Часть пятая
Прежде чем распрощаться, Лестнегов порекомендовал Зимину обязательно, и лучше не откладывая, а то забудется, побывать на улице Красных Мадьяр. Это за пешеходным мостом через железнодорожные линии, там, где сносятся ветхие дома и строятся коттеджи из красного кирпича и хвойного бруса. Особенно Лестнегов просил обратить внимание на стенд с архитектурным планом застройки.
Зимин недоумевал: что за неожиданный поворот в конце разговора? Какая связь между улицей Красных Мадьяр, коттеджами и колчаковским золотом, о котором они вели речь несколько часов кряду?
Однако так многозначительно и так загадочно было сказано, что, расставшись с одним из лучших знатоков истории города Пихтового, Зимин вскоре был уже на улице Красных Мадьяр около стенда.
Он не сразу поверил себе, пробежав глазами написанное. Ниже шапки «Реконструкцию улицы Красных Мадьяр (бывшей Благовещенской) ведет совместная русско-канадская фирма „Альянс“» значилось:
«Руководитель работ — директор частной строительной компании господин Мишель Пушели (г. Квебек, Канада)».
Вот, кажется, какая связь, какое продолжение долгого разговора о золотом кладе, вот на что хотел обратить внимание Лестнегов. На фамилию. Мишель Пушели. Добавить букву «н», перенести ударение, и — Пушилин. Михаил Пушилин.
Потомок Игнатия и Степана Пушилиных? Мистика какая-то.
А почему, собственно, мистика? Если Степан Пушилин благополучно пересек границу, то уж наверняка последовал совету сокамерника, адвоката Мурашова, пробираться в Канаду, в Ванкувер. Хотя бы уж потому, что следование первому его совету спасло Степану Жизнь и подарило Волю.
Может, все-таки коренной франкоязычный канадец, никогда и ни в каком поколении прежде связи с Россией, Сибирью, этим городком не имевший?
Почему Лестнегов, послав его на эту улицу, не обмолвился и словом, что его здесь ожидает? Наверно, потому что не очень-то уверен, что Michel Poucheli и причастные к колчаковскому кладу, жившие в начале века в Пихтовом Игнатий и Степан Пушилины имеют корневую кровную связь. Конечно, Лестнегову, столько лет посвятившему разгадке тайны золотого захоронения, это интересно знать. Не будь он прикован к креслу-каталке, сам постарался бы докопаться до истины. И наверняка неудобно было прямо просить случайно подвернувшегося человека проверить возникшую версию. Но Зимину и самому важно и интересно.
Метрах в пятидесяти от стенда с планом застройки улицы Красных Мадьяр стоял один из нескольких коттеджей с уже застекленными окнами и под кровлей. Там внутри кто-то был, приглушенный стук доносился оттуда, и Зимин пошел к коттеджу.
Раскрыв дверь, услышал в верхнем этаже голоса, по лестнице стал подниматься наверх, оглядываясь по сторонам, невольно сравнивая планировку и внутреннюю отделку коттеджа и тайного дома среди заболоченной тайги. На «заимке» все было куда топорней, тяжеловесней, угрюмей, нежели тут…
Трое рабочих-иностранцев находились в просторной, отделанной от пола до потолка деревом комнате.
Его не поняли, когда он спросил директора. Тогда он просто назвал: Мишель Пушели. Поправился: господин Мишель Пушели, указывая на себя пальцем, дескать, ему нужен господин Пушели. Один из рабочих закивал: C’est clair. Ясно, ясно. На очень плохом русском, через одно мешая русские и французские слова, объяснил, что Le chef est absent, son bureau principal se trouve á Novossibirsk, то есть шефа нет, его главная контора и дело в Новосибирске, а сюда он только приезжает иногда, но будет здесь завтра, еще до ужина. Рабочий хотел сказать «до обеда», потому что для вящей ясности показал на циферблате своих часов: в одиннадцать тридцать.
Покинув недостроенный коттедж, Зимин пожалел, что не спросил хотя бы о возрасте Мишеля Пушели, тогда бы можно судить, кто он Степану Пушилину — внук, правнук? Правда, может оказаться и племянником. Если вообще, разумеется, Poucheli имеет русские, сибирские корни. Впрочем, не так и долго остается ждать до завтрашнего полудня. Да и Полине, может, что-нибудь известно о Пушели — руководителе частной строительной компании «Альянс».
Полина совершенно не интересовалась, кто ведет строительство коттеджей. Просто знала, что иностранцы. Их сейчас много в Пихтовом: и немцы, и итальянцы, и канадцы. Еще два года назад событием был приезд китайцев, а нынче кого только нет. Но то, что Мишель Пушели может оказаться потомком купцов Пушилиных, Полина вполне допускает. Году в восемьдесят пятом, восемьдесят шестом ли, уже при Горбачеве, в Пихтовой от поезда «Москва — Пекин» отстал иностранец. Он транзитом ехал в международном вагоне, кажется, из Голландии в Японию. Иностранец говорил только по-французски. Срочно, чтоб с ним объясниться, разыскали преподавательницу французского, Полинину подругу. Полина от Ольги и знает эту историю. Тогда это было еще ЧП иностранец из капиталистической страны в Пихтовом. Хотели поскорее от него избавиться. Ближайший поезд, с которым его можно было спровадить до Иркутска, ожидался через два часа с минутами. Ему об этом сказали, и он попросил, чтобы время прошло быстрее, показать ему город, хотя бы некоторые достопримечательности. Город для иностранцев был совершенно закрытый, разгуливать отставшему от поезда по нему нельзя, но чтоб совсем уж не выглядеть жалкими в его глазах, местные власти согласились. Достопримечательностей больше всего на улице Красных Мадьяр, в исторической части. Там — старый главный гастроном, ну, кирпичный дом старинной кладки с витринными окнами, с массивными входными дверьми, с шатром на крыше — это бывший Торговый дом Пушилиных; рядом — им же некогда принадлежавший двухэтажный особняк с деревянной резьбой; здания казначейства и первого в Пихтовом кинематографа… Иностранец прошелся по улице, остановился около бывшего пушилинского дома, долго на него смотрел и вдруг сказал что-то вроде: «Неизвестно, что для дедов лучше: приобретенное или потерянное», — заторопился: пора, наверное, к поезду.
— Это все к тому, — заключила свой рассказ Полина, — что если это был кто-то из рода Пушилиных, помнит о родных местах, тянет.
— Фамилия отставшего тоже Пушели? — спросил Зимин.
— Не знаю, — сказала Полина.
— А возраст?
— Лет пятьдесят. Константин Алексеевич говорил, что это, скорее всего, внук Степана Пушилина, сын Андрея был.
Зимин прикинул: сыну Степана Пушилина, Андрею, в тридцать шестом, когда исчезло семейство из Пихтового, было семнадцать лет. Где-то восемнадцатого-девятнадцатого года рождения. Если еще жив, за семьдесят сейчас. Все сходится. Детям Андрея Пушилина должно быть теперь лет сорок-пятьдесят. А Мишель Пушели? Тоже внук Степана Пушилина, сын Андрея? Или уже правнук?
Про себя отметил, что Лестнегов в долгом их разговоре не упоминал об отставшем от поезда иностранце. Мог забыть. Или специально? Или опять-таки не был уверен, что тот человек принадлежал к семейству Пушилиных?
А Зимин был уверен.
