ГЛАВА IV
СУХАЯ МАТЕМАТИКА ЖИЗНИ
— Меня интересуют материалы в прокуратуре, — сказал Виталий. — В частности, акт ревизии. Что они там понаписали, хотел бы я знать.
— Будь здоров, какой акт, — ответил Томилин. — Завтра тебе Роговицын первым делом его раскроет.
— Я так полагаю, — сказал Игорь. — Версия о самоубийстве не снимается в любом случае, верен акт ревизии или не верен, то есть действительно Лучинин совершил преступление или его оклеветали. Согласен?
Виталий вздохнул.
— Конечно. С одной только поправкой: Женька не мог совершить преступления.
— Это надо доказать, — покачал головой Игорь. — Надо все объективно проверить, все обстоятельства, все документы.
— Не веришь в мою объективность?
— Ты еще недавно был в плену другой версии.
— Это не плен! Это было внутреннее убеждение. Но теперь я верю: когда обвиняют в таких преступлениях, несправедливо обвиняют, то любой придет в отчаяние…
— Но и версия убийства не снимается?
— Нет. Оставим и ее.
— Ну все. Я спокоен, — усмехнулся Игорь. — А что касается самоубийства Лучинина, то тут, не забудь, есть твердые, точно установленные факты, — как всегда, спокойно и рассудительно продолжал Игорь. — Угнетенное состояние Лучинина в последние дни, бесспорно, крупные неприятности, наконец, то, что его видели в тот вечер у реки, на мосту. Ну и заключение медицинской экспертизы, конечно.
— Кажется, его в тот вечер видели вдвоем с кем-то? — невинным тоном переспросил Виталий.
— Это уже деталь.
— Немаловажная, между прочим…
— Но и не установленная, — сухо отпарировал Игорь. — Тебе предстоит еще это установить.
— Как и многое другое, — Виталий вздохнул. — А ты ищи Булавкина. Вот кто нам о многом расскажет, я думаю. Эх, если бы напрячься и увидеть его, как учит парапсихология, — он подмигнул Игорю. — Было бы здорово, а?
— Все чудишь, — Игорь досадливо взглянул на окно. — Кажется, что-то прольется на нашу голову. А надо бы действовать. И кое-кого повидать уже сегодня.
Тяжелые черные тучи, клубясь, медленно наползали из-за далекого леса за рекой и уже закрыли почти все небо. Из окна потянуло прохладой.
— Сейчас дождь во как нужен, — заметил Томилин. — Горит все.
— Мы тоже горим, — откликнулся Виталий. — Во всяком случае, дымимся.
— Кого-кого, а тебя охладить не мешает, — поддел его Игорь.
В этот момент в почерневшем небе вспыхнула гигантская молния. Ослепительно белый ствол ее, вырвавшись из туч, изломился и распался, словно трепетный обнаженный нерв. И сразу тяжкими перекатами загрохотал гром. Казалось, дрогнула земля, покачнулись дома, тревожно и растерянно заметались кроны деревьев. На землю ринулся ливень. Сверкающая, шумящая стена воды мгновенно возникла за окном, и на миг показалось, что ничего и никого уже не осталось на свете, кроме этих ненадежных четырех стен и окна с дребезжащими стеклами.
— Стихия, — восхищенно произнес Томилин, и на хмуром, озабоченном его лице тяжелые складки словно нехотя расползлись в улыбке.
— Поскольку мы отрезаны от театра военных действий, — объявил Игорь, — давайте кое-что уточним, — он придвинулся к столу.
Дождь хлестал с такой силой, что пришлось закрыть окно.
— Темень-то какая! — сказал Виталий.
Он стремительно пересек комнату и щелкнул выключателем у двери.
— Да будет свет!
Но света не оказалось.
— Так, — констатировал Виталий почти с удовольствием. — Погасло ночное светило.
Игорь, однако, уже настроился на деловой лад.
— Меня интересует следователь прокуратуры, который вел дело Лучинина, — он обернулся к Томилину. — Что за человек?
— Серьезный, — ответил тот и закурил, по привычке прикрывая большими ладонями спичку, словно был на улице.
— «Серьезный» — понятие расплывчатое, — требовательно возразил Игорь. — Ты давай конкретнее. Ему завтра, — он кивнул на Виталия, — переговоры с ним вести придется.
— Да, в самом деле, обрисуйте, — поддержал Виталий.
Томилин не спеша затянулся папироской, и рубиновый уголек в полутьме загадочно вспыхнул и тут же угас под столбиком пепла.
— Ну, чего тебе конкретней? — сказал Томилин. — Фамилия Роговицьш, зовут Павел Иосифович. Дело знает. Ну и его, конечно, знают, — последние слова прозвучали многозначительно.
— А нрав? — спросил Виталий.
Но тут зазвонил стоявший рядом с ним на столе телефон. Виталий поспешно сорвал трубку.
— Николай Игнатьевич?
— Нет, Лосев.
— Дежурный по горотделу говорит. Тут гражданка Булавкина пришла. Насчет сына.
— Пусть поднимется! — оживился Виталий. — Томилин тоже здесь, — и, положив трубку, добавил, обращаясь к Игорю и Томилину: —.Везет вам, братцы. И вызывать не надо.
Он невольно посмотрел на окно. Гроза не стихала.
Через минуту дверь кабинета со скрипом приоткрылась, и в тот же миг неожиданно вспыхнула лампа под потолком.
На пороге появилась маленькая старушка в блестевшем от воды черном плаще, почти до пола, и с открытым мокрым зонтом в руке, который она несла перед собой, как щит.
— Господи, никак я его, проклятого, закрыть не могу, — неожиданным басом произнесла она.
— Это мы сейчас сделаем, мамаша, — подскочил к ней Виталий. — Вы же нам свет принесли, в прямом смысле, так сказать.
— А может, и в переносном тоже, — добавил Игорь, поднимаясь.
Пока Виталий возился с зонтом, он помог женщине освободиться от мокрого плаща, осторожно стряхнул его и развесил на короткой деревянной вешалке у двери.
