Уже поздно, пора бы ложиться спать, завтра ведь рано вставать, а Олег все читает и записывает в свой блокнот разные цифры и цитаты. Когда комсорг цеха поручил ему быть агитатором в инструментальном, он даже разозлился:

— Да что вы все на меня одного! Я и бригадир, и член штаба оперативного отряда, и в общественном конструкторском бюро…

— Ладно, не перечисляй, сам все многочисленные твои обязанности знаю, — остановил его комсорг. — Но ведь ты же самый грамотный комсомолец в инструментальном…

— С каких это пор стал я самым грамотным? А Гурген Друян, который на третьем курсе станкоинструментального? Да и Анатолий Ямщиков поэрудированнее меня…

— Ты еще Андрея Десницына забыл назвать, — усмехнулся комсорг. — Он ведь кандидат богословия.

— А ты не смейся над ним. Он достоин всяческого уважения, к тому же на втором курсе философского…

— Ты тоже на философском. Но дело даже не в этом Гурген горяч. Если ему зададут каверзный вопрос, он может послать сам знаешь куда.

— Когда надо, я тоже могу послать…

— Так когда надо, а он когда и не надо. Анатолий тоже вспыльчив и не считает нужным объяснить того, что, по его мнению, каждый сам должен знать. Поэтому лучшего агитатора, чем ты, пока не вижу. Попробуй проведи две-три беседы, трудно будет — поищем кого-нибудь другого.

И вот Олег Рудаков провел уже несколько бесед и не только не попросил замены, но и честно признался комсоргу:

— Оказывается, все это чертовски интересно! Не знаю, как для тех, кто меня слушает, а для меня лично все это очень интересно.

— Я же знал, что эта работа именно для тебя, — похлопал его по плечу комсорг. — Ты прирожденный агитатор. Если хочешь знать, я часто сам прихожу тебя послушать. И еще одна у тебя заслуга — умеешь ты как-то и других для своих политбесед привлечь. Ямщикова очень ловко втянул вчера в разговор. Я и не знал, что он такой знаток кибернетики. А Патер? Интереснейшие вещи рассказывал о последнем Ватиканском соборе и приспособлении католицизма к современному миру. И особенно большое тебе спасибо за то, что организовал в цехе беседы Груниной по правовым вопросам. Какая все-таки она красивая! Валя Куницына уверяет, будто все вы в нее повлюблялись.

— А что, нельзя разве?

— Не в рабочее время, однако, — рассмеялся комсорг. — И лучше бы все-таки в своих заводских девчат…

Вспоминая теперь этот разговор, Олег грустно улыбается. В какой-то мере Валя, может быть, и права… Но где же сейчас Грунина? Целую вечность, кажется, не виделся с нею. Уехала куда-то и не попрощалась даже. Потом, правда, сам начальник ее позвонил. Сообщил об отъезде Татьяны и поинтересовался, как ведет себя Грачев. А ведет он себя вполне нормально. Вопросы даже задает на политбеседах. Спросил вот сегодня: правда ли, что в капиталистических странах происходит обуржуазивание пролетариата?

Удивляться такому вопросу нечего. Сейчас об этом вся западная печать и радио трезвонят. Олег ответил ему, по правде говоря, не очень убедительно, общими словами. Это и других не удовлетворило. Надо будет завтра объяснить поконкретнее.

Вот он и сидит теперь, готовится…

И вдруг дверной звонок чуть слышно — дзинь!.. Кто же это так поздно?

На носочках, чтобы не разбудить родителей, Олег идет в коридор. Заглядывает в дверной глазок. Да это же Толя Ямщиков! Вот уж кого не ожидал!

— Ты что так поздно — случилось что-нибудь? — тревожно спрашивает его Олег.

Ему кажется, что Ямщиков не очень твердо стоит на ногах. На лице его блаженная улыбка.

— Да ты пьян! — невольно повышает голос Рудаков. — От тебя, как из винной бочки…

Но тут он замечает, что из левого угла рта Анатолия струится кровь. Кровоточат и ссадины на скулах. В темных пятнах крови белая сорочка.

— Не пьян я, не пьян! — энергично мотает головой Анатолий. — Немного выпил, правда, но не пьян. А вид такой потому, что на нас напали…

— Ладно, проходи поскорее, — торопит его Олег. — И не шуми, стариков моих разбудишь.

