Опять, как в первый, двухмесячной давности, приезд Зимина в Пихтовый, втроем сидели за накрытым столом — Зимин, Сергей и Полина. Только теперь сидели не во дворе под старой черемухой, а на утепленной к зиме веранде. Золотились в электрическом свете спадающие по бревенчатой стене тяжелые длинные луковичные косы, серебром отливал связанный в пучки чеснок, малахитово зеленели метелки укропа и петрушки.

С удовольствием вдыхая смесь царивших на веранде тонких запахов, Зимин внимательно слушал рассказ Сергея о том, какая мощная волна кладоискательства прокатилась по Пихтовому после того, как вместе с револьвером, уроненным в церковный колодец пьяным охранником железнодорожных складов Холмогоровым, пожарные вытащили из колодца и чугунок с монетами и бумажными деньгами, имевшими хождение при царе. Один откопал на своем картофельном земельном наделе провалившуюся надгробную гранитную плиту. Плита, как гласила надпись на ней, была установлена на могиле скончавшегося в Пихтовом от ран летом 1919 года драгунского генерала. С досады ли, что вот такая ничтожная находка, и ничего кроме, или же от заскорузлой дубовой практичности владелец земельного надела не удумал лучшего, как затолкнуть плиту в фундамент возводимого возле собственного дома гаража для «Жигулей»… Другой нашел под крышей баньки берестяную пластинку с непонятными какими-то обозначениями. Для него как Божий день ясно: это зашифрованная карта колчаковского клада. Носится как курица с яйцом по городу с берестянкой. Объявил: половина клада тому, кто шифр разгадает… Третий, кочегар из техникумовской котельной — Нетесов упоминал о нем в телефонном разговоре, — вообще во всю ширь развернулся: скатал то ли в Новосибирск, то ли в Омск, привез оттуда лозоходца или как там — оператора биолокации, народного академика. Платит ему каждодневно сумасшедшие деньги. Разъезжают по городу и окрестностям. Биолокаторщик с помощью какой-то рамки исследует места, «заглядывает» глубоко в землю, где кочегар пальцем ткнет. Понятно, результат нулевой…

— А тот, который к тебе приходил, говорил, что нужно около дома его деда искать колчаковский клад? — спросил Зимин.

— Не ко мне — к Мамонтову приходит Бражников, — поправил Сергей. — Рассказывал: Тютрюмов нагрянул к его деду, лесообъездчику, среди ночи и предупредил, чтобы сматывался немедленно, утром приедут его арестовывать. За то, что служил у белых. Ну и дед бражниковский, тогда ему тридцати не было, с семьей, с грудными детьми мигом снялся и смылся на многие годы куда подальше.

— Только поэтому и надо клад там искать? — спросил разочарованно Зимин.

— А ты думал, что-то из ряда вон? С девятнадцатого года — одна тысяча девятьсот девятнадцатая версия… По его словам, Тютрюмов специально так сделал. Чтобы остаться на кордоне в доме без свидетелей и зарыть золото.

— Что ж Бражников сам тогда не искал?

— Искал. Только без толку. А вообще, пока здесь кладоискатели суетились, Медведкин Иван всем нос утер. Без всякого золота озолотился…

История с Медведкиным, по словам Сергея, была опять-таки напрямую связана с событиями времен гражданской — отступлением колчаковцев и стремительным натиском красных войск. Сотни вагонов белых застряли на рельсах недалеко от Пихтовой, на разъезде Ботьино. Чувствуя, что выбраться из пробки до подхода противника не удастся, белые, по ситуации — кто пересаживался на гужевой транспорт и устремлялся по таежным проселкам, по тракту на восток, кто уходил пешком. Вагоны бросали. Хотя, рассчитывая, надеясь, что поражение не окончательное, соберутся с силами и вернутся, кто-то наиболее ценное прятал. Ходили слухи, будто колчаковцы выгрузили, схоронили до звездных своих дней десятки мешков омских и романовских банкнот и тюки военного обмундирования где-то около разъезда. Их поперву искали. Не так, конечно, как пихтовский золотой клад. Но все же. И больше не устаревшие дензнаки, а одежду. Слухи оказались не на пустом месте. В лесу, не так далеко от Ботьино, есть невысокая скала, и в ней — довольно крупная глубокая пещера. Там и были запрятаны деньги и обмундирование. Их нашли и увезли куда-то еще в середине двадцатых. Никто тогда и не задумался, почему отступающие колчаковцы забили пещеру именно обмундированием и стремительно обесценивающимися банкнотами. При том, что в вагонах полно было добра в десятки и сотни раз ценнее.

Находка не ахти какая была. О ней скоро прочно забыли. И вот Иван Медведкин нынче заставил вспомнить стародавнее. Охотился; ливень загнал его в эту пещеру. Не в первый раз он там бывал. Развел костерок обсушиться, отвара чаги попить. В ожидании, пока вода закипит в котелке, оглядывался и вдруг заметил глубокую трещину в стенке пещеры. Ковырнул топориком, камень упал под ноги. Посветил в образовавшуюся дыру фонариком и понял, что стоит перед замурованным входом в ответвление пещеры. Какие-то поставленные в несколько рядов темные ящики мелькнули в луче фонарика. У Медведкина сердце екнуло. Подумал, что нашел тот самый золотой клад. Отсек был заложен камнями на растворе искусно, прямо-таки виртуозно. Если бы не трещина — никогда бы не отличил, где кладка, где природная скальная поверхность… Разобрал вход, а там, кроме ящиков, чемоданы, пишмашины, сейф, телеграфные и телефонные аппараты. Даже печатный станок с клише агитационной антибольшевистской открытки. И самих открыток стопка… В ящиках, к разочарованию Медведкина, не золото — сплошные бумаги. Штабные документы воинского подразделения белых времен гражданской войны. Как понял, глянув в несколько бумаг, — документы штаба Екатеринбургской группы войск адмирала Колчака. Оперативные карты дислокации войск за девятнадцатый год, папки с донесениями, приказами, рапортами, удостоверения… Сейф был закрыт на ключ. Медведкин был уверен: золото — там. Открыть хоть и проблема для него, но разрешимая. Смолоду и до пенсии в локомотивном депо слесарем проработал. Быстро на «Запорожце» сгонял под дождем домой за инструментом. Пропотев несколько часов кряду, добрался до содержимого сейфа фирмы «Сан-Галли» образца 1896 года. И повторно разочаровался: вместо ожидаемых слитков и монет увидел, как и в ящиках, бумаги с грифами «Секретно». Вдобавок — несколько крестов Георгиевских и медалей «За храбрость», печати и штампы, забытая, видно, кем-то из штабистов колода игральных карт. И — как в насмешку — закатившиеся в самый угол сейфа царский полурублевик и гривенник. Шестьдесят копеек серебром.