Он долго не мог уснуть. Думал о судьбе Пушилиных, какой страшный, трагический и вместе с тем причудливый путь проделан этой семьей. Как прежде не однажды он пытался и не мог представить жизнь целого, самого крупного на земле государства, не будь оно брошено на путь революции и гражданской войны и с пути процветания выброшено почти на век на путь прозябания, так не мог представить жизни в послереволюционной стране пушилинского семейства. Наверное, именно потому и не мог представить, что Пушилины были не способной переродиться частицей, неотделимой плотью того, канувшего, уничтоженного государства. Но если судьбу государства, как бы оно могло и должно было развиваться по нормальным законам и в нормальных условиях и обстоятельствах, невозможно было проследить в силу того, что развитие шло по надуманным законам или попросту по законам отрицания всяких законов, что не могло не рождать всевозможные уродливые условия и обстоятельства, то судьба семьи проглядывалась. Перенесенная на чужую почву, она не просто не сгинула, но хорошо прижилась, нашла свое достойное место под солнцем. Правда, не без помощи увезенного золота. Но что с того: новое государство после революции захватило такое количество богатства, столько золота, что, распредели оно его всем поровну, продолжай нормально работать и развиваться, процветание, безбедная жизнь были бы обеспечены всем…
Невольно вслед за раздумьями о Пушилиных вспомнились братья Засекины, пихтовский почетный гражданин Егор Калистратович Мусатов. Вдруг промелькнула мысль: почему между Терентием Засекиным, а после его смерти между его сыновьями и Мусатовыми всю жизнь существовала и продолжает существовать глухая вражда? Каким-то особым нюхом Мусатов еще давным-давно, еще в двадцатых, учуял, уловил, вычислил, — как в своем время в Хромовке-Сергиевке учуял место, где лежит крестьянский хлеб, спрятанный от продразверстовцев, — кто мог быть тем человеком, который скрывал у себя в избе, лечил белого офицера Взорова и, не донося на Терентия Засекина, держал его десятилетиями в напряжении. Ничего не имея от этого, кроме сознания тайной власти над пасечником. Догадка шла от отношения Мусатова к Анне Леонидовне, дочери священника Соколова, при которой, чувствуя себя хозяином положения, Мусатов позволял себе лгать. Возможно, в отношениях между Засекиным и знаменитым пихтовским ветераном ничего этого и в помине не было, Зимин, возможно, ошибался. Просто Мусатов был продуктом новой власти, а Засекины, начиная с Терентия, не особенно жаловали эту власть. Доискиваться до сути Зимин не собирался. Просто подумалось…
Он вспомнил про бумаги, переданные ему дочерью пасечника Марией Черевинской. Тетрадки-дневники он уже успел просмотреть. Оставалась нечитанной записная книжка в твердой серой обложке. Записи в ней сделаны в старой орфографии и не рукой Терентия Засекина.
«XII. 18-го, Пермь» — была пометка над текстом.
Не исключено, что записная книжка принадлежала старшему лейтенанту Взорову. Близкий к адмиралу человек мог быть тогда в Перми.
Он не стал гадать. Подвинул ближе настольную лампу и углубился в чтение.
«…Перед эвакуацией красные забрали все и в учреждениях, и у населения. На станции Пермь I и Пермь II пять тысяч вагонов. В них — мебель, экипажи, табак, сахар. Между прочим, целый вагон с царским бельем — бельем семейства Романовых. Тонкое, изящное, лучших материалов с гербами и коронами белье бывшего властителя России и его семьи.
Погрузили даже электрическую станцию, оборудование кинематографов, свыше тысячи штук пишущих машин. Сласти и шоколад. Не осталось ни одного учреждения, из которого бы не было вывезено все начисто, о магазинах и частных квартирах и говорить нечего. Попытка полного разграбления города не удалась. Только деньги в последний момент увезли и золото.
Когда население Перми не жило, а мучилось, постоянно находясь под страхом расстрела и голодной смерти, — советские блаженствовали. Вкусно ели, много пили. Законодательствовали, зверствовали и веселились.
Свежие следы их деятельности налицо. Многие прославились такой неукротимой жестокостью и кровожадностью, что даже отказываешься верить рассказам об этом. Но доказательства налицо.
Каждому пермяку известно здание духовной семинарии на Монастырской улице. Огромнейшее, казенного типа здание с громадным двором, выходящим обрывом к Каме. С этим зданием связаны наиболее тяжелые воспоминания пермяков. Здесь помещался военный комиссариат. Здесь жил и зверствовал военный комиссар Окулов. Настоящее порождение большевизма — бывший околоточный надзиратель, фельдфебель и в конце концов военный комиссар с громадными полномочиями. Рука об руку с ним работал ни в чем ему не уступавший помощник его, бывший студент Лукоянов. Эти господа почти ежедневно, будто в этом все их обязанности, проводили расстрелы и зверские расправы с людьми — часто тут же, в стенах здания или во дворе. Входя в раж, собственноручно. Жертвы бросались в Каму или в угол обширного двора. Тела, уже занесенные снегом и еще совсем свежие, лежали во дворе, когда мы вошли в город.
Подвиги Окулова и Лукоянова бледнеют перед подвигами комиссаров Малкова и Воронцова. Первый был председателем „чрезвычайки“, второй — его ближайшим помощником. Оба по происхождению рабочие. Любимым занятием или удовольствием, сказать не умею, комиссара Малкова было убивать собственноручно и в пьяном виде. А пьян он был ежедневно. Ежедневно гибли десятки людей в величайших мучениях. А у этих двух были десятки мелких соратников, которые делали то же, что и высшие. Отсюда ясно, как дешева была жизнь в Перми. Если убивали просто — это счастье. Но часто, прежде чем убить, мучили. Кровожадность высших создавала кровожадность и разнузданность среди низших. Каждый комиссар, каждый красноармеец мог в любую минуту не только дня, но и ночи быть вершителем судеб пермского обывателя и распоряжаться по своему усмотрению его жизнью, его достоянием.
Большевики устраивали праздники и процессии по самым незначительным поводам. Учитывали, что показная часть действует на широкие массы. Чуть что — праздник, шествие. При самой малейшей детали — демонстрация мощи и силы советской власти.
Всюду доказательство этого. Много в городе следов празднества годовщины Октябрьской революции. На всех зданиях, национализированных домах до сих пор сохранились гирлянды из хвойных деревьев, вензеля из гирлянд, которыми они были задекорированы от крыши до земли.
Оборванные, завядшие и жалкие висят теперь как память недавних дней празднеств былых властителей города. И не одни гирлянды, вензеля, плакаты и призывы украшали здания. Тысячи разноцветных огней горели чуть не до рассвета. Огнями реквизированных у населения лампочек, в то время как обыватель сидел в темноте.
Были воздвигнуты и соответствующие памятники. На углу Сибирской и Петропавловской на территории площади был воздвигнут целый мавзолей у могил трех красноармейцев, из которых один — небезызвестный Екатеринбургу матрос Хохряков, убитый где-то на фронте.
Другой памятник на Разгуляе. Это статуя матроса. Захотели увековечить его как ярого поборника коммунистического строя. Огромная по величине, с прекрасно переданным типично зверским лицом. Статуя производит впечатление.
Как мавзолей, так и статуя матроса созданы каким-то специально выписанным скульптором-художником.
На моих глазах эти памятники разрушали. Ломка продвигалась плохо, что доказывает, что строились не наспех, а очень прочно.
Из праздников, говорят, особой торжественностью и оригинальностью отличались поминальные концерты-митинги в память известных революционеров Каляева, Перовской, Желябова.
Работали кинематографы, театры, клубы для красноармейцев и коммунистов, помещавшиеся в лучших зданиях; приезжали артисты-знаменитости.
Так жили советские, когда население стонало и умирало под их игом.
Что удивительно: захватив руками рабочих власть и правя от их имени, большевики совершенно ничего не сделали, чтобы обеспечить рабочих продовольствием или избавить от произвола комиссародержцев. От рабочих требовался максимум работы и абсолютное непротивление власти. За рабочим не признавалось ни права критики, ни права словесного протеста. Подобного рода явления считались контрреволюционными со всеми вытекающими последствиями. Митинги допускались лишь в стенах заводов и под контролем коммунистов. Всякие собрания вне заводов были абсолютно запрещены. В рабочей массе был великолепно организован шпионаж. В довершение рабочий голодал. Благодаря организованной советской властью системе распределения продуктов, полной национализации торговли, запрещению подвоза продуктов из деревень, ожесточенному преследованию мешочничества, рабочий получал лишь восьмушку хлеба в день да какую-нибудь селедку. И при том питании, едва достаточном для поддержания жизни, от него постоянно требовали одного — максимума работы.
Я уже говорил о попытке поголовного ограбления Перми. Она бледнеет перед другим ужасным делом, которое предполагали осуществить недавние пермские властители. Не верилось, когда узнали об этом. Уж слишком пахло ужасами давно отжившего средневековья. Однако факт этот подтверждается документами. Коммунистические властители готовили несчастному городу не более не менее как Варфоломеевскую ночь.
В ночь на 25 декабря, в канун одного из величайших христианских праздников, готовилась кровавая месса.
