ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ДЕПЕША С АВЕНЮ ГРЕНЕЛЬ
ГЛАВА 5
Ростовцев уведомил Гартинга, что он уже в Париже и им настоятельно необходимо повидаться. Аркадию Михайловичу претят частые встречи с агентом: чем реже прямые контакты, тем лучше для осведомителя, да и для самого заведующего ЗАГ. Но его очень обеспокоила задержка сотрудника в Берлине. Достаточно малейшей тени подозрения со стороны большевиков — и вся карьера способнейшего работника рассыплется прахом. Поэтому Аркадий Михайлович спешил на улицу Телье с тревогой.
— Все складывается как нельзя лучше, — встретил его сияющий Ростовцев. — Я сам было всполошился. Оказалось, Центр задержал меня в Берлине для того, чтобы я помог Никитичу и Лидину организовать спасение Камо.
— Никитич в Берлине? — не удержался от восклицания Гартинг.
— Был. Приезжал по заданию самого Ульянова и добился от комиссара полиции фон Гроппе свидания с арестованным.
— Ах, черт! — Аркадий Михайлович обеспокоен. — Почему же вы не сообщили?
— Не успел. Все как снег на голову.
— О чем шла речь при их встрече?
— Я не присутствовал. А любопытствовать — сами понимаете... Никитич, в отличие даже от Папаши, крайне осторожен. Предполагаю: о линии поведения Камо на следствии.
— Черт побери этих немцев! Допустить свидание!..
— На правительство очень сильно жмут немецкие социал-демократы. Они пользуются большим влиянием и в обществе, и в рейхстаге, и министры побаиваются их. Лидин как раз и прибыл для организации «общественного мнения».
— Какое, к черту, мнение, если найден сундук с бомбами?
— Бомбы сами по себе — всего лишь товар, как зонтики или панталоны. Имеет значение лишь то, для какой цели они предназначены.
— А где этот Никитич сейчас?
— Неизвестно. Сразу после свидания с Камо он покинул Берлин. Могу предположить: поехал для доклада о результатах к Ульянову в Финляндию.
— Ленин — в Финляндии?
— Местопребывание Ульянова держится в глубоком секрете. Однако все маршруты наиболее видных партийцев-большевиков проходят через великое княжество.
Очень важное предположение. Гартинг знает, как безуспешно пытается напасть на след вождя большевиков департамент полиции. Даже такое приблизительное наведение оценится очень высоко: агентам Трусевича не составит большого труда прочесать великое княжество — губернию за губернией.
— Что еще удалось вам узнать? Особенно о «цветах»?
— Оказывается, они вывезены из России уже давно, вскоре после экса, и мои предположения, что они хранились у Никитича и их должен был доставить сюда Валлах, были ошибочны, — признает свои промашки осведомитель. И искупает их новыми сведениями: — В самое ближайшее время товарищи предполагают приступить к размену пятисотрублевых билетов. Это абсолютно достоверно.
— Где?
— Наверное, в Швейцарии. Прямо из Берлина, проводив Никитича, Валлах выехал в Женеву. Однако это лишь предположение: Валлах способен на самые неожиданные решения.
— Да, он хитер, ох как хитер! — кивает Гартинг. — Держите меня постоянно в курсе событий. Я предвижу, что наступает решающий момент.
— Разумеется, — снисходительно кивает Ростовцев.
«Черт побери, кто на кого работает — он на меня или я на него?» — сердито думает Гартинг. Но с Ростовцевым ему легко: никаких мук совести. Сам Зубатов, теоретическими исследованиями которого пользуются все руководители агентурных служб, утверждал, что даже у лучшего осведомителя наступает критический момент, когда он осознает всю бездну своего морального падения и готов во искупление вины или открыться бывшим товарищам, или поднять руку на своего совратителя.. И нужно вовремя предугадать момент этого душевного кризиса. Немало жандармских офицеров погибло из-за того, что они не учитывали этого психологического момента. Аркадий Михайлович учитывает все. Умело использует для совращения примеры из истории, апеллируя к таким знаменитым осведомителям, как творцы «Женитьбы Фигаро» или «Робинзона Крузо». Разве отразилась на славе Бомарше или Дефо их полицейская служба? На многочисленных «Пьеров», «Сержей», «Гретхен» и «Вяткиных» эти примеры действуют. Если же, как подсказывала Аркадию Михайловичу интуиция, кризис приближался и разрыв был неотвратим, Гартинг отказывался от услуг осведомителя, в виде откупной выхлопотав для него пожизненную пенсию у департамента (кстати, несколько таких «пожизненных пенсий» на фиктивных агентов он исправно получает сам). Да, не проста обязанность заведующего ЗАГ. Но с Ростовцевым в отличие от всех других ему куда как легко. Аркадий Михайлович знает — этот не надломится. И без великой нужды не предаст его и не продаст — они очень нужны и очень подходят друг другу.
— Давайте постараемся в дальнейшем избегать прямых контактов, — напутствует на прощанье Гартинг. — Только в самых острых случаях. — И с ноткой благодарности заключает: — Как сегодня, например.
Они расстаются.
Со смутным волнением возвращается Аркадий Михайлович на улицу Гренель, сам еще не в состоянии разобраться в причине этого волнения, но предчувствуя ожидание чего-то непомерно важного. Такое состояние он испытывал месяц назад, когда отправлял в департамент первую депешу о Камо. И еще когда-то давным-давно, в юности... Может быть, наоборот, стоглазая его интуиция хочет подсказать неведомую опасность?
В кабинете, в молчаливых стенах, украшенных портретами, он обдумывает новые обстоятельства. Дело с Камо пока терпит: немцы — народ дотошный и неторопливый, следствие только начинается, и внести в ход разбирательства свои коррективы еще не поздно. На сегодня главное — «цветы», которые обещают превратиться в ягодки. Допустим, предположение Ростовцева, что большевики обменяют деньги в Швейцарии, — не блеф. В Женеве у ЗАГ шесть платных агентов. Можно подослать на подмогу еще нескольких филеров Бэна и блокировать конторы всех центральных швейцарских банков, хотя, черт побери, ни в одной другой европейской стране нет такого обилия золотых вывесок, как в этой маленькой горной республике. Ну а если обмен состоится не в Швейцарии и Валлах придумал свою поездку для отвода глаз? А если...
