ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
КОНСПИРАТИВНЫЕ КВАРТИРЫ
ГЛАВА 1
На Гренадерском мосту Антон замедлил шаги. Остановился. Навалился грудью на холодный литой поручень.
Ветер звенел в натянутых тросах моста, как в вантах. Гудел и вибрировал настил под ногами. Вода в Большой Невке была высокая, быстрая, мутная.
Из-под моста с пронзительным клекотом взмыла чайка. Антон следил за ее полетом. Птица парила, распластав большие крылья. Вдруг, как ястреб, ринулась вниз, грудью в волну — и снова взвилась, жадно заглатывая серебристую рыбу. И полетела к Петропавловке, в сторону Васильевского острова.
«Что там, на Васильевском? — подумал Антон. — Как по-дурацки все вышло!.. Нет, просто струсил!..»
Он поперхнулся влажным воздухом. Отвалился от поручня. Устало побрел с моста.
Да, струсил. Теперь, на узких улочках Выборгской стороны, среди домов с уютными палисадниками, ощущение опасности сменило омерзительное чувство собственного ничтожества. Может, ребенок случайно задел ту филенку на крыльце — она и выпала. Остальное-то все в точности: форточка левого окна отворена, правого — прикрыта, на бельевой веревке — полотенце с петухами. Только вот эта дощечка...
Дядя Захар сказал: «Не забудь! Когда «гороховые» обкладывают, они загодя высматривают наши предупредительные знаки. И когда устраивают засаду, точно их восстанавливают. А про филенку они не могут знать. Если, упаси бог, наши провалятся, хоть один непременно ногой выдавит, когда будут выводить, — вроде нечаянно».
Значит, Антон поступил правильно. Одной дощечки под перилами недоставало, и с улицы пустота зияла как щербина во рту. Не замедлив шага, он прошел мимо калитки и затесался в толпу прихожан, тянувшуюся к церкви. Потом юркнул в переулок и бросился по задворкам, вспугивая сизарей на голубятнях, пока за мостами не остался Васильевский.
Он все объяснит. Дядя Захар даже похвалит за осторожность. «Голова — не карниз, не приставишь!» — любимая присказка старика. А он-то сам? Он-то понимает: струсил. Как увидел, так сердце покатилось... Те, на Двадцатой линии, без него, конечно, обойдутся, возьмут другого. А как теперь жить ему?.. Никто же его не тащил, он сам неделю назад пришел сюда, на Выборгскую, отыскал дядю Захара: «Не могу! Дайте дело! Есть же у вас боевая группа, я знаю!» — «Но тогда знай, что за кружок твой на дровяном, за листовки самое большее — высылка. А боевику, сынок, самое малое — этап и каторжные работы». — «Я решил». — «Ну что ж... — сказал старик. — Поглядим».
Прошло несколько дней. Студент из их же Техноложки нашел Антона после лекции и сказал, что его ждут вечером на Гребецкой.
Там, на конспиративной квартире, Антон снова встретился с дядей Захаром. «Ну что ж, — сказал старик, будто продолжил прерванный минуту назад разговор. — Попробуем, коли так. Запомни адрес: Васильевский, Двадцатая линия — это ближе к выгону Смоленского поля... — он описал дом. — Там будет товарищ Синица. Он предупрежденный. Пойдешь под его команду. Коль отсутствует — будет товарищ Ольга. Она тоже в курсе. Ждут тебя в воскресенье, в восемь».
Антон вышел рано. По дороге пытался представить Синицу, Ольгу. Какие они, боевики? Боевики — самые испытанные, самые смелые. И если попадаются они в лапы охранке — да, тут уже не ссылкой пахнет. «Готов я вот сейчас?.. Готов!»
Двадцатая линия — неширокая прямая улица, обсаженная чахлыми липами. Вот и дом. Он увидел отворенную форточку. Полотенце с красными петухами на веревке, натянутой от осины к столбику крыльца. И вдруг — черный просвет в ряду резных филенок! Если это случайность, что подумают товарищи-боевики? Может, он нужен как раз сегодня, сейчас, для какого-то важного дела? Но самое главное — почему он струсил? Эта проклятая дрожь в коленях!..
На Арсенальной, недалеко от дома дяди Захара, начинался и на целый квартал тянулся дровяной склад. За черным забором громоздились березовые поленницы, пахло сосной. Юноша хорошо знал этот склад. Сколько раз он пробирался туда через лазы в ограде; в закоулках, на бревнах его ждали члены кружка, рабочие с Металлического. Почему же тогда он не боялся? Значит, в глубине души понимал, что, если и схватят, ничего особенно страшного не грозит? А теперь, выходит, испугался за свою бесценную жизнь? А как же т о, на мостовой у института? И Костя...
«Снова, без разрешения, иду сюда, — уже приближаясь к знакомой калитке, подумал студент. — Сколько промашек за одно утро... Вернуться на Васильевский? Нет, время явки прошло. Ох и натворил же я!..»
Он отодвинул щеколду. Направился по тропке к дому. Девчонка мыла в сенях пол. Антон увидел в сумраке белые ноги.
Девчонка распрямилась, оглянулась. Отвела ладонью волосы с раскрасневшегося лица.
— Вы к дедушке? — и пропела: — Деда-а!
Уже из дверей комнаты позвала:
— Заходьте!
Чтобы не натоптать на еще сыром янтарном полу, он на цыпочках прошел в горницу.
От стола поднялся дядя Захар. Лицо его было землистым, густо проступили оспины.
— Вернулся, — проговорил он.
— Понимаете: филенка... — виновато начал студент.
— Слава богу, хоть ты, — старик тяжело опустился на скамью. — Жандармы схватили наших на Васильевском. Четверых. Ночью. Такого же студента я послал раньше. И его тоже...
Антону почудилось, что пол, как настил моста, завибрировал под ногами. Он оглянулся. В распахнутую дверь было видно: босая девчонка мыла крыльцо.
— Все равно, дядя Захар, — он перевел дыхание. — Все равно я решения своего не переменил.
По Петербургу неслись слухи.
В салоне «Северной Пальмиры» — промышленно-коммерческого клуба — громко спорили:
— Право, страхи неосновательны, господа: правительство не решится нарушить законы, не поднимет руку на Думу!
— Вы не знаете Петра Аркадьевича: железный человек. Убирает с дороги всех, кто ему неугоден. А уж Дума!..
— Молод и прыток, Россия не знала таких молодых премьеров. Но сам государь торжественно изрек — воспроизвожу дословно: «Манифест, данный 17 октября, есть полное и убежденное выражение моей непреклонной и непреложной воли и акт, не подлежащий изменению».
— Ну и память у вас, батенька! Профессорская!
— Благодарю, я еще приват-доцент. Однако ж осмелюсь сказать: идти против исторического процесса так же нелепо, как воевать с ветряными мельницами. Демократизация жизни русского общества началась, и никакими искусственными мерами ее не остановить!
— Позвольте полюбопытствовать: не означают ли карательные экспедиции генерал-адъютанта Орлова в Прибалтику и генерал-адъютанта Ренненкампфа в Восточную Сибирь именно этой демократизации?
— Зачем брать крайности, господа? У моего тестя у самого имение под Пензой спалили!
— А Орлов в Лифляндии под сто деревень подпустил петуха!
— Не бунтовало бы мужичье — не пришлось бы и жечь!
— Мы отвлеклись от темы, господа. Меня интересует конкретный вопрос: распустят вторую Думу или не распустят?
— Туда ей и дорога. Дума — красный платок перед глазами разъяренного быка.
— По-вашему, русский народ — это разъяренный бык?
— Не ратуйте за весь народ, любезнейший. Благоговение перед самодержавной властью, сокрытое в тайниках русской души, неколебимо. А бунтуют инородцы и анархисты.
— Нет уж, извините! Я не инородец и не анархист! Но свобода, завоеванная нами семнадцатого октября...
— Виноват-с, запамятовал, что вы теперь октябрист!
— Ошибаетесь, я конституционный демократ!
— Успокойтесь, господа. Зачем так горячо? Стоит ли тратить нервы, право? Дух времени — распад и деморализация, пропади все пропадом. По мне, что парламент, что абсолютизм, что анархия а-ля князь Кропоткин.
— Действительно, какая разница, если в ресторане у Палкина сегодня стерлядка?
— Превосходная идея!
— И я не откажусь.
— Так не будем, терять времени, господа! Петровская отлично идет к стерлядке!
— Едем с дамами?
— Со своими пряниками в Тулу? Какой вы, право, приват-доцент!..
Петр Аркадьевич волновался. Он понял это, вдруг увидев, что бессмысленно передвигает с места на место лупу, ножницы, футляр от очков. Глупо... Нервы.
В голове его вертелась фраза. То разрастаясь на всю комнату, от стены до стены, то уменьшаясь до размеров булавочной головки. Петр Аркадьевич знал цену изреченному слову. Все материальное со временем превращается в прах. Свидетельства тому — руины Афин, развалины римского Форума. В истории остаются деяния великих людей. Но даже когда забываются и деяния, остаются произнесенные ими слова. Vae victis! Кто помнит того галла — каким он был, что сделал? А фраза вечна. Так и его слова останутся в истории, и через столетия их будут повторять неведомые ему потомки. Поэтому он готовится к каждому выступлению с трибуны, как к турниру на ристалище. И каждая произнесенная им фраза — его мысль, предназначенная для скрижалей. И эта тоже. Он произнесет ее после паузы. А потом, усилив голос, повторит в конце речи.
Он вышел из-за стола, остановился у зеркала, занимающего весь простенок. Безукоризненно черный галстук с бриллиантовой булавкой, жесткий воротник. Лицо выразительное, суровое: высокий, с огромной залысиной, лоб, коротко стриженная густая борода лопаткой и усы, закрученные кольцами. Прямые густые брови. Строже свести их. Еще строже... Он вскинет руку так... Нет, короче и энергичней. Вот так:
— Вам нужны великие потрясения — мне нужна великая Россия!
Он прислушался к своему голосу. Да, именно так.
Вернулся к столу. Достал из сейфа скрепленные сшивателем листы.
«1907 года, мая 31 дня. Судебный следователь по важнейшим делам Санкт-Петербургского окружного суда Зайцев, рассмотрев настоящее дело, нашел следующее:
5-го мая 1907 года Охранное отделение при Санкт-Петербургском градоначальнике получило сведения о том, что тайное преступное сообщество, именующее себя «военной организацией Российской социал-демократической рабочей партии», выработав текст наказа от чинов войск Петербургского гарнизона социал-демократической фракции Государственной думы, организует депутацию, составленную из нижних чинов войск, находящихся в Петербурге, которая должна вручить этот наказ социал-демократической фракции, имеющей свои заседания во фракционной квартире под № 4 дома № 92 по Невскому проспекту, занимаемой членом Государственной думы Иваном Петровым Озол.
Наружным наблюдением, учрежденным за квартирою Озола, было установлено, что 5-го мая в промежуток от 6 до 8 часов вечера в квартиру Озола вошли и через некоторое время из нее вышли: матрос гвардейского экипажа с известною девушкою, лицо, состоящее под наблюдением и известное полиции в качестве ответственного организатора военной организации, один нижний чин и пять человек переодетых солдат.
Ввиду сего и в целях задержания как депутации от нижних чинов, так и других членов тайного сообщества военной организации, находившихся в квартире Озола, полиция 2-го участка Литейной части в 8 часов 40 минут вечера 5 мая взошла в квартиру Озола и за отсутствием судебного следователя предъявила требование о производстве обыска и задержании лиц, участвовавших в незаконном собрании...»
Так. Лаконично. Убедительно. Петр Аркадьевич переворачивает страницу:
«Во время задержания этих лиц на полу комнаты, в которой они находились, найдены были выброшенными неизвестно кем именно из задержанных следующие документы...»
Столыпин пробегает взглядом перечень этих документов. Вполне достаточно. Даже с лихвой. Как говорил великий кардинал Ришелье: «В каждых двух строчках можно найти, за что повесить их автора». А тут кощунственных строчек наберется на каждого по две сотни. И стержень всего — «Наказ депутации частей войск Петербургского гарнизона». Да, он — российский Ришелье при российском бездарном Людовике. «Представлю следователя Зайцева к Владимиру и пожизненной пенсии, — решает Петр Аркадьевич. — Заслужил».
И нажимает кнопку электрического звонка, бросает адъютанту:
— Пригласите Павла Георгиевича.