Найденные документы подтверждают, что город был разбит на районы, в которых красноармейским отрядам предназначалось произвести чуть не поголовную резню пермского населения.
Конечно, доминирующую роль в числе обреченных играли представители несчастной русской интеллигенции: студенты, врачи, священники и т. п. Обнаружены списки с именами до 1500 обреченных.
Слишком внезапное появление сибиряков и быстрое занятие ими города предупредили ужасное дело…»
Записи в книжке на этом не кончались. Но дальше они были короткими. Заметки на память. Деловые и не совсем уж частного содержания: «Быть у ген. А. Н. Пепеляева в 11.00», «Адмирал серьезно болен. Говорят, из Томска к нему срочно вызван проф. Курлов…», «Завтра поездка в Екатеринбургскую группу войск…», «Письмо от Нины из Харькова 29 янв. Послать ей ответ с Мухиным…», «На Атаманской около Никольского собора встретил п-ка Смирнова. Считал его погибшим с нач. 16-го. Так говорили»…
И так, отрывисто, с сокращениями, с обрывами на полуслове, до последней странички… Не понять было, чья книжка. Впрямь, возможно, взоровская и его рукой записи. Возможно, другого какого-то человека, как-то связанного с пасечником Терентием Засекиным. Несомненно было только одно: писал офицер, вращавшийся в высших военных кругах колчаковской армии…
Зимин уснул поздно, а разбудили его еще до света громкие мужские голоса, шум работающих моторов машин, хлопанье открываемых-закрываемых дверц. Это вернулся Сергей.
Когда Зимин поднялся и вышел, в освещенном дворе были только Сергей и Полина.
Сергей, хоть и встал, шагнул навстречу ему с улыбкой на лице, со словами: «Привет. Заждался», — был, однако, в самом мрачном расположении духа: Базавлука (впервые он назвал по фамилии главаря преступной группы) они упустили. Хоть верно все рассчитали до мелочей, перекрыли дороги точно там, где Базавлук с подельниками должен был обязательно вынырнуть и вынырнул, все равно упустили. Скрылись, в соседнюю область ушли.
Как? Не ожидали, не были готовы к такому ожесточенному сопротивлению. Не могли представить, что преступники окажутся вооружены лучше. Самый настоящий бой с применением гранат, с перестрелкой из «Калашниковых» и «узи» разгорелся в тайге, километрах в пятнадцати от западной границы района. Еще вчера. Ранним вечером. В четвертом часу. (Невольно Зимин подумал, что пока он с краеведом Лестнеговым неторопливо и обстоятельно вел ни к чему не обязывающую беседу о колчаковском золоте, Сергей находился под пулями…) Бой произошел у деревянного мостка через небольшую речушку. Бандиты закидали гранатами, разбили этот мосток, тем самым не дали возможности оперативникам следовать за собой по пятам, скрылись. Кстати, исчезая, избавились от раненного в ногу охотником Нифонтовым приятеля. В суматохе стычки сами пристрелили его в упор. Тот, весь в наколках, — Зимин читал ориентировку на него, — пристрелил.
— Лихо, — сказал Зимин.
— Лихо, — согласился Сергей. — Мамонтова осколком слегка зацепило.
— Это тот, который у церкви с овчаркой был? — спросил Зимин.
— Да. — Сергей кивнул. Шомполом он прочищал пистолетный ствол. — Не к добру все это, Андрей. Дома, в Сибири, как в Афгане себя почувствовал…
— Да ну уж…
— Нет-нет, серьезно. Оружия загуляло несчитано. Тебе, что ли, объяснять, что это значит — загуляло оружие… Ладно, — вяло махнул он рукой.
— А откуда известно, что ушли в соседнюю область? — спросил Зимин.
— Отметились уже там, вот откуда, — сказал Сергей. — В деревне на автотрассе магазин взяли. Зеленый ЗИЛ бросили. Их почерк. По рации велели поиск свернуть…
Он выпил принесенную Полиной кружку квасу, убрал со стола пистолет.
— Все! Теперь другие ищут. А мы утром в тайну, на рыбалку, — сказал, беря за руку Полину и усаживая ее рядом с собой.
— Давай после обеда, — предложил Зимин. — Мне тут надо с неким Пушели увидеться.
— Как хочешь, — согласился Сергей. — Мне лучше. Высплюсь.
Упоминание о Пушели на него никак не подействовало. То ли сознательно промолчал, то ли просто сильно устал, невнимательно слушал.
Мужчина лет около сорока, среднего роста, плотного телосложения, с рыжеватыми волнистыми волосами, с тонкими приятными чертами лица, одетый по-спортивному, стоял среди группы рабочих в ярких спецовках около коттеджа на улице Красных Мадьяр, когда Зимин появился там ровно в полдень. В числе рабочих был и тот, который накануне вечером объяснял, в какое время завтра должен приехать из Новосибирска шеф.
Строительный рабочий, заметив Зимина, что-то сказал рыжеволосому мужчине, и тот внимательно, с интересом посмотрел на Зимина. Скорее всего, это и был директор канадской частной строительной компании «Альянс» Мишель Пушели.
Гадать долго не пришлось: что-то отрывисто бросив на чужом языке рабочим, рыжеволосый мужчина сделал несколько шагов навстречу приблизившемуся Зимину, поздоровался по-русски, назвался:
— Мишель Пушели.
— Андрей Зимин, — представился в свою очередь Зимин.
Рассматривая лицо канадца, он думал, что если перед ним в самом деле потомок сибирского рода купцов Пушилиных, то, наверное, старейшине этого рода — Игнатию Пушилину — он доводится правнуком. Возможно, даже праправнуком.
— А отчество? — спросил Пушели. — У всех русских есть обязательно отчество. Не так ли?
— Андрей Андреевич.
— Мне говорили, вы вчера искали меня, господин Зимин, — сказал Пушели. — Важное дело?
— Как вам покажется… Ваша компания ведь не только строит, но и реставрирует дома?
— Дома, которые имеют архитектурную ценность, — подтвердил канадец.
— Недавно я видел у одного человека картину, на которой изображена эта улица. Фрагмент улицы, начиная от кирпичного дома с куполом. Картину рисовали, когда дом еще имел ставни на окнах и обитые железом двупольные двери.
Зимин не импровизировал — такая картина действительно была. В доме у Василия Терентьевича Засекина на Подъельниковском кордоне.
— Интересно, — сказал Пушели.
— Картина, правда, написана любителем, — продолжал Зимин. — Но это даже лучше. Выписан тщательно каждый кирпичик, каждый узор на ставнях.
— Можно и мне видеть эту картину? — спросил Пушели.
— Это трудно. Хозяин ее — пасечник. Сейчас далеко в тайге.
— Жаль. Я не могу посылать в тайгу своих людей.
— Но вы не сейчас, не немедленно займетесь реставрацией?
— Сейчас главное — отделка четырех коттеджей.
— А к холодам, к снегу пасечник вернется в Пихтовое.
Разговаривая, они медленно шли по улице. Остановились, оказавшись около кирпичного дома с шатром на крыше.
— Скажите, господин Пушели, вы знаете, что было здесь, — Зимин кивнул на дом, — в начале века?
— Мне говорили, тоже магазин, — ответил директор «Альянса».
— Верно. Купеческий торговый дом. Владельцы его имели свой маслосырзавод и были самыми богатыми в Пихтовом людьми.
— Так выгодно было торговать сыром и маслом?
— Не знаю. У них еще были магазины мануфактуры и скобяных изделий.
— Что значит «скобяных»? Я не совсем хорошо знаю русский.
— Очень даже хорошо, — возразил Зимин. — А скобяные — это металлические изделия. Пилы, топоры, замки, защелки… Много.
— Значит, они имели универсальную торговлю, — сказал директор «Альянса».
— Почти… Не знаю, где были их другие магазины, но вот в этом двухэтажном особняке, рядом с торговым домом, они жили, — сказал Зимин.
— Красивый особняк, — отозвался Пушели. — Но уже старый. Компания располагает чертежами этого дома и еще трех. Те три совсем плохие. Будут строиться снова.
— Вам не рассказывали о судьбе владельцев торгового дома? — спросил Зимин поспешно, опасаясь, как бы разговор не перешел окончательно на сугубо деловые темы, касающиеся возведения коттеджей и реставрации ветхих домов дореволюционной постройки.