— Что же это вы, мамаша, на улицу-то выходите в такую непогоду? — спросил Виталий, когда Булавки на наконец уселась на пододвинутый ей стул. — Мы бы и сами к вам пришли.
Старушка, однако, с ответом не торопилась, тщательно расправила на коленях темную юбку, затем достала из кармашка вязаной старенькой кофты очки, надела их, аккуратно заправив дужки под седые волосы, затем строго оглядела по очереди всех троих и укоризненно, тихим басом произнесла:
— Сынов у вас, видать, нет. Вот что. А милиция наша нешто искать умеет? Штрафовать за курей — это она умеет. Глотку драть тоже умеет, — голос ее налился гневом, — при всем честном народе. Тут Барабанов герой, тут он нрав свой показывает. А вот горю помочь… — она вдруг всхлипнула, торопливо достала платок, промокнула глаза под очками, затем трубно высморкалась.
— Это кто же такой Барабанов? — тихо спросил Виталий, обращаясь к Томилину. — Что это за герой?
Тот, хмурясь, ответил:
— Участковый их. Замену вот никак не найдем.
— Разберемся, — многозначительно пообещал Игорь.
— Сын говорил, из Москвы люди приехали, — вздохнула старушка, пряча платок. — Должны они найти младшенького моего. Один он при мне остался.
— Найдем, Анфиса Гордеевна, — хмуро ответил Томилин. — Непременно найдем.
— И еще сомнение в меня вошло, — старушка строго поглядела на него сквозь очки. — В обед Ларка прибегала, спрашивала, нашли Сережку аль нет. Глаза, конечно, черным намазаны, дух цветочный на весь двор, а юбка вот, — она растопырила пальцы, — чистый срам, прости господи. Чего только Сережка мой в ней нашел?
Виталий и Откаленко с улыбкой переглядывались.
— Вот она, Ларка-то, и сказала, что видели Сережку аккурат в тот вечер, когда он к вам собрался, — продолжала старушка. — И будто шел он не один.
— А где же видели? — быстро спросил Виталий.
— Да на Речной, вот ведь что.
— Это где же такое? — Виталий посмотрел на Томилина.
— Другой конец города совсем, — ответил тот, покачав головой. — Ни к гостинице, ни к заводу, выходит, не шел, — и, в свою очередь, спросил: — С кем шел, не говорит?
— Нет. Уж я Ларку пытала.
Между тем гроза стихла, посветлело небо, в разрывах уже не свинцово-черных, а серых, словно размытых водой, туч пробивались золотистые отсветы скрывшегося за лесом солнца. Где-то далеко, в той стороне, куда ушла гроза, погромыхивал гром.
— Куда же он шел, интересно знать? — задумчиво произнес Виталий, машинально вытаскивая из кармана свою трубку.
Старушка опять всхлипнула и, достав платок, стала вытирать глаза, придерживая другой рукой очки.
— Найти его надо, граждане милиция. Беспременно найти, — горестно пробасила она. — Чует мое сердце! беда с Сережкой моим стряслась, беда. Меня зовет. Христом-богом прошу, найдите!
…Поздно ночью Виталий и Откаленко вернулись в гостиницу. Не притронувшись к стоявшим на столе бутылкам с молоком и прикрытым салфеткой булкам — все это они еще утром приготовили себе на ужин — оба повалились спать.
Уже в постели, погасив свет, Виталий убежденно произнес:
— Одно пока ясно: исчезновение Булавкина связало с новым расследованием дела Лучинина. Отсюда вывод… Ты меня слышишь?
Но Игорь ничего не слышал. Уткнувшись лицом в подушку и подсунув под нее руки, он уже спал.
Утром Виталий отправился в городскую прокуратуру.
Разговор там предстоял трудный и неприятный. Накануне начальник горотдела Раскатов предупредил: «Уж если Павел Иосифович в чем утвердился, то его нипочем не сдвинешь. Скала. Вот так». А следователь прокуратуры, видимо, «утвердился» в мысли, что дело Лучинина закончено. И «утвердился» не без помощи того же Раскатова. Попробуй теперь их «сдвинь», обоих.
Виталий вздохнул, невольно замедляя шаг.
Было рано, но солнце уже палило невыносимо. Тени нигде не было. О вчерашней грозе вспоминалось, как о немыслимом счастье.
На углу, около пыльного сквера, Виталий подошел к зеленому дощатому киоску, терпеливо выстоял в очереди, изучая макушки вихрастых парнишек, стоявших перед ним с громадными бидонами, и, наконец, выпил кружку теплого кисловатого кваса. Затем, истерзанный жарой и сомнениями, поплелся дальше.
Около газетного киоска представился случай встать в новую очередь: пришли московские газеты. Ноги сами собой уже двинулись было к ней, но тут Виталий внезапно обозлился. «Трусишь, подлец? — со злостью сказал он себе. — Иди, иди, товарищ Роговицын умирает от нетерпения увидеть тебя».
Но старший следователь, видимо, не умирал от нетерпения, потому что Виталию пришлось довольно долго дожидаться в маленькой приемной: Роговицын временно занимал кабинет уехавшего в Москву городского прокурора.
Мимо Виталия деловито сновали озабоченные люди с папками, дверь кабинета то и дело противно скрипела. Виталий ждал, стоя около окна и заложив руки за спину. Отвратительный зеленый балкон напротив он уже успел изучить во всех деталях, как и сохнувшее на нем белье. Наконец кто-то окликнул его:
— Товарищ, вас просят зайти.
К этому моменту основное чувство, владевшее Виталием, была злость, которая уже давно поборола все сомнения и опасения по поводу предстоящей встречи.
Виталий решительно шагнул через порог, прикрыв за собой дверь, и очутился в просторном кабинете, который как две капли воды был похож на все кабинеты, в которых приходилось Виталию бывать. Тот же большой письменный стол, хотя и несколько старомодной формы, заваленный бумагами, маленький столик возле него с двумя стульями для посетителей, сейф в углу, а в проеме между окнами — слегка продавленный диван.