Командир отдельного корпуса жандармов, он же товарищ Министра по министерству внутренних дел Курлов вошел, остановился, не доходя стола. Вскинул белые глаза. Петру Аркадьевичу потребовалось усилие, чтобы не скривиться, как от оскомины. Он полуприкрыл веки, чтобы не видеть лицо своего первого помощника и первого врага — анемичное, застывшее, как маска. «Так берегут себя стареющие дамы, чтобы не было морщин», — язвительно подумал Столыпин. И ровно проговорил:
— Прошу, Павел Георгиевич.
— Объявлено обязательное постановление Санкт-Петербургского градоначальника о положении чрезвычайной охраны, распространяющемся на всю территорию столицы с пригородами. Корпус и все войска, расквартированные в столице, приведены в боевую готовность. Кроме того, в город из лагерей переброшены Финляндский, Павловский, кавалергардский и кирасирский полки, а также три пехотные бригады и два казачьих полка — лейб-гвардии Атаманский и Донской, — четко, без интонации выговаривая каждое слово, доложил Курлов. — Депутаты и члены кабинета министров в Таврический дворец собраны.
— Благодарю.
Петр Аркадьевич стоял, не давая тем возможности сесть и Курлову и вынуждая его смотреть снизу вверх: командир корпуса жандармов был на две головы ниже.
— Как с боевиками с Васильевского?
— Препровождены в «Кресты». Пока молчат.
— Отправьте в Кронштадтскую крепость. Дайте от моего имени указания председателю военно-полевого суда фон Эрлиху: задержка с производством расследования нам нежелательна. Мера — основная.
— Будет исполнено.
Премьер взял со стола папку, спросил любезно:
— Не знаете ли, Павел Георгиевич, мой экипаж не подан?
Судорога змейкой скользнула от челюсти к скуле Курлова: в этой фразе он уловил недопустимо оскорбительное — так барин осведомляется у своего камердинера.
— Экипаж уже ждет, господин премьер-министр, — зрачки его растворились в студенистой белизне глазниц.
«Садист», — подумал Петр Аркадьевич.
Улицы утреннего предсубботнего Петербурга были пустынны. Чем ближе к Шпалерной, тем чаще усиленные наряды полиции и армейские патрули.
Неприметная черная карета с зашторенными окнами остановилась у бокового, с Потемкинской, подъезда Таврического дворца.
Столыпин быстро прошел зал, поднялся на свое место, сел, оглядел полукружья кресел. Зал необычно полон, только пусты хоры — места для публики. Ненавистная Дума! Отныне труп, хотя еще и подает признаки жизни.
Он усмехнулся, прикрыв веки, чтобы не выдать мстительного блеска глаз: пусть кричат и бьют себя в грудь. В его сейфе на Фонтанке лежит манифест, подписанный государем еще два дня назад. Он вспомнил, как царь, даже не дослушав его доводов, поспешил вывести «Н», потом подвел к иконе и сказал: «Вот, Петр Аркадьевич, образ, перед которым я часто молюсь. Осените себя крестным знамением и помолимся, чтобы господь помог нам обоим в нашу трудную, быть может, историческую минуту». И сам же перекрестил его. Да, с таким государем... Как бы там ни было, сегодня он начинает писать новую главу в истории России. «Вам нужны великие потрясения — мне нужна великая Россия!» — он приготовил свою фразу и повернулся прокурору судебной палаты Камышанскому, ждавшему его команды, чтобы начать доклад.
Утром, когда Леонид Борисович шел на службу, его перехватил на Невском инженер Кокушкин из товарищества по эксплуатации электричества «Шуккерт и К°».
— Слышали? С сего числа столица снова на положении чрезвычайной охраны! — он покрутил пуговицу на сюртуке собеседника. — Но я думаю: нет ни малейшего основания пугаться, je vous assure, mon cher? Как полагаете?
Пуговица от сюртука осталась в пальцах Кокушкина.
— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Леонид Борисович, отбирая ее и опуская во внутренний карман, чтобы не потерять.
«Что скрывается за всеми этими слухами? Что за подозрительная история с налетом охранки на квартиру нашей фракции в начале мая? — думал он по дороге на Малую Морскую. — Неужто Столыпин решил разогнать и вторую Думу?». Двадцать месяцев назад, 17 октября 1905 года, народ вырвал у царя манифест, которым Николай II обещал даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов, общего избирательного права и гарантировать, что отныне ни один закон не может войти в силу или быть отменен без одобрения народными представителями. Но уже и тогда, на самом подъеме революции, большевикам было понятно: обещания Николая — блеф. Недостаточно подорвать или ограничить царскую власть. Монарх делает уступки, когда натиск революции усиливается, и отбирает «дарованное», если этот натиск ослабевает. Этому учит история революционного движения. Да, манифест оказался ловушкой. Но что происходит в Питере ныне? Не пролог ли к государственному перевороту сверху, к отказу царя от всего того, что было завоевано пролетариатом в кровавой борьбе? Если это так, то наступает черное время. Страну ждет шабаш контрреволюции, перед которым померкнет белый террор версальцев...
«Общество электрического освещения 1886 года» помещалось в самом центре Петербурга — на Малой Морской, недалеко от Невского проспекта, в солидном доме серого гранита с затейливыми флюгерами на крыше. Леонид Борисович поднялся на третий этаж, своим ключом отворил дверь в контору.
Кабинет первого инженера был просторен, а стол загроможден бумагами, техническими справочниками, словарями. Ничто не могло так поглотить время, как цифры и формулы. Как все закономерно и прекрасно в инженерии и технологии!.. Леонид Борисович ушел от тревог дня.
От работы оторвал его ворвавшийся в кабинет коллега из фирмы «Гелиос». Жизнерадостный, пышущий .здоровьем толстяк замер на пороге в трагической позе. Леонид Борисович понял, что его прямо распирает от новостей.
— Уже знаешь?
— О чем?
— Ах, Леня, сидишь в своей берлоге и ничегошеньки не знаешь! — проговорил он, драматически округляя глаза, но в голосе звучали ликующие ноты. — Сорок восемь депутатов Думы привлекаются по обвинению в государственном преступлении — в создании тайного сообщества для насильственного ниспровержения строя и учреждения демократической республики! Прокурор судебной палаты объявил об этом на заседании Думы!
Толстяк выпалил единым духом, и Леонид Борисович подивился мощи его легких.
— По квартирам депутатов социал-демократов уже идут обыски, и в рабочих предместьях, и у студентов. У интеллигенции тоже!..
Коллега замолчал, предвкушая ожидаемый эффект.
— Надеюсь, нас с тобой это не касается, — равнодушно ответил Леонид Борисович.
— Не касается?.. А главный совет «Союза русского народа» уже выпустил обращение ко всем своим организациям: призывает отслужить молебны, провести крестные ходы и послать государю адреса с выражением верноподданических чувств... — упавшим голосом продолжил коллега.
— Ну и отслужи, и пошли. А меня все это не касается. Моя крепость — мой дом, как говорят англичане, — инженер посмотрел на часы. — Заработался. Пора к своим пенатам.
— Сердечные приветы Любови Федоровне и поцелуй деток, — коллега из «Гелиоса» нахлобучил шляпу — он уже торопился в другие дома, туда, где по достоинству оценят потрясающие новости, которые он разузнал первым. — Всех благ!
Леонид Борисович собрал бумаги. Написал и оставил на бюро секретарши записку для председателя правления — предупредил, что завтра с утра едет на строительные участки за Невской заставой. И, не заходя домой, отправился на Финляндский вокзал.
Поезд погрохатывал мимо деревянных платформ, дачных поселков. Наступала пора белых ночей, и все за окном таяло в серебристо-сиреневом свечении то ли позднего заката, то ли ранней зари.
В вагоне пассажиров было немного. Инженер предполагал, что после майского ареста слежка за ним продолжается. Кто же из попутчиков филер? Клюющий носом толстяк, чиновник в мундире почтового ведомства или хорошенькая круглолицая женщина, в полутьме колдующая спицами? То, что Леонид Борисович едет с Финляндского вокзала, не должно вызывать подозрений: с весны он арендует дачу в Куоккале, и сейчас там вся семья, Любаша с детьми. Но вот как оборвать «хвост» в самой Куоккале?
За Белоостровом, на границе с Финляндским княжеством, по вагону прошли таможенники и чины пограничной стражи, проверили документы. Большинство пассажиров сошло, с ними и те трое — толстяк, почтовый служащий и дама с вязаньем. Подсели несколько новых. Может быть, филер кто-то другой? Или передал слежку сменщику?.. Уж кому-кому, а Леониду Борисовичу отлично известно, насколько квалифицированны агенты охранных отделений. Особенно того, к которому он «приписан», — Петербургского.
Перед Куоккалой он вышел в тамбур. Ближе к станции за ним потянулись еще несколько человек.
Остановка, Он сошел на перрон. Направился вдоль поезда торопливой походкой горожанина, спешащего к семье после дневных тягот. Достал папиросу, остановился, прикуривая. Его обгоняли, кто-то тащился позади. Пробил станционный колокол. Инженер подождал, пока поезд тронется, начнет набирать скорость, и, когда поравнялся с ним тамбур последнего вагона, рывком вскочил на ступеньку. Увидел, как метнулась к вагону неразличимая в сумраке фигура. Ага, не успел, голубчик!
Он постоял на ступеньке, затянулся, отшвырнул красный огонек в темноту и мягко спрыгнул на гравий.
Сегодня Люба его не ждет. Дочки скучают. «Па-по! Па-по!..» Смешная малышня. Он счастлив с Любой. Счастлив, если эта высшая мера духовной и физической близости и есть формула счастья. Хотя Люба почти ничего не знает о его второй жизни. Но даже и того, что известно, ей достаточно, чтобы верить ему и верить в то дело, которое он считает необходимым для себя и для России.
Вот обрадуется Любаша его нежданному приезду!..
Но сейчас он торопился не к ней. Сбежав с насыпи, Леонид Борисович углубился в лес и зашагал назад к поселку. Под сводами сосен и елей воздух был настоян на разогретой за жаркий день смоле и горьковатых запахах разнотравья. В сумраке меж стволами темнели замшелые гранитные валуны.
Лес поредел. Леонид Борисович увидел справа переезд: полосатый шлагбаум, неяркий фонарь. Несколько шагов — и меж стволами сосен проступили контуры дачи с темными окнами. «Спят. И, наверное, ничего еще не знают...»
Он привычно нащупал задвижку, тихо открыл калитку. Пусть несет он недобрые вести, но он так рад предстоящей встрече!..
Здесь, на даче «Ваза», после возвращения с Пятого, Лондонского съезда, закончившегося две недели назад, жили «Иван Иваныч» — Владимир Ильич Ленин и «Катя» — Надежда Константиновна Крупская. Леонид Борисович не видел Владимира Ильича без малого полтора месяца — с тех пор, как Ленин уехал отсюда в Копенгаген, где предполагалось открытие съезда. И теперь инженер торопился на дачу, чтобы наконец-то услышать его рассказ о том, что происходило в церкви Братства, обсудить последние петербургские новости и получить указание: что делать дальше.
ГЛАВА 2
Часы в углу кабинета пробили половину двенадцатого. Медный перезвон курантов повис в воздухе, будто диск маятника выкатил его из футляра.
Леонид Борисович поднял глаза от исписанного листа, словно бы прослеживая движение звука, а на самом-то деле возвращаясь из плена цифр и формул к тому тревожному, что нес ему этот сигнал времени. Он досадливо потер указательным пальцем переносье, как делал это, когда кто-то непрошеный отрывал от дела.
Звон курантов расплылся в тишине. Мысли инженера все еще были в распоряжении символов, обозначающих мощность двигателей, их силу, электрическое напряжение, но взгляд уже искал с раздражением помеху, вносившую неорганизованность в методичную, деловито последовательную работу ума. И он нашел. Это была вспухшая стопка просмотренных утром газет. Сложенный вчетверо лист «Биржевых ведомостей» обрывал на сгибе жирный заголовок: «Высочайший Ма...», и ниже строчкой: «Божиею милостию Мы...»
Во всех столичных газетах — от степенных «Биржевых ведомостей» до скандального «Петербургского листка» — на первых страницах чуть ли не аршинными буквами было напечатано:
«Высочайший Манифест. Мы, Божиею милостию, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем Нашим подданным...»
Значит, свершилось. Как и предполагал Ильич, царь пошел на гнусное преступление, на государственный переворот сверху. Что ж там, в Петергофе, реально оценили обстановку: революционная атака захлебнулась, пролетариат обескровлен и сейчас не в силах будет дать отпор.
