Небольшой островок, окруженный гнилой и чавкающей топью, не самое лучшее место на земле. Барковский это понимал прекрасно, но относился к пребыванию здесь спокойно, как к неизбежному злу, сопутствующему его работе. Точнее, даже не работе, а выполнению собственных планов. Долголетний опыт разведчика приучил его мириться и с неудобствами, и с грязью, и со многими другими неприятными мелочами.

И все же отказаться от комфорта он не мог. Нет, внешне все выглядело, как и должно выглядеть в тайном военном расположении. Зато внутри своей землянки Барковский позволил себе нарушить спартанские обычаи военного лагеря: хорошее постельное белье, зеркало, сейф, и так, по мелочам...

Впрочем, в других землянках тоже было относительно уютно. Главное — сухо. Спасала песчаная почва островка. Но пан полковник думал не о тех, кто был в его группе, а скорее о себе. Получая удобства, люди не раздражались, видя белоснежные сорочки своего командира и его начищенные сапоги.

А этих людей дразнить не стоило. Барковский их сам подобрал. За несколько дней он сколотил крепкую команду. Из тех, кому было глубоко наплевать на происходившее вокруг, кроме обещанных хороших денег. Они умели профессионально убивать любым оружием и без него. И не умели много думать. Это вполне устраивало Барковского.

Помимо всего прочего, никто, за исключением самого полковника, его сына и Чеслава Леха, их верного холопа и телохранителя, никак не был связан с этими местами. Потому никто не рвался навестить родственников, знакомых или девиц. А если и рвался, что с того? Кроме Чеслава и Кравца, помощника Барковского, бывшего поручика корпуса охраны пограничья, тропинок на болоте никто не знал. Карта всегда хранилась у Барковского. Перебежчиков в их группе даже теоретически быть не могло. Чтобы не возникало никакого неконтролируемого контакта с местными, бывшими его крестьянами, все продукты, боеприпасы и необходимые вещи доставлялись через границу по тропкам, терявшимся в необъятной и непроходимой топи. Так же отправлялась к Ланге и собранная информация. Рацией Барковский не пользовался, избегая ее пеленгации и обнаружения базы группы. Когда люди уходили на задание, их встречали и провожали Чеслав или Кравец.

За короткое время полковник сумел прекрасно наладить лагерное хозяйство. Здесь даже была своя баня. На дальнем конце островка маленькая землянка со специальной системой труб для рассеивания дыма. Она была до того мала, что предбанник находился снаружи, под замаскированным навесом. Мылись в ней по графику рядовые члены группы и в любое время по желанию — командиры.

Барковский ходил в баню, как правило, со своим сыном, Владиславом, семнадцатилетним воспитанником уже не существующего военного училища, рослым, в отца, красивым и по-юношески романтичным. Это, пожалуй, был единственный человек на земле, которого после смерти своей жены любил Барковский. Любил, но с собой на болото все же взял. Надо же приучать мальчишку к настоящей жизни. В опасных операциях тот не участвовал, но опыта набирался. Главное же, что мальчик был на виду, а не у этих немецких «воспитателей». Обычно с ними ходил и Чеслав Лех.

Но сегодня Чеслава в лагере не было. Он должен был встретить человека Ланге и провести его в лагерь.

Банщик уже согрел воду, протопил маленькую парилочку. Барковские разделись. Прохладный ветер скользнул по их обнаженным сильным телам. Зябко. И они быстро забежали в низкую дверь теплой подземной баньки. Банщик остался снаружи — охранять. Барковские мылись долго.

Сторожу надоело стоять столбом совершенно одному. Он стал рассматривать вещи командира и его сынка. Под тонкой сорочкой Барковского-старшего, что лежала поверх всех вещей, ясно вырисовывалось что-то выпуклое, необычное. Вниз с лавки свисала золотая цепочка. Банщик прислушался. Из-за двери слышался глухой шум — отец и сын вроде не собирались выходить. Он аккуратно приподнял сорочку и осторожно вытащил диковинную штуку. Яйцо не яйцо, цветок не цветок, только все из золота. И портрет странный. Банщик, тихо ступая, вышел из-под тени навеса и стал рассматривать штуковину. Дорогая. На сколько потянет? Парню хотелось потрогать хрупкие на вид золотые веточки, но было боязно. Наконец решился. Выставил вперед заскорузлый палец и осторожно дотронулся до малюсенького листочка... Тяжелый нож вошел в шею чуть сбоку. Перебил сонную артерию, мышцы. В горле у парня что-то забулькало, он выронил медальон, схватился было за рукоять, но потом осел, как намокший сноп. Кричать не мог. Кричали его глаза. Но совсем недолго...

— Папа, — с ужасом и удивлением, тихо, почти шепотом, произнес Владислав. — Папа!..

Барковский, еще за мгновение до этого стремительно доставший нож из-под одежды и бросивший его в похитителя, спокойно улыбнувшись, ободряюще сказал сыну, который не мог оторвать взгляда от умирающего банщика:

— Одевайся. Не обращай внимания.

И, показывая пример, подошел к одежде и стал спокойно обтираться полотенцем.

— Зачем? Папа, зачем? Он же свой!

— Свой? — Барковский-старший искренне удивился. — Что значит свой?

— Вместе мы боремся против общих врагов.

— Боже мой, какой идеализм... Не забудь вытереть спину. Ты ошибаешься, если думаешь, что я сражаюсь за великие идеи фашизма против низменных идей коммунизма. Мне глубоко противно и то, и другое, и любое третье, что придумают болтуны-политиканы и переустроители-философы. Догадайся русские перед своим вторжением гарантировать мне сохранность моего имущества, привилегий и возможность уехать на все четыре стороны, когда я захочу и с нужными мне вещами, я бы им помог давить немцев. Но этого не было и быть не могло. Следовательно, коммунисты — мои враги, и потому я их ставлю на место. Точнее — кладу...

