Чтобы нам не мешали, я предложил ей разговаривать в кабине «Москвича».

— Я был знаком с Ояром Ванадзинем, — сказал я, — и знаю, что он не был к вам безразличен, чтоб не сказать большего... Простите, если я касаюсь дорогих вам воспоминаний, но это необходимо, чтоб быстрее раскрыть обстоятельства его гибели. Мне известно, что Ванадзинь приехал сюда в отпуск только потому, что здесь находились вы. Все, что он говорил мне о вас...

Я замолчал, вдруг подумав, что ей будет больно все это слышать, но Ливия реагировала совсем иначе: прижав кулаки к подбородку, она, всхлипывая, стала просить, чтобы я рассказал ей все, не пропуская ни единого слова Ояра. Чаще всего так и бывает, подумал я: только потеряв любимого человека, мы начинаем сознавать, как он был нам дорог.

То, что я знал о Ванадзине, показалось Ливии исключительно важным, и какое-то время не я ее, а она расспрашивала меня, заставляя повторять по нескольку раз каждую подробность. Когда Ливия немного успокоилась, я спросил ее:

— Скажите, как это вообще случилось, что вы уехали, а Ояр остался здесь?

— Вы не представляете, насколько это больной для меня вопрос, — тихо ответила Ливия. — Расскажу все по порядку, чтобы вы поняли, какая произошла нелепость... Я не умела прощать... Ояр очень увлекался своей работой. Когда он ни с того ни с сего начал возиться тут с сельскохозяйственными машинами — вещами, совершенно неинтересными для меня, мне казалось, что время, которое он проводит возле этих машин, украдено у меня... Я очень обижалась и все-таки терпела... Но однажды мы с Ояром уговорились отправиться на озеро. И вдруг ему сообщили, что с какой-то там машиной, сделанной на его заводе, что-то не ладится. И тогда Ояр отказался идти на озеро и побежал исправлять машину... А день был такой чудесный! Я одна бродила по полям, грустила и злилась на него. На ремонт одного дня оказалось недостаточно. Ояр зачастил в мастерские, оставался там все дольше. Он увлекся идеей — упростить эту машину. Так у него появились здесь свои дела, своя жизнь... Я с тоскою думала о том, что отпуск проходит, а ему это безразлично. Я замкнулась в себе, наши отношения стали суше, на его мнимое равнодушие я отвечала притворным и удвоенным равнодушием... И однажды, когда Ояр опять ушел, моя тетя — мать Яна — как-то невзначай заговорила о том, что председательская дочка вдруг стала проявлять небывалый интерес к механическим мастерским, захаживает туда чуть не каждый день. «У нее уж такая мода, — пояснила мне тетя, — как появится мало-мальски видный мужчина, она тут как тут...» Добрая тетя просто хотела, чтобы я не упрямилась, сама навестила бы Ояра на работе, но я наотрез отказалась.

Наконец взяла себя в руки, решила сходить в мастерские посмотреть, чем он там занимается. Ояр вроде бы очень обрадовался моему приходу, но не успели мы и двух слов сказать, как подкатила легковая машина, и из нее вышли Залюм и Теодора. Дочь председателя я видела и до этого и, признаться, невзлюбила ее с первого взгляда. Если уж быть до конца откровенной, то, конечно, я должна сказать, что я невольно завидовала ее внешности.

Увидев Теодору в мастерской, я вспомнила тетины слова, и у меня в глазах потемнело. А что я услышала! Эта наглая особа как ни в чем не бывало обратилась к Ояру: «Привет, малыш! Ты тут, я вижу, соединяешь приятное с полезным. Знала бы, так не приехала бы!» Смущенно улыбаясь, Ояр украдкой взглянул на меня. Я едва удержалась от какой-нибудь резкости по адресу Теодоры. Залюм прикрикнул на дочь: «Обожди ты со своей болтовней, успеешь еще!» — и заговорил с Ояром насчет какой-то документации, а Теодора заявили «Вот видишь, неблагодарный мужчина! Ради тебя я уговорила отца поскорее закончить документацию, а ты тут развлекаешься с девушками!»

Ояр и Залюм вошли в мастерскую, а мы с Теодорой остались у входа. Теодора, что-то напевая, вертелась передо мной, как на сцене, потом посмотрела на меня сверху вниз и спросила: «Ну как вам нравится в наших краях? Что это вы так развоображались, даже отвечать не хотите? Неужели это из-за Ояра?! Говорят, вы бродите по реке одна, как русалка, ха-ха-ха! А по-моему, из-за мужчин не стоит лить слезы и портить себе здоровье. Давайте поговорим о чем-нибудь другом! Как по-вашему, идет мне эта расцветка?» И она опять стала вертеться передо мной, как манекенщица — только неповоротливая, слишком раскормленная... Вы простите, что я так говорю, но мы, женщины, подчас не стесняемся в выражениях насчет другой женщины, особенно если видим в ней опасную соперницу... Меня прямо-таки бесили ее открытые плечи и глубокий вырез на загорелой спине. И я прошипела в лицо Теодоре: «Знаете, если бы у меня под кожей было столько жира, я бы его никому не показывала, даже мужу, будь я замужем...» Я сама понимала, как это грубо и вульгарно, но... уже не могла сдержаться...