И все же это не катастрофа, не крах. Это отступление. Невыносимо тяжелое, с огромными потерями. Однако поражения в бою часто учат лучше, чем победы. Владимир Ильич говорил вчера там, на даче: ни один из коренных вопросов, вызвавших революцию, не решен. Значит, пробьет час — и недовольство народа вспыхнет с новой силой. Значит, надо готовить к этому часу партию, готовить пролетариат. Готовить даже в дни отступления. Как?.. Переводить партийные организации в глубокое подполье — и одновременно усиливать работу в легальных рабочих организациях. Что же касается боевых групп, самое главное — сохранить кадры, а все оружие укрыть на тайных складах. Более того: надо продолжать накапливать оружие. Опыт показал, что без вооружения масс победы не достичь. Ильич спросил: «Как у вас с деньгами, министр финансов? Переход партии в подполье потребует немалых средств. И в Лондоне, чтобы завершить съезд, пришлось залезть в долги, получить заем у одного мыловара». — «Партийная касса совершенно пуста, — ответил Леонид Борисович. — Конечно, мы будем изыскивать возможности, Владимир Ильич».
На свою дачу он так и не попал, хотя от «Вазы» до нее было рукой подать, — за разговором встретили утро, а потом в Куоккалу разными путями, чтобы не навести на след шпиков, стали приезжать большевики — депутаты Думы, и Владимир Ильич провел с ними накоротке совещание, предложил направиться на заводы и фабрики Питера, рассказать рабочим правду о происходящем. Днем отлучаться с «Вазы» инженер не хотел — боялся у своей дачи подхватить «хвост». Вечером же пора было возвращаться в город: на воскресенье намечено было несколько конспиративных встреч.
Со стороны могло показаться: вырвавшийся из семейных оков господин инженер отдал себя во власть воскресных соблазнов. Начал Леонид Борисович с дальнего Крестовского острова. Поутру вдоль его зеленых берегов соревновались невиданные ранее российской столицей моторные лодки. Потом тут же, в «Аквариуме», при небывалом стечении высшего общества открылись состязания по женской борьбе. В перерывах прямо на ринге давала представления знаменитая испанская мимистка Лола Монтез и пели сербские цыгане. Леонид Борисович раскланивался со знакомыми — инженерами, приват-доцентами, профессорами. Столь же обычной выглядела и встреча за столиком кафе с респектабельным господином, неторопливо цедившим ледяную сельтерскую из запотевшего стакана и меж глотками пузырящегося напитка сообщившим, сколько оружия осталось на базовом складе «Германа Федоровича» в Аахи-Ярве. Леонид Борисович распорядился о переброске его на уральские базы. «Для этого понадобятся деньги», — сказал респектабельный господин.
Воскресную прогулку инженер завершил в саду «Наметти». Здесь он получил новые сведения о товарищах с Васильевского — Ольге, Синице и еще двоих, схваченных неделю назад. Все четверо теперь в Кронштадтской .крепости, им угрожает военно-полевой суд.
«Что можно сделать для их спасения?» — спросила Надежда Константиновна, когда ночью, на «Вазе», он сообщил об их аресте. Ольга была близкой подругой Кати. «Если понадобятся вещи, они у меня, все приготовлено. Я скоро буду в Питере и привезу», — сказала Крупская, и он почувствовал, сколько тревоги в ее голосе.
— Всем четверым предъявлены обвинения по статьям 241—245, — сообщил теперь товарищ. — Иного от Столыпина нельзя было и ожидать.
В саду на эстраде исполнялся пикантный сюжет — «Веселый пансион», потом шло обозрение на злобы дня «Современный пижон», и над стрижеными деревьями в луче прожектора, на струной натянутом тросе совершала полет красавица мисс Зефора в развевающихся прозрачных одеждах. Было необычайное скопление публики. Улыбались рты, играли лорнеты, трепетали страусиными перьями веера...
Леонид Борисович возвращался поздно. Несмотря на вступившее в силу положение о чрезвычайной охране, в центре города по-прежнему сверкали огни у подъездов ресторанов и ночных клубов, было многолюдно на улицах. Единственно пустынными были тротуары у молчаливого Таврического дворца. Лишь пешие патрули и наряды конных жандармов дефилировали от угла до угла Шпалерной и Тверской. И в этот же час лейб-гвардии уланские, кирасирские и казачьи полки окружали рабочие окраины — Большую и Малую Охты, Полюстрово, район Пороховых заводов.
И вот — утренние газеты.
Леонид Борисович развернул «Биржевку»:
«...Только Власти, даровавшей первый избирательный закон, исторической Власти Русского Царя, довлеет право отменить оный и заменить его новым. От Господа Бога вручена Нам Власть Царская над народом Нашим. Перед Престолом Его Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской. От верных же подданных Наших Мы ждем единодушного и бодрого, по указанному Нами пути, служения Родине, сыны которой во все времена являлись твердым оплотом ея крепости, величия и славы.
Дан в Петергофе в 3-й день июня, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот седьмое, царствования же Нашего в тринадцатое...»
Какие тошнотворно выспренние слова! Но что бы там ни было, гнетущее состояние неопределенности разрядилось, словно угольные стержни, через который пропускался все более напряженный ток, наконец раздвинули — и произошла вспышка. И эта вспышка высветила намерения самодержца и его камарильи.
Ильич сказал вчера: «Будем продолжать борьбу. Будем готовить новое наступление». Как продолжать, как готовить?.. Если бы можно было вывести формулу, а потом вместо иксов и игреков проставить цифры, сделать поправку на прочность и получить единственно точный ответ. Но увы, этот инженерный метод неприложим к борьбе классов, к расчетам революционных движений масс. Наука социальных битв сложней в сто крат — и нет однозначных ответов на ее задачи. Хотя, опыт минувших битв должен многому научить и выявить закономерности...
Леонид Борисович застегнул сюртук и вышел в приемную.
Контора «Общества электрического освещения» помещалась в просторной жилой квартире, сдаваемой в наем богатым домовладельцем-виноторговцем. Приемная-гостиная и теперь не утратила уюта жилой комнаты: весело-золотистые обои, зеркало в резной раме над камином, персидский ковер на полу. Кроме дверей кабинета Леонида Борисовича, сюда выходили двери кабинетов председателя правления Ивана Евграфовича Ададурова и директора-распорядителя Александра Карловича Арндта. У окна, за американским бюро, восседала на высоком стуле секретарь, уже по первому впечатлению оставлявшая ощущение некоего очаровательного снежно-батистового существа. Инженер предпочел бы видеть за бюро преклонных лет даму, синий чулок, знающую, однако, делопроизводство и сторожащую порядок в переписке с фирмами и клиентами. Это же юное создание, неистощимое на томные улыбки, жмурящее глазки, в отсутствие кого-либо было сосредоточено, без сомнения, на единственном занятии — разглядывании в зеркало своих прелестных достоинств. Но Зиночку принял на должность директор-распорядитель, какие Александр Карлович имел на то резоны, Леонида Борисовича не заботило, однако приходилось мириться и с сумбуром в папках «дел», и с кружевами. Впрочем, Зиночка была и в самом деле очаровательна.
Сейчас инженер лишь рассеянно скользнул взглядом по ее лицу:
— Зинаида Андреевна, до обеда я никого не принимаю.
— Хорошо, Леонид Борисович, — девушка сделала досадливую гримаску: по имени-отчеству инженер называл ее, когда бывал не в духе. — Но... тут звонили подрядчики с Охты. Я не хотела вас беспокоить и сказала...
— Уже и сказали, — в его голосе чувствовался укор.
— Да. И они едут... Будут к двенадцати.
— Бог с вами, сударыня. Их приму, но более — никого, срочное поручение от Ивана Евграфовича, — он кивнул на дверь председателя.
— Ни и ни! Больше никого! — решительно подтвердила Зиночка.
Леонид Борисович вернулся в кабинет. За немытым с осени, в кляксах просохших дождевых капель стеклом струился голубой, солнечно-прозрачный день. По широкой мостовой катили редкие экипажи, по тротуару вышагивали бездельники с тросточками. Напротив, через улицу, свежими красками пестрела реклама на здании управления страхового общества «Саламандра». Рядом, у магазина «Венский шик», щеголь в цилиндре помогал даме сойти с подножки кареты.
В сторону Невского прогарцевал жандармский полуэскадрон. Но тоже буднично, неторопливо. Лошадь под замыкающим всадником подняла хвост. К шлепнувшимся на камень катушам уже спешил из ворот дворник с метлой и совком.
Справа, со стороны Невского и Гороховой, приближался извозчик. Кучер понукал гнедую кобылу с шорами на глазах. Экипаж остановился у резного чугунного козырька парадного входа дома № 14. С сидений спрыгнули два бородача. Один держал круглый футляр для бумаг. Другой, постарше, в картузе на кудлатой голове, деловито расплатился, похлопал по блестящему крупу кобылы, что-то, хохотнув, сказал кучеру. Тот приподнял над головой шапку, неторопливо потянул вожжи.
«Они?» — Леонид Борисович привычно скользнул взглядом из конца в конец Малой Морской. Улица была безлюдна.
Бородачи уже входили в приемную, и старший что-то шумно-весело спрашивал у Зиночки.
Инженер отошел от окна, сел и откинулся на спинку кресла, широко уперев в край стола руки.
— Позвольте обеспокоить? — в дверь просунулась косматая голова.
— Входите, господа.
Старший бородач пропустил младшего, плотно прикрыл дверь и, повернувшись от нее, широко и весело улыбнулся: «Хороши, а?» Был он крутолоб, с крупным носом; под густыми, вразлет, бровями хитрые, в прищуре, глаза; пышные усы сплелись с пышной, в проседи, бородой, закрывавшей полгруди.
Леонид Борисович быстро встал, подошел к нему и молча крепко обнял. Не удержался — дернул за бороду. Потом обнял и молодого. И громко, так, что Зиночка вполне могла услышать, проговорил:
— Прошу, господа. Так какие у вас заботы?
И, выглянув в приемную, попросил:
— Не соблаговолите ли распорядиться, чтобы подали чаю, сударыня?
Потом снова с интересом оглядел посетителей:
— Артисты! По глазам только и узнать. Как величать-то на сей раз?
— Меня-с? Дормидонтом Онуфриевичем, ваше благородие. А его-с — Тиграном Самвеловичем.
— Нельзя бы полегче? — улыбнулся инженер. — Язык в штопор превратится. Ладно, Феликс, выкладывай.
— Погоди. Ты был у Ивана Ивановича? Как он? В Лондоне ему пришлось без сна и отдыха...
— Да, выглядит неважно. Однако условия там превосходные: солнце, море, сосны. Думаю, скоро восстановит силы.
— Что говорил об этом? — Феликс кивнул на окно — туда, в сторону Дворцовой площади.
Леонид Борисович кратко пересказал разговор с Ильичем.
— Да, промедления не последовало. — Феликс взял со стола «Биржевку», развернул, прочитал:
— «Мы, милостию пушек и нагаек, Николай последний, убийца и насильник всероссийский, палач польский, клятвопреступник финляндский и прочая, и прочая, и прочая преступления совершивший, объявляем всем нашим маловерным подданным...»
Голос его звучал торжественно. Инженер не удержался, рассмеялся:
— Самая пора для шуток!
— Ничего, Никитич, — сразу посуровев, проговорил Феликс и отшвырнул газету. — Всякое мы видели. Однако на Руси не все караси, есть и ерши. Еще поглядим, кто кому первый могилку выкопает.
— А вы с чем пожаловали? — поторопил его Леонид Борисович.
— Докладывай, Семен, — кивнул Феликс своему спутнику.
Аккуратно подстриженная темно-русая борода старила молодое бледное лицо Семена, делала его простоватым. И впрямь подрядчик, сколачивающий на бирже артели землекопов. Но инженер сейчас пристально вглядывался в его глаза, и Семен под этим взглядом невольно опустил голову.
— Что случилось?
— Пустяки, о чем говорить? — парень сделал досадливое движение левой рукой, и Леонид Борисович увидел, что два пальца на ней неестественно выпрямлены.
— Что случилось? — сердито переспросил он.
— Э-а, о чем говорить? — потряс рукой юноша. Голос у него был с хрипотцой, как у заядлого курильщика. — Ну, понимаешь, капсула взорвалась, туда-сюда немножко попало. Совсем мало, чего волнуешься?
Инженер отклонился вправо:
— Видишь меня?
— Конечно! — воскликнул Семен. Но тут же признался: — Мало... Ну, немножко плохо вижу.
— Что ты еще выкинул?