— Конфискация, экспроприация — их судьба? Да? — с улыбкой сказал Пушели.
— В общем-то так. Но это судьба недвижимости, всего, что имели Пушилины — владельцы торгового дома. Сами они с падением старой власти ушли в тайгу. Сколотили отряд в триста с лишним штыков и сабель и воевали восемь месяцев. Пока не прислали против них регулярную часть Красной Армии. Отряд был разбит, глава торгового дома Игнатий Пушилин погиб в урочище Трех Истуканов. Сын его, Степан, еще очень недолго был в тайге, потом решил выйти. Объявили амнистию. Прощение. И вот под эту амнистию его на шестнадцать лет закатали в концлагеря. До тридцать шестого года.
Рассказывая, Зимин внимательно смотрел на собеседника, пытаясь понять, новость ли для него все то, о чем он говорит. По лицу Пушели невозможно было угадать.
— А в тридцать шестом, — продолжал Зимин, — из него, рядового зека, заключенного то есть, решили сделать крупную фигуру — руководителя движения, выступающего против новой власти. Он чудом вырвался, застрелил… — Зимин хотел сказать «сотрудника НКВД», но передумал, сказал по-другому: — Застрелил своего тюремщика и вместе с семьей ушел в Читу, где ему помогли скрыться за границу.
Директор частной строительной компании уже давно не улыбался, смотрел серьезно и слушал очень внимательно.
— Сын главы торгового дома ушел за границу не бедным. Имея около пятидесяти килограммов золота. Три пуда высокопробного золота. Оно ему досталось волею случая еще в гражданскую войну. Кстати, не без помощи золота Степан Пушилин вырвался на свободу.
— Он подкупил своего тюремщика? — заговорил наконец, задал вопрос канадец.
— Не совсем так. Он пообещал, выбравшись на волю, поделиться золотом, а когда они оказались вдвоем в тайге, на берегу глухой речушки убил тюремщика…
— Очень подробно рассказываете, Андрей Андреевич. Даже как в тюрьме был. Вы из КГБ? — Тон директора «Альянса» был по-прежнему спокойным, дружелюбным.
— Нет. Я историк. Из Москвы.
— О, московские историки теперь приезжают в Сибирь изучать жизнь мелких торговцев начала века?
Прозвучало на сей раз холодно и с легкой насмешкой. Чувствовалось, еще минута — и собеседник пожелает с ним распрощаться. Если еще не сделал этого, то лишь из желания понять, кто все-таки Зимин, чего хочет добиться своим рассказом?
Однако могла быть и вторая причина: директору канадской частной строительной компании очень интересно знать о пихтовских лавочниках-маслоделах Пушилиных из далекого прошлого. В таком случае…
— Я о Пушилиных случайно услышал, — сказал Зимин. — От здешних краеведов. А они о Пушилиных знают, потому что это имя связано с колчаковским кладом, который здесь где-то спрятан.
— Так вы приехали сюда искать клад? — холодок отчуждения, недоверия как возник, так не ослабевал.
— Приехал к другу, с которым вместе воевал.
— Воевали? — удивленно переспросил Пушели.
— Да. В Афганистане. Слышали об этой войне?
— О, да-да. Конечно. Значит, ваш друг живет здесь?
— Да. А то, что мне известно даже, как Пушилин в тюрьме сидел, об этом рассказывал человек, который в тридцать шестом году находился с ним в одной камере. Ростислав Андреевич Мурашов.
— Вы сказали — Мурашов?
— Ростислав Андреевич Мурашов.
— Когда он рассказывал? — спросил Пушели.
Все! Зимин готов был с этой минуты чем угодно поклясться: директор частной строительной компании Мишель Пушели — потомок сибирского, пихтовского рода Пушилиных. До этого вопроса можно было еще сомневаться, можно было объяснить интерес иностранца к судьбам русских купцов, фамилия которых была созвучна с его фамилией, простым человеческим любопытством. Но вот этот вопрос! Чересчур уж далеко простиралось любопытство заокеанского предпринимателя.
— Давно, — ответил Зимин. — И не мне. Лет тридцать назад Мурашов жил здесь после освобождения из лагерей.
— В Пихтовом?
— Нет. В Летнем Остроге. Там и умер.
— Умер в остроге?
— В Остроге, — ответил Зимин.
Тут же сообразил, что вопрос был задан совсем не о том, поправился:
— Умер в селе под названием Летний Острог. Старинное название.
— Понял, понял, — закивал Пушели. — И могила его там?
— Это можно узнать. Наверно.
Директор «Альянса» посмотрел на часы.
— Скажите, господин Зимин, где вас можно найти?
— У Сергея Нетесова. Сергея Ильича Нетесова.
— Это ваш друг по войне?
— Да. Он живет на Красноярской улице. Красноярская, двенадцать. Можете не записывать. Его в Пихтовом знают. Он начальник уголовного розыска.
— Начальник криминальной полиции?
— Отдела криминальной полиции, — уточнил Зимин.
— Вечером я вас найду?
— Нет. Мы сегодня уезжаем в тайгу, в урочище Трех Истуканов. На неделю.
— А потом вы уедете в Москву?
— Не сразу, через день-два. Если больше не увидимся, я обязательно попрошу, чтобы картину вам показали.
— Спасибо, — поблагодарил Пушели. Еще раз взглянул на часы. — Мне уже нужно быть в местной мэрии…
* * *
Опять, как неделю с лишним назад, все было готово к отъезду. «Урал» с коляской, заполненной рюкзаками, стоял посреди двора, уже раскрыты были ворота, когда к нетесовскому дому подкатил на красном джипе Мишель Пушели.
Выбравшись из машины, вошел во двор. Поздоровался, остановился, глаза скользнули по снаряженному в дорогу мотоциклу.
— В тайгу? — спросил он.
— В тайгу, — ответил Нетесов, загонявший рассыпанные на столе охотничьи патроны в пустые гнезда патронташа. Он оторвался от своего занятия, пригласил не стесняться, подходить ближе.
Визита канадца Зимин не ожидал никак. Расставшись с ним два часа назад, был уверен, что встреча их была первой и последней. И вот…
Прозвучавшая вслед за вопросом просьба директора «Альянса» была еще более неожиданной, чем сам приезд.
— Можно мне с вами, Андрей Андреевич, Сергей Ильич? — сказал он.
— А вас нигде не потеряют? — посмотрев озадаченно на Зимина, спросил после короткой заминки Сергей.
Перед тем как подъехать иностранцу, был разговор и о нем, и о Пушилиных. В родственные корни Сергей не верил. Теперь он тоже был сильно удивлен, хотя и старался не подавать виду.
— Нет, нет. И мне можно, разрешено в тайгу. Если вы согласны, возьмите. Мне одному нельзя.
— Пожалуйста, — согласился Нетесов. — Но мы прямо сейчас и едем.
— Да подождем немного, если надо. — Зимин посмотрел на друга.
— Зачем ждать? Я готов, — поспешил сказать Пушели.
— Хорошо. Тогда едем, — сказал Нетесов.
— Только, Андрей Андреевич, Сергей Ильич, я могу быть сутки и ночь, полтора суток в тайге, — сказал Пушели. — Дела в Новосибирске.
— Вывезем, как попросите, — заверил Сергей и велел нежданно-негаданно свалившемуся компаньону загонять джип во двор.
Из дома он принес для Пушели резиновые сапоги, шерстяной, плотной вязки свитер, из которого уже никакая самая тщательная стирка не способна была удалить запах дыма от костров.
Рюкзаки перекочевали из коляски один за спину Зимину, другой — на колени к иностранцу.
Полина была в школе — первый день занятий. Сергей написал ей записку. Можно было трогаться.
Пушели своим появлением не внес изменений, не спутал планы. Как намечали выехать в три, так и выехали.
По асфальтовой в выбоинах дороге, ведущей на северо-восток, в противоположную от железной дороги сторону, ехали недолго. Почти тотчас, как пропали из виду окраинные городские дома, свернули на заросший травой проселок, покатили по нему среди лиственного леса. Забытая дорога то плавно шла вниз, то некруто взбегала на подъем, забирала влево, вправо. «Урал» по колее старого проселка мчал, редко где сбавляя или увеличивая скорость.