Медведкин рассчитывал хоть что-то поиметь от своей находки в пещере, продав «Ундервуды», телефоны, награды. Бумаги посчитал макулатурой, интересной разве что местному музею, хотя там была даже собственноручная записка самого адмирала на его личном бланке. Не в два-три слова записка — в пол-листа. И еще одна — за подписью генерала Гайды начальнику штаба Екатеринбургской группы…

— Ну уж, чтоб записку самого Колчака макулатурой посчитал, не верю, — сказал Зимин, до тех пор не перебивавший Сергея, внимательно, как и Полина, слушавший его рассказ.

— А что ему Колчак? И оперативные карты девятнадцатого года? — Нетесов усмехнулся. — Вот если бы карта охотугодий нашего района со всеми берлогами, гнездовьями, тропами.

— Все равно не верю, — упрямо сказал Зимин.

— А я и не говорю… — Нетесов привстал, налил в пустые стопки, жестом пригласил выпить. — Он как раз именно с этой запиской и еще с кучей бумаг поехал к Лестнегову. Проконсультироваться.

— О цене?

— Да. И теперь благодаря Лестнегову мы этот архив потеряли. Крохи остались. Константин Алексеевич честно Медведкину сказал, что годовой его пенсии не хватит, чтобы купить один-единственный листок с адмиральским автографом.

— И что за записка? К кому? — спросил Зимин.

— Пойди теперь узнай. Лестнегов не запомнил, а сейчас уже из Пихтового уплыла. Один новосибирский бизнесмен, почитатель Колчака, купил эту и за подписью Гайды записки вместе с печатями. По дешевке. За «девятку» и карабин. А сейчас идет торг за бумаги из пещеры. Между тридцатью и сорока тысячами долларов сумма. Это, заметь, только бумаги из сейфа. Без содержимого ящиков.

— Шустрый пенсионер, — заметил Зимин.

— Да сам он никакой не шустрый, — Сергей махнул рукой. — Зять у него в Барнауле. Частный нотариус. Медведкин сразу от Константина Алексеевича попылил на переговорный пункт, звонит ему. В семь вечера позвонил — в восемь утра зять уже прикатил. Медведкин думал: раз не клад, значит, все, что нашел, — его собственность. Кое-кому до похода к Лестнегову разболтать успел. Правда, об одних бумагах. О наградах, машинках пишущих и прочем — ни слова. До нас еще только слухи дошли, зять Медведкина успел все бумаги штабные перебрать с толком, сливки, что называется, снял. Всю допотопную аппаратуру, награды велел тестю вытащить на свет Божий. В пещере были еще чемоданы с личными вещами, я говорил. В них, кроме белья сменного, парадные мундиры со всеми орденами, книги, письма. В одном чемодане — шахматы очень дорогие из уральских самоцветов, статуэтки. Чемоданы тоже по указанию зятя всплыли. После этого Медведкин пожаловал с заявлением о находке.

— Это когда все было? — спросил Зимин.

— Через полмесяца после твоего отъезда, — ответила Полина.

— И не написали даже…

— Правильно сделали. — Сергей рассмеялся. — Ты бы еще раньше приехал.

— Раньше бы — нет… Ладно. Записки Колчака среди документов, конечно, не оказалось?

— Я же говорил.

— А как Медведкин объяснил ее отсутствие?

— До гениального просто. Его с детства учили, что Колчак — враг и палач народа русского. Поэтому чего хранить его писульки? Пустил на растопку костра вместе с ворохом других бумаг.

— Но если известно, что у бизнесмена?..

— А что, Колчак в жизни одну записку написал? Потом, почему бизнесмен должен перед кем-то отчитываться о записке, которая нигде не числится украденной?

— Но Лестнегов видел…

— Медведкин опередил: в заявлении указал, что показывал бумагу, адресованную лично адмиралу Колчаку. Разница? Зять все ему четко объяснил, проинструктировал, как отвечать. И вообще, почему мы должны по заявлению Медведкина о находке возбуждать дело против него? Единственное, что не имел права делать, — сейф вскрыл. А в остальном — какие к нему претензии? Честнейший, можно сказать, человек.

— Но ты же знаешь…

— Я обязан знать, проверять. Но надо мной начальство. Вломят как следует, если все силы брошу на поиски архивных карт, которых вроде как даже и в природе нет. Это когда у меня несколько нераскрытых ограблений, убийство…

— И где сейчас то, что Медведкин отдал?

— В следственном изоляторе. Описали их, лежат. Военные историки из Москвы грозились срочно приехать. Не едут.

— Можно будет посмотреть?

— Исключено, — отрезал Сергей. — Из областного УВД были, своей печатью опломбировали. Специально, чтоб наши не лазили. Открытку из этого архива и бумажку одну — копии — могу показать. Сейчас…

— Сидите. Я принесу, — вызвалась Полина, поднимаясь из-за стола.