— Честное слово, ничего. Просто взорвалась, понимаешь?
— Как это — «просто взорвалась»?
Он хотел было сказать: «Осторожней надо, не с хлопушками дело имеешь!» — но лишь досадливо потер переносье: бесполезно говорить прописные истины тому, кто уверовал, что на семь дней раньше черта родился. А Семен — этот уверовал.
— Ладно, выкладывайте, что задумали?
Из приемной донесся легкий шум. Дверь приоткрылась. Вошла горничная с подносом.
— Не откажетесь, господа? — пригласил к чайному столику инженер. — Или что покрепче желаете?
— Жарковато для крепенького и рановато! — хохотнул старший. — А чайку, коли изволите!
Он потер руки.
Горничная разлила по стаканам густой пахучий чай. Вышла. Леонид Борисович глянул на часы, кивнул: «Приступайте».
Семен нагнулся к нему через столик, понизил голос:
— Главпочтамт в Тифлисе получает много денег для банка наместничества. Верный человек сказал. Очень много денег.
— Ну и что?
Парень даже привстал со стула:
— Не нужны?
— Вы не учитываете всех факторов, — сказал Леонид Борисович.
— Не учитываем? — мрачно переспросил Феликс. — Лады... А они, — он кивнул на окно, — они учитывают?
— Поймите: наша главная задача — организовать отступление. Без паники, но — отступление. Действия же боевых групп в нынешних условиях могут лишь внести дезорганизацию в наши ряды. Поймите: они могут породить у пролетариата иллюзию, что борьбу с царизмом можно успешно вести и так — отдельными наскоками. Да, Ильич так и сказал: организованно отступить — во имя будущего наступления.
— Нет! Нужно нанести сильный удар, чтобы доказать: партия жива! Не уснула! — воскликнул Семен.
— Во-первых, потише, — заставил его сесть Феликс. — Во-вторых, не кипятись. Никитич прав. Да, наши главные задачи, задачи боевиков — учить партийцев и пролетариат методам борьбы во время вооруженного восстания, готовить кадры, технику, запасать оружие. Так мы и говорили на нашей военно-боевой конференции. Но... — теперь он уже обращался к Леониду Борисовичу. — Но конкретная операция — совсем иное дело. Волк сбросил овечью шкуру и разинул пасть. А мы будем ждать, пока он нас слопает? Нет! — рубанул он ладонью. — Цели наши неизменны, а тактику мы всегда умели приспосабливать к обстоятельствам.
Феликс шумно отхлебнул чай, выпил стакан не отрываясь, до дна, снова налил, подул, остужая.
— Что сейчас, да, да, при отступлении, нам особенно нужно? — он поднял широкопалую пятерню. — Пропагандистская литература нужна? Больше, чем прежде. Значит, транспорты из-за границы, — он загнул большой палец. — Новые типографии на местах, — он загнул указательный. — А спасать товарищей из тюрем, с этапов, с каторги? А поездки нелегалов? А помощь местным комитетам? А оружие? Для подготовки нового наступления, о котором говорит Ильич! — Он сжал кулак: — Вот для чего нам нужны деньги. У тебя они есть?
«Да, деньги нужны как никогда, а касса партии пуста...» В душе Леонид Борисович понимал: Феликс прав.
— Рассказывайте, что и как, — после паузы сказал он. — Но учтите: без согласия товарищей я «добро» не дам.
Феликс с видом победителя погладил бороду. Сказал Семену:
— Докладывай, динамитный генерал!
Семен открыл футляр, вынул один из рулонов, развернул. На листе был вычерчен тушью план Охты пунктирными линиями обозначены трассы электрокабельной сети. А поверх тонким карандашом нанесены кружочки и значки.
— Вот это, — парень повел пальцем по карандашному кругу на бумаге, — Эриванская площадь. Как обычно, деньги поедут утром, отсюда — сюда, с Лорис-Меликовской на Сололакскую...
— Не торопись, — остановил его инженер. — Как их повезут?
— Обычно: впереди казаки, потом фаэтон, позади еще казаки. И по бокам тоже, наверно.
— Насколько я помню, — разглядывая схему, сказал инженер, — на Эриванской площади находятся штаб военного округа, полицейский участок, городская управа. А рядом с площадью дворец наместника?
— Молодец, хорошо знаешь!
— Значит, в этом районе будут еще и обычные казачьи патрули и полицейские наряды?
— Какая разница? Бомб у нас на всех хватит, я тебя уверяю. Да они не успеют и глазом моргнуть!
— Так ты считаешь? Может быть, у них вместо винтовок палки? — Леонид Борисович сердито посмотрел на юношу. Тот счел за лучшее промолчать. — Ладно, рассказывай дальше. Где вы хотите нанести удар?
— Вот здесь. На повороте с площади на Сололакскую. Охрана проедет за угол, а деньги — еще здесь. Мы и возьмем их.
— Как?
— Сам знаешь, обычно: бросим бомбы, трам-тарарам, дым-огонь!
— Откуда бросите? На какое расстояние? Сами от осколков не пострадаете? Что будет потом? — со злостью начал забрасывать вопросами инженер.
— Ну что ты как тигр? Не сердись. Много сердишься — быстро старым станешь. «Откуда куда?» Как я могу сейчас сказать? На месте посмотрю.
— На месте? Вот молодец! — Никитич прижал ладонью лист. — Нет, милый, хватит кустарщины. Себя не бережешь — о товарищах подумай. Вот так вы и «Зару» загубили.
— Ну, знаешь ли! — теперь обиделся и Феликс. — Откуда мы могли знать, что она попадет в шторм и сядет на мель?
— А надо было бы знать. И о том, что осень на Черном море — время штормов. И о том, сколько баллов сможет выдержать шхуна. Имей мы оружие прошлой осенью, еще неизвестно, какой была бы нынешняя весна.
Да, с «Зарой» получилась нелепая, глупейшая история. В канун прошлого года на Кавказе боевики Семена экспроприировали двести тысяч рублей в Квирильском казначействе. Все деньги Большевистский центр решил использовать для закупки оружия за границей. Осуществить операцию партия поручила Феликсу. В помощь ему дали нескольких товарищей, в их числе и Семена. Винтовки, пулеметы и пистолеты приобрели в Бельгии, оттуда переправили в Болгарию. Из-за несогласованности действий, а особенно из-за того, что вмешались меньшевики, операция затянулась. Только осенью шхуна «Зара», которую купили в Болгарии, вышла из Варны. Капитаном был бывший потемкинец Ковтуненко, а Семен — одним из членов экипажа. В середине декабря прошлого года у берегов Румынии шторм разбил шхуну, она затонула. Моряков спасли. Феликс попытался заполучить хоть часть оружия — те ящики, которые удалось вытащить на берег. Он выехал в Румынию. Однако о «Заре» и ее грузе пронюхали в российском посольстве. По требованию Петербурга шхуна и все, что осталось от груза, было конфисковано. Румынские власти намеревались выдать Семена царской охранке, но ему удалось бежать, и он вернулся в Россию нелегально. Так плачевно закончилась черноморская эпопея.
Конечно, всегда нужно делать поправку на случайности. Однако провал столь успешно начавшейся операции — серьезный урок. Как ни обидны были упреки Никитича, они справедливы. Меньшевики, погода, плохая шхуна — все объяснить можно. И все же искать в этих звеньях оправдания нельзя — чересчур дорога цена ошибкам.
— Хватит кустарщины, — повторил инженер. — Хватит «авось», «небось» да «как-нибудь»! Сколько человек нужно для захвата транспорта? Пути отхода? Средства прикрытия?
Каждый вопрос он сопровождал прихлопыванием ладони по листу. Семен побледнел. Феликс сопел в усы.
— Обижаетесь? Обижайтесь. Но пора бы и понять: нам нужны не только пламенные революционеры-агитаторы и бесстрашные революционеры-бомбисты, нам еще больше нужны педантичные революционеры-техники и революционеры-бухгалтеры. Все должно поддаваться расчету и учету.
Он резко повернулся к Семену:
— И эта твоя капсула, которая «туда-сюда» без глаза тебя чуть не оставила, — тоже от «авось» да «небось», не возражай, пожалуйста.
Никитич поднял руку, и ватман сам свернулся в рулон.
— Что же ты предлагаешь? — спросил Феликс.
— Семену — немедленно возвращаться в Тифлис и готовить все так, чтобы комар носа не подточил.
Губы парня начали расползаться в улыбке.
— Только готовить. Без разрешения Центра ничего не предпринимать. Сообщишь мне, что и когда. Телеграфом на контору как обычно. А я посоветуюсь с товарищами, и мы решим. Но готовиться самым тщательным образом. Знаешь, наверно, как дом строят? Перекос на сантиметр — и все рухнет. Какого типа бомбы делаете в Авчальской лаборатории?
— Те самые, по рецепту профессора Эллипса.
— Учти: взрывная мощь панкластита огромна. Чтобы ни товарищей-боевиков, ни прохожих не задеть! Часть панкластита замени бертолетовой солью по старому рецепту. Больше шуму и дыму и безопасней.
Они обсудили другие вопросы, связанные с захватом транспорта. Потом Леонид Борисович снова оглядел Семена, его поврежденный глаз и раненую руку:
— В больницу тебе надо, а не с казаками воевать.
Но сам подумал: «Удержишь его! К больничной койке приковать — вместе с койкой убежит...»
— Конечно, в больницу! — с готовностью согласился юноша. — Сделаем дело — и в больницу! Согласен, дорогой, со всем согласен!
— Так я тебе и поверил, — инженер махнул рукой. И обратился к Феликсу. — Вчера я узнал: Ольге, Синице и другим товарищам с Васильевского предъявлено обвинение по 241—245-й статьям «Уложения». Сам знаешь, что это такое: по каждой статье — смертная казнь. Из «Крестов» товарищей перевели в Кронштадтскую тюрьму.
— Да-а... — Феликс погрузил пальцы в бороду. — В самой крепости и в экипажах после прошлого лета, после восстаний в Кронштадте, Свеаборге и Ревеле, почти всех наших выбили... — он как бы раздумывал вслух. — Да, единственная реальная возможность спасти — если отправят по этапу. Или, на самый крайний случай, по пути к месту... — Он осекся. — Мне известно, что в самой крепости приговоры в исполнение не приводятся. Но вот куда отправляют? Никак не можем выследить.
Он тяжко вздохнул:
— Как считаешь, Никитич, сколько у нас в запасе времени?
— Очень мало. Скорострельные суды не утруждают себя соблюдением процессуального кодекса. Но...
— Не говори мне: «надо». Я сам знаю.
— Понимаю... — Никитич встал, прошелся по кабинету. «Синица — один из самых давних, самых близких его друзей...» Инженер снова сел к чайному столику. — Ладно. Введи в курс дела: как перебрасывается оружие на базы хранения.
Антон появился в приемной в тот момент, когда горничная выходила из кабинета инженера с пустым подносом. Он прислушался к голосам, заглушенным плитой двери, и поинтересовался:
— Господин инженер занят?
— Очень и надолго, — сухо ответила Зиночка.
— Эх, а мне так нужно... — он огорченно вздохнул. — По личному вопросу.
— Ни и ни! — решительно заявила секретарша. — Сегодня господин первый инженер более не принимает, нельзя, и не просите.
Но студент был не такой уж простак во взаимоотношениях с прекрасным полом. А секретарша явно произвела на него впечатление, хотя ее блестящие серые глаза с длинными тонкими ресницами поглядывали из-под челки отнюдь не доброжелательно: он успел заметить, что короткая стрижка весьма ей к лицу; и вздернутый, хоть и лопаточкой, нос премил, а чистейшие, скошенные зубки делают ее похожей на зверька. Антон не стал тратить времени: с постным лицом, выражавшим покорность судьбе, он удалился, но тотчас предстал перед секретаршей с красно-бархатной голландской гвоздикой, которую держал в пальцах за тон кий стебель.
— Доставьте мне удовольствие!
— Что вы, сударь! — потупила взор Зиночка и снова взглянула на него из-под челки, но уже совсем иначе. — Не подумайте, ради бога, что именно вас я не хочу допустить. Вообще никого не велено. К тому же у господина инженера сегодня дурное настроение, и если вы по личному...