Из-за стола навстречу Виталию приподнялся невысокий, седоватый человек в очках. Серый костюм на нем был помят, серый, в какую-то полоску, галстук чуть съехал набок. Узкое, словно оттянутое вниз тяжелым подбородком, лицо с ввалившимися щеками было как бы отгорожено от всех блестевшими стеклами очков и неразличимо в подробностях. Да и весь он казался каким-то пыльным и совсем неприметным. Виталий представился.
— Прошу, — коротко сказал Роговицын, указывая на один из стульев перед столом, и сухо добавил: — Извините, сейчас освобожусь.
Он склонился над какой-то бумагой, держа в поднятой руке самопишущую ручку, словно собираясь метнуть ее.
«Прием по самому низшему разряду, — насмешливо подумал Виталий. — Будь уважения побольше, встал бы, чтобы поздороваться, а то, глядишь, и вышел бы из-за стола или даже пошел бы навстречу, я не говорю уж встретить в дверях, тут надо быть, наверное, министром. Хотя министра такой встретил бы на улице».
— Вы разрешите? — вежливо осведомился он, вынимая трубку.
— Да, да, прошу, — не отрываясь от бумаги, кивнул седоватой головой Роговицын.
Виталий не спеша набил трубку и закурил.
Оба словно готовились к трудному разговору.
Наконец Роговицын размашисто подписался, снял очки и, откинувшись на спинку кресла, сдержанно произнес:
— Слушаю вас.
Без очков он выглядел еще старше и суровее. Желтоватое лицо оказалось во всех направлениях иссечено глубокими морщинами, они как-то совсем по-разному располагались на впалых щеках, на тяжелом подбородке, вокруг глаз, около ушей, и от этого лицо как бы дробилось, и нельзя было уловить какой-то главной его черты, кроме невозмутимой, прямо-таки каменной суровости.
Виталий постарался как можно короче изложить суть дела. При этом говорил он нарочито сухо и бесстрастно, напирая на полученное задание. Сообщил и о поступивших в министерство письмах «от граждан». Заключил Виталий просьбой ознакомить его с имевшимися в прокуратуре материалами и вынести постановление о возобновлении официального следствия по делу Лучинина.
Роговицын слушал молча, потирая рукой сухой, морщинистый подбородок и не сводя пристального, изучающего взгляда с Виталия, словно его больше всего интересовал он сам, а не излагаемое им дело.
Когда Виталий кончил, Роговицын, помолчав, неожиданно спросил:
— Вы давно работаете в органах милиции?
— Около трех лет, — сдержанно ответил Виталий.
— М-да. Я так и подумал. Прямо из университета пришли, не так ли? И еще не все забыли.
— Стараюсь не забывать.
— Ну, конечно. Университет дает солидную теоретическую базу. — Роговицын сделал еле заметное ударение на слове «теоретическую». — А теперь, значит, познаете все на практике. Так сказать, проверяете гармонию математикой.
Тонкие губы его чуть дрогнули в улыбке.
— Метод Сальери тут вряд ли подходит. Пушкин имел в виду совсем другое, — сухо возразил Виталий.
— Возможно. А я имею в виду существенные коррективы, которые вносит практика, то есть жизнь, в наши теоретические представления. Вы это успели уже заметить?
— Представьте, успел.
Виталий начинал злиться.
— Жизнь — вещь сложная, — вздохнул Роговицын. — Особенно область человеческих отношений, в которой нам с вами надлежит разбираться. Вот, допустим, покончил с собой Лучинин, — не спеша, словно сам с собой рассуждая, продолжал он, вертя в руке очки. — Может такое случиться в наших условиях? Разорение ему не грозило, безработица и голод тоже, в кино и по телевизору самоубийства у нас не пропагандируются. Это все у них там, — он махнул рукой. — Пойдем дальше. Правды у нас добиться всегда можно. Тем более человеку энергичному, образованному, деловому. Добавлю: очень деловому. Что еще? Несчастная любовь? Ну, это оставим зеленым юношам. Или неврастеникам. Лучинин не был ни тем, ни другим.
— Значит, вы отвергаете самоубийство? — удивленно воскликнул Виталий. — Но тогда…
— Погодите, молодой человек, погодите, — строго перебил его Роговицын. — Мы же с вами рассуждаем, проверяем, так сказать, теоретическую гармонию сухой математикой жизни. Итак, мы отбросим несчастную любовь. Что может быть еще? Лучинин был изобретателем. Вернее, считал себя таковым.
— Почему — считал? — запальчиво возразил Виталий.
— А потому, что он ничего не изобрел. Его способ, оказывается, был уже описан в книге… профессора Ельцова, кажется. В деле у нас есть материал.
Роговицын кивнул на высокую кипу папок, громоздившихся на краю стола.
— Это еще надо проверить!
— Как видите, Лучинин на этом не настаивал, — снова чуть заметно усмехнулся Роговицын. — Но вернемся к нашим рассуждениям. Итак, Лучинину было мало, что он хороший инженер. Он объявил себя изобретателем. И вдруг выплывает книга профессора Ельцова… У меня, знаете, лет пятнадцать тому назад было в производстве одно дело. Человеку тоже показалось мало, что он хороший летчик. Он объявил себя еще и писателем. Выпустил книгу, целый роман. Газеты расхвалили. Он — еще роман. Интервью дает, портреты печатают. Слава! И вдруг к нам, в прокуратуру, заявление приходит: «Я автор, а не он. Он мне платил, а я писал. Каюсь, на сделку с совестью пошел. Но боялся, что меня не напечатают. А деньги были позарез нужны». И черновики всякие представляет, наброски, планы. Все его рукой написаны. Словом, скандал!
— Но с собой он, вероятно, не покончил, этот летчик? — с усмешкой спросил Виталий.