— Мы старого типографщика попросили. Он печатный станок и клише изготовления открыток промыл хорошенько, смазал и на старой бумаге, тоже из пещеры бумага, отпечатал несколько открыток. Просто так, для интереса, — продолжал рассказывать Сергей.

Возвратившаяся через минуту-другую Полина протянула Зимину открытку и лист с машинописным текстом, с припиской от руки.

Зимину уже попадалась точь-в-точь такая по сюжету агитационная белогвардейская открытка с надписью «Что несет большевизм народу». В прошлый приезд в Пихтовое видел в тетрадке пасечника Терентия Засекина. Едущая на коне Смерть с окровавленной косой, оставляя за собой усеянную трупами сожженную деревню, приближается к другой деревне — с толпящимися живыми людьми, с добротными избами.

Он отложил открытку, взял лист с отстуканными на машинке с разбитыми буквами, заверенными печатью строками, прочитал:

УДОСТОВЕРЕНИЕ

— Даже сейчас, наверно, современный мафиози не додумается сочинить такое? — спросил у Нетесова.

— Ну, разве что мафиози, — ответил Сергей.

На удостоверении наискосок сверху карандашом размашистым почерком было написано:

Подпись была неразборчивой. Скорее всего, резолюцию наложил какой-то высокопоставленный колчаковский генерал, возможно, начштаба или командующий Екатерингбургской группировкой. Еще ниже стояли слова: «Наглый, ничем не прикрытый цинизм! Полное расхождение между словом и делом!» И как раз эти, начертанные с особым нажимом после даты и подписи слова красноречивее всего свидетельствовали о том, что все подлинно, никакой подтасовки, и о том, какие чувства испытывали, читая обнаруженный у убитого или захваченного в плен товарища Евдокимова такой вот документ.

— Посмотреть бы, что есть в этом архиве, — сказал Зимин. — Можно с Медведкиным-то хоть встретиться?

— Он в тайге, на охоте, — ответил Сергей. — Да и был бы дома — бесполезно. Ни звуком больше, чем зять велел говорить, не услышишь.

— А Бражников?

— К тому запросто можно скатать. — Сергей кинул взгляд на улицу, где, несмотря на разгар позднего октябрьского дня, было мглисто-серо. — Хоть сейчас. Если машина на месте…

Нетесов вышел позвонить, вернулся, и едва-едва успели выпить еще по стопке, перекинуться несколькими фразами, у дома остановился милицейский «уазик».

Старый знакомый, сержант Коломников, сидел за рулем.

Сержант, видно, по телефону был предупрежден, куда ехать, потому что, ни о чем не спросив, с места в карьер покатил к северной окраине городка.

Гравийная узкая дорога, обочины которой были помечены высокими метелками увянувшей, усохшей пижмы и чернобыльника, тянулась вдоль железнодорожного полотна.

Мелкий-мелкий дождь, с утра было прекратившийся, опять посыпал, превратил серое дорожное полотно в черное. Такими же черными в скупом свете дня выглядели подступавшие к дороге, жавшиеся друг к другу островерхие высокие пихты. И лес, и трава, и небеса, и дорога были помечены одной-единственной краской.

Тем ярче, веселей, как праздник среди унылого этого однообразия, сверкнул обшитый снаружи тесом, окрашенный желтой краской деревянный домик с завалинкой под железной светло-красной крышей. Домик стоял среди вековых бальзамических тополей. Точно такими были окружены в городе железнодорожные склады — бывшая Градо-Пихтовская церковь, постройки при ней.

Сержант свернул с дороги, и сопровождавший их на протяжении всего пути дробный постук гальки об днище сменился мягким шорохом шин по свернувшимся ржавым тополиным листьям и пожухлой траве. Шуршание длилось недолго, сержант остановил машину.

— Вот. Пятнадцатый километр. Витебка, или поместье Бражникова, — сказал, выходя из «уазика», Нетесов.

— Витебка? — Зимин, оглядываясь, заметил в огороженном жердями загоне двух коров и телку, жующих сено. Одновременно невольно отыскивал взглядом колодец.

— Да. У нас так и на картах помечено. Разъезд здесь был когда-то. Верно, Женя?

— Верно, — подтвердил слова своего начальника сержант Коломников. — И село приличное было, церковь стояла. Теперь один домик Бражникова.

— А хозяев что-то нет…

Разметывая сапогами вороха влажноватых от дождя-сеянца листьев, Нетесов пошел к ухоженному, недавно отремонтированному домику. Нагнулся около собачьей будки, приподнял и бросил тонкую железную цепь, после чего толкнул незапертую дверь домика и исчез внутри.

Зимин тоже вошел следом, но чуть погодя, прежде еще поозирался, тщетно пытаясь обнаружить колодец.

— Зря ищешь, нет колодца, — точно угадав причину задержки, сказал Нетесов. — Давно уже скважина у него. А сам, наверно, шиповник собирает. — Нетесов кивнул на пол, где тонким слоем на брезенте вдоль стен были рассыпаны для просушки крупные красные продолговатые плоды. — Поехали.

— Не подождем?

— Да ну. В другой раз. Послезавтра.

— А что не завтра?

— Завтра в одно место ехать обязательно надо.

— Воскресенье завтра, — напомнил Зимин.

— Все равно надо.

— Далеко?

— В каньон Трех Лис. Километров шестьдесят.

— Каньон Трех Лис, — повторил Зимин. — Звучит.

— Еще как, — согласился Сергей. — Прииск тайный.

— И что там?

— Потом расскажу.

— Возьми с собой, — попросил Зимин, — никогда не был на прииске.

— Исключено, — категоричным тоном сказал Нетесов, выходя из дома. Смягчая отказ, добавил: — Там всякое возможно. И я тебя не имею права подставлять. И пистолет дать не могу…

— А село Витебка далеко от бражниковской избы стояло? — спросил на обратном пути Зимин.