Далее разговор пошел совсем в другой тональности. Оторвавшись от лицезрения собственной персоны в темном старинном зеркале над камином, юная секретарша убедилась, что молодой человек в форменной студенческой куртке с синими бархатными петлицами — обладатель курносого энергичного лица с раздвоенным подбородком, может быть, излишне выступающим, но в то же время свидетельствующим о силе воли. В контраст с подбородком светлые глаза его были доверчивы и открыты, а неусмиренные вихры подтверждали: их обладатель не чрезмерно заботится о своей внешности. Приятное впечатление производили и его руки — большие, с сухими нервными пальцами, находившимися в сдержанно-беспокойном движении. И Зиночка, сведя все эти разрозненные впечатления воедино: «весьма симпатичный», — сменила неколебимость на соучастие.
Но вот дверь кабинета отворилась, и в приемную вышли бородачи-подрядчики, раскрасневшиеся и взмокшие от чаепития.
— Счастливо, господа, сообщайте о ходе работ, — проводил их до середины комнаты Леонид Борисович, на прощанье пожимая руки.
— Благодарим, благодарим, господин инженер! Беспременно уведомим! — откланялся старший, с могучими усами.
Младший же повел взглядом по комнате, по американскому бюро и восседающей за ним Зиночке и на мгновение задержался на лице молодого человека. Не столько бледно-смуглое, обрамленное русой бородкой лицо его, как странное выражение глаз обратило на себя внимание Антона. Но студент глянул на подрядчика лишь мельком. Он повернулся к инженеру и буквально остолбенел: «Не может быть!..»
И Леонид Борисович, посмотрев наконец на посетителя, свел брови и насторожился. Тут же его лицо приняло прежнее, замкнутое выражение.
Подрядчики были уже в прихожей. Выходная дверь гулко захлопнулась за ними.
— Вот, Леонид Борисович, — виновато сказала Зиночка, качнув головкой в сторону студента. — Тоже к вам.
— Я же просил. Я же сказал: не располагаю временем.
— Я и не пускала, но...
— Не пускала, — рассеянно пробормотал юноша.
— Но он целый час вас дожидался, надеялся, — вступилась Зиночка.
— Вот как? — усмехнулся инженер. — Ладно, ради вас, сударыня.
И, обернувшись к студенту, сухо сказал:
— Проводите меня до Невского, по дороге изложите ваше дело. Но после обеда я уже никого не приму.
Они вышли: инженер впереди, молодой человек за ним следом.
— Я... Я не думал, что это вы, Леонид Борисович, — пробормотал Антон, когда они оказались на улице. — Вы меня не узнали?
— Ты не обижайся, Антон, я рад тебя видеть, — сказал инженер. — Все тянешься. Уже, поди, ростом отца обогнал? Шестой семестр закончил?
— Пятый, — вяло уточнил юноша.
— Ах да, полгода бунтовали! — в голосе Леонида Борисовича послышался смешок. — И что же собираешься делать летом? На Волгу, на побережье — или надумал поработать? Ко мне-то ты по какому делу?
Антон помедлил:
— Вас должны были предупредить... Если я не ошибся... Если вы — это... — Он замолчал, повторил про себя адрес явки. «Нет, все верно». — Я от дяди Захара.
— Ты? — теперь настал черед изумиться Леониду Борисовичу. — Погоди-ка!
Он вспомнил: несколько дней назад один товарищ из городского комитета действительно предупредил его: есть кандидатура в боевую группу — студент Технологического, выполнял партийные задания по распространению литературы, вел кружок на Металлическом. Парня рекомендует Выборгский райком. Леонид Борисович решил познакомиться со студентом лично: пусть пришлют на Малую Морскую; ищет, мол, на лето работу в «Обществе». Назначил день и час. За всеми последними событиями запамятовал. Да, именно в понедельник, в двенадцать с половиной...
— Меня предупредили, — кивнул он. — Но я не знал, что речь шла о тебе. Тем лучше. Но ты хорошенько подумал?
— Поймите, иначе я не могу!
— Меньше эмоций, — нахмурился инженер. Эта вспышка ему не понравилась. — Что не можешь? И почему не можешь?
— Я должен отомстить, понимаете! Когда я увидел его на мостовой... Когда это случилось, я места себе не находил. Будь у меня пистолет, бомба — я бы им в ноги! А потом понял: кто это они — «они»? Те, что были у института? А другие такие же останутся. Дядя Захар говорит: это с поганок шляпки сбивать, а надо вырвать всю поганую грибницу!
Они шли по Малой Морской. Улица будто вымерла. Только далеко впереди плелись прохожие.
— Ты знаешь, Антон, твой отец был моим другом еще со студенческой скамьи. Без его помощи я, может быть, и не получил бы диплом инженера... Ну да дело не в этом. Его смерть нелепа и случайна. Эти громилы черносотенцы убили бы любого, окажись он в тот миг на месте твоего отца.
— Не надо! Я хочу думать иначе!
— Нет, я не разубеждаю тебя. Просто хочу, чтобы ты понял: не только тот герой, кто совершил двенадцать подвигов Геракла, а уже и тот, кто решил бороться — пусть он и погиб в первом же бою. Ты вправе гордиться своим отцом.
Он помолчал. Продолжил:
— И твое решение — свидетельство гражданской зрелости, мужества. Но пойми — наше дело, дело большевиков движимо не местью и не ненавистью, а любовью — любовью к трудовому народу. Мы работаем не только во имя разрушения старого, а и во имя созидания нового. Поэтому любое задание партии, пусть самое будничное, очень важно для этого общего дела. И то, чем ты уже занимался, — распространение литературы, кружок — не менее ответственно, чем работа в боевой группе.
— Я понимаю. Я думал обо всем этом, но твердо решил стать именно боевиком, — сдерживая голос, с жаром проговорил студент. — Но что толку в словах? Поручите мне дело — и вы убедитесь.
И это говорит сын Владимира!.. Поглядывая сбоку на юношу, Леонид Борисович угадывал в его лице, в нетерпеливых движениях рук черты отца. Владимир Евгеньевич был так же нетерпелив. Одержимый поиском научных истин, он не хотел вмешиваться в политику. Он много преуспел в лабораториях, его имя стало известно в Европе. Владимир Евгеньевич был убежден, что одного прогресса в науке и технике достаточно, чтобы исправить мир... Почему же в тот день он оказался среди студентов на улице? Случайно? Антон думает, не случайно. Не надо разубеждать. Возможно, так оно и было, кто теперь узнает? А для сына великое счастье — чувствовать духовную общность с отцом...
Они свернули направо, и вскоре перед ними открылась набережная Мойки. Липы вдоль канала дремали под солнцем.
«Я и не знал, что сын Владимира решил вступить в партию, — думал инженер, медля с ответом. — Впрочем, на подъеме революции кто только не записывался в эсдеки — стало модным. Листовки, кружки — все это хорошо. Пылкости и искренности его можно поверить. И все же не порыв ли толкнул его на решение? Хватит ли у него сил и страсти на годы, на всю жизнь?..»
По набережной Мойки они вышли на Невский. И здесь пешеходов и экипажей было немного. Бросалось в глаза обилие мундиров городовых. Инженер придержал шаг у подъезда соседнего с его домом «Волжско-Камского коммерческого банка». Сейчас и у банковских чиновников наступил обеденный перерыв. Путь в вестибюль был прегражден изящной, однако же достаточно надежной кованой решеткой.
Мысли инженера перенеслись на недавний разговор в его кабинете. Да, партийная касса пуста. Единственная реальная возможность — пополнить ее за счет самой царской казны. И он, руководитель боевой технической группы при ЦК партии, «министр финансов» большевиков, — за осуществление плана, предложенного Семеном и Феликсом. Свою точку зрения он и будет отстаивать перед Ильичем.
Он повернулся к притихшему, ждавшему его решения юноше:
— Скажу тебе прямо, Антон: нам нужны люди, нужна молодежь. Но не случайные попутчики, которые готовы были вчера лезть на рожон, а завтра первыми полезут в щели.
— Я клянусь!
— Не надо таких слов, — он недовольно поморщился. — Я хочу верить, что ты принял решение с полной ответственностью. Возможно, в скором времени представится возможность испробовать тебя.
— Что же мне теперь делать? — растерянно спросил Антон.
— Пока ничего. Ждать.
— А как долго?
— Не знаю. Когда понадобишься. Но больше в контору не приходи. Я сам тебя разыщу. И прекрати всякую иную партийную работу: ни листовок, ни занятий с кружком. Я предупрежу районный комитет. А остальным, кто знал, скажешь: отошел от революционеров.
— Что вы!
— Так надо. Надо оборвать все прежние связи. Забудь о доме Захара. И чтоб близко ноги твоей не было у Металлического!
«Как же смотреть в глаза товарищам?..» — понурил голову юноша.
— Это первая проверка. Пожалуй, самая трудная, — понял его мысли инженер. — Но так надо. Надо. А теперь прощай. Кланяйся матери. Если кто полюбопытствует, о чем мы беседовали, скажешь: приходил наниматься на сезонную работу.
— Приняли? — с надеждой поднял на него глаза Антон.
— Жди.
ГЛАВА 3
Зиночка привычно вошла в растворенные ворота большого обшарпанного дома на Лиговке. Было без нескольких минут восемь вечера, если можно назвать вечером это петербургское июньское чудо, когда солнце, умерив жар, но с прежним блеском сияет на небосводе, воздух прозрачен, листва свежа и голубые длинные тени лишь рельефней лепят карнизы и фризы. Впрочем, эта часть проспекта не искушала глаз разнообразием фасадов. К тому же время подточило их, где содрав облицовку, где обнажив кирпич или изъев ржой железо. Однако в ярком свете и голубых тенях и эти свидетельства скупости одних и нищеты других выглядели как театральные декоративные лохмотья.
В глубине ворот, под аркой, подпирали стену двое забулдыг. Один сосал «казенную» из горлышка бутылки, другой нетерпеливо ждал череда. Увидев девушку в шляпке и пелерине, оба уставились на нее рачьими глазами.
— М-мадам!.. — засипел тот, который еще только готовился пригубить.
— Тшш! — остепенил его второй, отрываясь от штофа. — Не замай, оне благородные!
— Ах, держ-жи меня! — пьяница попытался преодолеть притяжение стены. — Мамзеля на пятый бегит, к жердяю тому, знаешь? Ох, охочий он до мамзелиев, так и шастают!
Зиночку передернуло. Но она презрительно и горделиво пронесла головку мимо пьянчуг, и каблучки ее сердито простучали под сводом арки.
Она взбежала на пятый этаж, позвонила и, когда дверь тихо отворилась, с облегчением перевела дух.
Мужчина открывший ей, — высокий, худощавый, дружелюбно улыбнулся, принял пелерину и шляпку и повел в комнаты. Он пропустил девушку вперед и шел за ней, немного прихрамывая и продолжая хранить на лице улыбку. Квартира была тиха, безукоризненно чиста. Сверкал темный паркет, поблескивали стекла шкафов, и хрустальные подвески люстр разбрызгивали по стенам цветные блики. В столовой на крахмальной, с заостренными складками, скатерти был накрыт ужин на двоих и в ведерке со льдом холодилась бутылка сухого вина.
— Прошу вас, Зинаида Андреевна, — мужчина предупредительно отодвинул стул, а затем с привычной изящной легкостью подставил его, когда девушка села.
Зиночка оглядела стол и нашла его безукоризненным. Посмотрела на мужчину. Из головы ее не шло прилипчивое: «жердяй». Она вспомнила присказку — детскую, еще из бабушкиной деревни: «Стоят вилы, на вилах. — грабли, на граблях — махало, на махале — качало, на качале — зевало...» Невольно улыбнулась: «Право, о вас, сударь!» Как это она не обращала внимания раньше? Уши шире плеч, хрящеватые, торчком, и нос как будто суставчатый, и длиннющая шея — жираф, да и только, а кадык челноком ходит вверх-вниз, даже когда он не открывает рта. Забавно! Сколько лишних костей послал бог одному человеку, на десятерых бы хватило!.. Но нет, мужчина не вызывал у нее антипатии. Одет в отличный костюм, в манерах чувствуется благородство... Она приветливо улыбнулась, обнажив острые скошенные зубки:
— Ух, хорошо!.. А там, в подворотне, какие-то пьяницы сказали, что я шляюсь на пятый — к любителю мадмуазелей.
Она опустила кличку, которой наградили его забулдыги.
— Мы виделись с вами здесь только дважды, и уже... — с огорчением проговорил мужчина. — Квартира вне подозрений, Зинаида Андреевна, в этом вы можете быть уверены вполне. Единственное, что они могут подумать...
— Это меня мало заботит, Виталий Павлович, — быстро сказала девушка и добавила, дернув плечом: — Хотя все же и неприятно.
