22
Видно, у всех сегодня трудный денек. Валентине Куницыной пришлось отказаться от задуманного вечера в «Нашем кафе».
— Был бы большой ералаш и конфуз, — сокрушенно заявила она Боярской, когда та пришла к ней узнать, как идет подготовка к вечеру. — Никто бы никому ничего не доказал…
— Ты сама так решила или это мнение всех организаторов вечера? — спросила ее Боярская.
Они как-то сразу сошлись друг с другом еще в прошлом году, почувствовали взаимное тяготение и чуть ли не в тот же день перешли на «ты». Теперь же Анастасию встревожил слишком уж убитый вид Валентины. Такого, по мнению Боярской, не должно у нее быть, даже если бы вечер на самом деле срывался.
— Что же ты молчишь, отвечай? — не спускала она строгих глаз с Куницыной.
— Я его инициатор, и потому…
— Сама, значит, разочаровалась и решила взять на себя ответственность за его провал? — раздосадованно прервала ее Боярская. — Да разве так можно? Объясни-ка лучше, что с тобой такое? В чем причина твоей хандры? Э, да ты, я вижу, еще и слезу пустить собираешься! А ну-ка выкладывай все начистоту!
Валя по-детски прижалась к Боярской и вдруг действительно заплакала.
— Ладно уж, поплачь, — ласково погладила ее густые волосы Настя. — По опыту знаю — легче станет.
А спустя несколько минут встряхнула ее и сказала властно:
— Давай теперь исповедуйся!
— Анатолий с Мариной Грачевой заявление в загс подали… — давясь слезами, еле выговорила Валентина.
— Ну вот теперь все наконец ясно!
— А что ясно-то? Что? Подумаешь, мировую проблему собрались решать — «мини» или «макси»! Да что от этого в судьбах наших изменится? Полюбит разве тебя тот, без кого ты дальнейшей жизни своей не представляешь?..
— А я бы на твоем месте…
— Да не давай ты мне, ради бога, никаких советов! Советы-то давать легко, выполнять их трудно. Вот Рудаков сказал как-то нам, заводским девчатам: «Будьте неприступны, держитесь гордо, не позволяйте этим свиньям облокачиваться на вас, как на прилавок». А как я могла бы не позволить, если я его люблю и о том только и мечтаю, чтобы он «облокотился»…
— Так ведь не первому же попавшемуся молодчику на танцплощадке все-таки? Не такому, которого Олег справедливо свиньей назвал?
— Да все, все они свиньи!..
— Ну, уж этого я от тебя не ожидала.
— Но как же еще могу я их назвать? Что они видят в человеке? Только внешность его, красивое лицо, стройные ножки?
— Если ты так об Анатолии и Марине, то это несправедливо. Тут совсем не то. Ну а почему красота влечет человека, особый вопрос…
— И нам в нем никогда не разобраться! Все тут капризно и противоречиво. Ну почему вот, скажи, пожалуйста, кое-кому из наших ребят нравится Татьяна Петровна? Разве такая уж она красавица?..
— Я лично считаю ее красивой.
— А я не считаю. Однако ты посмотри, как ребята при ней преображаются.
— Чем же ты это тогда объясняешь?
— Ее искусством держать себя.
— Ну, милая моя, этого одного маловато.
— Ты вот Варю Маврину возьми. Грунина, пожалуй, покрасивее ее, однако…
— Что «однако»? — возмущенно прервала ее Боярская. — Она из такого подонка, каким был Вадим Маврин, человека сделала. Одно это уже подвиг!
— Да, правда… Но и ты тоже Андрея Десницына от бога отвратила, хотя это было не так уж трудно, наверное…
— Почему ты так думаешь?
— Да потому, что он неглупый, мыслящий…
— Остальные, значит, верят в бога потому, что глупые? Конечно, не моя только заслуга в том, что Андрей порвал с религией, все, однако, было не так-то просто…
— Не просто, очень даже не просто! Это я понимаю, но в данном-то случае сыграла свою роль и земная любовь к тебе Андрея. А он очень хороший, очень простой и, по-моему, очень земной человек. Подрался даже недавно…
— Как подрался? — изумилась Настя. — Быть этого не может!