Проводив Анатолия в свою комнату, Олег присматривается к нему внимательнее и обнаруживает, что не только сорочка, но и брюки его выпачканы грязью и даже разорваны в нескольких местах. Выражение лица, однако, не пьяное вовсе, как показалось Олегу в коридоре, а какое-то восторженное.

— Объясни теперь толком, что с тобой произошло, если, конечно, в состоянии? — строго спрашивает Олег Ямщикова.

— Что значит «если в состоянии»? — удивляется Анатолий. — Я потратил много сил и очень устал, но я никогда еще не был в лучшем состоянии, чем сейчас. Да знаешь ли ты, что мы с Патером совершили только что почти подвиг! Мы, как два д’Артаньяна… Да, именно как два д’Артаньяна, хотя Патеру, как бывшему богослову, казалось бы, больше подходила роль рассудительного Арамиса. Мы сделали с ними то, что было бы под силу только двум д’Артаньянам — мы расшвыряли их и обратили в бегство…

— Ничего пока не понимаю, кого вы расшвыряли?

— Ну ладно, расскажу тогда все по порядку, отведи только сначала меня куда-нибудь, чтобы я мог умыться. И дай йоду залить боевые раны.

Вернувшись из ванной комнаты, Анатолий удобно располагается в любимом кресле Олега и уже более спокойно продолжает свой рассказ:

— Знаешь ли ты, где мы были сегодня? Я и Патер. У Грачева! Он пригласил нас отпраздновать получение аттестата зрелости его сестрой Мариной. Той девушки, которой мы помогали, когда ее братец отбывал срок. А эта маленькая Маринка знаешь какой теперь стала!.. Короче говоря, встретившись с нею сегодня, я, как говорится в старинных романах, прямо-таки потерял голову!

— Но ведь ты совсем недавно говорил мне, будто тебе очень нравится Татьяна Петровна…

— Да, был, это верно, но как? Как нравится красивая актриса из заграничного кинофильма. А тут живая, настоящая, чертовски симпатичная девчонка! От нее все там были без ума. Даже Патер…

— Не ври, Патер влюблен в свою Беатриче — Анастасию Боярскую.

— Да, он давно, еще до отречения, влюбился, в Настю, но это не помешало ему оценить достоинства Марины. Зато эти лопухи, ее школьные друзья, прямо-таки… Но, в общем-то, они хорошие ребята, а вот еще два типа, которых пригласил, видимо, уже сам Грачев, эти прямо-таки ошалели. Сначала еще ничего, только глаз с нее не сводили, а потом, когда поднабрались…

— Но ведь и вы с Патером не один только чай там пили?

— Я этого и не скрываю. Патер хоть и непьющий, но за здоровье Марины и за ее аттестат выпил пару рюмок. Я уложился в свою норму — три… Ну, может быть, на этот раз четыре рюмки…

— Кто там был еще? Не было разве подруг Марины?

— Наверное, были, но я никого, кроме нее, не видел…

— А подрались вы там, конечно, из-за Марины?

— Ни с кем мы там не дрались. Это потом, на улице, когда мы пошли домой. За углом нас уже поджидали те два типа, приятели или знакомые Грачева. С ними еще двое неизвестных нам. В гостях у Грачевых их не было. Один из них показался мне похожим на того, что огрел меня в прошлом месяце бутылкой. Вот тут-то и началась баталия… Видел бы ты, как Патер от них отбивался! Обязательно нужно вовлечь его в нашу народную дружину…

— Как бы тебя самого после такой баталии из нее не выставили, — хмуро прерывает Анатолия Олег.

— За что? За самооборону? Выходит, нам нужно было позволить избить себя?

— Как же вы все-таки выстояли двое против четверых?

— Что значит — выстояли? Мы не только выстояли, мы обратили их в позорное бегство.

— А Патера ты где оставил?

— Нам удалось поймать такси. Патера я довез до его дома, а сам поехал к тебе. Мне захотелось сразу же все тебе объяснить, и именно сегодня. Завтра, увидев наши физиономии, ты бы черт знает что о нас подумал. У меня-то еще ничего, а вот у Патера здоровенный синяк под глазом…

Несколько минут длится неприятное для Ямщикова молчание. По хмурому лицу Рудакова он видит, что тот не в восторге от их ночного похождения.