— Понимаю. В следующий раз приходите, пожалуйста, на Стремянную, дом пятнадцать, Шабровых, второй подъезд со двора, квартира три в бельэтаже.
— Пятнадцать, три в бельэтаже, — согласно повторила Зиночка.
Виталий Павлович откупорил бутылку, обтер салфеткой горлышко, налил вино.
Они поужинали, перебрасываясь незначительными фразами. Если бы кто-нибудь наблюдал за ними со стороны, то так бы и потерялся в догадках: что свело в этой прохладной квартире девушку и уже немолодого, лет тридцати пяти, мужчину? Любовники — не любовники, и на родственников не похожи. Сослуживцы? Сомнительно...
После ужина мужчина проводил Зиночку в соседнюю комнату, в кабинет, предложил девушке пахитоску, предупредительно распечатав коробку и поднеся зажженную спичку. И спросил:
— Если не возражаете, приступим?
Она с удовольствием затянулась, выпустила дым тонкой струйкой и кивнула:
— Да, конечно.
— Прежде всего меня интересует, что говорят у вас в конторе о высочайшем манифесте и о самой особе государя императора в этой связи.
Зиночка сморщила нос, сосредоточиваясь:
— И ничего особенного. Ну, Александр Карлович вас не заботит. Иван Евграфович, когда я принесла свежие газеты, сказал: «прохвост» или «прохвосты» — я точно не расслышала.
— Это весьма существенно, Зинаида Андреевна. От единственного или множественного числа зависит, к кому сие относилось.
— Я думаю — к соцьялистам. Иван Евграфович терпеть их не может, особенно после бунта, когда станция целый месяц бастовала.
— Может быть, может быть... А что заведующий кабельной сетью?
— Леонид Борисович молчит. Очень не в духе сегодня был. Полный день работал и почти никого не принимал.
— А кого же все-таки принял?
— Поутру были инженеры из «Гелиоса», с Новгородской, потом с Галерной, из «Всеобщей компании Электричества». Наши все никак не поделят с ними подряды, и они спорили и шумели, но о высочайшем манифесте — ни и ни, не было никакого разговору, точно знаю: они дверь не закрыли.
— А кто именно был?
— Вот тут у меня все и записано, я их знаю каждого.
— Дальше... — подсказал Виталий Павлович.
— Потом Леонид Борисович работал до двенадцати, потом приезжали подрядчики с Охты, оба незнакомые.
— Точно ли подрядчики?
— Наверное. Инженер принимать их не хотел, я посодействовала. Эти тоже все о деле и о деле говорили, — Зиночка немного подумала. — Вот и все до обеда. Был еще один, студент, с синими петлицами, однако инженер его и не принял... А после обеда он работал и работал, строго повелел никого не пускать. Только вот одна просительница и была.
— Что за просительница?
— Хлопочет за своего родственника, какого-то Ивана Ивановича, пенсию или страховку, кажется. Вот, более ничего.
Зиночка улыбнулась и мягко посмотрела из-под низкой челки на Виталия Павловича.
Мужчина достал из внутреннего кармана сюртука небольшой аккуратный альбом. На страничках из сурового полотна были наклеены портреты-фотографии.
— Будьте любезны, посмотрите внимательно — никого из этих личностей не было у вас в конторе, особливо у господина первого инженера?
Зиночка не торопясь стала перелистывать странички. Некоторые лица были сняты и анфас, и в профиль, кто даже бритый наголо с дощечками-номерами на груди. Она листала, и взгляд ее не задерживался ни на ком. Разве чуть замедлился на фотографии широколицего мужчины с пышными черными усами и гладко выбритым круглым подбородком. Его глубоко сидящие под надбровными дугами глаза смотрели пристально и сердито. «Тот, старый с Охты?..»
— На кого похож? — насторожился наблюдавший за нею Виталий Павлович.
— Не знаю, вроде бы немножко на сегодняшнего подрядчика. Только тот не так черен, и борода, и веселый, а этот как филин. Нет, пожалуй, и не он.
Мужчина пометил в тетради:
— Проверим.
Зиночка продолжала переворачивать полотняные странички. И вдруг увидела фотографию той самой женщины, которая приходила к Леониду Борисовичу. Она! Гладко зачесанные, взятые в узел на затылке волосы, открывающие прямой лоб, темные брови, немного выпуклые светлые глаза, верхняя губа выступает, образуя характерный рисунок рта. И овал лица, широкий в скулах и обостряющийся к подбородку... Точно она!
— Вот эта дама-просительница и была.
— Не ошибаетесь? Приглядитесь получше, весьма важно.
— Она, она — ни и ни — никаких сомнений.
Мужчина благожелательно улыбнулся:
— «Учительница». Очень хорошо! А о чем они говорили?
— Этого и не знаю. Дверь в кабинет была плотно притворена. И, по совести, я и не интересовалась.
— Напрасно. Да не беда. Важен сам факт... Молодцом, молодцом, Зинаида Андреевна! — он оживился. — А точно ли она?
— Не сомневайтесь, сударь, как сейчас вижу.
— Вот и отлично. А теперь я попрошу вас все подробненько изложить. Как всегда, от третьего лица. Так и начинайте: «Источник сообщает, что...» и далее. Вот бумага, вот и перо.
Зиночка присела к письменному столу, взяла ручку, по-детски помусолила кончик ее во рту и, опершись грудью о край стола, начала старательно писать.
К регулярным встречам с «источниками» — секретными сотрудниками — ротмистр отдельного корпуса жандармов Виталий Павлович Додаков относился как к неприятной, но необходимой служебной обязанности. Он прекрасно понимал, что политический розыск, а тем более секретный надзор за лицами, которые подают повод к недоверию со стороны властей, без этого инструмента совершенно неэффективен. Общение с подобными личностями не делало чести его голубому офицерскому мундиру. Но что поделаешь — служба. И Виталию Павловичу приводилось на рассеянных по Петербургу конспиративных квартирах общаться с гимназистами и курсистками, чиновниками и студентами, мастеровыми и коммерсантами и с каждым вести беседу, приноравливаясь к лексике и фразеологии, к образу мышления «источника», входить в круг его интересов. С одним — запанибрата, с другим — снисходительно, с третьим — предупредительно, уважительно, а с женщинами — обычно и с оттенком интригующей, отнюдь не служебной, заинтересованности, легкой увлеченности, граничащей с флиртом. Как на обязанность смотрел он на необходимость такого перевоплощения, в душе отмечая свои немалые артистические способности, но и испытывая одновременно чувство гадливости.
Ничего не поделаешь. «Жестокая необходимость», — говорил Сергей Васильевич Зубатов, первый учитель Додакова на поприще охранной службы. Имя Зубатова российская общественность связывала с так называемым «полицейским социализмом», который Зубатов пытался распространить по всей империи. Но лишь узкий круг жандармских офицеров и несколько сугубо доверенных лиц знали, что еще значительней его заслуги в разработке системы осведомительной службы. Он был как бы создателем научной школы, стройного учения о вербовке, пестовании и организации деятельности секретных сотрудников — тех, кого в простонародье и даже в обществе презрительно обзывают «слухачами».
— «Я, офицер, должен якшаться с наушниками и соглядниками», — так, наверное, с презрительным чувством думаете вы. Но важны не сами по себе явления и факты, а ваша точка зрения на них, — наставлял Сергей Васильевич своих подручных, а в их числе и Додакова — в ту пору еще совсем зеленого поручика, начинавшего службу в Московском охранном отделении. — «И сказал Господь Бог Моисею: «Пошли людей, чтобы они обозрели землю Ханаанскую...» И послал их Моисей обозреть землю Ханаанскую, и сказал им: подите в эту южную страну и взойдите на гору; и осмотрите землю, какова она, и народ, живущий на ней, силен ли он или слаб, малочислен он или многочислен? И какова земля, на которой он живет, хороша она или худа? И каковы города, в которых он живет, в станах или в городах укрепленных?..» Как видите, сам господь поучал пророков своих собирать информацию. Начало секретного розыска восходит к библейским временам. А уж что не зазорно господу, то подавно похвально нам, греховным сынам его.
Охранение общественной безопасности невозможно без политического розыска, политический же розыск без информации — гончая без нюха, — поучал полковник. — Жизнь меняется. При Иване Грозном преступников четвертовали, при нашем государе мы поставлены на порог парламентаризма. Но как при Грозном, так и при нынешнем августейшем монархе невозможно выкорчевать оппозицию правительству и революционные тенденции. Однако быть в курсе деятельности оппозиционеров и революционеров — наш долг. Быть в курсе — и наносить неожиданные удары. И единственное решительное средство для этого — иметь своих людей в каждой ячейке общества. Внутренняя совершенно секретная и постоянная агентура — главное и единственное основание политического розыска. И задача жандармского офицера, поставленного государевой службой охранять державные столпы и благоденствие империи, главная забота — организовать сеть секретных осведомителей во всех слоях общества.
— Пути поиска таких людей различны, но метод один: офицер охраны должен быть человековедом, — делился своим опытом Зубатов. — А знать человека, как справедливо говорил мудрый Дизраэли, — это знать его слабости. К чему наиболее слаб человек? К деньгам. Гоните прочь «штучников», которые за рубль несут вам протухший слушок, но не скупитесь на тех, кои, будучи поколеблены в пользе своей революционной деятельности и в то же время нуждаясь в деньгах, хотя и не изменяют коренным образом убеждений, однако ради звона злата согласны информировать вас о деятельности своих сотоварищей.
Еще ценнее для нас те, чье самолюбие было чем-либо ущемлено, кто считает себя по способностям и заслугам достойным более высокого положения в сообществе, однако не признан, — таковые готовы по злопамятности и мести выдавать сотоварищей. Однако, — Сергей Васильевич назидательно поднимал палец, — наиболее важны деятели партий, превращенные путем убеждений в действительных сотрудников на жалованье. Такие служат наиболее усердно, и я знаю немало их, сделавших завидную карьеру в обществе. Получив такого сотрудника, принимайте все меры, чтобы проводить его из низов организации в самые верхи. Как? При посредстве арестов более сильных работников, однако не хватая всех, а оставляя около вашего человека нескольких из более близких и менее вредных, или давая ему возможность заранее уехать по делам партии, или, в крайнем случае, арестовывая и его самого, а затем освобождая вместе с несколькими другими якобы по недостатку улик. Жалованье вашему сотруднику за время ареста должно быть не только сохраняемо, но и увеличиваемо.
Почему обо всем этом я говорю именно вам? Потому что его фамилию должны знать только вы. Остальные чины отделения, в том числе и я сам, будут знать лишь его псевдоним или номер. И никто, кроме вас, не должен видеть его в лицо. Вы будете встречаться со своими осведомителями на тайных, конспиративных квартирах — как если бы работали во вражеской стране.
Повторяю и повторяю, — заключал Зубатов, — не смотрите на дело приобретения сотрудника как на рыночную куплю-продажу. И ни в коем случае не относитесь к вашему человеку небрежно или, того хуже, с презрением, коего он, возможно, и заслуживает, ибо никто из нас не станет оправдывать Иуду, продавшего Христа. Однако упрячьте эти мысли и чувства поглубже и смотрите на сотрудника как на любимую женщину, с которой вы находитесь в тайной связи. Берегите ее как зеницу ока. Один неосторожный шаг — и вы ее опозорите. Помните это, относитесь к этим людям так, как я вам советую, и они поймут вас, доверятся вам и будут работать с вами честно и самоотверженно.
Тогда, семь лет назад, в начале своей жандармской карьеры, Додаков принимал на веру поучения Зубатова. Для того были основания. Из доверительных бесед со своим наставником, из рассказов сослуживцев поручик узнал некоторые черты биографии Сергея Васильевича. Начальник Московского охранного отделения сам в юности, еще лицеистом, входил в народовольческий кружок, а затем «по велению души» стал осведомителем департамента полиции и сразу же обратил на себя внимание эрудицией, знанием революционного движения, редкостной настойчивостью, памятью и работоспособностью. Кроме того, Додаков имел возможность сам убеждаться, как после групповых арестов полковник беседовал с теми, кого, судя по всему, намечал к сотрудничеству. Нет, это были не допросы с пристрастием, которые проводились в подвалах охранного отделения на Гнездниковском с помощью унтеров, чьи доблести концентрировались в зубодробительных кулаках. Зубатов принимал арестованных в своем чистом и уютном кабинете на втором этаже. И сам допрос был скорей беседой равных — за чашкой чаю, в споре, без протокола, — что, конечно, не исключало — в случае несовпадения точек зрения — и подвалов.