— Нет. Зачем? Мы это дело до суда не довели. Миром заставили покончить. Но с Лучининым другой вариант. Он на обман государства пошел, и государство его разоблачило. А он уже немалую сумму хапнул, причем из кармана государства. Ему славы было мало. Так что дело у нас было возбуждено серьезное. Миром его не кончишь. Тут тюрьма светила, и на много лет.
— Но и это еще требовалось доказать! — снова не удержался Виталий. — Одного акта ревизии мало!
— Конечно. И доказали бы. Смею вас уверить. И в этих условиях покончить с собой для такого человека, как Лучинин, ну, если не естественно, то понятно. Согласитесь. Наше следствие только подтвердило это.
Виталий хмуро покачал головой.
— У меня есть задание, Павел Иосифович. Я должен это дело изучить и проверить.
— А я вам и не мешаю, — пожал плечами Роговицын. — Проверяйте. Только что? Дело о преступлении Лучинина, как вы понимаете, мы закрыли. Дело о его смерти? Оно у Раскатова. Вы его получили.
— Но и у вас есть какие-то материалы?
— Вы имеете в виду первое дело? Пожалуйста. Хотя его проверять, замечу, бессмысленно. Его, по существу, нет. Есть только первичные факты, сигналы.
— Я это понимаю.
— Ну что ж. Прекрасно. Вот вам эти материалы.
Роговицын поднялся и, придерживая одной рукой высокую кипу дел, вытянул из ее середины выгоревшую зеленую папку.
— Пожалуйста, — он протянул ее Виталию. — Сейчас мы вам отведем место, и работайте на здоровье.
— Да, но мы не решили вопроса о возобновлении следствия по делу, — сказал Виталий.
— Необходимости в этом пока не вижу, — покачал головой Роговицын. — Увольте.
— Тогда разрешите, я вам докажу, что есть необходимость.
— Ну что ж, доказывайте, — вздохнув, Роговицын снова откинулся на спинку кресла. — Полагаю, это дело будет для вас хорошей практикой.
Узкое, морщинистое лицо его стало опять суровым и непонятным. Серые глаза пристально и чуть иронично остановились на молодом собеседнике, как будто предупреждая его об оплошности, которую тот собирался сейчас совершить.
Виталий сделал вид, что не заметил колкости в последних словах Роговицына, хотя это стоило ему немалых усилий. Он не привык оставлять такие уколы без ответа. Тон, каким он стал излагать свои доводы, был сухим и строгим, лишь с чуть заметными вызывающими нотками: тут уж Виталий ничего с собой поделать не мог.
— …Таким образом, вы, надеюсь, согласитесь, что мы хорошо знали Лучинина. И учителя наши тоже… Поэтому трудно поверить, что он покончил с собой. Но это только первое соображение. Второе — это угрожающее письмо, полученное Лучининым незадолго до смерти. Удивительно, что вы его не обнаружили. И сам он чувствовал, видимо, нависшую над ним опасность. На это он намекает в письме к нашей учительнице в Москву. Вот, прошу, ознакомьтесь. Потом я изложу третье соображение.
Виталий протянул через стол Роговицыну оба письма и умолк, нетерпеливо посасывая свою давно потухшую трубку.
Медленно, словно нехотя, надев очки, Роговицын прочитал одно письмо, затем второе и, потерев подбородок, заметил:
— М-да. Конечно, человеческие документы. Интересно, кто такую анонимку мог настрочить.
— Это мы, надеюсь, установим, — со скрытым торжеством ответил Виталий.
— Вот как? Ну и кто же автор, по-вашему?
— Это не по-нашему, Павел Иосифович, это, видимо, точно, — с преувеличенной вежливостью поправил его Виталий. — Ее написал заводской шофер Сергей Булавкин, который, кстати, сейчас исчез. Собрался что-то нам рассказать и вдруг исчез. Не исключено…
— Позвольте, позвольте, — Роговицын сделал нетерпеливое движение рукой. — То есть как это исчез?
— Так вот, взял и исчез. Не исключено, что его припугнули или он сам чего-то испугался. Вы смотрите. Сначала он написал угрожающее письмо Лучинину, потом неизвестно что совершил и, наконец, собрался прийти к нам, что-то рассказать, чего, как он выразился, «никто другой не расскажет», и вдруг исчез.
— Милиция начала розыск?
— Со вчерашнего дня.
— Ну и что выяснили?
— Пока сведения очень расплывчатые. Но, во всяком случае, это исчезновение тоже дает основание сомневаться в самоубийстве Лучинина.
— Вы очень скоры на выводы, молодой человек, — с усмешкой покачал головой Роговицын. Он снял очки и снова откинулся на спинку кресла. — Очень скоры. Все, что связано с этим Булавкиным, еще темно и не ясно. А вот преступление самого Лучинина — это факт, который ваши воспоминания детства зачеркнуть не могут. Акт составили серьезные, квалифицированные люди. Ну, а что касается этой анонимки, — он потрогал письмо, лежавшее на столе, — то и мы получали письма о Лучинине, некоторые, кстати, тоже анонимные. О его грубости, несправедливости, махинациях. Вы их увидите там, в деле. Но основываться на них в своих выводах — это, знаете, наивно, это, я бы сказал, школярство. Так мы не поступаем. Запомните.
На этот раз Виталию не удалось выдержать тона, каким он начал разговор: ведь Роговицын отчитал его, как мальчишку, уже не скрывая насмешки.
— Но вы все ставите с ног на голову! — запальчиво воскликнул он. — У меня не только воспоминания детства! Вы прочтите еще раз его письмо. Он остался таким же, каким был! А насчет акта… Нельзя же так слепо верить бумаге!