— Что значит — далеко? — не понял вопроса Нетесов. — В самом селе и была изба.

— Школа начальная рядом, — сказал Коломников.

— Точно. Дед Мусатов здесь в церковноприходской школе учился, — вспомнил Нетесов.

Настроение у Зимина после этих слов вмиг испортилось. Конечно, он приехал в Пихтовое повторно не потому, что незнакомый пока ему Бражников высказал предположение, что золотой клад нужно искать рядом с домом его деда, но все-таки имел тайный расчет и на это. Теперь же подумал, что прав кругом оказался Сергей. И в том, что остерегал его от кладоискательства, и в том, что бражниковская версия — лишь очередная, одна тысяча девятьсот девятнадцатая. Не было никакого смысла Тютрюмову приезжать к лесообъездчику Бражникову, сгонять его с места якобы для того только, чтобы остаться одному на его усадьбе, если тогда, в гражданскую, кругом были соседи.

Стараясь отогнать неприятные мысли, спросил:

— Мусатов-то жив-здоров?

— В порядке вроде, — сказал Сергей.

— Заедем к нему на минуту?

— Пожалуйста…

Отпустив машину у подъезда знакомого панельного дома, опять оказались в квартирке пихтовского почетного гражданина. Бросив взгляд на ветерана, на убогое убранство комнатки, на включенный, как в прежние приходы, телевизор, Зимин проникся невольной жалостью к старику. Время и жизнь двигались за окном, за дверью, вне этих стен, а здесь и то и другое остановилось, здесь выражение: «Если ты доживешь до ста лет, кто из ровесников тебе позавидует» — приобретало звучание далеко не шутливое и даже не ироничное.

Старик был рад приходу любого человека, с кем можно бы перекинуться словом, а тут обоих пришельцев знал. На удивление — лучше, чем Нетесова, помнил Зимина.

— Ты вроде куда-то уезжал? — спросил его Мусатов, усадив обоих гостей рядом с собой на диване.

— Вернулся, Егор Калистратович.

— Ну-ну, и ладно. Опять, поди-ка, спросить что надумал?

— Верно, Егор Калистратович. Про Раймонда Британса. Помните?

— А то как же… Злющий был. Нервный. Чуть что — за маузер.

— Они с Тютрюмовым друзьями были?

— Кто знает. Я их вместе почти и не видел.

— Егор Калистратович, а ведь и про царя Тютрюмов рассказывал. Как вез его из Тобольска в Екатеринбург? — задал новый вопрос Зимин.

И опять старый чоновец, как некогда после вопроса о кедровой шкатулке, посмотрел на Зимина завороженно-изумленным взглядом. Ни больше ни меньше — как на ясновидящего.

Старик придвинулся вплотную к Зимину, усохшей, но все еще крепкой рукой ухватился за его руку, заговорил:

— Нельзя было, молчать велели о Тютрюмове. Как будто его и не было вовсе. А он, точно, я сам раз от него слышал, и в отряде меж собой все кругом говорили, самого царя и вез, и расстреливал. Лично. — Голос старика понижался от слова к слову, сошел до шепота. И Зимин, не имея возможности отодвинуться, глядя в голубые, с красными прожилками на белках глаза пихтовского почетного гражданина, вдруг понял, что он хоть и кичился всю жизнь своим революционным прошлым, в глубине души почитал царя, а цареубийство считал тяжким грехом. При том что одновременно считал дело своей жизни правым…

Нет, лично Тютрюмов не участвовал в убийстве царя. Уж этот-то факт — кто был, кто не был при расстреле царской семьи в Ипатьевском доме в Екатеринбурге — давно и до мельчайших тонкостей изучен. Но верно, и старик подтверждал предположение Зимина: Тютрюмов находился в команде Мячина-Яковлева, сопровождавшей царскую семью из Сибири на Урал. И отныне, после подтверждения престарелым пихтовским чоновцем факта участия Тютрюмова в транспортировке царской семьи из Тобольска в Екатеринбург, в биографии Тютрюмова-Хрулева для Зимина почти не оставалось никаких белых пятен — от рождения и вплоть до осени сорок первого года. Одновременно понятно стало, почему при столь богатой биографии, огромных дореволюционных заслугах перед большевистской партией в двадцатом году Тютрюмов занимал всего-навсего должность командира уездной части особого назначения в Западной Сибири. Конечно же не из-за связи с царской охранкой — это оставалось тайной в двадцатом году, это потом раскопал полковник Малышев. Причиной было, очевидно, то, что кремлевский фаворит Мячин-Яковлев буквально через два-три месяца после убийства императорской семьи переметнулся в стан белых, выступил в печати с воззванием бороться против большевизма. А Тютрюмов наверняка после Октября семнадцатого года, заполняя анкеты, представляя биографические данные в различные органы, всячески подчеркивал, выпячивал личные стародавние дружеские отношения с будущим отступником… Удивительно, как за одно это Тютрюмова задолго до преступления на становище Сопочная Карга не расстреляли, доверили чоновский отряд.

Тютрюмов в двадцатом году, видать, чувствовал: вот-вот закончатся боевые действия, чекисты вновь возьмутся за него, припомнят его связь с перебежчиком Яковлевым, чего доброго, заглянут и в полицейские архивы. Потому, наверно, и не спешил сдать Советской власти добытые в боях драгоценности, припрятывал, чтобы в удобный момент удрать на безбедную, спокойную жизнь за границу.

Ему, безусловно, с лихвой хватило бы на долгие годы содержимого шкатулки купца Шагалова. Однако он не был ювелиром, откуда бы ему знать, что шкатулка весомее нескольких десятков пудов колчаковского золота.

— Егор Калистратович, вы говорили, что все-таки заглядывали в шкатулку.