Теодора побледнела, ее розовое лицо, мне на радость, стало сизым, Подступив ко мне вплотную, она прошипела мне прямо в лицо: «Это я вам припомню!» — и зашла в мастерскую, нарочно вихляя бедрами изо всех сил. От злости я вконец потеряла голову и ринулась следом. У станков оживленно беседовали Ояр, Залюм и какой-то парень с усиками. Я схватила Ояра за руку, оттащила его в сторону и зашептала, чтобы он, если хоть чуточку меня любит, немедленно ушел отсюда вместе со мной. Чтобы бросил все, все — стоит ли из-за этого губить наш отпуск и, может быть, нечто большее?.. Залюм и парень с усиками глазели на нас с недоумением, Теодора — насмешливо. Ояру, наверно, было неловко перед людьми, и он шепотом попросил меня чуть-чуть подождать — потом поговорим, здесь неудобно. «Ах, тебе неудобно! — я повысила голос. — С каких это пор тебе неудобно со мной разговаривать?» До меня в ту минуту не доходило, в какое двусмысленное, постыдное положение я ставлю Ояра и себя тоже. Во мне говорили только обида, злоба и ревность. Ояр спохватился и попросил Залюма и того рабочего на минутку выйти. Залюм пожал плечами и пошел, парень с усиками неохотно последовал за ним. Теодора, усмехаясь, вышла последней и вполголоса, но, достаточно громко и нарочно в нос, проговорила: «Ах, бедный мальчик! Как трудно выносить таких истеричек!»

Притворив дверь, Ояр вернулся ко мне и пытался меня успокоить. Должна же я понять, он не может схватить шапку в охапку и удрать, если только что пообещал людям принять новые станки и запчасти; в мастерских сейчас нет человека, который бы в них разбирался достаточно хорошо. Он просил меня быть умницей — к чему безо всякой причины устраивать сцены — это с моей стороны очень странно, просто даже смешно. Его последние слова привели меня в бешенство. «Ах, тебе смешно?! — закричала я во весь голос. — Все ясно! Можешь не притворяться, я знаю, каким магнитом тебя сюда тянет! Не машины, а эта полуголая потаскушка! Ну, если она тебе так нужна, оставайся с ней на здоровье!»

С этими словами я повернулась, выскочила на улицу. Как в тумане пронеслась мимо Залюма и с разбегу налетела на парня с желтыми усиками. Недолго думая, тот схватил меня в объятия. От него пахло пивом. Я услышала голос Теодоры: «Если б у меня была такая крысиная мордочка, я бы никогда не корчила такой гримасы, даже если бы меня кто-нибудь и взял замуж...» — «Да замолчишь ты!» — рявкнул на дочь Залюм и вошел в мастерскую. Теодора шмыгнула туда же, а парень с усиками крепко держал меня и издевался: «Дурочка, ну чего ты липнешь к нему, если он не хочет! Разве не видишь, ему мила другая юбка? Мало мужиков на свете, что ли? Вот, скажем, я — рад стараться! В семь часов у перевоза... Идет?» Я высвободила руку, ткнула его кулаком в грудь, вырвалась и убежала. В ушах отдавались слова: «Ему мила другая юбка... Ему мила другая юбка...» Слова эти стали для меня неоспоримой истиной, остальное просто не доходило. Я летела домом с единственной мыслью — уехать. Ояр сделал свой выбор. Неужели я еще хоть на минуту останусь здесь, опозоренная, осмеянная, отвергнутая?!

Когда прибежала в Земиты, дома был только мой двоюродный брат Ян. Своим зареванным, диким видом я, наверно, вконец перепугала беднягу... Знаете, мы с Яном всегда понимали друг друга, у нас много общих воспоминаний детства, он такой хороший, тихий... В отчаянии, не переставая всхлипывать, я наспех укладывала вещи, а Ян ходил вокруг и смотрел на меня такими грустными глазами, потом сказал робко: «Ливия, мне будет очень тяжело, если ты уедешь, ничего не объяснив». Его сочувствие в трудную минуту меня растрогало, громко рыдая, я кинулась ему на шею... Мне и сейчас стыдно вспомнить, каких глупостей я ему наговорила... Что-то вроде того, что только он меня понимает; что он порядочный, честный, нежный и благородный и никогда бы не позволил себе унизить или обмануть женщину, даже если бы не любил ее по-настоящему...

Мне и в голову не пришло, что он может истолковать мои слова по-своему! Понимаете... Когда-то два года назад, когда я только закончила техникум и приехала к ним на лето, Ян был влюблен в меня... Он водил меня на все окрестные гулянья: в ту пору я впервые почувствовала себя взрослой и охотно их посещала. Танцевала я чаще всего с Яном. Потом шли вместе домой. Раза два или три Ян меня поцеловал, но вместо объяснений в любви я слышала от него только многозначительные вздохи. Однажды я оттолкнула его — нечего, говорю, нам целоваться, мы же родственники... Тем все и кончилось. Ян был сдержанным, деликатным, никогда не приставал ко мне, видя, что я этого не хочу. Потом мы даже подсмеивались над нашими прежними дурачествами...