— Эх, молодой человек, молодой человек, — покачал головой Роговицын. — Это я-то слепо верю бумаге? Да я ей перестал верить, когда вас еще на свете не было. Верите вы. Это письмо… — теперь он дотронулся сухими пальцами до письма Лучинина. — Вы разве не знаете, что люди чаще всего говорят и пишут одно, а думают и поступают по-другому? Уж я повидал таких на своем веку. Вот сколько повидал, — он провел рукой по горлу. — Даже среди своих коллег. Я вот следователем работаю без малого тридцать лет. Мои однокашники уже вон где, — Роговицын показал глазами на потолок. — А думаете я их глупее? Не-ет. И таких, как ваш Лучинин, я знаю. Поверьте мне, дутой величиной был. Так что не обманывайтесь. Я, знаете, и не таких, как Лучинии, сажал. В кабинет ко мне гоголем заходили, а потом я их водой отпаивал. Все было. И в Москве тоже работал, и тоже… отпаивал. Цирк был. Ей-богу, цирк!
Роговицын вдруг дребезжаще рассмеялся. Все его маленькое, сухонькое тело затряслось, морщины на лице ожили и все разом сместились, как в детском калейдоскопе, и перед Виталием возникло совсем другое лицо, оживленное воспоминаниями и словно помолодевшее. Но тут Роговицын поспешно вытер большим пальцем проступившие в уголках глаз слезы и надел очки. В тот же миг лицо его неуловимо изменилось. Морщины вернулись на прежнее место, глаза уже сухо щурились за стеклами очков, и он сказал отрывисто и решительно:
— Словом, изучайте пока дело. А когда появятся у вас факты, тогда и будем решать. Факты, а не воспоминания и ощущения. Если бы я руководствовался воспоминаниями да ощущениями, то ой-ой-ой скольких бы уже посадил. Но, на их счастье, фактов у меня не было. Вот и у вас их нет. И не будет. Покончил с собой ваш Лучинин, попал в переплет и покончил. И ничего удивительного тут нет. А то бы судили. И позора бы не обобрался. А он с самолюбием был, ого, с каким самолюбием. Видали мы таких!
— Вы не имеете права все это говорить! — зло воскликнул Виталий, словно выйдя из оцепенения. — Не имеете права! Вы даже не начинали следствия поэтому делу! Как же вы можете делать выводы?
Роговицын коротко усмехнулся и потер подбородок.
— А я с вами, коллега, только мыслями делюсь, а не составляю обвинительное заключение. Мыслями!
— Недопустимые мысли!
— От таких слов рекомендую воздержаться, молодой человек. И контакта с прокуратурой не терять. Приехали проверять работу ваших товарищей? Проверяйте. Как видите, не препятствую.
— Хорошо не препятствуете. Я настаиваю…
— Рано, — сухо оборвал его Роговицын и поднялся. — Не смею задерживать. И у самого дел невпроворот, — он кивнул в сторону кипы папок на столе. — Сами знаете, как у нас.
Виталий тоже встал, оказавшись чуть не на голову выше Роговицына.
— Хорошо. Но спор наш не окончен.
— Как знаете. А пока мы вас в кабинетик какой-нибудь определим. Прошу.
Он сделал жест рукой, приглашая Виталия идти первым.
В приемной Роговицын спросил кого-то из сотрудников:
— Что, Васин не вернулся еще из командировки?
— Нет еще.
— Ну вот и прекрасно. Идемте, — обратился Роговицын к Виталию, — стол вам уже есть.
Они вышли в коридор. Виталий нес под мышкой тонкую зеленую папку.
В небольшом кабинете, куда они зашли, стояло два стола. За одним, около окна, расположился худой, светловолосый парень в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и торопливо что-то писал. Напротив него сидела полная загорелая женщина в пестром сарафане. Она быстро и тревожно посмотрела на вошедших.
Второй стол бы пуст. Роговицын подвел к нему Виталия и сказал парню в клетчатой рубашке:
— Юрий Сергеевич, наш товарищ тут поработает.
— Пожалуйста, — буркнул парень, не отрываясь от протокола.
Роговицын кивнул Виталию и вышел.
— Так где же стоял шкаф? Припомните, — обратился парень к женщине в сарафане.
— Ну почем я знаю, почем? — нервно ответила та, прижав руки к полной груди. — Я же всего один раз там была, один раз.
Парень, вздохнув, отложил ручку.
— Давайте вспоминать. Ведь в шкафу чемодан-то стоял, откуда он кофточки вам доставал.
— А меня касалось, откуда он вынимал, касалось? — враждебно ответила женщина и вдруг, сморщившись, громко чихнула, прикрыв ладонями лицо.
— Будьте здоровы, — сказал парень.
Женщина сердито сверкнула глазами.
— Не ваше дело!
Виталий ухмыльнулся, не поднимая головы от папки с бумагами. Разговор за соседним столом отвлекал его.
Между тем в папке оказались акт ревизии — толстая стопка густо, через один интервал, напечатанных листов, схваченная двумя скрепками, бланки нескольких допросов и письма с подколотыми конвертами.
Виталий прежде всего просмотрел письма. Три из них оказались напечатанными на машинке, как и адреса на конвертах. Машинки, судя по шрифту, были разные. Тексты адресов тоже оказались разные, но Виталий обратил внимание, что в слове «прокуратура» была всюду допущена одна и та же орфографическая ошибка: «пракуратура». Все три письма оказались анонимными. Зато из пяти писем, написанных от руки, в конце четырех стояли завитушки подписей, а рядом, в скобках, значились фамилии их авторов. Те же фамилии стояли и на бланках допросов. Всех четырех допрашивал сам Роговицын. Письма поступили в разное время, два из них чуть не полгода назад. «Неужели он копил досье?» — враждебно подумал Виталий.
Он углубился в чтение писем. Все они содержали жалобы на Лучинина и сведения о различных его неблаговидных поступках. В письмах сообщалось, что Лучинин сбывает продукцию завода частным лицам, что он украл изобретение из книги профессора Ельцова, сообщалось о выплате денег каким-то рабочим по несуществующим нарядам, об отправке на Барановский комбинат исправного оборудования под видом утильного, о незаконном распределении квартир в новом доме. Утверждалось, что Лучинин за это получал взятки. В письмах содержались жалобы на его грубость и угрозы увольнения, на несправедливое понижение в должности.