За двое последних суток листва как-то разом переменила цвет. Осиновые листья вспыхнули багрянцем, закраснелась кистями рябина, густая желтизна потекла по березам. Хотя на многих деревьях не было еще ни единого мазка ранней осени, впечатление создавалось такое, будто лес уже сплошь красно-багряно-желтый.
Пушели, сидя в коляске, с жадным интересом глядел по сторонам.
Зимин, посматривая на канадца, не мог отделаться от вопроса: почему он все-таки напросился поехать в тайгу? Оттого ли, что в недавнем их разговоре на улице Красных Мадьяр он, Зимин, сказал, что отправляются в урочище Истуканов, а прежде упомянул о погибшем там в бою Игнатии Пушилине? Или, может, увязался из желания продолжить небезразличный для него разговор о купцах Пушилиных? Или же и то, и другое?
Мелькнуло в стороне от дороги среди деревьев какое-то высокое и очень длинное, метров пятнадцать длиной строение без единого окна в бревенчатых стенах, с тесовой двухскатной крышей, провалившейся на гребне посередине от старости.
— Амбар хлебный, — пояснил назначение странного строения Нетесов. — Хутор раньше стоял тут. Сгорел, когда бой с польскими легионерами был…
У кого, в какие времена был бой с польскими легионерами, можно было только догадываться и додумывать.
Через некоторое время возник прямо на колее проселка, так что пришлось обогнуть, зарывшийся в землю по ватерлинию катерок, самый настоящий, с белой трубой, опоясанный красной полоской, со спасательными кругами по бортам, с рубкой рулевого, в которой сквозь запыленные стекла виден был штурвал.
— В пионерлагерь, на Большой Кужербак везли, — не вдаваясь в подробности, объяснил Нетесов присутствие катерка в далеком от судоходных рек месте.
— А скоро урочище? — спросил Пушели.
— Каменных Идолов? — повернулся к нему Нетесов.
— Истуканов.
— Это все равно. Кто как хочет зовет. Истуканы, столбы… Часа через полтора, — ответил и надолго умолк Сергей.
По лесу ехали медленнее. Путь пошел по низменным кочковатым лощинам, заросшим елью, с примесью пихты, кедра, березы, осины, с подлеском из рябины и ивняка. Колеса мотоцикла с добрый час мудрили по этим лощинам, пока наконец не выбрались в чистый сосновый лес, хоть и изреженный прежними пожарами, зато с хорошим подростом.
Лес рассеялся, и среди шиповниковых зарослей, черемушника, обвитого хмелем с недозрелыми шишками, Зимин наяву увидел метрах в сорока то, что уже видел в доме у краеведа Лестнегова на фотографии: три невысоких каменных столба, жмущихся друг к другу и издали напоминающих человеческие фигуры. Высвеченные лучами клонящегося к закату солнца, столбы отливали густой-густой, до лиловости, синевой.
Нетесов заглушил мотор, слез с сиденья и медленно, раздвигая низкие, по пояс ему, кусты шиповника, направился к столбам. Зимин и Пушели последовали за ним.
— Шиповник нынче совсем не уродился, — сказал Нетесов. — В прошлом году с Мамонтовым по мешку набрали. Только по краю брали…
Он умолк, чувствуя, что про шиповник интересно ему одному.
— Ты говорил, тут бой был, Игнатия Пушилина убили, — сказал Зимин.
— Точно. Было такое, — ответил Нетесов.
— И возле одного из столбов Игнатий похоронен?
— А вот этого не говорил, не знаю, — сказал Сергей.
— Это Лестнегов так говорит.
— Раз говорит, так и есть. Константин Алексеевич всем этим занимался.
— Кстати, он будет ходить?
— Нет, там безнадежно.
— Жалко.
— Еще бы не жалко. Мужик всю жизнь на бешеной скорости крутился, и вдруг — в каталке, в четырех стенах.
Пушели, шедший к каменным столбам замыкающим, смотрел на столбы и по сторонам, слушал разговор и помалкивал.
Это издалека казалось, будто каменные истуканы жмутся друг к другу. Подойдя, увидели, что каждый столб отстоит от соседа на метр-полтора. И не выстроившись в шеренгу, как создавалось впечатление при взгляде издалека, стояли истуканы: тот, что посередине, выдвигался вперед. На нем на уровне глаз была прикреплена потускневшая, позеленевшая небольшая медная пластинка с выгравированной надписью:
«Здесь 29 августа 1920 года в ожесточенном бою доблестный краснознаменный полк И. П. Калинкина наголову разбил белую банду Пушилиных, проливающих кровь мирного населения.
Вечная память красногвардейцам-калинкинцам, павшим за свободу, за народную власть».
Канадец тоже прочитал выгравированное на табличке. Вряд ли ему было приятно, если прямой потомок Пушилиных. Но что мог сказать Зимин? Что в гражданской войне победителей не бывает? Вообще, почему он должен что-то говорить? Не хватало оправдываться. Написано и написано. Скорее всего, от души, с твердой убежденностью.
— Вот около этого, — Зимин провел ладонью по ребристой шершавой поверхности столба, стоящего справа от центрального, на котором была медная табличка с гравировкой, — похоронен Игнатий Пушилин.
— Сфотографируемся на память около столбов? — предложил Зимин Пушели.
— Да-да, — охотно согласился канадец, в задумчивости стоявший перед каменными истуканами.
У Зимина фотоаппарат был уложен в рюкзаке вместе с другими вещами, и он направился было к мотоциклу.
— Подожди, — остановил его Нетесов. — Потом снимешь. Еще почти час до места ехать. До темноты устроиться, рыбы на уху наловить нужно.
— Место — это где? — спросил Пушели.
— Большой Кужербак, у слияния с Омутной. Там, на соседнем берегу, Никифоровы поля начинаются, — обстоятельно, будто иностранцу это о чем-то могло говорить, объяснил Нетесов. — А сфотографируемся завтра. Или на обратном пути. Пошли.
Подавая пример, Нетесов энергично зашагал прочь от каменных истуканов…
Опять они ехали, и опять шум работающего мотора оглашал тайгу.
Но вот в этот шум вмешался еле различимый шум другого работающего мотора.
Сергей остановился, приглушил двигатель, вслушался: не показалось ли?
— Слышишь? — спросил у Зимина, полуобернувшись.
Рюкзак, в котором находился фотоаппарат, был на коленях у Пушели, и Зимин был целиком поглощен тем, что пытался вытащить из рюкзака «Зенит».
— Что? — спросил он.
— Мотор.
Зимин вслушался. Кажется, и Пушели, вскинув голову, попытался уловить шум чужого мотора.
— Машина, — сказал Зимин. — Ну и что?
— Да ничего. Просто… — ответил Сергей. Крутнул ручку скорости, дал газ.
Проехали еще немного. И опять Сергей сбросил газ, притормозил.
Урчание двигателя теперь доносилось все явственней.
— Грузовик, что ли, впереди? — снова повернулся к Зимину.
— Ну, может, и грузовик, — сказал Зимин. — В чем дело?
— Не может — точно, — быстро проговорил Сергей. — Глянь!
Впереди, в полукилометре или чуть больше от места, где остановились, начинался густой пихтовый массив. И оттуда, со стороны пихтача, темного, словно прихваченного сумерками, вырвавшись из его недр, навстречу им мчал зеленый ЗИЛ.
Пока еще он только вынырнул из хвойных лап, еще только отделился от них, однако быстро приближался.
— Андрей, это они!
— Кто? — непроизвольно вырвалось у Зимина, хотя и без того было ясно.
Совсем некстати на языке вертелся другой неуместный, никчемный сейчас вопрос: они давно в другой области, бросили грузовик. И он бы, наверно, спросил об этом, если бы внезапно вспыхнувшая новая мысль не обожгла мозг.
— Они тебя знают в лицо?
— Не должны… — процедил сквозь зубы Сергей. В голосе его не было уверенности.
Пушели, слушая их разговор, глядя попеременно то на их лица, то на летящий навстречу грузовик, не мог понять, в чем, собственно, дело, почему такой переполох при виде обыкновенной грузовой машины, однако у него хватало ума сообразить, что именно грузовик таит для них большую опасность. Тревога спутников передалась и ему. Ему очень хотелось спросить, что происходит, однако он молчал, понимая, что сейчас совершенно не до него.
