Вроде совсем недавно все эти комнаты были уютными и теплыми. А теперь даже в темноте чувствовалось запустение. И дело было не в том, что в них хмурыми опухолями темнели остатки мебели, забытой здесь, не в грязи, прочно въевшейся в узорчатый дорогой паркет, и не в заросших паутиной и пылью углах, с холодно блестевшими в темноте светлыми изразцами печей, уже давно никем не топленных. Просто дом отвык от людей. Не может то, что создано человеком, существовать без него.

Рябов еще в сумерках, расставив посты и дав необходимые распоряжения, стал бродить по имению. Он ходил и ходил по длинной анфиладе комнат, пытаясь представить, как здесь жили люди. Подходил к окнам. Сквозь запыленные стекла видны лепные пилястры, украшавшие фасад.

— Говорят, Марцей Траполя строил... В XVIII веке, — словно оправдываясь, объяснил Рябов красноармейцу, удивленно поглядевшему на офицера НКВД, который, выглядывая из окна, крутил головой в разные стороны.

Сам Рябов смутно знал, кто такой Марцей Траполя. Перед поездкой Астахов рассказал ему, что этот архитектор построил много дворцов и имений для крупной шляхты. К Барковским имение попало не случайно: их родственниками были и Сандомирские, и львовские Мнишеки, которые родня Вишневецким, а те, в свою очередь... черт их маму знает, кому и кем приходились... Рябова очень удивляло, что Астахов умудряется при их загруженности всю эту ерунду разыскивать, а потом рассказывать, как о своей родне. И, главное, зачем?

...Темно на улице. А в пустых комнатах, пахнущих недалеким болотом, еще темнее. Такое ощущение, будто трясина уже затянула. Рябов повел пальцем по стеклу. Не столько увидел, сколько почувствовал, как потянулась грязная полоска.

«У, болотное гнездо», — зло подумал Петр Николаевич и брезгливо вытер руку о полу шинели.

Медленно пошел в другую комнату.

Богато жил пан, но мрачно. Нет, неуютно здесь было Петру Николаевичу. Неуютно еще и потому, что никак не мог он представить, как в такой громадине вообще можно жить.

Эх, наша матка — это Вятка, сестрица — рожь...

Рябов остановился в большой темной комнате у окна с треснувшим стеклом, и тонкая струйка сырого воздуха ударила ему в лицо...

Странно, когда он о своем доме вспоминает, не изба их, в землю вросшая, представляется, а совсем другое. Мужики косят, низко стоит еще едва теплое, словно не проснувшееся солнце, мокрая тяжелая трава, и он, маленький Петя, бежит по бескрайнему полю. Хотя какое там бескрайнее? Только для него, для малыша... А дом их и тогда ему казался маленьким.

Был он седьмым в семье. Точнее, девятым, да только двое еще до его рождения померли. Отец ходил хмурый, заботами замученный. И сын последний его не обрадовал: «Нищету плодим! — мрачно бурчал отец. — Повесишься, покеда в силу войдут».

Вот тебе и хоромы... Все семеро одним одеялом укрывались.

Трех старших, едва подросли, отец к земле приладил. А остальных куда? Отдавали, куда придется. Петя со временем пошел в плотницкую артель. И там он дома не нашел. Охапка сена — вот и весь уют.

Делу его учили сурово. Был и нещадно бит складным аршином, и обделен паем при расчете хозяина с артелью. Пошел в другую. Потом еще в одну. Так житейскую науку и постигал. Заодно грамоте научился и неплохо с арифметикой познакомился. Начал деньги откладывать — дом-то свой нужен...

Тут война. Сперва крики «ура» и букеты с трехцветными ленточками, потом заголосили бабы по дворам, да забелели госпитали бинтами. Осенью шестнадцатого и он попал на австрийский фронт сапером. Под проливным дождем, а случалось и под австрийскими пулями строил переправы, наводил мосты, а по ночам, сначала опасливо, а со временем все внимательнее слушал большевистских агитаторов.

В семнадцатом не метался — сразу пошел за большевиками, потому что силу за ними чувствовал, уверенность. К земле, что после Октября по весне раздавать стали, так потянуло. Своим домом зажить захотелось...

Рябов зябко повел плечами. Раздражала его сырость в этом особняке. Скорее бы кончалась ночь, и уйти из этих хором. Уйти и забыть, вычеркнуть их из памяти...

Да, не получилось с землицей-то. Гражданская грянула. Стал воевать в Красной Армии. Воевал нормально, как раньше: вперед не лез, но и за спинами товарищей не прятался. Когда приказ давали, шел выполнять, добросовестно и основательно, а без приказа не высовывался. Зимой девятнадцатого в партию записался. Потом старшим в трофейную команду назначили. Подчиненных к дисциплине приучал и сам тяжелой работой не гнушался.

Пуля так и не нашла его. Нашел сыпняк. Полгода по лазаретам. Уже и не чаял выкарабкаться. Но повезло, выздоровел. Потом, как партийца и бывшего красного командира, направили на ответственную хозяйственную работу — директором стекольного завода. Приехал на место, а там хоть плачь, хоть смейся: директор есть, нет завода. Так — груды песка, ямы с водой, разбитые бараки. Вот и все... Через полгода — завод не завод, а так, артель, но дала стекло. Хотел уж было там обосноваться, перебросили в другое место — на гвоздильный завод. Дал гвозди. Еще не раз перебрасывали с объекта на объект, а потом, оценив исполнительскую жилку, начальство отправило его учиться в совпрофшколу.