— Ну заглядывал. Камушки да монеты…

— И Тютрюмов тут же подъехал, забрал шкатулку?

— Ну. Забрал и помалкивать велел о ней: военная тайна. Я же говорил тебе.

— Все-таки успели заметить, много было камушков в шкатулке?

— Много.

— Крупные?

— Которых много — не шибко. А вот какой на кольце, тот очень большой камень был.

— Больше? Меньше? — Зимин вынул из кармана, показал продолговатую подвяленную шиповниковую ягоду, подобранную в доме Бражникова.

— Такой. Только не красный камень.

— Белый?

— Не. Как вода. Прозрачный…

Зимин перехватил веселый взгляд Нетесова. Сергею было чуднó слушать этот разговор о временах и событиях, для него, за давностью, почти нереальных.

— Очень дорогие камушки были, Егор Калистратович, — продолжал Зимин. — Если б вы тогда кому-нибудь рассказали «военную тайну», Тютрюмову неизбежно был бы трибунал и расстрел. Потому что шкатулку он присвоил.

— А ты откуда знаешь? — Мусатов посмотрел с подозрительностью.

— Знаю. И говорю к тому, что Тютрюмов обязательно вскоре после того, как забрал у вас шкатулку, должен был попытаться избавиться от вас. Мог, например, попытаться застрелить под шумок в бою. Отправить на задание, откуда заведомо живым не вернуться.

— Не было, — отвечал Мусатов.

— Было. Должно было быть, — настаивал Зимин. — Не помните день, когда он вручил часы перед строем?

— Уж на исходе зимы. В феврале — марте, — подумав, ответил пихтовский ветеран.

— Так вот, с февраля — марта и по август, уверен: Тютрюмов пытался всячески от вас избавиться, — гнул свое Зимин.

— Тут ты ошибаешься, парень.

— А вы все-таки попытайтесь вспомнить.

— Что вспомнить. — Ветеран, поднявшись, прошаркал к шифоньеру. — Всё вспомнено.

Зимин приготовился увидеть знакомую потертую кожаную папку с газетными вырезками.

Вопреки ожиданиям, старик вынул незнакомую Зимину толстую книгу. По тому, как держал в руках, как сохранилось выпущенное тридцать лет назад юбилейное издание, на красочной суперобложке которого стояло «1917–1967 гг. Революционеры родного края», можно было понять, насколько бережно и с каким благоговением относился к книге Мусатов, как редко извлекал из недр шифоньера. Если что-то святое для него существовало в этом мире, безошибочно можно было сказать — эта книга.

— Вот тут читай. — Пихтовский почетный гражданин раскрыл книгу на странице, где была закладка в виде почтовой открытки с изображением в невских волнах крейсера «Аврора», просекающего ночную тьму лучом прожектора, цепляющего кончик Адмиралтейской иглы. — Тут все правда, слово в слово, как было со мной в гражданскую войну, написано.

— И про полковника Зайцева?.. — машинально, тут же прикусив язык, спросил Зимин.

— Ты читай, — не обиделся хозяин квартиры…

«В Пихтовое, едва успели схлынуть рассветные мартовские фиолетовые сумерки, прискакал гонец. Мальчишка лет двенадцати, завернув взмыленного коня к бывшему купеческому особняку на бывшей Большой Московской, где находились командир и бойцы части особого назначения, легко соскользнул с седла, кинул повод на столбик посреди двора и бегом устремился по натоптанному сапогами чоновцев и конскими копытами снегу к крыльцу.

Увидев мальчишку из окна, начальник ЧОНа понял: что-то стряслось, — и, загасив самокрутку в пепельнице, поспешил навстречу.

— Командира мне, — столкнувшись с начальником отряда в коридоре, запаленным голосом потребовал мальчишка, утирая шапкой талый снег и пот с лица.

— Он перед тобой, — сказал командир части.

— Ермолая убили, дядя командир, в Нижней Шубиной. Шестеро их. Все в белогвардейской форме, офицеры двое. Антип мне велел ехать к вам, передать, чтобы срочно приезжали.

— Погоди, — остановил мальчишку командир. — Кто такие Ермолай, Антип? Сам кто будешь?

Из дальнейшего рассказа выяснилось: убитый Ермолай — комбедовец, Антип — его брат, прячется сейчас в кедраче около деревни, а мальчишка — Пронька или, если по-взрослому, Прохор — живет с Ермолаем по соседству. Белые вооружены винтовками, револьверами, гранаты есть. Никто из них не ранен, но выглядят сильно утомленными, не похоже, что быстро уйдут из деревни, расположились на отдых в доме у местного мельника. Белые не видели, как ускакал мальчишка.

Командир, взглянув на карту, расспросив гонца как следует, прикинул, что в Нижней Шубиной, скорее всего, горстка разбитого колчаковского отряда, просочившаяся из соседнего уезда. И направляются белые в губернский город, где легко затеряться. Впрочем, важно было их истребить, по возможности взять в плен, а не гадать об их планах.

Кого послать? У командира не было раздумий. Он велел кликнуть Егора Мусатова.

Худой голубоглазый парень явился тут же. Он был из местных и самым молодым в отряде бойцом, и товарищи потому чаще называли его не Егором, а Егоркой. С его слов, ему исполнилось семнадцать. На самом же деле — на два года меньше. Когда раскрылось, хотели отчислить из отряда. По малолетству. „Выручил“ Мусатова бой с бандитами в Остоцкой тайге, на Орефьевой заимке. Бандиты были разбиты в пух и прах, среди трофеев, кроме оружия, оказалось несколько пудов награбленного золота и серебра. Егор Мусатов отличился особо: сначала уничтожил гранатой засевшую в доме верхушку банды, а затем, преследуя в одиночку главаря, застрелил и его. Командир после боя отметил перед строем смекалку и храбрость полноправного бойца-чоновца Егора Мусатова, наградил именными часами и оставил при себе для выполнения личных поручений.