И тут Аркадий Михайлович застывает, как всадник, мчавшийся в галоп по широкой дороге, которая вдруг оборвалась пропастью. Постой! Сами по себе рубли в руках большевиков-эмигрантов — это ведь еще не улика, это как те же бомбы на складе льежского фабриканта: большевики могут сослаться на получение наследства, на пожертвования единомышленников, на что угодно! Как же он раньше не принял этого в расчет? Конечно, если бы их задержали там, в России... А здесь банкам наплевать, откуда у них русские билеты, лишь бы получить свой процент с финансовой операции... Все рушится, все! Все идет прахом! Обменяют — как пить дать обменяют, и пальцем их не посмей тронуть! И новые сундуки с бомбами, новые яхты, груженные пулеметами, типографскими станками и нелегальщиной, поплывут в Россию!.. Постой-ка!..
Аркадий Михайлович зажмурил глаза, как жмурят их в темноте, когда вдруг ударяет яркий свет. Но свет, до боли резкий, рвется сквозь веки. Так и мысль его, на какой-то момент погребенная во мрак как бы обломками рухнувшего здания, продирается, оживает, рвется к сверкающей точке. И вот оно, озарение! Если только... Если только!..
Он хватает лист в строчит по нему. И сам несет, чуть не бежит с депешей через комнату-отсек, оглушаемый трескотней «ундервудов», в окованную броней каморку шифровальщика.
А потом наблюдает, как телеграфист отстукивает на ленту:
«Необходимо номера пятисотенных кредиток, экспроприированных летом Тифлисе, сообщить срочно банкам Лондоне, Париже, Берлине, Вене. Большевики пытаются менять сто тысяч рублей».
Если только известны номера билетов, можно будет... Если только известны номера...
Трусевич сразу же оценивает взрывчатую силу телеграммы Гартинга. Он налагает резолюцию: «Особый отдел — исполнить немедленно».
Часом позднее, на очередном докладе у министра, Максимилиан Иванович сообщает Петру Аркадьевичу об идее Гартинга. Столыпин тоже угадывает ее смысл с полуслова. Он тут же связывается с министром финансов Коковцевым.
К концу дня Коковцев уведомляет:
«Похищенные кредитные билеты пятисотенного достоинства имеют серию «A.M.» и номера от № 62901 по 63000 и от № 63701 по 63800. По моему распоряжению государственный банк циркулярно оповестил своих заграничных корреспондентов о намерении злоумышленников приступить к размену похищенных в Тифлисе кредитных билетов. Примите уверение в совершенном почтении и истинной преданности».
Следующим утром Столыпин обращается к министру иностранных дел Извольскому с просьбой предупредить через российские посольства в европейских столицах правительства этих стран о возможности размена денег.
Вот он, час торжества, неотвратимо следующий за минутой озарения! Его, Аркадия Гартинга, волей подняты на ноги три министерства российского кабинета, чуть не вся Европа! Его, Аркадия Гартинга, сверкнувшая голубым клинком мысль — и сколько высших чиновников склонились над бумагами, сколько фельдъегерей понеслись сломя голову, сколько тайных пружин приведено в действие!.. Честолюбие рисует ему картины поразительнее хлестаковских, только у гоголевского персонажа то были фантазии, а он, Аркадий Гартинг, воплотил все это в реальность. Случай? О нет! И разве не высшая награда для самого себя — сознавать: да, я в своем призвании велик, и те эпизоды моей биографии, которые уже дважды стали первостепенными событиями истории, — не шалости судьбы, делающей великим и гуся, а милость всемогущего, избравшего его своим земным орудием! Богу богово, кесарю кесарево, но и он, Аркадий Гартинг, червь по происхождению и роду, добившийся всего в жизни своим умом, ныне потомственный дворянин. И теперь пора уже озаботиться и о титуле, и подыскать соответствующее родовое древо, чтобы даже и за его спиной не могли кривить свои гнусные рожи родичи Мадлен. Он, как говорят англичане, «self-made man — человек, сделавший самого себя», — и он может гордиться этим, пусть постаментом ему и служит навозная куча.
Уже после того, как замкнулась цепочка донесений и распоряжений, вызванная телеграммой Гартинга, на имя директора департамента поступила из Парижа еще одна депеша — от агента «Данде».
Осведомитель-двойник сообщал во всех подробностях о перипетиях берлинской поездки, о Литвинове, Никитиче и Лидине, о возможном местонахождении Ульянова-Ленина, а также о том, что в предполагающемся обмене пятисотрублевых билетов российского банка должна принять участие большая группа политэмигрантов. Письмо «Данде» лишний раз подтверждало, что Гартинг черпает свои сведения из того же колодца. Но в донесении двойника была одна деталь, заведомо неизвестная заведующему ЗАГ, — не очень-то значительная, но в какой-то степени предопределившая решение директора. Осведомитель сообщал, что студент Владимиров выезжал в Женеву, где в помещении «Русской библиотеки» встречался с известными департаменту Ольгой и Мининым, а также с приезжавшим туда Литвиновым. Можно предположить, что говорили они об аресте Камо и обмене денег.
Максимилиан Иванович пришел к выводу: если все разыграть как по нотам, то можно одним ударом захватить большевистскую эмигрантскую колонию не только в Париже, но и во всех других странах Европы. Перспектива столь заманчива, что полагаться лишь на заграничную агентуру и на усердие самого Гартинга он не собирался. И без того чересчур много лавров достается этому выскочке. Не исключено, что сей мещанин во дворянстве метит на кресло самого директора, да Максимилиан Иванович еще не в гробу! Однако связи Гартинга весьма весомы, посему действовать надобно осмотрительно. Но действовать необходимо: для пользы государственной. И общее руководство будет осуществлено департаментом и лично им, директором. Приняв решение, Трусевич снова вызвал Додакова.