...Рябов отошел от окна, зябко поежился и поправил накинутую на плечи шинель, на всякий случай коснулся кобуры, приятно ощутив тяжесть оружия. Медленно пошел по анфиладе. Произойдет ли сегодня что-нибудь? Честно говоря, быть в роли подсадки и заманивать к себе охотника не хотелось...

Как же хорошо было на хозработе. Его душа радовалась, когда удавалось распутывать всякие хозяйственные проблемы. Ему говорили «надо», он уверенно отвечал «есть». И старался делать, как сказали.

Когда ему предложили перейти на работу в органы, он тоже не сомневался: надо. Это было после того, как в тридцать третьем Рябов в Средней Азии на границе занимался продовольственными вопросами. Там он вполне сносно научился говорить по-немецки и чуть хуже на фарси. Способность к языкам открылась. А там кого только не было: и турки, и курды, и немцы. Наверное, именно тогда, когда с пограничниками вместе работал, и заметили его. А может, и по другим причинам, но через три года после той поездки он стал работать в НКВД.

Особых сомнений не было. Работа по сути своей представлялась важной. Инструкций много, приказов хватает, начальников тоже. Все есть. Но что-то пока не очень выходит, не получается. Неуютно ему на новом месте работы, как в этом чужом, непонятном доме.

Вот как расценить сегодняшний эпизод? Рябов со своей группой (первая еще затемно незаметно прошла сюда и организовала засаду) целый день лазил по имению, привлекая внимание мужиков. Это было несложно. Часа через полтора появилось их несколько. Степенно поздоровались, поговорили о том о сем. А глаза с хитринкой. Ждут, когда начальник скажет основное — зачем в имение приехал. Понял Петр Николаевич, чем вызвано сдержанное любопытство. Понял и таить цель приезда не стал.

Предложил он мужикам вместе богатства, которые, говорят, пан где-то здесь спрятал, поискать. Молчали мужики. Объяснил он, что это сейчас народные богатства, а пан их награбил, эксплуатируя их же, мужиков. Но те сразу поскучнели и под разными предлогами начали расходиться. Только один с интересом смотрел на Петра Николаевича. Его окликнули: «Эй, Нестор, пойдем!» Но тот будто и не слышал. Подошел к Рябову, закивал головой и сказал: «А-а-а! Гостей ждешь? Праздник? Веселиться хочешь? Огоньки, фонарики? Придут и к тебе небось!» — и вдруг неожиданно громко рассмеялся.

На руках у него сидел какой-то полудохлый лисенок. Рябов был готов к сложному разговору и поэтому не сразу понял, что перед ним ненормальный. Даже сейчас, спустя несколько часов, не мог он избавиться от неприятного осадка.

Потом этот Нестор затянул заупокойный псалом и погрозил грязным пальцем с обломанным ногтем.

«Вы того... Не серчайте. Не в себе он. Умом малость тронутый. То наш, местный. Годами-то взрослый, а разумом дите...» — Один из мужиков вернулся и потянул Нестора вслед за собой к деревне.

Сейчас Рябов опять задумался, вспоминая слова дурачка. Глупости, а не по себе как-то. Что за гости?

В светлое время бойцы дотошно осмотрели стены, заглядывали в дымоходы, лазили по подвалам. Но всего, естественно, осмотреть не успели.

И почему Астахов решил, что эта их суета в имении поторопит Барковского? Ну ладно, просто оставить засаду. А то впрямую говорим, что знаем, кто он и зачем нужен.

Петр Николаевич поежился. Холодает уже. Потрогал ноющую рану над ухом, залепленную пластырем. Боль отдалась уколом в затылке. «Контузило все ж таки», — вздохнул Рябов и пошел к лестнице. Спустился вниз.

Красноармейцы, что сидели рядом с ручным пулеметом, — отсюда хорошо простреливались подходы к дому, — при его появлении настороженно оглянулись.

— Ну как? Тихо? — спросил Петр Николаевич.

— Тихо...

— Вы тут того, повнимательнее. Сами знаете, кого ждете. Чтоб ничего не пропустили.

— Тут вроде огонек мелькнул.

— Где? Когда?

— Да вон, между деревьев, на пригорке, церквушка. Видите? Там, минуты четыре назад. Хотели сразу доложить, но вот решили подождать. Может, еще что появится?

Рябов и сам, стоя на втором этаже у окна, заметил мелькнувшую светлую точку у церкви. Но больше ничего не было, ни движения, ни шума. Что делать? Послать разведать? Или сразу группу? Но не было у него такого приказа.

А вдруг он сейчас отошлет туда людей, а здесь появится Барковский? Нет, группу он ослаблять не может. Рябов успокоил себя тем, что, ничего не предприняв, он приказа не нарушит, а об этом огоньке все равно никто не узнает. Сколько раз, когда он был директором, приходилось не замечать того, что не нужно...

— Показалось, — спокойным тоном сказал Рябов красноармейцам. — Церковь заколочена. Я сам пробовал. Вот такой замок висит. Огоньки — это от усталости. Со мной так бывало. В империалистическую, помню, стоишь на посту, вглядываешься в темень — все глаза проглядишь. Начинает тебе мерещиться: то огни, то шорохи...Ну, поглядывайте тут...

Он зашагал по коридору, проверять другие посты.