— Бери десять человек и гони в Нижнюю Шубину, — приказал командир.

Двойное численное превосходство плюс внезапность не вызывали ни у Мусатова, ни у его начальника сомнений в легкой победе над противником.

Выступили немедленно. До Нижней Шубиной три часа быстрой верховой езды. Так были уверены в успехе операции, в легкости ее проведения, что даже не выслали вперед разведки.

И быть бы непоправимой беде, когда б верстах в трех-четырех от Нижней Шубиной отряду случайно не встретился житель заимки охотник Богданов. От него узнали: не шестеро беляков в деревне, а много больше — за семьдесят. Белый отряд ротмистра Воропаева расположился в деревне. Не столько сами устали, как лошади у них измотаны. Из-за необходимости дать отдых лошадям перед очередным выступлением и задержка.

Несколько человек колчаковцев сидят в окружающем деревню кедровнике в дозоре, на случай если со стороны Пихтового появятся красные. Пулемет у находящихся в кедровнике воропаевцев.

Возвращаться в Пихтовое за подмогой? Недобитые колчаковцы могут тем временем сняться с места, ищи-свищи их потом.

Егорка после недолгих размышлений на свой страх и риск принял решение идти к деревне. Что-что, а с засевшими в кедровнике белыми он справится, пулемет у них заберет. Заодно и потреплет, сколько получится, белогвардейский отряд.

Расчет его был прост. У ротмистра в подчинении солдаты хоть и обученные, но пришлые, не таежники. А в его подчинении трое из одиннадцати — пихтовцы, бывалые охотники. Сам Егорка первую школу в тайне прошел, с отцом по глухим урманам месяцами пропадал, ночевал в балаганах и на снегу на хвойном лапнике у костров, где ночь застанет; половину из короткой жизни своей птицу-зверя выслеживал, уж и с медведем в поединок вступал, из бердана за сотню шагов белке в глаз попадал.

Умение, как дома, управляться в тайге и решил противопоставить Егорка обученному, численно превосходящему врагу.

Велев чоновцам из уральцев медленно ехать прямиком по дороге к кедровнику, сам с тремя бойцами, местными уроженцами, на рысях пошел к деревне вкруговую.

На опушке спешились, неслышно, по-лисьи заскользили с оружием в руках от ствола к стволу туда, где дорога, ведущая в Нижнюю Шубину, прорезает кедровник.

Все точно сказал охотник-заимочник Богданов насчет заслона.

По запаху махры, витавшему в морозном воздухе, по следам сапог-валенок в снегу и по снегу, упавшему с хвойных лап, засекли прежде всего пулемет и обслугу из двух человек при нем.

Не теряя друг друга из виду, таежники-чоновцы продолжали глазами выискивать в кедровнике солдат из дозора противника. Третий… Четвертый… Четвертый забрался на кедр, удобно расположился на крупных крепких сучьях. Внимание белогвардейцев было обращено на дорогу, где, очевидно, вдали уже показались в виду бойцы разделенного на две части чоновского отряда.

Белых в лесу всего четверо? Возможно, больше. Медлить нельзя, чего доброго, себя обнаружат. Если еще кто-то есть, выявится при начале стрельбы.

Мусатов подал знак — и после метких выстрелов пулеметный расчет был уничтожен. Следом, мгновениями позже, не успев даже понять, в чем дело, повалились, сраженные пулями чоновцев, другие двое. У того, который сидел на кедре, шинель полой зацепилась за сук, и он повис, распластавшись телом по стволу, вверх ногами, головой вниз с открытыми остекленелыми глазами, мертвыми пальцами сжимая метящий невесть куда в пространство карабин.

Смотреть на нелепо распластанное по кедровому стволу тело было недосуг. Глядели по сторонам, вслушивались: может, объявятся еще участники сторожевого заслона?

Еще один заерзал на кедре и тут же, пораженный пулей, плюхнулся в рыхловатый снег.

Пятеро. Все? Нет. Последний остававшийся в живых белый счел за благо не вступать в бой, побежал к деревне. Точные выстрелы уложили в снег и его.

Стрельба, с тех пор как засекли белых, длилась совсем-совсем недолго. Однако достаточно для того, чтобы, заслышав ее, в деревне обеспокоились. У околицы появилось несколько всадников. Замерли на взгорке, вглядываясь в кедровый лес, поскакали вниз, в ложбинку, где протекала речушка Шубинка. Лишь когда подкованные копыта отстучали по ее льду и белые приблизились шагов до полутораста, Мусатов, доселе сдерживавший своих подчиненных, приказал открыть огонь. Один всадник упал, под другим лошадь была убита. Оставшийся без лошади попытался встать из сугроба, однако сразу несколько пуль свалили его. Белые повернули обратно, ускакали в деревню.

Деревня, где расположился противник, долго никак не реагировала. Мусатов знал: главные события впереди. И не ошибся. Опять взгорок ожил. На нем возникло сразу десятка три белогвардейских всадников. Однако теперь и чоновцы были в полном составе (подъехали, расположились уральцы), и трофейный пулемет недобрым зрачком глядел в сторону Нижней Шубиной.

Колчаковцы пока смутно понимали, что случилось в кедровнике, не имели представления, какая скрытая сила им противостоит, поэтому не торопились предпринимать какие-то действия.

В бинокль, взятый у одного из убитых солдат, Мусатов разглядывал противника. Заприметил, выделил сразу среди остальных, всадника в светлой бараньей папахе, в белом романовском полушубке, перехваченном ремнями. Очевидно, это и был ротмистр Воропаев.

Колчаковцы после долгого топтания на взгорке наконец пришли в движение, поскакали через ложбинку к речке Шубинке, к кедровнику.