Виталий с бьющимся сердцем читал письмо за письмом. От волнения у него даже пересохло во рту. Неужели это пишут о Женьке? Неужели хоть что-нибудь тут правда?
Он отложил в сторону последнее письмо и взялся было за бланки допросов, когда его снова отвлек разговор за соседним столом.
— Да вы что от меня хотите, что хотите? — навзрыд произнесла женщина. — Да я скорей утоплюсь, чем такое подпишу!
— Вы мне только не угрожайте, — строго ответил ей молодой следователь. — И ложные показания мне не нужны, — он усмехнулся. — Я от них скорей вас утоплюсь.
Женщина тут же переняла его новый тон, большие черные глаза ее задорно блеснули, и она игриво подхватила:
— Вот и придется нам вместе, обнявшись, с моста — бух!
— Ну, если вас обнимешь, тогда и топиться не захочется, — улыбаясь, возразил парень. — А вот тип тот кофточки вам продал в два раза дешевле, чем в магазине. Вы задумались почему? А в соседнем городе как раз до этого магазин ограбили, промтоварный. Увязываете?
— Господи! — схватилась за голову женщина, и красивые глаза ее снова округлились от страха. — За что ж такое наказание? Ведь как все было-то…
— Ну, давайте снова — «как было»…
Виталий заставил себя больше не слушать. Надо читать документы, читать допросы и, пожалуй, еще раз посмотреть письма, да, да, это самое интересное.
Допросы оказались весьма поверхностными, словно Роговицын поставил себе целью не углубляться в детали, не выяснять подробностей. «Определенно копил досье, — решил Виталий, — чтобы потом сразу все Женьке на голову». И он решил вернуться к письмам.
Между тем допрос за соседним столом закончился. Женщина ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. И высокий парень в клетчатой рубахе, потянувшись, спросил:
— Так это вы приехали из Москвы? Будем знакомы: Савельев Юра, — и, подмигнув, спросил: — Как вам наш старик?
— Мы с ним разошлись во мнениях, — усмехнулся Виталий.
— И не сойдетесь.
— Что ж тогда делать, киньте совет.
— Вы с Кучанским знакомы?
— Это кто?
— Помощник нашего городского прокурора. Зовут Андрей Михайлович. Во парень, — он поднял большой палец. — Пока Александра Ивановича нет, он его замещает.
Савельев вылез из-за стола, с силой повертел длинными руками, затем несколько раз присел и, тяжело дыша, объявил:
— С этой работой геморрой получишь и паралич правой руки. Пишешь, пишешь… — он посмотрел на часы. — Ого! Надо бежать!
Торопливо упрятав бумаги в старенький сейф, Савельев схватил висевший на спинке кресла пиджак и, махнув на прощание рукой, скрылся за дверью.
«Кучанский. Надо запомнить, — сказал себе Виталий. — Наш диалог еще далеко не закончен, уважаемый Павел Иосифович. Смею вас заверить. А пока один — ноль в вашу пользу».
Виталий снова принялся за лежавшие перед ним письма. И постепенно он начал улавливать в них нечто весьма интересное.
Придя утром в горотдел, Игорь Откаленко попросил Томилина показать ему план города.
— Давай-ка разберемся в маршрутах, — предложил он, когда Томилин развернул перед ним, бумажную трубку, прижав лист по углам чернильницей, пепельницей и локтями. — Покажи мне, где тут наша гостиница, завод Лучинина и где живет Булавкин.
Оба склонились над планом, и Томилин принялся водить по нему пальцем.
— Та-ак, — задумчиво произнес Игорь. — Значит, если бы он собирался к нам, то пошел бы по Красной, вот так. А если прямо на завод, то по улице Ленина.
— Вот именно, — подтвердил Томилин. — На Речную он никак попасть не мог.
— А попал. Друзья-приятели у него там не живут?
— Ни один. Мы с Воловым проверили. И ни один его в тот вечер не видел.
— Но все-таки кто-то видел. А эта самая Лара его где живет? Кстати, ее пригласить бы надо.
— Пригласили. Должна прийти. А живет вон где, на Песках.
— С вами, Коля, работать одно удовольствие, — скупо усмехнулся Игорь. — Где же Речная? Ага! Нашел. Что он тут делал, интересно знать? Ведь потом он все-таки пришел на завод и угнал машину. Как же он с Речной туда прошел? Вот так, выходит?
— Нет, — покачал головой Томилин. — План-то наш немного устарел. Здесь вот новая улица теперь. Дайте-ка я ее помечу, — и он осторожно провел карандашом две линии. — Вот так примерно.
Игорь закурил и, прищурясь, внимательно разглядывал план, потом с сомнением произнес:
— А может, и не он угнал машину.
— Он. И кто-то еще должен был его видеть, — сказал Томилин. — Не может того быть, чтобы никто не видел. Волов с ребятами по всему этому маршруту сейчас работают.
Они еще некоторое время мудрили над планом.
Внезапно зазвонил телефон. Дежурный сообщил, что пришла Кожева и он ее направил к ним наверх.
Через минуту в дверь постучали, робко, еле слышно, как видно, одним пальцем.
Лара Кожева оказалась худенькой девушкой с огромными голубыми глазами и беспорядочной копной золотистых волос, схваченных синей ленточкой. Коротенькая юбка открывала загорелые ноги. Истоптанные босоножки давно потеряли свой первоначальный белый цвет, черные полоски вьевшейся пыли придавали им сходство с корой березы. Девушка смущенно теребила тоненькими пальцами белую сумочку на длинном ремешке.
— Заходите, заходите, — пригласил Игорь, незаметно поправляя выбившуюся сзади из-под ремня рубашку.
Лара прошла к стулу и опустилась на самый его кончик, двумя руками сжимая на коленях сумочку.
Игорь сел напротив, опершись локтем о стол, и сказал:
— Вот, Лара, ищем Сергея. Надо будет помочь.
— А зачем ищете? — испуганно спросила девушка.