— Что будем делать? — спросил Зимин.
— Что?..
Нетесов бросал быстрые взгляды на обочину проселка. Развернуться никакой возможности, даже нет смысла пытаться. Слева, за оплывшим земляным бруствером, — зыбкая почва, справа — старая трухлявая поваленная береза, усыпанная опятами. Можно было еще попробовать втроем поднять, развернуть «Урал» на сто восемьдесят градусов, но — поздно, в считанные секунды этого не успеть. Или, если даже успеть, все равно машина нагонит.
— Что? — еще раз вопросом на вопрос Зимина ответил Нетесов, лихорадочно соображая. Под мышкой слева у него был пистолет. Но потянуться за ним, убрать руки с руля — было бы чистым самоубийством. Наверняка из зеленого ЗИЛа следят за каждым его движением, и попробуй он достать пистолет, отреагируют мгновенно.
Второй раз в жизни он оказывался в таком положении. Первый — в восьмидесятом году, в Афганистане, на горной дороге. БТР, который он вел, был подбит. Автоматы лежали под рукой, но нечего было думать взяться за них: они были на мушке у «духов». Их могли застрелить немедленно, но по ним не стреляли — хотели взять живыми. И тогда они приняли решение — вышли и встали с поднятыми руками у БТРа… Пять стволов смотрели тогда на них двоих, но они сумели выйти победителями из поединка…
Не Андрей был с ним вторым тогда. Колонна, в которой он находился, подоспела через несколько минут, но Андрей знал в деталях, каким образом все произошло. Если только он не забыл, можно бы сейчас попытаться повторить…
— Помнишь, как мы с Брагиным под Гератом? — Он повернул голову к Зимину.
— Ну… — В голосе Зимина звучало нетерпение.
— Попробуем повторить?
— Давай…
Зеленый ЗИЛ неумолимо приближался, был уже метрах в двухстах. Сразу не попытался, теперь уж и подавно поздно пробовать скрываться от него. Нетесов выключил двигатель.
— Встали, — распорядился. — Встанешь за мной. В шаге. В метре. Не дальше, — велел он Пушели. — Ясно?
Пушели понял.
Из грузовика словно не замечали встречный мотоцикл, мчали как ни в чем ни бывало. Видны были уже сквозь запыленное ветровое стекло лица двоих, находившихся в кабине. Чем ближе, тем отчетливей. Разделяло метров сто… пятьдесят… двадцать… Наконец, словно очнувшись от сна, сидевший за рулем в грузовике резко затормозил. Сквозь шум работающего мотора послышался нудный скрежет от этого торможения. Зеленый ЗИЛ замер шагах в пятнадцати от мотоцикла.
Дверцы кабины распахнулись. Из кабины вышли оба.
— Базавлук, — успел «представить» Нетесов находившегося в кабине пассажиром.
Шлепнули об землю подошвы сапог. Это третий, ютившийся до сих пор на корточках в кузове, спрыгнул вниз. Едва не потерял равновесие, но удержался на ногах, громко выругался. Далеко не пошел, приткнулся к бамперу машины. У всех троих в руках было по «калашникову».
Тот, что сидел секунду назад за рулем, лохматый, с почти сросшимися на переносице бровями, забрался на капот ЗИЛа, передернул затвор автомата. Базавлук — светловолосый, долговязый, худой, в распахнутой куртке с закатанными по локоть рукавами, — нарочито медленно направился к мотоциклу, не сводя глаз со стоящих около него. Взгляд серых глаз скользнул по Зимину, по Пушели, остановился на Сергее. Усмешка тронула тонкие губы.
Встав около Нетесова, он шумно потянул ноздрями воздух, поморщился.
— Чем так разит, Жало? Ну мне просто дышать нечем, — сказал, обращаясь к выпрыгнувшему из кузова. — Это не легавыми, а?
— Легавыми, — с готовностью, подыгрывая главарю, подтвердил тот, кого Базавлук назвал Жалом.
— Верно, Жало, — продолжал Базавлук. — Да не простыми. Узнаешь? Главный пихтовый легавый перед тобой.
— И, похоже, не при исполнении.
Базавлук неожиданно шагнул к Пушели:
— Ты тоже легавый?
— Не знаю, что значит «легавый», — ответил Пушели. Он был бледен, но голос звучал твердо. — Я строитель, архитектор.
— А чего ты как нерусский говоришь? Латыш, что ли? — уловив акцент, строго спросил Базавлук. Ответа дожидаться не стал, разразился бранью: — Кормили их всех, блядей, на убой — они отделились, сволочи.
Зимин со страхом подумал: если сейчас Пушели назовет, кто он и откуда, произойдет самое худшее: бандиты могут даже отвязаться тут же и от него, и от Сергея, зато мгновенно мертвой хваткой вцепятся в Пушели, сделают его заложником, будут таскать за собой, пока выгодно. Мысли Сергея, видно, были о том же.
— Литовец он. Из Вильнюса, — ответил он за Пушели. — И кончай дурака валять, Базавлук. Говори, что нужно.
— О, заговорил. Признал. Я думал, он от страха язык сжевал, — Базавлук живо подступил к нему. — Что нужно?
— Да.
— А чтоб ты мне за Мамонта ответил.
— Сами от него избавились, а я отвечай. Не пойдет.
— Слышь, Жало, как наглеет, а? — повернулся Базавлук к приятелю.
Пора! Зимин бегло обвел взглядом всех: Базавлук стоял метрах в полутора от Сергея — боком к нему, с закинутым за плечо «Калашниковым». Жало сидел, все так же прилепившись к бамперу, держа автомат на коленях, и вертел головой. Лишь лохматый как забрался на капот, так и стоял там, неподвижный, как статуя. Может, не самый подходящий момент — Пушели гораздо дальше, чем ему было велено, находился от Сергея, однако помедлить еще чуть — и другого момента не представится.
Он медленно поднял правую руку на уровень груди, осторожно потянул вниз замочек застежки-«молнии» на куртке. Потом пальцы так же осторожно, плавно скользнули под куртку в образовавшуюся прорезь. Пальцы неожиданно замерли, ощутив, как гулко прямо под ними бьется сердце. Украдкой он следил за Жалом и за стоящим на капоте. Сейчас очень многое зависело от того, как прореагируют на движения его руки бандиты. Худо придется, если не клюнут на приманку.
— Э-э, куда лапу запустил, — послышался голос Жала. Оттолкнувшись от бампера, он устремился к Зимину.
— Что там? — незамедлительно отреагировал Базавлук.
— Работнички у легаша по пушке затосковали, — ответил Жало, быстро приближаясь к Зимину.
— Проверь, — распорядился Базавлук.
Клюнули! Сейчас только бы главарь оставался на месте, только бы не вздумалось ему отодвинуться подальше от Сергея. Хотя бы десять, пять секунд!..
— А ну руки на затылок, — приказал Жало, подступив к Зимину почти вплотную. От Жала пахнуло спиртным: — Ну!
Поднимая руки, Зимин на мгновение повернул голову к Сергею. Взгляды их встретились. То ли показалось, что ли действительно прочел в его глазах одобрение, — это уже не имело значения, ничего нельзя было отменить. Ребром ладони он ударил бандита по шее, под основание черепа. С удовлетворением про себя отмечая, что раз приобретенный навык не теряется, развернул, принятул к себе обмякшее тело, загородившись им от стоящего на капоте ЗИЛа, как щитом.
Он целиком был поглощен тем, что предназначалось сделать ему, и не смотрел на Сергея. А когда взглянул, увидел, что Сергей тоже не тратил зря времени. Он держал главаря тройки перед собой. Правда, Базавлук, в отличие от Жала, не потерял сознания, пытался вырваться… А Пушели лежал на земле, упираясь головой в колесо мотоцикла. Не сам он, конечно, упал, Сергей свалил его.
Главная опасность — стоящий с автоматом на капоте, — сохранялась.
Лохмач растерялся, так молниеносно изменилась на его глазах ситуация, наводил дуло «Калашникова» то на одну, то на другую пару, не зная, что предпринять, на что решиться. Но на что-то он вот-вот должен был решиться. Нельзя было допустить, пока опомнится, это Сергей понял мгновенно.