— Но как же борьба? Как же Польша? Твоя форма?

— Польша? Думаешь, я за Польшу страдаю? За этих жалких людишек, которые всю жизнь гнут спины перед избранными ради нескольких крошек с их стола? Я, Барковский, буду страдать и рисковать своей и твоей жизнью ради всего этого быдла? Никогда! И тебе не советую... Пусть дураки слушают проповеди союзников о том, как немцы и русские разодрали великую Польшу, о русской экспансии на запад! Раз случилось — значит, должно было случиться. Скоро здесь заварится такая каша! И всем будет не до Польши. Завертятся жернова, способные перемолоть миллионы жизней...

— Что ты имеешь в виду?

— Что?! — Барковский-старший затянул ремень, подошел к убитому, вынул нож и обтер его пучком травы. Наклонился, взял медальон, повесил на шею. Приподнял убитого за плечи. — Помоги-ка...

Владислав непроизвольно отшатнулся.

— Ты что?! — сердито взглянул на него отец. — Хочешь, чтобы его обнаружили? — Он кивнул в сторону землянок. — Тогда за нас можно не дать и злотого...

Младший подошел. Взялся за ноги. Они зашли почти по колено в болото и, раскачав, бросили труп. Раздался всплеск. Пахнуло зловонием. Трясина вспучилась и осела, надежно спрятав тело.

Потом они тщательно мыли сапоги.

— Что же мы тогда? Отец?

— Ты о чем?

— Ну об этом, о жерновах...

— А-а-а... Немцы скоро стукнутся лбами с Россией. Это неизбежно! Сюда же влезут и американцы. Они всегда не прочь поживиться. Англичане и так уже по уши в дерьме, как и вся эта европейская сволочь. Пусть потом считают свои разбитые горшки... Но без нас!

— А мы?

— А мы как-нибудь вывернемся. На своей территории мы всегда сможем затеряться. А потом Скандинавия и... Ну понял?

— Вполне. А Польша?

— Ты опять за свое? Застегни френч... Когда придем, я спрошу у Кравца, куда делся банщик... Зачем нам несуществующая Польша? Я воюю прежде всего для себя и за себя. Мы жили как люди и дальше должны жить хорошо. В Польше ли, Испании, Парагвае. Я дерусь не из-за присяги, долга отечеству и прочей словесной паутины. А чтобы быть среди нескольких сотен человек, достойных пользоваться благами этого мира. Придет время, когда понадобится лить слезы по исстрадавшейся отчизне — тогда я буду первым. А сейчас — увольте. Не тот момент, чтобы стараться. Чем-то нужно жертвовать.

— Папа, но нельзя же ни во что не верить...

— Почему же не верить. В старой притче Соломона сказано: жизнь наша — прохождение тени, и нет нам возврата от смерти. Будем же наслаждаться и преисполнимся дорогим вином и благовонием, и да не пройдет мимо нас весенний цвет жизни, увенчаемся цветами роз, пока они не увяли. Везде оставим следы веселья — не пощадим вдовы и не постесняемся седин старца. Сила наша да будет законом правды, ибо бессилие оказывается бесполезным. Наслаждение! Вот смысл жизни! А наказание, которым грозят моралисты и древние и нынешние, — дым, блеф, пустота...

— Я не могу поверить, что ты искренен, отец. Твои действия говорят совершенно о другом. Ты же храбрый польский солдат.

— Бог мой, как же ты еще молод! Не я им, тем, кто считает себя моими хозяевами, а они мне нужны. Русские пришли слишком быстро. Мы ничего не смогли вывезти. Ты помнишь наши домашние коллекции живописи, фарфора? Мы не можем уйти отсюда нищими. Поэтому я и сижу здесь, пытаясь восстановить хотя бы часть нашего состояния, чтобы эти болота и грязь мы вспоминали, греясь на солнышке какого-нибудь латиноамериканского пляжа. Нам нужны ценности, деньги, деньги, деньги! В них наше спасение.

— Папа, ты говоришь о богатствах. Но из-за какой-то побрякушки убил... И даже не потому, что он похитил, а просто взял. Но я же помню, как ты учил меня не быть жадным. Неужто такой мелкий проступок стоит жизни?

— Стоит. Мальчик, если со мной что случится, запомни — ты можешь потерять все богатства, потерять все, но ты должен сохранить этот медальон. Я не рассчитывал, что сюда придут русские, и надежно спрятал его в тайнике в имении. И чуть было не поплатился за это. Но теперь медальон снова у нас. В нем хранится то, что сделает тебя после войны немыслимо богатым человеком. Запомни, только после войны. Пока все не кончится, этим нельзя воспользоваться. Но, кроме нас с тобой, об этом никто не должен знать. А если сохранить не удастся, он должен исчезнуть. То, что там есть, принадлежит только Барковским. Да поможет нам святая дева...

Отец и сын были одеты, причесаны.

— Когда мы вышли, банщика не было!..

— Понял! — Младший кивнул.

Они медленно пошли к лагерю. Когда отец и сын отошли достаточно далеко, заросли высокой травы зашевелились, и из них вышел невысокий плотный человек с широким лицом. Это был Кравец. Он шел к пану командиру с весьма спешным вопросом. Но успел заметить самое начало быстрой драмы. А увидев, счел за благо спрятаться. Так он услышал и весь разговор отца с сыном.

Кравец подошел к болоту. Посмотрел на трясину. Потом повернулся и задумчиво поглядел в ту сторону, где скрылись Барковские.

— Любопытно, — пробормотал он едва слышно и поспешил пойти в другую сторону. Неотложные дела подождут. Ему предстояло кое-что обдумать...