19 октября 1939 года

Всяко бывало. И с подружками ругалась, и мир казался не мил. Переживала. Думала — горе. А это было так, детство...

Оказалось, что самое горькое горе — это пустота. Пустота вокруг тебя. Все: деревья, дома, предметы, люди — все совсем постороннее. Ты словно прозрачной стеной отделена. Все движется, живет. А там, где ты, ничего — пустота... Даже воздух пустой.

И хорошо бы во спасение обернуться внутрь себя. Только и там, внутри души — непонятная преграда, которая внезапно и жестко отделяет тебя от воспоминаний, делая их далекими, чужими и ненужными, как истертые глянцевые картинки, заброшенные на пыльный чердак.

Была первая любовь. Стала первым горем. Неужели так у всех случается? Да что до всех, почему у нее так? Знала, что так будет. Люди говорили, и он сам не отказывался, когда спрашивала. А все равно не верила, что разлука близка.

Она ждала его первый день. Почему-то лесная избушка, их дворец, вдруг показалась ей поблекшей и неуютной. Ждала дотемна. Ночью сон просила, как благодать. Но не снизошла к ней благодать. Только далеко за полночь она провалилась в забытье, рваное, как старая паутина.

Утром пошла в деревню. Ходила по улицам, здоровалась, пыталась улыбаться. А сама все искала — вдруг встретится. Может, просто дела закружили его? Но он не встретился. К Килине зайти просто боялась.

О плохом старалась не думать. Скорей всего пошел ее Алеша за кордон. Сам ли, с провожатым. Пошел и забыл ее.

И что, собственно, помнить? Кто она такая? Так, деревенская девчонка. Простая, мало знает, дальше Белой Вежи не ездила. Да и туда-то всего несколько раз.

А он! Артистом был. Его, наверное, столько девушек любило. Он такой взрослый и умный. Может, и туда, в Польшу, к какой-нибудь красавице спешил.

Ей тоже надо забыть его. Вырвать из сердца. Вырвет! Забудет! Навсегда!..

Но как же одиноко и пусто!

Наконец, она не выдержала. И пошла к тетке Килине. Пошла так, без повода. По дороге придумывала, что сказать. Не понадобилось придумывать. Едва вошла, Килина обняла ее и расплакалась. Василина вместе с ней. Вместе плакали, старая и молодая.

Когда успокоились, Килина сама, без всякого вопроса начала рассказывать. И как Алексей вдруг засобирался куда-то на ночь глядя. Сказал, что порисовать хочет. Она еще подивилась: какие такие рисунки ночью? Сказал, что придет под утро. Попросил вареников сготовить с ягодами. Любит он их очень.

— А что в деревне говорят? — спросила Василина.

— Ничего не говорят. Кто заказы ему делал, уже заходили. Так я им сказала, что в Брест он поехал. За зимними вещичками. Поверили не поверили — их забота. Другие молчат.

Девушка засобиралась. На пороге старушка снова обняла ее, крепко прижалась и всхлипнула.

Василина почувствовала, что еще немного, и она снова заплачет. Освободилась как можно мягче и вышла во двор.

Надежд оставалось мало. Худшее, что гнала от себя, пришло. Только на душе стало почему-то легче. Впервые по-бабьи ревела, в голос. Потому и полегчало. Только сейчас начинается самое горькое, но такое частое для женщин ожидание, тяжелое и беспросветное. И никто не скажет, когда вернется ненаглядный, прижмет к груди своей и слово доброе скажет.

...Паисий увидел Василину издалека. Ему было и проще и сложнее. Проще, потому что он мужчина. И еще он знал, что случилось на самом деле. Сложнее — потому что груз несделанного давил на него, требовал действий. Прежде всего надо узнать, где сейчас Алексей. И сделать это он хотел через эту девочку. Что она, невеста Чеслава, все знает — он не сомневался. Оставалось только поймать удобный момент для разговора. И вот такой момент настал. Паисий заметил, что с ней что-то случилось. Вроде все как обычно. Но всего неделю назад ходила она по улицам, и чувствовалось — счастливая. А сейчас словно тяжесть на плечах носит — вида не показывает, а идти тяжело.

Паисий растерялся. Он и раньше-то не слишком ясно представлял, как с ней разговаривать. А сейчас — тем более.

— Холода скоро, — сказал Паисий, после того, как поздоровались. Василина остановилась.

— Да может, и не скоро. Вон как тепло, — ответила она, стараясь говорить уж если не веселым, так хоть безразлично-усталым тоном.

— Все по хозяйству хлопочешь? — Учитель почувствовал, что вопросы его ничуть не приближают к выявлению истины.

— Отец занят, а Нестор разве позаботится о себе сам? Вот и приходится...

— Да-да, непросто. Замуж выйдешь, еще хлопот прибавится.

Василина посмотрела безразлично на Паисия и отвернулась.

— Кстати, где он сейчас? Вроде как уехал сопровождать в полк молодого пана, так про него и не слышно было.

— Кто? Куда уезжал? О чем это вы, Паисий Петрович?

— Да как о чем? Чеслав ведь перед отъездом всем сказал, что как вернется, в жены тебя возьмет!

Девушка рассердилась. Нашел время вспоминать.

— Не знаю, рано мне еще, — резко ответила она. — Отчего вы вдруг заговорили об этом. Я и думать о нем никогда не думала, а вы — жених...

— Говорят, видели его. Злой ходит. Кому-то голову свернуть собирался и все про женитьбу говорил.

Паисий лгал неумело. Но остановиться уже не мог.

— Кому? — Василина насторожилась.

— Не знаю. Не я же его видел. Так тебе разве он сам не говорил?

— Мне? Не видела я его и век видеть не хочу.

Паисий посмотрел внимательно на эту хрупкую девочку. Какая злость в ее голосе. Может, и ни при чем тут она?

— Красивая ты. Нарисовать бы тебя... — Паисий помолчал и тихо, почти про себя добавил: — Только вот художника нашего нет...

Василина, отвернувшись, вытерла глаза концом платка.

— Бог даст — обойдется... — перекрестился Паисий, — хороший он юноша, добрый... М-да... Сильно мы с ним сдружились.

— Вы? — улыбнулась сквозь слезы девушка. Очень уж не вязался непоседливый Алеша с пожилым учителем.

— Да-да! Что тут удивительного? Старое, оно всегда тянется к молодому. Опять же общность взглядов... — Паисий осторожно кашлянул. — Бог, он несправедливости-то не допустит! А ты... если какую весточку получишь, порадуй старика, не забудь. Договорились? — Он заглянул в глаза Василины.

Василина в ответ кивнула, закусив губу, и быстро пошла по тропинке к хутору отца. Паисий, проводив ее глазами, медленно побрел к дому.

«Страшное время, господи, страшное... — шептал он сухими губами. — Дай-то вам бог, дети, дай вам бог...»