Еще когда Жало выпрыгивал из кустов, Зимин приметил, как он прижал руку к боковому карману пиджака. И пока Жало шел к нему, он видел: карман оттопыривается, что-то там лежит. Граната? Удерживая одной рукой бандита перед собой, другую руку Зимин сунул в этот оттопыривавшийся карман, нащупал металлическую ребристую поверхность. Так и есть, граната.
— Крот, не стреляй! — услышал он голос Базавлука.
— Не могу!..
Вслед за отчаянным, взвизгивающим голосом с капота плеснула щедрая автоматная очередь. Стреляли пока не по Базавлуку, не по Сергею — пули сыпались в земляной оплывший бруствер на обочине.
— Не стреляй, гад, сука… — раздался и осекся при звуке новой очереди голос Базавлука.
Зимин зубами выдернул чеку и кинул гранату под колеса машины.
От взрыва грузовик подлетел, столб огня взметнулся из-под кабины. Автоматная дробь осеклась. Лохмач ухнулся с капота, выронил из рук оружие, упал на бок около переднего колеса ЗИЛа.
Для верности еще раз двинув Жало по шее, Зимин отшвырнул его к стволу трухлявой поваленной березы, кинулся к лохмачу. Тот не пострадал ни от взрыва, ни от падения, полз от машины, протягивал руку к «Калашникову».
— Куда тебя!.. — Зимин с размаху ударил ногой по локтю тянувшейся к оружию руки. Подобрал автомат, обшарил лохматого, не завалялась ли и в его карманах граната. Нет.
Все! Они вышли победителями из этой отчаянной схватки. Жало пока не очухался от двух крепких ударов, лежал, обхватив рукой ствол трухлявой березы. Главарь банды тоже был на земле. Сергей находился около него с пистолетом в руке. Однако пистолет больше для страховки. Базавлук не представлял никакой опасности. Второй очередью из автомата он был ранен в левое плечо. Неясно пока, насколько серьезно, но куртка и оголенная до локтя руки были в крови. И на одежде Сергея тоже была кровь. То ли базавлуковская, то ли тоже ранен. Если даже и ранен, то легко, не опасно. А вот что с Пушели? Одни его ноги торчали из-за мотоцикла.
— Мишель, — окликнул Зимин, устремляясь к мотоциклу.
— Цел он, цел, — успокоил Сергей, подбирая валявшиеся на дороге два автомата.
Пушели поднялся. Лицо его было грязно-серым, в глубоких царапинах. Во все глаза он глядел на бандитов, на горящий грузовик с выкрошившимися фарами и разбитым ветровым стеклом, на своих спутников.
— Отдых по-таежному, — с нервным смешком сказал Зимин. Во всем теле ощущалась мелкая противная дрожь. Напряжение пережитых минут пока не спадало.
Сергей шагнул к нему, головой ткнулся в его голову, обнял. Отстранился, так же молча потерся щекой о щеку Пушели, притянув его к себе.
Очухавшийся Жало медленно приподнялся на локте. Увидев объятую пламенем машину, вдруг вскочил с легкостью, побежал по проселку прочь от машины, от мотоцикла. Сапог слетел у него с ноги, он не стал возвращаться. Далеко убежать, скрыться он не мог, тем более полуобутый. Не это беспокоило Нетесова. Он заметил: пока наблюдал за одним, другой, лохматый, со сросшимися на переносице бровями, он знал его фамилию — Бесперстов, — шмыгнул с дороги под прикрытие трех рядом растущих кедров. Чего так испугались? Машина? Наверное, горящая машина. Там есть еще гранаты, и они вот-вот начнут взрываться? В любую секунду? Видимо, так. Рано они обрадовались, еще неизвестно, кто будет праздновать победу, если сейчас не успеют укрыться.
— А ну быстрей за кедры! — велел он Пушели и Зимину. Нервы не выдержали, и он перешел на крик, на мат.
Прежде чем самому кинуться следом, глянул на Базавлука. Повезет ему, так повезет. Было бы кого спасать, ради кого рисковать.
Уже оказавшись под защитой стволов рядом с Пушели, Андреем и одним из бандитов, снял с руки часы, смотрел на секундную стрелку. Она обежала чуть меньше полукруга, когда рвануло. Раз, другой, третий. Одиночные взрывы слились в один долгий. Потом наступила тишина. Они вышли из укрытия. Зеленый ЗИЛ, то, что от него осталось, лежал поперек дороги колесами кверху, и все четыре ската были охвачены пламенем. Горели и откинутые взрывной волной в болотную жижу деревянные обломки кузова. У мотоцикла пострадала только коляска: она была вся изрешечена осколками. У главаря банды ран не прибавилось, однако он и без того был в тяжелом состоянии, без сознания. Сергей, склонившись, пощупал пульс — он еле угадывался.
— Да, почти как на войне. Здорово смахивает картина, — оглядевшись, сказал Зимин.
Нетесов и Пушели промолчали. Впрочем, Зимин и не ждал ответа.
Сергей завел мотоцикл, покатил на нем задним ходом по проселку. Минут через десять вернулся с третьим бандитом. На одной ноге у Жала был сапог, другая нога — босая. Слетевший сапог валялся на дороге, можно его было поднять, однако Нетесов этого не сделал.
— Так лучше, не сбежит, — пояснил. — Сейчас так их скрутим… — Сергей полез в рюкзак, где были рыболовные снасти.
Внимание Зимина привлекла наколка на босой ноге Жала: «А ноги просятся в санчасть». Он взглянул на левую руку: на тыле ладони была вытатуирована лилия. Похоже, это на Жало ориентировку показывал ему неделю назад Сергей. Хотел позабавить описанием многочисленных наколок…
Спустя полчаса Базавлук был перебинтован, двое его подельников накрепко связаны, для страховки Нетесов еще опутал их крупноячеистой сетью.
— Андрей, — подозвал к себе Зимина, — нужно срочно возвращаться в Пихтовое. Темнеет. И этот, если не везти, умрет, — кивнул на Базавлука.
— Ты же ранен.
— Пустяк…
— Может, все-таки я попробую?
— Исключено. Тайга. Нельзя шутить. Я быстро, часов за пять. На тебя с Пушели этих двоих оставляю.
— Крот — это Бесперстов. А Жало? — спросил Зимин.
— Нормальная у него фамилия. Максимов. Зачем тебе это? Лучше помоги Базавлука поднять.
Вдвоем они уложили в коляску стонущего от боли в беспамятстве главаря.
— Скоро вернусь, — заводя мотор, сказал Сергей специально для Пушели.
Через минуту мотоцикл скрылся из виду, некоторое время еще доносился его затихающий гул, потом и он пропал.
В наставшей тишине слышны были только треск горящей, плюющейся копотью резины да шорох листвы от пробегающего в кронах деревьев свежего — ближе к ночи — осеннего ветерка.
— Годится под сиденье. — Зимин кинул к ногам Пушели скатанную зачехленную палатку. Сам сел на рюкзак с рыболовными снастями и спальниками.
Пушели, опустившись на палатку, молчал. Даже не спросил о бандитах, откуда они объявились в этой глухомани, почему знакомы с Нетесовым. То ли в общих чертах понимал, то ли все не мог оправиться от переделки.
Зимину тоже было не до разговоров. В пылу схватки он ничего не почувствовал, выдирая зубами чеку из гранаты. Теперь пристала острая зубная боль. Он потрогал зубы пальцами. Два нижних качались. Кажется, придется удалять. На войне все сохранил в целости, а тут… Досада вспыхнула и погасла. Он усмехнулся про себя: что за цена победы в таком неравном поединке — два шатающихся зуба у него и легкое ранение у Сергея?.. Взглянув в очередной раз на Пушели, подумал, что он, приехав на землю предков, каких-нибудь час-полтора назад мог оказаться убитым на этой земле. Так близко от места, где сложил голову его прадед…
Сумерки приближались. Огонь от горящих скатов очерчивался все резче, а хвойный лес, откуда вынырнул зеленый ЗИЛ, виделся уже одной сплошной черной линией.
Пора было приготовиться к ночи — принести дров для костра, зачерпнуть воды для питья.