Кратко рассказав ему о новых обстоятельствах по делу о тифлисских экспроприаторах, Максимилиан Иванович высказал пожелание провести расследование параллельно с ЗАГ. Он сделал паузу, как бы подчеркивая значение задания, которое на него возлагал. Виталий же Павлович, опрометчиво решив, что директор уже закончил и теперь ждет его предложений, подтянулся и выпалил:
— Разрешите, ваше превосходительство? Если вы соизволите оказать мне столь высокую честь, я бы сам выехал в Париж для приведения в исполнение вашего замысла.
«Вот те на! — несколько опешил директор. Додаков предвосхитил именно то, что он сам собирался торжественно предложить ему. — Не на поверхности ли мое решение? Или, напротив, этот молодец так проницателен? Почему он так жаждет ехать? Было бы лучше, если бы он не хотел, а я понудил... Тут что-то не так».
Он пожевал губами:
— Что ж... Об этом, быть может, следует подумать...
«Да, — мелькнула у Трусевича мысль, — бирюк Герасимов неспроста цеплялся за него...»
— За границей — это, знаете ли, не то, что в отечестве. Да-с. И в департаменте вы недавно. — Он снова пожевал губами: — Явитесь завтра утром.
«Чем-то я рассердил старика», — в растерянности думал Виталий Павлович, пробираясь по бесконечным лабиринтам и железным лестницам-трапам из директорских апартаментов в прокуренный смрадный коридор особого отдела. Мысль о нежданной возможности поехать в Париж уже захватила его. Он-то справится с любым заданием! Костьми ляжет! Тем более что не только желание отличиться манит его во французскую столицу. Эту надежду, пусть не до конца осознанно, он лелеял давно. «Перед Елисейскими полями она не устоит, уж я-то их натуру знаю! — думал он, входя в свою комнату, шкафами вдоль стен напоминавшую гардеробную. — Если старик клюнет, разом разрешится все!..»
К открытию присутствия Додаков был уже в приемной директора, где по углам за столами и телефонами сидели дежурившие с ночи жандармские офицеры и чиновники для поручений.
Проходя в кабинет, Трусевич кивнул Додакову: «Входите».
— Я обдумал ваше предложение, — ворчливо проговорил он, разглядывая подполковника. Щеки Виталия Павловича горели. Это можно было объяснить или волнением, или морозцем. — Опыта у вас маловато, хотя я припоминаю и ваши московские старания, да и в столице, в дни смуты. И с Лисьим Носом — да-с, мы все помним, — он продолжал оглядывать его с холодной усмешкой. — Однако ни за границей, ни тем более в Париже вы не бывали. Но в этом именно и есть положительное обстоятельство: там вас не знают. Заведующий ЗАГ тоже с вами незнаком: в департаменте вы недавно... Поезжайте!
Додаков с трудом сдержал торжествующую улыбку. Хотя для полной радости оснований еще не было.
— Продумайте, в каком качестве вам следовало бы поехать.
— Я уже думал... — Виталий Павлович запнулся. — На тот случай, если бы вы решили в мою пользу, ваше превосходительство.
«Скор, скор, однако, — Трусевич скривил губы, — Вот она, молодежь, торопится, как рысаки, кто первым к ленточке. И не думают, что так и ноги поломать можно...»
— В каком же, подполковник?
— Лучше всего под видом инженера. В этих сферах меня и подавно никто не знает, я же, работая со студентами, порядочно набрался познаний. А деловая поездка инженера предполагает самые широкие и разнообразные контакты.
— Недурно. Подготовьте необходимые документы.
Максимилиан Иванович открыл сейф:
— Работать будете совершенно самостоятельно, более того — контролируя заведующего ЗАГ, ибо у нас есть основания сомневаться в его безупречности. Учтите, однако ж, что Гартинг — весьма многоопытный сотрудник охраны, и ухо с ним надо держать востро!
Трусевич достал из сейфа желтую, по виду старую папку, перебрал ее страницы старческими пальцами:
— В известной степени я преступаю правила, однако ваша служба предполагает полное к вам доверие. Вот «Личное дело» коллежского советника Гартинга. Ознакомьтесь, чтобы иметь о нем полное представление. Читайте, а я пока займусь спешными делами.
Виталий Павлович принял папку, раскрыл ее и с перовой страницы словно бы углубился в захватывающий роман. Он читал не отрываясь, время от времени выражая свои чувства лишь маятникообразным покачиванием головы, отчего уши его едва не касались эполет.
Мыслима ли в наш век такая карьера? Начавшаяся к тому же с прямо-таки купеческого торга:
«Готов к услугам за 1000 франков в месяц, не считая разъездных, с уплатой, в случае разрыва, 12 000 франков».
На бумаге резолюция:
«Личность ловкая, неглупая, но сомнительная. Сношения с ним полезны, но цена высокая».
Торг завершился взаимовыгодной сделкой. В папку был подшит документ:
«Бывший агент СПБ-го секретного отделения, проживающий ныне в Париже под именем Ландезена, приглашен с 1 сего мая к продолжению своей деятельности за границей и поставлен в непосредственное отношение с лицом, заведывающим агентурой в Париже. Соглашение состоялось на следующих условиях:
1. С 1 мая 1885 г. Ландезен получает триста рублей или семьсот пятьдесят франков жалованья в месяц.
2. В случае поездок вне Парижа, предусматриваемых в видах пользы службы, Ландезену уплачивается стоимость проездного билета и десять франков суточных...
8 мая 1885 г.
Директор департамента П. Д у р н о в о».
Предполагал ли департамент, двадцать три года назад возобновляя деловые отношения с бывшим своим сотрудником, какого жреца охранной службы он приобрел в самонадеянном и нахальном студенте?