Такой образ мыслей и действий Сергея Васильевича делал работу по розыску чрезвычайно интересной для Додакова и увлекательной, не притуплял, а, напротив, развивал способности Виталия Павловича. И все же, повседневно общаясь с людьми, по убеждению или за деньги предававшими своих товарищей, Додаков поначалу испытывал чувство, будто сукно его мундира пятнали липкие пальцы. Но Сергей Васильевич — вот уж воистину знаток страстей человеческих! — внимательно следил за сменой настроений своего способного помощника и ученика и в трудную минуту отеческим увещеванием или убедительной аналогией мог снять остроту его переживаний.
— Разве не вынужден был такой заступник дела святой церкви, как Игнатий Лойола, даже тайну исповеди использовать для получения сведений о замыслах еретиков? — сочувственно поблескивал очками Зубатов.
Ссылка на авторитет таинственного генерала ордена иезуитов, кумира всех молодых жандармских офицеров, была самым убедительным аргументом для новичка охранной службы. После таких бесед мрачные мысли о жандармском ремесле приходили Додакову все реже и со временем оставили лишь желание после очередного обмена рукопожатиями с секретными сотрудниками хорошенько вымыть руки. Да, что поделаешь: жестокая необходимость. К тому же это «дно», персонифицированное в отдельных личностях, не всегда являло собой отвратительный лик язв человеческих.
Вот и сейчас, наблюдая за Зиночкой, приналегшей на стол и старательно выводящей округлые строчки очередного доноса на листе белой плотной бумаги, он не мог не залюбоваться и нежной покатостью ее плеч под тонким батистом, и белой, в лебяжьем изгибе, шеей с невинно рассыпанными по чистой коже родинками, и мочкой уха, выглядывающей из густых, коротко стриженных волос.
Что побуждает это ясноглазое существо приходить вечерами в полицейские квартиры?.. Дочь мелкого классного чиновника, с приданым, полную гимназию окончила... Зиночка перешла к Виталию Павловичу «по наследству» — от предшественника Додакова в Петербургском охранном отделении. Завербована она была испытанным методом: романтическая любовная история, связь с бомбистом, социалистом-революционером. Бомбиста «замели». В тот вечер у него в доме оказалась и эта девица. Ему — Петропавловка. Ей на выбор: высылка из столицы — или раскаяние и содействие охранной службе. Словом, ловля рыбки на блесну. Девица испугалась — скорее всего не высылки, а отцовского гнева. И согласилась. Все это было до зевоты банально. Не укладывающимся в «табель» Зубатова оказалось другое. Память о бомбисте, осужденном на вечную каторгу, выветрилась из ее головки весьма быстро, и служить она стала с рвением, усердно и изобретательно.; Ради денег? Нет. Деньги, правда, берет, но с гримаской, будто одолжение делает. Тогда во имя какой своей мечты она с утра до вечера высиживает в скучной технической конторе, а потом с усердием строчит донесения, вместо того чтобы переписывать в альбомчики с poзочками вирши поэтов или сочинять любовные послания?.. Загадка...
— Все, кажется, — с облегчением вздохнула Зиночка, распрямляясь и вытирая кружевным платком нос.
«Вульгарно, — в который раз подумал Виталий Павлович. — Да что с нее взять?»
Ротмистр взял листы, быстро проглядел их:
— Превосходно. Поставьте число и подпишите. Как всегда, псевдонимом.
Девушка вывела: «Антуанетта».
— Поздравляю вас, в появлении сегодняшнего манифеста государя — и ваша заслуга.
Зинаида Андреевна зарделась. «Ну, твоя-то заслуга ничтожна, — подумал, продолжая благодушно улыбаться, Додаков. — А вот моя бесспорна. С обнародованием манифеста начинается новая эпоха в истории России, и нам наконец-то развязаны руки. Большой день!..»
Додаков собрал бумаги, сложил и спрятал во внутренний карман — портфелям он не доверял.
— Итак, Зинаида Андреевна, до следующего понедельника. В это же время, на Стремянной, нумер пятнадцать...
— Квартира три в бельэтаже, — повторила, кивая, девушка.
— Совершенно верно. И у меня к вам просьба: попытайтесь расположить к себе господина первого инженера.
— Что вы хотите этим сказать? — Зиночка открыто посмотрела в лицо Додакову.
Он слегка смутился:
— Видите ли... Поймите меня правильно. В определенных обстоятельствах самый неприступный мужчина, вспомните хотя бы филистимлянку Далилу...
— Кажется, это та, которая стала любовницей Самсона и срезала его волосы?
— И он лишился своей силы. Слабая женщина победила титана.
— Значит, и я должна стать любовницей инженера? — глаза ее простодушно глядели из-под челки.
— Ну, зачем же так упрощать? Есть пределы...
— А почему бы и нет?
Она улыбнулась, так что обнажились скошенные чистейшие зубки.
«Ого! Вот это зверек! Темна вода во облацех... Далеко ты пойдешь, прелестница Далила, — оценивающе посмотрел на нее Виталий Павлович. — Далеко».
Он поглядел на часы, поднялся:
— Вас проводить до извозчика, сударыня?..
Того же четвертого июня около полуночи в полуподвале серого дома на Петербургской стороне, на Александровском проспекте проходило еженощное собрание. В круглой комнате с низким, поддерживаемым двумя колоннами потолком сошлось десятка три мужчин, по виду своему — приказчиков, мастеровых, дворников, половых и извозчиков. Многие стояли, подперев стену и расставив натруженные ноги, кое-кто сидел на скамьях, упершись ладонями в колени. Курили махру.
За единственным в комнате столом располагался грузный краснолицый мужчина — рыжебородый, с золотой цепочкой, провисавшей на жилете, с массивными кольцами на толстых пальцах. На столе слева от него возвышалась стопка тетрадок, правый ящик стола был немного выдвинут, и в нем поблескивала горка серебряной мелочи — гривенники и пятиалтынные, ворохом лежали рублевки.
— Голубь!.. Лапоть!.. — выкликал рыжебородый, и мужики, отрываясь от стены, по очереди подходили к столу, выпрастывали из карманов зипунов замусоленные тетрадки, переступая с ноги на ногу, листали их и докладывали:
— Принял я Залетнова у Пассажа в восемь. От Пассажа он поехал на Галерную, в дом Онуфриева. Пробыл до часу пополудни. Оттудова пехом до Почтовой. Осторожничал, в витрины глядел, петлял...
— Умник полный день отсиживался дома, на фатере. В десять тридцать к нему пришел известный Штоф, а следом дамочка незнакомая, назвал ее Канарейкою... В час с четвертью оба вышли с товаром, взяли ваньку — вон его, Тимофеича, он поддежуривал — и отбыли. А Умник так все и отсиживался, пока я смену передал.
— Доставил я их, ваше благородие, Штофа и птичку, на Перинную, к дому мещанина Фомкина, — подхватывал Тимофеич, поигрывая кнутовищем в заскорузлых пальцах. — Там у меня взял их вот он, Сучок...
Каждый, отчитавшись, с угрюмой почтительностью клал свою тетрадку на стол. Рыжебородый заглядывал в нее, переспрашивал:
— Сколько, гришь, срасходовал? Трешницу? Ого-го, мотягой стал, разорить нас совсем хочешь. Куда срасходовал? На билет конки... так, билет в наличии, на чайную — это изымем... Плюс... Плюс... Минус... Получай два с полтиной и бога не гневи, — он запускал руку в ящик, доставал бумажки и серебро, отсчитывал на сукне, наблюдал, как мужик, жадно торопясь или медленно, с достоинством сгребает в ладонь деньги, и вызывал следующего.
Это был ежесуточный сбор филеров — агентов наружного наблюдения Петербургского охранного отделения. Филерская служба существовала в столице и по всей Российской империи издавна, можно сказать, издревле, и дополняла собой службу секретных агентов-осведомителей. О филерах в народе знали. Им дали кличку: «гороховые пальто», — дали ошибочно, полагая, что они состоят на службе в управлении полиции на Гороховой, и не подозревая о сером доме на Александровском проспекте, рядом с Петропавловской крепостью. Вряд ли догадывались в народе и о том, какой густой была эта сеть. Не считая сотрудников, которые персонально прикреплялись к наблюдаемым личностям, а также специального летучего филерского отряда и извозчичьего двора с экипажами и «ваньками», ничем не отличавшимися от всех прочих «ванек» и экипажей, множество агентов несли дежурство на столичных улицах. На Невском за день сменялось сорок пять постов, на Морской и у арки Генерального штаба — двадцать четыре, в районе департамента полиции — двенадцать. И так по всему Санкт-Петербургу. И это не считая особой службы по охране двора и царствующих особ. Здесь, у дворцов, в районах загородных резиденций, в императорских театрах и прочих посещаемых августейшей фамилией местах их была тьма-тьмущая.
Служба у филеров была вроде бы попроще, чем у внутренних агентов. Однако и у этой профессии существовали свои сложности и хитрости. Филеру не нужно было знать ни фамилии человека, за которым он следил, ни кто он — подозрительный интеллигент, социалист или, напротив, преданнейший государю предприниматель или даже князь. Агент, приставленный к интересующему начальство лицу, должен был или неусыпно следить за его домом, или «принять» его у назначенного пункта и не упускать из виду, пока не сдаст своему сменщику. А это очень часто оказывалось совсем непростым делом, требовавшим сноровки, лисьей осторожности, ловкости, опыта и недюжинной физической выносливости: у филера должны были быть крепкие ноги, отличное зрение, превосходный слух, цепкая память и такая невыразительная внешность, которая, как гласила инструкция, «давала бы ему возможность не выделяться из толпы и устраняла бы запоминание его наблюдаемыми». И однако же, дом на Александровском проспекте располагал мастерами наружного наблюдения в достаточном количестве: всем требованиям удовлетворяли бывшие тюремные надзиратели и раскаявшиеся уголовники, хотя согласно той же инструкции департамента полиции филеры должны были набираться исключительно из запасных унтер-офицеров гвардии, армии и флота по предъявлении отличных рекомендаций от войскового начальства.
Правителем этих мрачных теней был восседавший за столом рыжий бородач Евлампий Пахомыч Железняков — такой же, как и его подчиненные, полуграмотный мужик, в прошлом сам надзиратель из «Крестов», хитростью, умом и бульдожьей хваткой дослужившийся до одной из главных должностей в отделении, до классного чина и ордена Владимира, давшего ему права потомственного дворянства и фамильный герб.
В этот час в стороне, у стены, на мягком стуле сидел и Виталий Павлович, молча слушавший доклады филеров и изредка делавший пометки в своей записном книжке.
— Я к Инженеру приставлен, — начал очередной филер по кличке Пчела. — Нонче спокойный он был. Проводил его утром от дому, что на Невском, 42, до службы, на Малую Морскую, 14. До обеда он и не выходил. Народу много в контору шло. Вот тут перечислено, кто да кто. В двенадцать ровно приехали двое, с виду подрядчики. Одного, старшего, я нарек Весельчаком, а другого — Косым, правым глазом он чтой-то не зрит. Здесь их приметы, — он погладил обложку тетрадки. — У ваньки, который привез, выспросил: с Охты ехали, все о какой-то траншее под кабель гутарили. В час с четвертью они отбыли, передал их Кузьмичу, он на выезде за углом поддежуривал.
— На Охту и отвез, там, где землицу лопатят, — буркнул от стены филер-кучер.
— В свой час доложишь, — осадил его Евлампий Пахомыч и пристукнул ладонью по сукну. — Продолжай, Пчела.
— В час двадцать Инженер на обед пешком пошли, сопровождал их молодой вьюноша, высокий такой, русый, в куртке Технологического, я его Студентом нарек. Гутарили тихо, об чем — не слышал. Инженер отвадили студента у своего дома, ручку жали. До трех пополудни они отдыхали, обедали, видать, в квартире. Потом снова в контору возвернулись. Под самую мою смену только одна дамочка приехала. Уже примеченная, Учителькой значится по альбому, под нумером семнадцатый — «секретный надзор, особое наблюдение»...
Железняков достал из глубины стола альбом с парусиновыми страницами, полистал, нашел фотографию под номером 17. На ней была запечатлена женщина лет тридцати пяти, темнобровая, с гладко зачесанными назад, взятыми в узел волосами. Додаков заглянул через плечо Евлампия Пахомыча, удовлетворенно кивнул.
— Не тяни кота за хвост, что далее? — поторопил
Пчелу шеф филеров.
— В шесть вечера ровно я передал пост Тыкве, Учителька еще не выходила, — закончил Пчела и положил на сукно свою тетрадку.