— Было, однако. Вместе со своим другом Ямщиковым были они в гостях у Марины Грачевой. Тоже мне, местная Софи Лорен!.. Познакомились там с какими-то подонками и подрались. Пришел твой Андрей на другой день на работу с подбитым глазом. Ты хоть знаешь, где он живет и как живет?
— Живет у дальней своей родственницы. А как?.. Непременно нужно сходить к нему сегодня!
Настя пристально смотрит на уже начавший рассасываться синяк под левым глазом Андрея Десницына. Все правда, значит, не соврала Валентина.
— Совсем мирским стал, драться начал? — говорит она укоризненно.
— Защищался, — смущенно оправдывается Андрей. — Защищал себя и товарища от превосходящих сил противника.
— И все-таки я от тебя этого не ожидала… Ну а как ты тут устроился?
Она ходит по его маленькой чистенькой комнате, придирчиво всматривается в каждую вещь. Задерживает внимание на проигрывателе, стоящем на столе.
— Не знала я, что ты любишь музыку…
«А вообще-то, знаешь, что я люблю?» — хочется спросить Андрею.
Настя снимает большую долгоиграющую пластинку с диска проигрывателя, читает название: «Болеро» Равеля.
— Это моя самая любимая, — тихо произносит Андрей. — Под нее хорошо думается.
— И только?
— Еще «Аппассионата» и «Лунная» Бетховена, «Первый концерт» Чайковского. Их мне Рудаков подарил.
— Ты разве и с ним дружишь? Я думала, что с Анатолием только…
— Теперь и с Олегом тоже. Они разные, но оба очень хорошие. С такими, как говорят наши заводские фронтовики, можно в любую разведку…
А она думает: «Совсем, совсем другой человек… Голос, осанка, выражения — все другое. И очень хорошо, что перевоспитание его прошло в рабочей семье, среди таких ребят, как Олег и Анатолий».
И снова всматривается в него, вспоминая, каким он был совсем еще недавно. И вдруг замечает надпись на его настольном блокноте:
«На свете нет зрелища прекраснее, чем прекрасное лицо».
— Прости, что нечаянно прочла, — кивает она на блокнот. — Чье лицо имеешь в виду, если не секрет?
— Слова эти я от Олега услышал. Они принадлежат французскому писателю Лабрюйеру. Для Олега такое прекрасное лицо, полагаю, — лицо Татьяны Петровны.
— А для тебя?
— Твое…
Настя удивленно смотрит на него: «Господи, неужели мое заурядное лицо кажется ему таким прекрасным?»
Она с трудом сдерживает себя, чтобы не броситься к нему, и не знает, что сказать, хотя надо бы обратить все это в шутку…
Чтобы прервать неловкое молчание, восклицает наконец:
— Да, совсем забыла передать тебе привет от Дионисия Дорофеевича! Была в Благове у своих стариков и забежала навестить его. Между прочим, заходил к нему кто-то из твоих заводских знакомых. Назвался Алексеем, кажется. Передал привет от тебя, посидел с полчаса, попил чаю и ушел. В Благове у него были какие-то дела. Судя по всему, деду он не очень понравился. «Нехорошие, — говорит, — у него глаза».
— А с виду каков?
— «В такой бородище, — заявил Дионисий Дорофеевич, — что, кроме глаз, ничего и не видно». Есть у тебя такой знакомый? Мне говорили, будто Рудаков всех бородачей в вашем цехе вывел.
— У нас и было-то их всего трое, но на заводе еще имеются. Однако знакомых среди них у меня нет и передать привет деду я никого не просил. Странно, все это…
— Мне тоже почему-то визит этого бородача показался странным.
— А о чем еще говорил он с дедом?
— Удивлялся, что Дионисий Дорофеевич живет один в таком большом доме. Поинтересовался его взаимоотношением с руководством семинарии. «И все бегал глазами, — как выразился Дионисий Дорофеевич, — по стенам, полу и даже потолку». Очень подозрительный тип. Не грабитель ли какой-нибудь?
— У деда, во-первых, нечего грабить, — смеется Андрей. — Ну а если и вздумает кто-нибудь к нему в дом забраться, дед с ним расправится не хуже, чем какой-нибудь бравый сержант милиции.
— Ты не станешь возражать, если я буду иногда заходить к тебе? — прощаясь с Андреем, спрашивает Настя.
— Ты же сама знаешь — буду счастлив!