Из второго рюкзака он вынул вместительный полуведерный котелок, который был заполнен продуктами, посудой, двумя плоскими фляжками. Из фляжки налил в пластмассовый стаканчик, протянул Пушели.
— Водка.
— А вы? — спросил Пушели.
— Нельзя. Потом, — Зимин махнул рукой в сторону сидящих в десятке метров от них связанных бандитов. — Выпейте.
Он выложил содержимое котелка на рюкзак, отправился за водой.
Тонкий ручеек пробегал около трех кедров. Не самая, может, чистая вода, с привкусом болота, однако искать другой источник, оставлять без внимания бандитов поостерегся. Хорошенько прокипятить — нормальная будет вода для питья.
С дровами для костра вообще никаких проблем не возникло: кругом полно валежника, оставалось только в кучу стаскать.
Пушели держал в руках его фотоаппарат, когда он, управившись, опять сел рядом.
— Посмотрите, Андрей Андреевич, — пальцем показал Пушели.
На «Зените», который Зимин пытался, отъехав от трех каменных истуканов, извлечь из рюкзака, да так и не успел, была глубокая вмятина, объектив разбит. Осколочек гранаты угодил и в фотоаппарат.
— Выкинуть надо, отснимал свое, — сказал Зимин.
— Подарите его мне, — попросил Пушели. — На память.
— Пожалуйста…
Зимин присел на корточки перед кучей валежника. Чиркнул спичкой о коробок, зажигая костер. Костер быстро занялся, и они оба опять долго молча сидели, смотрели на огонь.
— Андрей Андреевич, вы говорили, Степан Пушилин увез с собой за границу много золота, — первым нарушил молчание Пушели.
— Говорил. Три пуда.
— Вы ошибаетесь, Андрей Андреевич.
Поймав немой вопросительный взгляд Зимина, кивнул:
— Ошибаетесь. У него было вместе с деньгами жены сто пятьдесят два советских рубля и восемь золотых монет, когда он бежал из этих мест. А после перехода границы осталась всего одна монета. Один золотой червонец на троих.
— Трое — это Степан, Анна, Андрей?
Пушели кивнул.
— А клад? Забыл его местонахождение или невозможно было подступиться, взять?
— Помнил и мог. Но для этого нужно было еще очень долго, день или два, оставаться около Пихтового. А он боялся, не хотел задерживаться. Это, может быть, трудно понять: находиться рядом с золотом перед тем как навсегда покинуть страну — и не набить пустой карман. Для этого нужно, наверно, как он, лучшие годы провести в лагерях.
— Новость так новость, — только и сказал Зимин.
— Это еще не все, Андрей Андреевич. Не главная новость. Пушилины имели не три пуда золота, а гораздо больше. Восемь с половиной.
— Адвокату Мурашову в тюремной камере Степан Пушилин говорил о трех пудах…
— Он не утаивал. Об остальном он узнал много позднее. Уже не в России.
— Как так?
— Золото было выгружено в Пихтовой в девятнадцатом году двадцатого ноября.
— В ночь с восемнадцатого на девятнадцатое, — поправил Зимин.
— Да-да, так: девятнадцатого в девятнадцатом. — Пушели кивнул. — А через несколько дней Игнатий тайно от сына перевез в другое место пять с половиной пудов золота. Он боялся, как бы сын не бросил воевать за Россию, не начал с помощью этого золота устраивать свою жизнь. За месяц до того как погибнуть, по секрету рассказал о перепрятанном золоте Анне, а она потом, сразу после гибели свекра, не успела рассказать мужу. Рассказала, когда они уже давно покинули Россию и, как это у вас говорится, встали на ноги.
— Степан Пушилин нашел за границей родственников адвоката Мурашова? — спросил Зимин.
— Внучка адвоката Мурашова и сын Степана Пушилина — муж и жена, — ответил Пушели.
— Вот как даже…
Разговор на некоторое время прервался: бандиты потребовали воды, и Зимин поил их. Потом стоял около угробленной машины. Скаты сгорали медленно. Огонь оставался довольно энергичным, а ветер усилился. Под его порывами языки пламени шарахались туда-сюда, порой опасно близко клонились к земле, и Зимина тревожило, как бы огонь не перекинулся на сухостойные ветки, на валежник. Вроде пока причин для большого беспокойства не было. Авось до приезда Сергея ничего не случится. Обойдя остов грузовика, он откинул подальше от огня несколько валежин и вернулся к костру.
Оставался самый главный вопрос: если Пушели известно, что сначала Игнатий Пушилин увез со становища Сопочная Карга пять с половиной пудов золота, а позднее три пуда — его сын Степан, тогда, наверное, Мишелю известно нынешнее местонахождение клада.
Вопрос вертелся на языке. Зимин все медлил, никак не мог решиться задать его.
— Но если Пушилины собственноручно спрятали золото в России, в Пихтовом, тогда нет секрета, где оно лежит? — спросил наконец.
— В принципе да, — ответил Пушели.
— В принципе — это примерно?
— Не совсем примерно. То, что существует золотой клад, было тайной, о которой знали все взрослые в семье Пушилиных и двадцать, и тридцать лет назад, и больше. Но было такой тайной, из которой нельзя, запрещено было пытаться извлечь выгоду. Разрешалось просто знать. Вы понимаете меня?
— Понимаю. Клад в другой, далекой стране, за океаном, все равно к нему невозможно подобраться…
— Не так, — Пушели отрицательно потряс головой. — Степан Пушилин причину всех своих несчастий усматривал в том, что позволил втянуть себя в историю с золотом. Суеверно думал, что Бог послал ему лагеря за это.
— За какие же грехи тогда еще пол-России попало в лагеря? — Зимин усмехнулся.
— Мне трудно судить. Я жил жизнью другой страны, — не пожелал обсуждать это Пушели. — Мы говорим о золоте. Степан Пушилин сумел всем в семье внушить, что, если кто попытается прикоснуться к русскому кладу, неминуемо разделит его участь.
Зимин давно отметил, что о своих родственниках, прямых, судя по осведомленности, Пушели из каких-то соображений говорил отстраненно, не обозначая степень родства, и поэтому не переступал границ, принимая правила игры.
— Хорошо, — продолжал он. — Допускаю, что Степан Пушилин в чем-то был прав. Но он говорил это, наверно, давно, не мог знать, что в России все так переменится. Сейчас-то какой риск?
— Вы считаете, нет? — Пушели поднял глаза на собеседника.
— По-моему, никакого. Стоит сделать заявку, приложить точный план — и…
— И что?
— И остается получить вознаграждение. Двадцать пять процентов.
— А остальные? — Пушели переломил сухую палку, бросил в костер.
— Так определено законом, — ответил Зимин.
— Скажите честно, Андрей Андреевич, вы верите, что клад будет передан на благое дело? — Пушели пытливо посмотрел в глаза Зимину, перевел взгляд на связанных бандитов. — При том, что творится сейчас у вас, и не только на самых глухих дорогах, верите?
Выдержав долгую паузу, сказал:
— И я не верю.
— Вы хотите сказать… — начал Зимин и нарочно умолк, давая возможность собеседнику выговориться до конца.
— Пусть пока тайна останется тайной. — Еще одна сухая ветка хрустнула в руках у Пушели и полетела в костер. — Это не навсегда. Но сегодня так лучше, Андрей Андреевич.
Воцарилось молчание.
Зимин встал, сделал несколько шагов от костра в сторону машины.
Таежный проселок все глубже зарывался в темень сентябрьского вечера. Уже и на полсотни шагов окрест невозможно было рассмотреть очертания деревьев. Резина на колесах все продолжала гореть, однако прежнего, шарахающегося из стороны в сторону и вызывающего тревогу огня не было; больше копоти. Запах горелой резины мешался с запахом грибов и прелой листвы. Зимин посмотрел на часы. Если все хорошо, Сергей сейчас где-то на подъезде к Пихтовому. Однако до половины ночи самое малое придется еще проторчать на проселке в ожидании. Нужно как-то скоротать время. Прежде всего поесть.
Светлел ствол поваленной березы на обочине.
Вспомнив, что ствол усыпан опятами, Зимин шагнул к березе.
— Хотите, сварим грибов, Мишель? — спросил громко.
— Хочу, — послышалось в ответ. — С удовольствием, Андрей Андреевич.