— Тыква! — нетерпеливо повертел могучей шеей Железняков. Приземистый квадратный мужичок придавил каблуком окурок самокрутки и нерешительно, боком, семенящими шажками двинулся к столу. Глаза его были опущены, и по скулам наливались бурые пятна.
— Ну? — доброжелательно понудил его к рассказу Евлампий Пахомыч.
— Я, значит, как сказать, принял в шесть... И, тово, как сказать, до положенного часу... — начал мужичок, но голос его неожиданно оборвался на фальцет, и он замолк.
— Когда ушла мадам, куда направилась, кому передал? — с мягкой улыбкой посыпал вопросами Железняков.
— Я, значит, как сказать... Не видел... Как сказать, не выходила! Никого не видел!.. — зачастил, словно бы заголосил мужичок и опять неожиданно замолк.
— Не видел, значит, как сказать? — продолжая улыбаться, передразнил Евлампий Пахомыч, задвигая ящик и поднимаясь из-за стола.
Пружинистыми шагами он приблизился к Тыкве, повел носом в его сторону, принюхиваясь, и резко, со всего маха, ударил его пудовым кулаком:
— Не видел, сволочь? В кабаке дежурил?
Он левой рукой сгреб мужика за воротник и, не давая ему увертываться, стал правой методично тыкать в зубы, пока у того на губах не запенилась сукровица. Мужик не отстранялся, лишь вертел головой, таращил глаза и мычал.
— Не видел, так тебя растак? А знаешь, сволочь, кого ты упустил? Сгною, раздавлю, как клопа вонючего!
Кончив бить, Железняков встряхнул мужика:
— Ну?
— Виноват, Пахомыч! Бес попутал!
— Попутал — так признавайся, а не финти! Мне брехунов не надобно. Филер должен быть честней святого Петра, у нас служба государева!
Он воздел красный палец к потолку, потом оттер а крови руки скомканной бумагой, отбросил ее на пол вернулся к столу:
— Ступай, упырь. Штрафу с тебя — десять рублев и два суточных наряда, попробуй хоть глазом моргни! Кто там следующий?
«А, черт, — с досадой подумал Додаков, — опять оборвалась ниточка...»
Как правило, с утра полковник Герасимов никого не принимал, даже ближайших сотрудников. Дежурный офицер к его прибытию подготавливал вечерние и ночные сводки происшествий по городу, Железняков (когда он только успевал?) — выписки из наиболее важных донесений филерской службы, заведующие другими частями — не терпящие отлагательства бумаги в кожаную папку «К докладу». И начальник отделения, запершись, погружался в работу.
Утром пятого июня он также не изменил установленному порядку. Неторопливо и тщательно изучив бумаги, одни оставив без внимания, на других начертав разнообразные, предельно лаконичные резолюции, он растасовал их по папкам, по синему полю обширного стола, оставив перед собой лишь несколько листков, наиболее его заинтересовавших. Затем, совершив хитроумные манипуляции с ключами и кнопками, отворил массивную дверцу сейфа и достал оттуда несколько прямоугольных квадратов белого картона с нанесенными на них значками, а из ящика стола — циркули, линейки и флаконы с цветной тушью.
Если бы не сияние эполет, пуговиц и аксельбантов на мундире полковника и не дорогой, в лепной раме, портрет императора на стене за его креслом, то вполне можно было бы предположить в этом сосредоточенном седеющем мужчине с аккуратно стриженными серыми усами и бородкой а-ля Скобелев ученого, исследователя. Собственно, Василий Михайлович Герасимов ученым себя и считал. Злоумышленники, тайные сообщества, государственные преступления были для него некой абстракцией, и, хотя они олицетворялись в конкретных исполнителях, имевших имена и фамилии, сталкивался полковник с нарушителями общественного благоденствия чрезвычайно редко, в исключительных случаях, предпочитая ограничивать знакомство с ними заочным изучением их подноготной по рапортам, доносам, докладам, протоколам допросов и обвинительным заключениям. И так же, не глядя в их глаза, он решал судьбу их — кого рекомендовал к виселице, кого к каторге или ссылке в места отдаленные, хотя, по опыту зная неисправимость профессиональных революционеров, предпочитал ограничиваться первыми двумя мерами.
Некоторые либеральствующие его коллеги считали полковника жестокосердным, кровожадным, чуть ли не вампиром. Но он, выслушивая подобные нарекания (не лично от коллег, конечно же, а от сотрудников осведомительной службы), лишь досадливо морщился.
Охранная служба была призванием Герасимова. Она была предопределена всей его жизнью, кругозором и мировоззрением. Его прадед еще при Николае I и графе Бенкендорфе начал службу в только что созданном тогда корпусе жандармов, и с тех пор голубой мундир стал фамильной униформой, передаваемой от отца к сыну, от сына к внуку. И сама фамилия Герасимовых превратилась в нарицательную при определении достоинств жандармского офицера, не щадящего живота своего во славу престола и отечества. Герасимовы смотрели на свою династическую профессию не как на синекуру, а как на тяжелую и важную работу.
Вот и сейчас Герасимов-пятый, вооружившись циркулем и пером, флаконами с тушью и разноцветными карандашами, работал. На белом картоне он чертил картограмму. В центре листа многими днями ранее был выведен кружок, в котором значилась подлинная фамилия, а также агентурная кличка наблюдаемого. От этого кружка расходились два ряда эллипсов, также состоящих из кружков несколько меньшего диаметра. Кружки первого эллипса означали учреждения и общественные места, которые поднадзорный посетил, кружки второго — лиц, с которыми он встречался. Кроме фамилий и полицейских кличек, в этих кружках проставлялись даты и часы свиданий, что позволяло судить об активности взаимоотношений. Своей графической завершенностью и симметрией картограмма напоминала изображение солнечной системы. От «солнца» к «планетам» были прочерчены разноцветные линии, каждая имела свой смысл. Подобные картограммы составлялись на основе донесений филерской службы и представляли собой «наружное освещение» интересующего охрану лица. Однако такое «освещение» выявляло лишь внешнюю сторону его жизни. А надо было «осветить» и изнутри. Для этого в наиболее перспективных «точках» внедрялись секретные сотрудники. Они и раскрывали, с какой целью проводятся встречи и что на них обсуждается. В результате картина представала полной. К тому же сведения от «источников» и филеров, поступавшие по разным каналам, давали возможность перепроверять донесения и тех и других. В результате никакой ошибки быть не могло. Составляя картограммы, Герасимов с удовлетворением думал: если через столетия историкам понадобится восстановить времяпрепровождение и круг знакомств кого-либо из общественных деятелей, попавших в поле зрения охранной службы, они смогут сделать это по полицейским документам с точностью до пяти минут — плюс-минус.
Смогут сделать это и в отношении лица, над картограммой которого он сейчас трудится, — господина заведующего кабельной сетью, первого инженера «Общества электрического освещения 1886 года» Леонида Борисовича Красина. Однако и они, будущие дотошные историки, так и не узнают, кто из окружения инженера доносил на него, ибо имена и клички осведомителей тоже обозначены кружками на схемах наравне с именами и кличками злоумышленников и случайных людей, и за каким из этих кружков скрывается секретный сотрудник, неведомо даже ему, начальнику охранного отделения. Да и зачем ему ведать? Для него важно другое: судя по картограмме, господин инженер продолжает свою преступную деятельность.
Василий Михайлович взял синюю карточку, которая была прикреплена к картограмме:
«Красин Леонид Борисов.
Партийные клички: «Никитич», «Зимин», «Винтер», «Финансист». 1870 года рождения. Сын надворного советника. Православный. Уроженец г. Кургана.
1891 г. — исключен из СПБ Технологического института за участие в студенческой демонстрации, а затем сослан в Нижний Новгород под гласный надзор полиции.
1892, 1894 гг. — подвергался арестам за революционную пропаганду среди рабочих.
1895 г. — сослан на 3 года в Иркутск по делу «Московского тайного кружка» — так наз. «Временного организационного исполнительного комитета».
1902—1904 гг. — агентурные данные о революционной деятельности в Баку, на нефтяных промыслах.
Делегат III и IV съездов Российской социал-демократической рабочей партии. В настоящее время — член ЦК (фракция большевиков).
Приметы: роста среднего, стройный, худой, темный шатен (совершенно темно-каштановый), волосы мягкие, борода вокруг всего лица, усы того же цвета, нос чуть-чуть вздернут, на лбу и под глазами морщины, имеет на вид лет 40... Проходит по следующим циркулярам ДП...»
Ох уж эти бумагоизводители в департаменте! Из-за этих циркуляров ретивые московские служаки, не спросясь совета, месяц назад арестовали Красина в первопрестольной. Выкормыши дурака фон Коттена чуть было не разорвали сеть, которую Петербургское отделение плетет вот уже без малого полный год. Еле уговорил Максимилиана Ивановича самолично распорядиться, чтобы Коттен выпустил инженера на свободу, извинился перед ним и впредь не совал носа в его, Герасимова, огород.
Посадить инженера за решетку полковник и сам может в любую минуту: тягчайших улик хоть отбавляй, а Красин и не таится, устроил из своей конторы на Малой Морской явочную квартиру, расхаживает по улицам, в воскресенье даже гулять изволил в злачных местах. Семью, правда, отправил на дачу. Но весь Петербург среднего достатка переселяется на лето на песок и сосны. Арестовать инженера — пальцем шевельнуть. А результат? Инженер, безусловно, — звезда первой величины. От нее тянутся пестрые лучи к другим звездам. Что ни день, на картограмме появляются новые кружки, ждущие своей расшифровки, «освещения» снаружи и изнутри. Кто эти Весельчак и Косой, обозначенные как подрядчики с Охты?.. И Студента проверить!..
Но главное направление розыска — Учительница. В кружке на схеме проставлено: «Крупская Надежда Константиновна». На синей же карточке с приклеенными к ней двумя фотографиями — анфас и в профиль — отмечено:
«...Партийные клички: «Катя», «Минога», «Рыба», «Мимоза», «Шарко», «Саблина». 1869 года рождения. Дворянка, дочь офицера, мать — из гувернанток.
1896 г. — привлекалась в СПБ по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»: устраивала рабочие кружки. Сослана на 3 года в Уфимскую губернии под гласный надзор полиции. Последующее запрещение проживания в столицах впредь до распоряжения, в университетских городах и фабричных местностях — на 1 год.
1901 г. — выбыла в Австрию. Проживала со второй половины 1901 г. за границей, вела из разных городов конспиративную переписку со всеми действующими в России комитетами РСДРП и занимала центральное положение в заграничной организации «Искры».
1905 г., октябрь — вернулась в Россию. Находится на нелегальном положении. Установлено многократное появление в Петербурге.
Помещена в следующие циркуляры ДП...»
Да, о том, что Крупская где-то здесь, в столице, свидетельствуют пометки в кружке на картограмме. А обрывающаяся красная линия должна вывести полковника Герасимова к главному объекту — к ее мужу Владимиру Ульянову — «Николаю Ленину», лидеру большевиков, неведомо где укрывающемуся. Еще год назад департаментом полиции было возбуждено дело об аресте Ульянова. Однако при всей тщательности розыска, при умноженной активности филерской и внутренней агентурных служб никак не удается установить его местонахождение. Что ни день поступают донесения о деятельности Ленина, о выступлениях его и встречах с руководящими работниками партии. Но все сведения — постфактум, а сам Ульянов вновь и вновь исчезает, не оставляя следа. Дважды за последнее время агенты отделения выходили на Учительницу, но оба раза теряли нить. И оба эти раза она встречалась с Красиным. Какие основания сомневаться, что она объявится на Малой Морской и в третий раз?
Недавно Герасимов снова получил отношение департамента на имя прокурора Петербургской судебной палаты: «г. Ленина департамент полагал бы необходимым подвергнуть безусловному содержанию под стражей и в этом смысле долгом считает просить соответствующих распоряжений и уведомления о последующем».
Распоряжения даны. Но результатов пока нет.
Что ж, терпение и терпение! Наступит день — и замкнется линия, которая должна соединить два кружка, и тогда на листе можно будет поставить крест. И сдать картограмму в архив — для грядущих историков, которым еще предстоит с трепетом исследовать это гениальное порождение российской инквизиции, затмившей славу жрецов аутодафе. А пока терпеливо и методично, считая петли, плести и плести сеть, не комкая начатое расследование ради того, чтобы скорее испытать сладостную радость победы, а руководствуясь мудрым принципом festina lente — торопись медленно. Festina lente!