— То есть как — зачем? — удивился Игорь. — Пропал ведь человек.
— Он не пропал. Он по делу уехал.
— По делу? — Игорь насторожился и бросил быстрый взгляд на Томилина, словно проверяя, слышит тот или нет, потом посмотрел на девушку. — Откуда же вам это известно? Сами же прибегали к Анфисе Гордеевне, спрашивали.
— Это я в обед прибегала. А вечером записку от него получила, что уехал.
— Ты смотри! — Игорь снова обернулся к Томилину. — Всему городу записки разослал.
— А куда уехал, пишет? — строго спросил Томилин.
— Нет. Просто пишет — в командировку.
— И когда обещал вернуться?
— Да вроде сегодня.
— Это почему же «вроде»? — поинтересовался Игорь.
— Написано неясно, потому и «вроде». А уж раз обещал, то будет. Он, знаете, какой точный.
Девушка, как видно, освоилась в незнакомой обстановке и отвечала уже бойко.
— Вот что, Лара, — решительно сказал Игорь. — Надо нам на эту записку взглянуть. Она при вас?
— Папка отобрал, — тихо ответила девушка, опустив голову.
— Кто же вам эту записку передал?
— Соседка. Сережа вечером заходил, а меня дома не было. Ну, он ей и оставил. А утром я на работу рано убежала. Вот она вечером и отдала.
— Кто же его на Речной видел? — задал новый вопрос Томилин.
— Папка и видел.
— Та-ак. Придется с ним потолковать.
Девушка всплеснула руками.
— Ой, что вы! Он ругаться на меня будет.
— Это почему?
— Ну, потому, — она опустила глаза и еле слышно прибавила: — С Сережей не велит встречаться.
Игорь усмехнулся.
— Об этом мы говорить не собираемся. Он где сейчас, на работе?
— Дома. Отгул у него.
Игорь решительно поднялся.
— Поехали. Времени у нас мало.
Втроем они вышли на улицу. К счастью, коричневая «Победа» оказалась свободной.
Ехать пришлось довольно долго: Кожевы жили по другую сторону железной дороги, в рабочем поселке.
На переезде вытянулась бесконечная вереница пыльных машин, в основном грузовых, от юрких разноцветных «пикапов» до слоноподобных МАЗов с занесенными в сторону прицепами и длинных, серебристых, как обрубленные с двух сторон дирижабли, «Колхид» для междугородных перевозок. Водители их, собравшись группами, курили, обсуждая свои шоферские дела.
Пришлось ждать.
Игорь попытался было разговорить девушку, но та отвечала хмуро и односложно, не поднимая глаз. Видно, встреча с отцом не сулила ей ничего хорошего.
Но вот далеко впереди поднялась тонкая черточка шлагбаума. Один за другим взревели моторы, и машины с лязгом двинулись вперед.
«Победа» еле успела проскочить переезд. Чуть не задев ее, полосатый шлагбаум с мигающими фонарями снова опустился под тревожный звук сигнального гудка.
Пропылив по двум или трем пустынным улицам с чахлой травой на обочинах и редкими, недавно, видно, высаженными деревцами, изнывавшими от зноя, машина наконец остановилась около распахнутых ворот. J3 глубине двора виднелся длинный двухэтажный деревянный дом, желтая штукатурка местами осыпалась, обнажая переплетение дранок.
На скамье возле ворот сидели две пожилые женщины в белых платочках. Оборвав разговор, они с любопытством разглядывали остановившуюся машину. Поодаль от них сидел грузный, лысый мужчина в майке. Перекинув ногу на ногу и скрестив на груди толстые, волосатые руки, он тоже хмуро косился на приезжих.
— Вот папа, — боязливо сказала Лара, кивнув на мужчину в майке.
Игорь вылез из машины и направился к нему.
— Здравствуйте, Герасим Филиппович, — сказал он, подходя. — Мы к вам приехали. Потолковать надо.
— Кто же вы такие будете? — не шевельнувшись, лениво спросил тот хрипловатым басом. Видно, он только что дремал на скамье.
— Да лучше нам с вами дома поговорить, — ответил Игорь, покосившись на сидевших поодаль женщин, которые с откровенным любопытством прислушивались к их разговору.
— И то верно, — кивнул головой мужчина, тяжела поднимаясь со скамьи. — Их бы слухачами на фронт. Приемные антенны, а не бабы.
— Ишь, обормот, — сердито прошипела одна из женщин. — Антенны какие-то выдумал.
— А сам небось не проспится с вечера, — добавила другая.
Мужчина, однако, не удостоил их ответом и хмуро проследовал через двор к дому. За ним двинулись и приезжие.
Герасим Филиппович оказался непомерно высоким и толстым. Ступени под ним, когда поднимались на второй этаж, противно скрипели.
— Лестница, чтоб ее, — проворчал он, открывая ключом дверь. — Прошу.
Он пропустил мимо себя всех троих, даже не взглянув на дочь.
Из длинного темного коридора, заставленного детскими колясками, тазами и какими-то ящиками, они прошли в залитую солнцем, душную комнату. Сквозь открытую дверь виднелась вторая с большой двуспальной кроватью и зеркальным шкафом.
Усевшись вокруг стола под большим оранжевым абажуром, все на секунду умолкли. Потом Игорь, представившись, объяснил цель приезда.
Герасим Филиппович нахмурился и, по-прежнему не глядя на дочь, пробасил, с силой потирая крупные, шершавые ладони:
— Я, граждане сотрудники, и знать этого прохвоста не желаю. Задурил, одним словом, девке голову. А ей учиться еще, а не гулянками заниматься. И по кустам всякие шу-шу-шу. Тут и до греха, знаете…
— Папка… — тоненько пискнула Лара, опуская голову.
— Что — папка? — грозно пробасил Герасим Филиппович. — Не по вкусу? А мне, может, не по вкусу, что ты день-деньской перед зеркалом выворачиваешься. Вон, одним словом, милиция твоим кавалером занялась. И правильно! Сколько я тебе говорил, несущественный он человек. Несущественный! — и, повернувшись к Игорю, он, уже тоном ниже, сказал: — А записку ту, граждане сотрудники, я в сортир спустил. Самое место ей там, одним словом.