Додаков дочитал эту своеобразную книгу, где не было и не могло быть ни малейшей выдумки, где каждая страница — пронумерованный документ и в то же время породить которую не могло бы самое причудливое воображение, и, закрыв обложку, посмотрел на директора:
— Фантастично, ваше превосходительство!
— Поэтому я и познакомил вас, так сказать — заочно, чтобы вы не сплоховали. Действовать вам придется через агента «Данде». Хотя, как бы этот агент не продал вас тому же Гартингу — по всей видимости, «Данде» трудится и на него.
— Явку возьму, но постараюсь обойтись без агента, ваше превосходительство. Использую студента Антона Путко.
— Вашу закольцованную птичку? Ну что ж...
Виталию Павловичу предстояло сделать решающий шаг, и он, как перед прыжком, даже глубоко заглотнул воздух:
— Студента Путко весьма близко знает некая девица, в недавнем наш секретный сотрудник, которая служит секретарем в «Обществе электрического освещения». Я мог бы предложить ей поехать со мною в Париж в качестве секретаря при инженере.
— Как зовут ее? Я имею в виду кличку.
— «Антуанетта».
Директор на минуту задумался. Наивен был бы Виталий Павлович, если бы решился предположить, что его собственные личные и служебные связи находились вне контроля вышестоящих начальников. Вынося оценку Додакову и определяя его исполнителем чрезвычайно ответственного задания, Трусевич тщательно изучил всю его подноготную и его окружение. Он не оставил без внимания и столь часто навещавшую офицера на конспиративных квартирах весьма пикантную девицу с коротко стриженными волосами. Не позже как вчера вечером Трусевич разглядывал ее фотографии и просматривал ее досье. И горячность молодого подполковника, а также тщательно обставленное, под самый конец разговора, как бы между прочим, упоминание о ней — ничто не ускользнуло от внимания многоопытного служителя охраны. Категорически пресечь? А почему?.. «Старцы любят читать нравоучения потому, что сами уже не в состоянии подавать дурных примеров». Нет, опыт убеждает, что красивая женщина на полицейской службе весьма и весьма полезна. Пусть потешит себя Додаков, и пусть эта «Антуанетта» (директора покоробил псевдоним, и он даже поморщился) послужит душой и телом на благо отечества.
Виталий Павлович с тревогой наблюдал за директором, страшась затянувшейся паузы. И когда тот сморщил рот как от кислого, у него даже свело скулы.
— Хорошо. Пригласите и эту... «Антуанетту» для прогулки в Париж, — сухо кивнул Максимилиан Иванович. — С богом!
Фиакр вез их по Елисейскйм полям.
Вечер еще не наступил, но на Больших бульварах уже разгорались огни, и улицы заполнялись пестрой, шумной, веселой толпой. Только что они оставили чемоданы в отеле и теперь свободные, отрешенные от всех забот, открывали для себя Париж.
Все случилось как нельзя лучше. Виталий Павлович, как когда-то прежде, условным письмом назначил Зинаиде Андреевне встречу на квартире, той самой, в доме на Стремянной, выспросив разрешение на этот час у бывшего своего шефа генерала Герасимова. Зиночка пришла. Удивленная и, к удовольствию Додакова, уязвленная небрежением к ней: три месяца о ней никто и не вспоминал. Виталий Павлович легко объяснил причину: свой перевод в департамент и нежелание передоверять ее в чужие руки. А забыть — нет, к своему огорчению или к радости он ничего не забыл... И, глядя в ее открытое свежее личико, выжидательно поджатые губы и глаза, настороженно блестевшие из-под челки, добавил как бы о незначительном:
— А теперь выявилась надобность и во встрече, и в вашей, сударыня, помощи. Не хотели бы вы поехать в Париж?
— В Па-ариж? — недоверчиво протянула она, розовея.
— Да, сударыня. По сугубо служебной причине.
Она заливалась краской все более. Додаков почувствовал, как горячи стали ее щеки, и понял, что о таком предложении она не смела и мечтать.
— А как же служба в «Обществе»? — попыталась как бы воспротивиться она, сама ставя преграды.
— После того как инженер оставил ваше «Общество» — а насколько нам известно, он возвращаться на Малую Морскую вряд ли пожелает, — надобность в вашей службе там отпала. Через директора-распорядителя Александра Карловича все будет урегулировано. Вот вам деньги на гардероб. Рекомендую магазин «Aux elegant» на Невском. Мадмуазель Гоше сама подберет, можете на нее положиться.
Он не сказал, конечно же, что бо́льшая часть этих денег была из его кармана — суммы, выделенной финансовым отделом департамента, едва хватило бы на две модные шляпки.
— А в каком качестве я должна ехать? — все еще самолюбиво сопротивлялась Зиночка.
— В том же самом. Секретарем при инженере. Инженером этим буду я.
Впервые за всю встречу она посмотрела на него без игры — долго и оценивающе:
— Ну что ж... Я согласна.
В дороге он был внимателен и учтив, наведывался в ее купе поприветствовать с добрым утром, осведомиться о здоровье и проводить в вагон-ресторан. Он очень многого ждал от этого путешествия. Он испытывал мучительную радость в обуздывании самого себя. Как сказал тот англичанин: «Хочешь пользоваться плодами — не рви цветы». В этих словах и разгадка его собственного состояния. Не будь того, что случилось после Лисьего Носа, наверное, все сложилось бы иначе. Для нее ничего и не было, кроме безумного порыва, перед которым она сдалась, сокрушенная силой. А он — взял и не взял, и это было так же мучительно, как пересохшими от жажды губами припасть к запотевшему со льда стакану с ключевой водой и вдруг выронить этот стакан...
В Париже он снял номера в дорогом отеле на Трокадеро — его номер был через коридор против комнаты Зинаиды Андреевны, — осведомился, намерена она отдохнуть с дороги или посмотреть город, как бы настойчиво подчеркивая, что предоставляет все могущее случиться ее воле. Какое — отдыхать! Конечно же, на бульвары!..