Все это я считала давным-давно забытым, но тут Ян истолковал мои слова так, как ему хотелось, и неожиданно признался, что любит меня еще больше прежнего и всегда любил, только сказать не мог и не хотел — ему казалось, что я нашла свое счастье с другим...

Мои вещи были уложены. Ян проводил меня до автобуса. Я уехала — только не в Ригу, а в Калниене, к другой моей тете, решила провести у нее остаток отпуска.

Сперва я хотела совсем забыть Ояра — вычеркнуть из своей жизни, будто его не было. Позже, немного разобравшись в себе, я подумала, что нам все-таки стоило бы объясниться, поговорить серьезно, но никак не могла заставить себя поехать в колхоз; мне казалось, что все будут показывать на меня пальцем, смеяться... И я отложила объяснение до встречи с Ояром в Риге. Но в Риге меня постигло новое разочарование: Ояр прислал длинное письмо, в котором сообщал, что решил остаться в «Глубокой вспашке». Он и меня звал в колхоз: в сельсовете требуется заведующая библиотекой. Прочтя это письмо, я вложила его в конверт и отослала обратно с запиской, попросив больше не докучать мне такими посланиями. Ояр все же прислал еще несколько писем. Я их тоже отсылала обратно... До того даже унизилась, что вскрывала эти письма над паром, прочитывала, а потом опять заклеивала конверты и отсылала по обратному адресу, чтобы Ояр думал, будто я их не читаю... Товарищ следователь, мне трудно все это рассказывать... Но я чувствую, надо быть честной и откровенной до конца...

— Для очистки совести, — процедил я сквозь зубы и сразу пожалел, что дал волю своей чисто человеческой неприязни к этой женщине, которая теперь-то, кажется, была уже вполне искренней. К счастью, Ливия, не уловила моего презрительного тона.

— Да, мне становится немножко легче, — призналась она со вздохом. — В тех письмах Ояр пытался объяснить, почему он решил остаться в колхозе: ему казалось, что там его работа нужнее, да и сельская жизнь ему очень понравилась; Теодора для него пустое место — он удивлен, как я только додумалась до такой чепухи?

Но я стояла на своем. Ничего, подожду! Если Ояр меня любит, я сломлю его сопротивление, он приедет ко мне первым. И тогда я уговорю его вернуться в Ригу. Я считала невозможным жить там, где надо мной смеются люди. И в том числе Теодора!.. При мысли о Теодоре у меня кровь бросалась в голову... Вы понимаете, товарищ следователь? Сама же я вела себя глупо, а винила только человека, который спровоцировал меня на это глупое, вульгарное поведение...

Ливия смолкла. Молчал и я. Наверно, полагалось, сказать хоть какие-то слова утешения, но я был так зол на эту женщину, что не мог лицемерить, изображать сочувствие.

И вдруг мне подумалось: «Да, брат, легко судить со стороны, критиковать и анализировать! А как ты сам вел себя в тот момент, когда позвонил Айе и услышал в трубке мужской голос?»

От этой внезапной мысли мне стало неуютно, и вся непогрешимость грозного судьи вмиг рассеялась. Я пробормотал бессвязно:

— Да, человек не должен... Не должен забывать, что даже к сильным эмоциям нельзя примешивать... — И тут очень правильные, но чересчур нравоучительные слова застряли у меня в горле. Спеша преодолеть неловкости я стал подавать сигналы гудком автомобиля.

Вскоре мы все втроем сидели в машине. Доехали до хутора Земитов. На прощание Ливия протянула мне руку.

— Разыщите убийцу! Разыщите быстрее! — воскликнула она и опять расплакалась.

Я взглянул на Яна Земита: он смотрел на свою родственницу взглядом, полным отчаяния и наверняка выражавшим больше, чем простое сострадание. И тут я кое-что вспомнил:

— Извините, у меня еще один вопрос!

Я подошел к Ливии и молча показал ей куриного бога.

— Где вы его взяли?! — вскричала Ливия.

— Разве вы...

— Это мой! Несколько лет назад я нашла этот камешек в Крыму. Дала обточить немножко. Там верят, что эти камешки приносят счастье... Весной я подарила его Ояру, — беззвучно закончила Ливия.

— Возьмите!

— Нет!! — вскричала Ливия и отпрянула, будто у меня на ладони лежала ядовитая змея.

Земит возмущенно оглянулся на меня и пошел следом за Ливией к дому.

Отъезжал, думая о курином боге. Вполне возможно, что Ванадзинь носил этот камешек при себе и выронил на месте трагического происшествия. Если Ливия не лжет. А если она лжет... Впрочем, зачем ей лгать? Разве только если она сама... Нет, это невозможно! А Райбач? Даже если куриный бог не его, это еще не доказывает, что третьего октября Райбача не было там, где застрелили Ванадзиня... А Клява? Скорее в лабораторию!..