— Вы, Герасим Филиппович, что-нибудь плохое о нем слышали? — осторожно спросил Игорь.
— А мне слышать не надо. Я своими вон глазами вижу, как он ее с жизни сбивает. Я его однажды тут прищучил. Серьезно сказал: «Брось!» Так он мне, видишь, чувства выставляет. Я ему говорю: «Какие там чувства, девке семнадцати нет». Ну, верно, после восьмого работать пошла. Так я ее в вечернюю затолкал. Где это видано, чтоб в шестнадцать лет шуры-муры разводить?
— Ромео и Джульетте четырнадцать было, — неожиданно сказал Томилин. — А какая любовь?
— Чего? — не понял Герасим Филиппович.
— Творение Шекспира, говорю.
— Ну, я вам, граждане сотрудники, не Шекспир, — вскипел Герасим Филиппович. — У меня вот творение, — он ткнул пальцем в притихшую Лару. — Из этого творения еще чего выйдет.
— Ладно, Герасим Филиппович, — вмешался Игорь. — Вы нам другое скажите. В тот вечер, когда Сергей записку принес, вы его на Речной видели?
— Ага. Шел, подлец.
— С кем же он шел?
— Кто его знает. Темно было.
— И куда они шли, не приметили? — снова спросил Игорь.
— Это я, граждане сотрудники, сказать не могу, — покачал головой Герасим Филиппович. — Мне, одним словом, и смотреть-то на него желания не было. Да и далече они были, когда зашли.
— То есть как это — зашли, куда?
— В ворота зашли. Куда же еще?
— А в какие ворота?
— Вот это уж сказать не могу. Не приметил, одним словом.
Игорь и Томилин стали прощаться.
Провожая их до двери на лестницу, Герасим Филиппович на прощание пробасил:
— Так что желаю найти. Парень-то с историей. Уж это как пить дать, одним словом.
Разыскать соседку большого труда не составило. Еще когда стояли на переезде, Лара объяснила, где та живет. Соседка сообщила важную подробность: Булавкин, оказывается, подъехал к дому на машине. И назвала время: половина одиннадцатого. Сын с невесткой как раз вернулись из кино.
После этого Игорь и Томилин отправились на завод. Следовало еще раз уточнить обстоятельства, при которых Булавкин смог угнать машину.
— Выходит, он не спешил, раз еще записку завозил, — хмуро заметил Томилин.
— А может, по пути было, — возразил Игорь. — Когда вернемся, кое-что по плану еще уточним.
У него родилась одна мысль, которую стоило проверить.
Снова изматывающе долго стояли на переезде.
— Эх, полдня уже прошло, — вздохнул Игорь.
Наконец приехали на завод.
Ревенко был не на шутку встревожен происшедшим.
— Вы только подумайте, — взволнованно говорил он, когда они все втроем шли к старому цеху. — Я даже слов не нахожу! Казался таким порядочным парнем. Вы же видели. И вот на тебе. Да еще в такой момент! Ему ведь на следующий день, то есть вчера, в командировку надо было ехать. Рано утром. Срочно!
— В командировку? — переспросил шедший сзади Томилин.
— Ну да. На Чеховский завод. Оттуда он панели к вечеру должен был привезти. А их водитель заболел. Просто без ножа зарезал. И потом машина! Мы же без нее как без рук!
Ревенко поминутно то расстегивал, то застегивал пиджак на животе, ясно обрисовывавшемся под белой рубашкой, то приглаживал рукой свои вьющиеся светлые волосы, разметавшиеся от ветра. Лицо его выражало неподдельное отчаяние.
Игорь шел молча, сунув руки в карманы и глядя себе под ноги. Брови его были нахмурены, тяжелый подбородок угрожающе выдвинулся вперед.
Чуть отстав от них, двигался Томилин.
Они обогнули здание цеха и подошли к забору.
Пролом был уже заделан. Земля и трава вокруг были усыпаны свежими стружками и обрезками досок, истоптаны множеством ног, и, как Игорь ни старался, следов протекторов обнаружить было невозможно. Впрочем, их видел утром Волов. Да и без того было ясно, что машину угнали через пролом. Игорь мысленно представил себе ее путь от навеса около заводоуправления до этого места. Да, проехать было легко, и вахтер в своей будке у ворот мог даже не услышать звука мотора. Ну и Булавкин!
Возвратившись в горотдел, Игорь сказал Томилину:
— Давай-ка план.
И они снова стали разбираться в паутине улиц и переулков.
— Угон машины не шутка, — говорил Игорь. — Парень должен был как можно быстрее удрать из города. А едет к девчонке прощаться.
— Выходит, не торопился, — мрачно вставил Томилин.
— Ну что ты! Не мог не торопиться. Вот видишь, — Игорь провел пальцем по плану. — Тут прямой путь к этому шоссе. Он только чуть в сторону взял.
Томилин покачал головой.
— Его по всем дорогам надо искать.
— Розыск мы и объявили повсюду, это ясно. Но вот сами… Знаешь что? Давай-ка еще раз к переезду подскочим. Время было позднее, машин мало. Может, они тот «газик» приметили? Тем более если он два раза, туда и обратно, проехал. А из этих Песков дорога только на переезд или на шоссе. Поехали.
Вернулись они часа через два усталые, но довольные. Развалившись на диване и бросив рядом пиджак, Игорь сказал:
— Ну, видел? То-то.
Заводской «газик» действительно проехал в тот вечер через переезд и больше не вернулся. Дежурная, оказывается, хорошо знала эту машину.
Сомнений не оставалось: Булавкин скрылся по Свирскому шоссе.
Назад: ГЛАВА III И ВОТ ИСЧЕЗ…
Дальше: ГЛАВА V ПЕТЛИ НА ДОРОГЕ