Тот, кого Мусатов считал белым командиром, остался на месте. Мусатов попросил попробовать достать его выстрелом самого меткого стрелка-чоновца Никодима. Мудрено с расстояния почти в версту, однако Никодим кивнул, прицелился, выстрелил. В бинокль Мусатов увидел, как сильно, из стороны в сторону, точно приводимый в движение небрежной рукой маятник, качнулся, но удержался в седле человек в папахе и полушубке. Непонятным осталось, то ли он сам сделал такое движение, то ли ужаленный пулей. Второй раз выстрелить по нему возможности не представилось: он развернул коня и исчез из поля зрения.

Устремившиеся к кедровнику белые между тем приближались. Подпускать так же близко, как подпустили в предыдущий раз с четверть часа назад малую группу вражеских всадников, было опасно. Достигнут кедровника и сомнут чоновцев, порубят шашками. Мусатов сам с расстояния метров в триста повел огонь из пулемета. Остальные бойцы последовали его примеру, передернув затворы винтовок.

Встретив фронтальный огонь, сразу потеряв ранеными и убитыми человек семь-восемь, белые отпрянули, замешкались, однако уходить вовсе не подумали, поскакали в обход с флангов.

Продолжать неравный бой не входило в намерения Мусатова. Задача, которую он ставил перед собой: как можно больше истребить белых, ослабить их — была выполнена. И теперь пора было, пока не поздно, отходить, возвращаться в Пихтовое.

Приказу пятнадцатилетнего мальчишки-командира повиновались все чоновцы беспрекословно: руководя операцией, он не потерял в схватке с врагом ни одного человека, никто не получил ни единой царапины, зато на каждого чоновца приходилось едва не по два убитых колчаковца…

Вечером того же дня Мусатов докладывал начальнику уездного ЧОНа о нижнешубинской операции.

А спустя еще два дня отряд ротмистра Воропаева, преследуемый небольшой регулярной частью Красной Армии, прекратил свое существование. Раненый ротмистр попал в плен. По его признанию, фактический разгром отряда, утрата боеспособности произошли в бою около деревни Нижней Шубиной. Сам ротмистр ранение в бок получил там же…»

Зимин оторвал взгляд от книги, спросил пихтовского ветерана-долгожителя:

— А вы лично видели, как прискакал из деревни Шубино мальчишка, гонец от Антипа?

— Сам — нет, — был ответ.

— И при разговоре его с начальником части не присутствовал?

— Командир все говорил.

— Командир уездного отряда ЧОН — это Тютрюмов имеется в виду?

— Он самый. А кто же.

— Что, его фамилию и через полвека после окончания гражданской запрещено было называть?

— Я называл. Чего-то не написали, — ответил Мусатов. — Видать, так нужно.

— Ясно… А этот комбедовец… — Зимин не сразу вспомнил имя, — этот комбедовец Ермолай, он действительно был убит белыми?

— Наверно. Я как-то не помню.

— Не интересовались?

— Не. Не до того было. Бои.

— Тут интересуйся, нет ли — все равно известно было бы. Жертв белого террора хоронили с почестями. В центре села, как правило. Тем более — комбедовцев. Есть какой-нибудь памятник в селе?

— Да самой Нижней Шубиной давно уже нет в помине. Даже на карте, — ответил вместо хозяина квартиры Нетесов.

— О гонце от Антипа, соседе Ермолая, и о самом Антипе тоже потом не справлялись, — утвердительным тоном сказал Зимин.

— Тоже… — Пихтовский почетный гражданин кивнул. — Чего там справляться-то? Тут все написано — ни убавить, ни прибавить.

Зимин не стал спорить насчет прибавить-убавить, важно, что хоть, похоже, без вранья написано. Задал еще вопрос:

— Значит, не будь этой случайной встречи с охотником, влетели бы в кедровник прямо под пулеметные пули колчаковцев?

— Так. А чего уж тут рассуждать. — Снисходительная улыбка скользнула по губам Мусатова. — В частях особого назначения служить было — самая настоящая война. А на войне, будет тебе известно, случайности на всяком шагу. Ты лучше дальше читай.

Зимин после глубокомысленной сентенции престарелого ветерана о превратностях войны обменялся взглядом с Нетесовым и продолжил чтение.

«…Не остыл еще Егорка Мусатов от схватки с противником в кедровнике под Нижней Шубиной, как подоспело новое задание. Точнее говоря, это было даже не задание — просьба.

В тот далекий год леса вокруг Пихтовского кишмя кишели недобитыми колчаковцами. И среди них особенно выделялась офицерская организация Федора Кузьминых. Организация была глубоко законспирирована, строилась по принципу „пятерок“, все офицеры имели вымышленные имена. Сам Кузьминых значился в списках как „корнет Караваев“, а руководитель разведывательно-террористического отряда этой организации поручик Нечаев именовал себя „есаулом Сибирским“. Впоследствии выяснилось, что большинству членов отряда „есаула“ прикрытием служила трудовая артель по заготовке дров в Вереевском бору. Но это известно стало впоследствии, ближе к осени, а по весне отряд „есаула Сибирского“ наносил ощутимые частые удары по прилегающим к Пихтовому селам и, что нетерпимее всего, по жизненно важным коммуникациям — в первую очередь устраивал диверсии на железнодорожной магистрали.

Вскоре после одного из таких ударов, когда недобитые белые захватили на несколько часов находящуюся в нескольких десятках километрах от Пихтового крупную железнодорожную станцию Ишнорскую на Транссибирской магистрали и, учинив там грабежи и разбой, скрылись в леса, командиру Пихтовского чоновского отряда пришло письмо. Некий белый офицер Олаферьев делал предложение чоновцам выдать красным за большую сумму денег и штаб организации „корнета Караваева“, и верхушку разведывательно-террористического отряда „есаула Сибирского“. Если предложение Олаферьева принимается, то тридцать тысяч рублей золотом, треть всех денег, срочно должны быть доставлены в охотничью избушку, стоящую в лесу в десяти верстах от окраины Пихтового в направлении на деревню Светленькую.