— Если ты обратил внимание, — произносит наконец Олег, — я тебя спокойно выслушал и даже постарался понять. Послушай же теперь и ты меня. Не хотел я пока тебе этого говорить, но, видно, надо, чтобы ты вел себя осмотрительнее.

— А что такое?..

— Не перебивай! — недовольно машет на него рукой Олег. — Татьяна Петровна меня предупредила, что Грачев хоть и с хорошими отзывами отбыл срок в колонии, но едва ли исправился. Он, наверное, из тех, у которых это на всю жизнь. К тому же у него есть, видимо, босс, который держит его в страхе и повиновении. Действует он, по всей вероятности, по его указке и вас с Патером пригласил на праздник Марины, конечно, не случайно.

— Но Марина тут ни при чем.

— Да, может быть. Скорее всего, она такое же орудие, а вернее, — слепое орудие в руках грачевского босса, как и ее брат. И вы с Патером, похоже, зачем-то ему понадобились. Мы, правда, полагали, что его мог интересовать главным образом Маврин…

— Грачев приглашал и его, но он без Вари не захотел, а Варя наотрез отказалась. Она боится, как бы Вадим снова…

— Она умница, — хвалит Варю Олег. — Вадим ведь в свое время много крови ей попортил…

— Ну хорошо, — нетерпеливо перебивает Олега Анатолий, — допустим, что все так. Мы, может быть, и в самом деле нужны зачем-то Грачеву и его таинственному боссу, но зачем же было на нас нападать? Хорошо еще, что мы постояли за себя, а то они могли бы нас и искалечить…

— Я думаю, — убежденно замечает Рудаков, — это получилось уже не по сценарию Грачева и его босса. Их подручные, наверное, уже по своей инициативе хотели вас как следует проучить. И, думается мне, из-за Марины.

— Да, может быть… — вздыхает Анатолий. — Но от Марины я ни за что не отступлюсь!

— Опять ты о ней!

— Да, опять, и буду так о ней всегда!.. К замыслам братца своего она никакого отношения не имеет. Ни минуты не сомневаюсь в этом. Между прочим, она собирается на наш завод, в заводское профтехническое училище…

— Это хорошо.

— Очень хорошо! — восклицает Анатолий. Помолчав, он добавляет: — Когда я впервые был влюблен, а было это еще в школьные годы…

— В третьем классе, наверное? — смеется Олег.

— Нет, в девятом, — не замечая иронии Олега, уточняет Анатолий. — Конечно, та мальчишеская, по существу, любовь не идет ни в какое сравнение с этой. Но тогда я именно по-мальчишески собирал и записывал афоризмы о любви. Память у меня сам знаешь какая. Я их почти дословно и сейчас помню…

— Посмотри лучше на часы, видишь, сколько уже? — прерывает его Олег. — Или ты останешься у меня ночевать?

— Нет, поеду домой, дед будет беспокоиться. А тебе не мешало бы знать, что от любви к женщине родилось все прекрасное на земле. И сказал это Горький. А Стендаль заметил, что хоть и много страшных злодейств на свете, но самое страшное — задушить любовь.

— Твою?

— Нет, твою. И не притворяйся, пожалуйста, таким уж равнодушным. Я давно уже заметил, что тебе нравится Таня Грунина. Чего краснеешь-то?

— Но ведь никаких надежд, — невольно вырывается у Олега. — Я не записывал никаких афоризмов о любви, но в каком-то из произведений Белинского вычитал, что меркою достоинства женщины может быть мужчина, которого она любит. Разве я для нее такой мужчина?

— А какой же ты? Для меня, если хочешь знать, ты всегда был образцом настоящего мужчины, и я горжусь дружбой с тобой. Да и не только я, у нас все ребята тобой гордятся!

— Спасибо, Толя! — порывисто протягивает руку другу Олег. — Но ведь у нее может быть иная мера в оценке достоинств…

— Ну, просто противно слушать! — возмущается Анатолий. — Вот уж кого любовь лишила разума, так это тебя!

— Хватит, однако, об этом, — устало произносит Олег. — И если ты не хочешь оставаться у меня, то поторопись на метро.