И вот теперь он открывал ей Париж, очаровывал и искушал им. Он никогда не бывал здесь прежде, но достаточно знал французский, тщательно подготовился к поездке и теперь довольно легко мог быть гидом, угадать и площадь Звезды с ее Триумфальной аркой, и купол Дома Инвалидов, и Тюильри. В голове его кружилась фраза, вычитанная из какого-то путеводителя:
«Париж — второй город на свете по населению и первый — по напряженности и заразительной бодрости своей жизни, по красоте, великолепию и изяществу...»
Так это или не так, но он воспринимался не в деталях, а подобно полотну, написанному широкими и дерзкими мазками. Вблизи и не разглядишь, что же изображено, но чувствуешь — нечто сказочное. Там, в Петербурге, шуршали декабрьские вьюги, а здесь клены неохотно роняли багряные листья, и меха служили лишь моде. И казалось, нет у этого сонмища людей иных забот, как беспечно и весело скоротать вечер. Город готовился к рождественским праздникам, сверкал рекламными огнями, гирляндами разноцветных лампочек. Красовались елки в витринах, и прямо на тротуарах и площадях шла бойкая торговля подарками. Зиночка, казалось, растворилась в воздухе Парижа, как кристалл в кислоте. Лицо ее было напряженным и отрешенным, нос покрыли бисеринки пота, и кончик языка облизывал пересыхающие губы. И даже глаза, всегда такие блестящие, затуманились и потемнели. Ей не надо было ничего показывать и ни о чем рассказывать: она все равно ничего бы не услышала. Она жила в своем мире, радуясь и не веря осуществившемуся чуду, не чувствуя, что сверкающий бенгальскими огнями воздух холоден, что сами золотые нити — паутина...
В ресторане, за ужином, она пила, глаза ее блестели, она смотрела на каждого, разом на всех и ни на кого и звонко смеялась. На нее оглядывались. Но не осуждающе, а с улыбкой.
Виталий Павлович проводил ее, поддерживая, в номер.
— Ох, все кружится... — она оглядела комнату в притушенных огнях. Увидела посреди нее огромную, уже разобранную ко сну кровать под пологом, с высокой, резного дерева, спинкой и взбитыми подушками, с откинутым углом пухового одеяла, и словно бы протрезвела.
— Исполнение желаний, как в игре... Я — Мария-Антуанетта!
«Так вот она, разгадка псевдонима... Я был прав. Хотя и довольно банально...»
Зинаида Андреевна наклонила голову и исподлобья, с насмешливой улыбкой, посмотрела на него:
— Как там говорил какой-то их Людовик? «Париж стоит обедни», так?
— Не Людовик, а Генрих IV, — поправил Додаков. Она опустилась на край кровати. Мягкие пружины податливо просели под ней:
— Все равно. Стоит...
ГЛАВА 6
Утром Виталий Павлович с паспортами — своим и Зиночки — приехал в консульский отдел российского императорского посольства на улицу Гренель.
Старик привратник — борода лопатой, медали на груди — распахнул перед Додаковым двери. Чиновник, дежуривший в приемной зале, объяснил, что генеральный консул в отсутствии и по данному вопросу принимает вице-консул. И показал, в какой комнате.
Виталий Павлович вошел, профессиональным взглядом оглядел скромное помещение и направился к столу, за которым, погруженный в бумаги, сидел мужчина. Вместо склоненной головы — будто вспоротая при обыске пуховая подушка. Мужчина услышал скрип двери, поднял голову, и под копной мягких седых волос Додаков увидел смуглое моложавое лицо, холодно-вежливое, с холодными светлыми глазами.
— Разрешите? — Виталий Павлович изобразил умеренную почтительность, — Я — инженер акционерного общества «Гелиос». Приехал по делам службы в Париж. Вот паспорта, мой и секретаря.
Вице-консул принял книжицы:
— Долго собираетесь пробыть здесь?
— Как дела пойдут. Еще не знаю-с. Желательно для начала разрешение на месяц.
Вице-консул аккуратно раскрыл его паспорт, перелистал:
— Бочкарев Валерий Петрович... Очень приятно. — Он привстал и протянул руку. — Гартинг. Аркадий Михайлович.
Додаков внутренне вздрогнул. Так вот он! Виталий Павлович знал, что встреча непременно состоится. После всего того, что прочел о заведующем ЗАГ в кабинете директора, он страшился ее и готовился к ней, но не ожидал, что она случится вот так, неожиданно.
— Очень приятно, Аркадий Михайлович.
Едва заметная напряженность, вдруг промелькнувшая в светлых зрачках с агатовыми, расширяющимися, как у кошки, хрусталиками, тотчас и растворилась в доброжелательном прищуре. И с мягкой интонацией в голосе вице-консул сказал:
— Документы у вас в полном порядке. На месяц так на месяц, как будет угодно.
Он лишь мельком взглянул на фотографию Зинаиды Андреевны, распорядился поставить в обоих паспортах штемпели — отметки о регистрации, затем расписался замысловатой вязью и, возвращая соотечественнику документы, сказал:
— Приятного пребывания в Париже. Да, кстати, разрешите пригласить вас и вашу спутницу на рождественский бал. двадцать шестого. Соберется избранное общество. Где вы изволили остановиться?
Додаков назвал отель, поблагодарил:
— Сочту за высокую честь, господин консул! — и откланялся.
Он вышел из комнаты со странным чувством облегчения и в то же время разочарования: соперник оказался совсем не таким опасным. Приготовившись к напряженному поединку, он чувствовал себя как боксер, в первом же раунде нокаутировавший противника — к неудовольствию и публики, и своему собственному, ибо накапливавшиеся силы не поручили разрядки. И вот этот-то старичок — Сизиф охранной службы? Нет, будь он, Додаков, на месте коллежского советника, он держал бы себя иначе!..
