас в том, что я желал вам этой победы, нет уж, не стану...