Предложение принималось. Слишком дорого обходились действия контрреволюционной организации, особенно ее террористического отряда. И требуемая сумма в Пихтовом была — золото и серебро, взятые в бою возле Орефьевой заимки еще не отправили в губернский центр. Вот только кому доверить скрытно и под покровом ночи, как ставил в своих условиях бывший белый офицер Олаферьев, доставить драгоценности в лесную избушку, а в обмен забрать со стола записку с явками и подлинными именами некоторых белобандитов?

Выбор командования уездного ЧОНа и чекистов опять пал на Егорку Мусатова.

— Задание крайне опасное. Может, это провокация. Ты вправе отказаться, — говорили Мусатову в кабинете у начальника части особого назначения.

Егорка отвечал, что поступил в отряд, чтобы выполнять задания, а не открещиваться от них.

Ближе к полуночи, когда в окнах домов пихтовцев гасли последние слабые огоньки керосиновых ламп и свеч, на розвальнях Мусатова доставили на окраину городка.

К огородам у последних изб хвойный лес подкатывал плотной стеной. Спрыгнув с саней, встав на охотничьи лыжи и поправив котомку с драгоценной увесистой ношей, Егорка почти тотчас оказался в густом пихтаче.

Огибая разлапистые деревья, направился между ними. Подбитые камусом лыжи легко скользили по подталому, прихваченному к ночи морозцем позднемартовскому снегу. С чистого неба глядела полная луна. Свет ее, бессильный пробиться сквозь густую завесь отяжеленной снегом хвои, лился на полянки, и среди резких перепадов тьмы и света Егорка двигался без остановки и в полной уверенности, что идет точно к избушке. Она возникла — Егорка вспотеть как следует не успел от ходьбы — на взгорке, сияющая в лунном свете заснеженной двухскатной крышей и заледенелыми стеклами окошек. Отбрасывавшие лунный свет окошки, казалось, светились изнутри. Обманчивое это впечатление, едва родившись, тут же пропало: слишком уж неестественным, неживым был свет.

Ступеньки высокого крыльца, площадка перед входной дверью были очищены от снега. На снежной поверхности в лунном сиянии отчетливо видны были чуть заплывшие под лучами пригревавшего вчера солнца следы от валенок. Следы тянулись из гущины леса к крыльцу и в обратном направлении.

И вычищенное крыльцо, и следы на снегу говорили за то, что избушка посещаема. Но сейчас она была пуста. Входная дверь заперта. Не на замок, а, по устоявшемуся таежному обычаю, на палочку.

Егорке велено было сделать свое дело и сразу возвращаться, не торчать около избушки.

Чуть-чуть, отдыхая, он постоял в тени дерева, припав плечом к его смолистому стволу, подкатил к избушке. Скинув лыжи, поднялся на крыльцо, вынул из дверного засова палочку, откинул щеколду.

Он не чувствовал за собой тайного людского пригляда снаружи, из ночного леса. Вряд ли кто-то был и внутри. Он уж взялся было за металлическую кованую ручку, готов был отворить дверь, как вдруг взгляд упал на торчащий из щели между сбитой из досок двери крохотный кончик тонкой бечевки. Он сам удивился, как сумел разглядеть этот ничтожный кончик, длиной всего-навсего, может, в его ноготь. Приглядевшись, отметил, что бечевка, заполнявшая собой щель, убегает вверх, ускользает в зазор между дверью и косяком.

Он не подумал, что засунутая в щель бечевка таит для него какую-то опасность, — возможно, бечевкой просто законопатили щель. Тем не менее отнял руку от дверной ручки.

За голенищем у него был моток тонкой прочной веревки: постоянно имел при себе на случай, если вдруг случится связать по рукам и ногам пленного бандита. Он привязал одни конец к дверной ручке. Разматывая клубок, отошел от избушки, насколько позволила длина веревки. Потянул веревку на себя. Послышался стонущий звук отворяющейся двери, и когда дверь открылась настолько широко, что можно было войти внутрь избушки, там что-то глухо стукнуло об пол и в следующее мгновение пламя метнулось из дверного проема, раздался оглушительный взрыв. Он был такой силы, что сорванная с петель дверь, едва не задев Егорку, отлетела со свистом шагов на двадцать, ударилась в сосновый ствол, а подпрыгнувшая ввысь легко, как мячик, крыша, стряхнув с себя снег, осыпала снегом, кирпичами от печной трубы, обломками досок поляну вокруг избушки.

Все случилось так неожиданно, скоротечно — Егорка и испугаться не успел.

Оцепенение, страх пришли, когда улеглось в хвойных лапах ближних и дальних деревьев эхо взрыва, а сухие старые бревна избушки занялись пламенем. Он завороженно неотрывно смотрел на это пламя, пока не вспомнил, что рядом с крыльцом остались лыжи — самая дорогая память об отце. Кинулся было выручать их, однако огонь пыхнул таким жаром, что пришлось мигом отступиться.

Хорошо хоть мешок с драгоценностями не оставил на крыльце. Он завел руку за спину, чтобы потрогать, лишний раз удостовериться, что мешок за спиной. Пальцы правой руки одеревенели, плохо слушались. Это оттого, что, перед тем как потянуть привязанную за ручку двери избушки веревку, намотал другой ее конец на пальцы. Веревка, натянувшись, впилась в пальцы. После взрыва от веревки остался короткий обрывок. Он мотался на руке.

Какая-то сила удержала его, надоумила повременить открывать дверь сразу, прибегнуть к помощи веревки.

Он сдернул с руки обрывок этой веревки, откинул в снег. Потом быстро поднял и запихал в карман полушубка. Воровато оглянувшись, торопливо перекрестился…»