Как глубоко заблуждался Виталий Павлович! В первое мгновение Гартинг, оторвавшись от бумаг и глянув на посетителя, принял было его за того, кем он и представился, — за инженера из «Гелиоса». Но уже и в то первое мгновение его насторожило и то, как посетитель осмотрел кабинет, и его выправка, не маскируемая даже легкой хромотой. А одного-единственного взмаха век, когда Гартинг назвал свое имя инженеру, стало достаточно Аркадию Михайловичу, чтобы понять: «Ага, дружок, вот ты откуда!..»
Теперь он изнутри запер дверь комнаты и через тамбур прошел в свой кабинет, достал из сейфа, вмонтированного в стену за портретом императора, коробку с небольшими карточками. Это были карточки не на поднадзорных эмигрантов, а на сотрудников самого департамента полиции. Недаром Аркадий Михайлович, подобно легендарному Жозефу Фуше, мог кого угодно повергнуть в трепет своей осведомленностью: он знал цену каждому не только в стане противника, но и в лагере своих единомышленников. Впрочем, собственных сотрудников он считал бо́льшими неприятелями, чем тех, за кем следил по долгу службы. Что могли эмигранты, революционеры? Попасться или не попасться на крючки его удочек. А эти? Эти могли оболгать, обойти заслуженными наградами и чинами, подсидеть, претендовать на его должность. О, с сослуживцами надо было быть особенно бдительным! Четверть века службы в охране многому его научили. И теперь Гартинг узнавал о том, что будоражит Фонтанку, едва ли не раньше, чем сами чиновники департамента. Конечно, прежде всего интересовали его дирекция и особый отдел, самоличности, перемещения их и назначения. Быстро перетасовав карточки, он вынул картонку, на которой были обозначены исходные данные на нового сотрудника особого отдела, переведенного из СПБ ОО. Как полагается, с указанием и примет: рост 186, сухощав, кадык выступает... Хром на правую ногу... «Наше почтение, господин подполковник отдельного корпуса жандармов Додаков Виталий Павлович! С благополучным прибытием!..»
Он сунул карточку на место, запер сейф. Теперь следовало разобраться, что означает сей визит.
Прежде всего, бесспорно, — признание особой важности той акции, которую он задумал. Это главное. И второстепенное: намерение старого мерина Трусевича урвать от его славы. Ну что ж, потягаемся! Какими каналами будет пользоваться подполковник? Надо установить за ним наружное наблюдение. Оно даст Аркадию Михайловичу счастливую возможность выявить ту службу департамента, которая контролирует заграничную агентуру. Далее: отсечь псевдоинженера от всех возможных участников операции, чтобы сведения о ней исходили исключительно с авеню Гренель. И третье — параллельным информированием кого надо при дворе предотвратить прикарманивание его дивидендов скудоумным Максимилианом Ивановичем. А уж самое последнее — утереть нос этому мальчишке, дабы знал впредь, с кем имеет дело. Кстати, эта девица, малышка с озорными глазами, — тоже сотрудница особого отдела или любовница Додакова? Наверно, и то и другое, уж во всяком случае — «другое».
Даже здесь, в кабинете, весь этот каскад мыслей прочертил свои зигзаги под панцирем лба, никак не отразившись на лице Аркадия Михайловича, разве что расширяя и сужая агатовые бусины-точки его светлых зрачков, так выигрышно контрастировавших со смуглой, загоревшей под горным солнцем кожей щек.
Додаков постучал в ее номер. Она отозвалась. Он вошел. Комната прибрана. Кровать под тяжелым, в складках, покрывалом. Зинаида Андреевна сидит в кресле с книгой. Бледное чистейшее личико с легкими синими тенями под глазами, скромное платье с глухим воротом. Если бы не короткая прическа — тургеневская девушка.
Виталию Павловичу по душе, что комната не хранит никаких следов ночи. Или он так долго ждал, или сдали нервы, но эта девчонка, эта соплячка оказалась сильнее. Со стоном она отвернулась от него и замерла, и долго еще не могла успокоить себя и заснуть, он слышал по ее сдерживаемому дыханию. И чувствовал, как она презирает его. Такого с ним не бывало никогда. А нет ничего оскорбительней для мужчины, как чувствовать себя униженным в глазах женщины.
Сейчас Зиночка спокойно, со вниманием наблюдала за ним, входящим в комнату, во взгляде ее не было той издевательской насмешливости, как в тот раз, в конспиративной квартире на Стремянной, и Додаков приободрился: «Ничего, привыкнет. И я не буду как изголодавшийся щенок...» И чтобы сразу же укрепить ее расположение, он сказал:
— Я только что из консульства, отмечал паспорта. Мы получили приглашение на рождественский бал. Думаю, на нем будет цвет Парижа.
Зиночка зарделась. «Ага, вот чего ты жаждешь!»
— А пока потрудимся во славу отечества. Разреши... те? — он пододвинул к ней стул. Принес ее пахитоски, спички, достал свои сигареты.
— Я умышленно не вводил вас в курс дела, Зинаида Андреевна, чтобы вы встретили Париж без всяких забот. Но, конечно же, мы приехали сюда не только для того, чтобы отпраздновать рождество христово.
Она склонила голову набок. Челка прикрыла один глаз. Зато другой как бы хитро подсказал: «Уж знаю, для чего приехали!»
— На нас с вами возложена весьма ответственная миссия, сударыня. Те самые злоумышленники, с которыми мы имели дело в Петербурге, ныне перебрались сюда.
Он подсел к ее креслу, достал из внутреннего кармана альбомчик с полотняными страницами и начал его листать.
— И сей господин, — Додаков ткнул в фотографию Валлаха, — и сей, и вот этот... Впрочем, он уже ликвидирован. И вот этот.
— Господин инженер? — удивленно подняла брови Зиночка.
— Да, если и не в Париже, то, во всяком случае, не в России. Наша задача — взять их всех под контроль и быть в курсе их деятельности. Осуществим мы наш план с помощью вот этого молодого человека.
Виталий Павлович перевернул несколько лоскутков и снова протянул альбом Зиночке.
— Студент? И он сюда попал?
— Совершенно верно, он самый, приятель господина первого инженера.
— Он наш сотрудник?
— Нет, к сожалению. Преступник. Поначалу мы недооценивали его. Но младые лета отнюдь не свидетельствуют об отсутствии опытности, не так ли?
— Как преклонные — о наличии ее, — отпарировала Зинаида Андреевна. И он понял, что она ничего ему не простила.
— Впрочем, мы в департаменте давно уже отказались делать скидку на возраст, когда речь идет о революционерах, — ввел он разговор в прежнее русло. — Ныне этот юноша учится в Сорбонне, на инженерном факультете. Вам необходимо встретиться с ним, расположить его к себе.
— До какой степени?
— Не надо, Зинаида Андреевна! — взмолился он. — Не надо, я вас прошу...
Она, склонив голову, смотрела на него.
— С этим юношей, Антоном Путко, я познакомился при весьма печальных обстоятельствах, — продолжил Додаков, отведя взгляд.
Он скупо рассказал о том, как был убит молодцами из черной сотни отец Антона, как впервые увидел он студента, бросившегося к растоптанному, вдавленному в булыжник телу. Воспоминание было неприятным. Описание страшной картины должно было взволновать слушательницу.
Но она лишь спросила:
— Значит, это вы убили его отца?
— Не я, те молодцы.
— Все равно... Дальше.
— Я рассказываю все это, чтобы вы лучше знали исходные данные для изучения объекта, — резко проговорил Додаков. Дьявол ее возьми! Постель постелью, но начальник здесь он, а она его сотрудница! И, ожесточив голос, он уже сугубо деловито изложил все те сведения, которые могли пригодиться осведомительнице.
— Само же задание заключается в следующем...
И он подробно рассказал о хитроумной комбинации, придуманной им еще в Петербурге, одобренной директором департамента и на сто процентов гарантирующей успех задуманного предприятия.
— И когда приступать? — сладко потянулась Зиночка, по локоть обнажая мраморно-розовые руки.
— Теперь же. Через два часа, я узнал, заканчиваются лекции на семестре Путко. Я расскажу вам, как найти факультет — это не очень далеко, но возьмите фиакр. А сейчас у нас еще достанет времени пообедать.
Додаков остановился и добавил, перейдя на «ты»:
— Через четверть часа жду тебя, Зиночка, в холле.
Он мягко улыбнулся, и от этого непривычного для мускулов его лица натяжения и сокращения лицо его, с желваками на скулах и натянувшимися перепонками от щек к подбородку, приняло вид анатомического манекена.
«На кузове — махало, на махале — зевало, на зевале — моргало», — подумала и содрогнулась Зиночка. Но ровно ответила:
— Если успею. Мне еще надо принять ванну.
— О, господин студент?
Антон глянул в сторону, на это восклицание по-русски. Голос был мягкий, с дребезжинкой.
— Вы — меня?
Он посмотрел на девушку в модной, отороченной мехом пелерине. Тембр ее голоса напомнил ему прежде, чем он разглядел незнакомку:
— Вы? Зинаида Андреевна! Да какими же судьбами?
— И вот так встреча! — она приоткрыла в улыбке рот, и Путко залюбовался ею. В меховой кокетливой шапочке она очень походила на дорогого веселого зверька.
— И слава тебе господи, не ошиблась, а то обращаться к мужчине... — она хитро-смущенно улыбнулась снова. — Надо же — встретиться и где — в Париже!
— А что вы здесь делаете? Тоже учитесь?
— О нет, — она грустно вздохнула.
— Извините, но я подумал... В Сорбонне на медицинском и юридическом учится немало девушек, это не то что в России.
— Нет, я по делам службы. Сопровождаю господина инженера.
— Леонида Борисовича? — воскликнул Антон.
— Нет, к сожалению. Разве вы не знаете: он уже не служит в «Обществе электрического освещения». И я ушла... Впрочем, какой вам интерес?
— Отчего же? Мне так приятно встретить землячку.
Антон был действительно обрадован. С Зиночкой были связаны дорогие ему воспоминания, да и сама она такая хорошенькая — какой дурак откажется пройти по улице со знакомой женщиной, на которую все оглядываются?
— Разрешите вас проводить? Вы где живете?
— Мы остановились в «Бельведере» на Трокадеро.
— Ого!
— Но сейчас я просто гуляю, любуюсь Парижем. Мы ведь только вчера приехали.
— В таком случае готов быть вашим чичероне.
— Очень мило с вашей стороны, тем более что инженер, которого я сопровождаю, тоже впервые в Париже, ничего не знает и такой нудный, как зубная боль! — она сделала выразительную гримаску. Антон расхохотался.
— Да, не повезло!
Они шли по бульвару Сен-Мишель в сторону Сены. Слева, над черепичными крышами, по серебристому небу плыл купол Дома Инвалидов.
— А надолго вы?
— И не знаю... — казалось, Зиночка не поднимала глаз под взглядами встречных мужчин, но тем не менее успевала быстро и профессионально оглядеть модниц. — Не знаю... Может быть, вам интересно: фирма, в какой я нынче служу, решила открыть в Париже бюро по сбору сведений об инженерных новинках.
— Очень полезное дело! — воодушевился студент. — Эта идея служит прогрессу, и Франция богата техническими новинками. Кому пришла такая счастливая идея?
— Ну вот, видите...
— Хотя в режиме самодержавия... — он остановился, улыбнулся. — Ладно, не буду вмешивать вас, Зинаида Андреевна, в политику.
— И не надо, упаси господи! — шутливо замахала она руками. Узкие кисти ее, затянутые в лайку, тоже были как лапки зверька.
— Как же намерена ваша фирма осуществить цель?
— Я просто секретарь для поручений, — скромно проговорила Зиночка. — Но, может статься, вы и присоветуете. Компания наша богата, на затраты не скупится. Но не посылать же сюда людей на постоянную службу — это ведь подумать только: каждого обеспечивать и жалованьем, и столовыми, квартирными, суточными и прочим! Накладно даже для нашей фирмы! — она говорила с воодушевлением, деловым тоном, и этот тон, контрастируя с ее свежим и бездумным выражением лица, как нельзя более шел к ней. — Правление решило поэтому образовать в Париже бюро из русских людей, которые живут и имеют отношение к инженерным наукам и тому подобному, я уж и не знаю... Знаю только, что директор и председатель наши весьма передовых и либеральных взглядов и не остановятся даже перед привлечением тех лиц, которые оказались на чужбине, не в пример вам, не по своей доброй воле... вы понимаете?
— Куда более. Да ведь это политика, Зинаида Андреевна, — предостерегающе-шутливо сказал Путко.
— Возможно, сударь, — если политика заключается в том, чтобы не касаться политики, — хитро отпарировала она.
«О, да эта красотка не так-то проста!» — подумал Антон.
— Не знаю, но мы рассчитываем, что желающие могут найтись: фирма будет щедра на жалованье, а жизнь здесь, видимо, сладка не для всех.
— Конечно! Эмигрантам очень туго живется, очень! — горячо одобрил идею студент. — Даже люди с университетом вынуждены здесь идти простыми рабочими, мастеровыми или носильщиками в «Брюхе Парижа», слыхивали о таком?
— Нет, — призналась Зиночка. — А что это?
— О, я вам покажу, если составите компанию. Только это надобно ночью. Потрясающе интересно — любопытнее рынка на Лиговке. И кормят там вкуснейшим луковым супом, который стоит одну копейку.
— Луковым? — брезгливо поморщилась Зинаида Андреевна.
Они поравнялись с оградой Люксембургского сада. На золотых от опавшей листвы аллеях и меж деревьев мелькали фигурки детей, слышался визг, смех, гомон. На скамьях рядком, как куры на насестах, сидели мамаши, гувернантки и бабушки.
— Любимый сад парижской детворы, — показал, вступая в роль чичероне, Антон. — Как жаль, что в Питере нет такого.
— А Летний?
У него кольнуло сердце: чересчур много было связано с Летним садом.
— Вон, посмотрите: Гаврош и маркиз. А. у нас кого в Летний пускают? У нас деление на чистых и нечистых во всем.
— Опять политика? — подняла палец Зиночка.
— Эх, да разве ж без нее обойтись? — тряхнул головой Антон. И неожиданно предложил: — А знаете что: посмотрите, как я живу, а? Это совсем рядом, только обогнуть сад.
— К вам? — заколебалась она.
— Да вы не подумайте!.. — рассмеялся он. — Посмотрите, как живет большинство русских в Париже.
— Разве я могла подумать? Вы так добродетельны, что у меня и мысли возникнуть не могло, — она посмотрела на Антона снизу, и в ее тоне ему почудилась дразнящая насмешка.
На площади Ростана они свернули с бульвара Сен-Мишель, прошли вдоль колоннады фасада великолепного Люксембургского дворца и вскоре оказались на узкой рю де Мадам.
— Обратите внимание, как называется эта улица. Я узнавал: оказывается, в честь сестры какого-то из королей. А вот и мой дом. Другим углом он выходит на улицу Цветов. Романтично, не правда ли?
Она улыбнулась.
Они стали подниматься по лестнице под многозначительным взглядом консьержки. И Зиночка подумала, что эта скрипучая лестница и запахи на ней очень напоминают ее родимый дом в Петербурге: Сердце ее на мгновение стеснилось тоской. «Боже мой, зачем я здесь, а не дома?..» Но за стенами шумел и сиял Париж, а он действительно стоил обедни.
— Не оступитесь, — поддержал ее под руку Антон. — Передохните, нам еще высоко.
Зиночка с любопытством оглядывала комнату с покатым потолком, с колченогим столом и расшатанными древними стульями. На столе, на одном из стульев, на полу и подоконнике лежали книги и тетради. Зиночка подошла к окну. Под ним в деревянном ящичке пунцово горели герани, и ей вспомнились точно такие же герани на окне в кабинете первого инженера. Отсюда виделись только крыши соседних домов, и улицы лишь угадывались узкими щелями меж ними.
— Хоромы не как у вас на Трокадеро? — весело спросил Антон и предложил: — Чаю? Или копченую селедку?
В его голосе был вызов: «Вот так мы и живем!»
— Чаю — с удовольствием!
Она скинула пелерину на узкую железную кровать со смятым суконным одеялом, посмотрела на Антона, колдовавшего у газовой плиты. Русые его вихры торчали в стороны, глаза были сосредоточенны, и губы по-детски напряженны. А руки — большие, молодые, сильные — уверенно крутили, зажигали, доливали воду в щербатый чайник. «Мне было бы здесь лучше, чем на Трокадеро...» — тоскливо подумала она.
— А знаете, сударыня, меня заинтересовало ваше дело, — повернулся от газовки Антон. — Я знаком здесь с людьми весьма просвещенными и нуждающимися в постоянном источнике существования. Деньги в Париже тают, как снежный ком в кулаке, — он для выразительности сжал пальцы. — И сам бы я мог в свободное время...
— И славно. И очень даже хорошо! — она прихлопнула в ладоши. — Выходит, не напрасно меня привезли сюда. И чем искать чужих, а я вас уже знаю и могу отрекомендовать... с самой лучшей стороны.
— Благодарю, моя покровительница.
— Только не надо терять времени, может оказаться много желающих.
— Я сегодня же поговорю с товарищами, со своими друзьями. Уверен, они согласятся.
— Вы понимаете, решаю-то не я. Вот номер господина инженера в «Бельведере». Бочкарев Валерий Петрович.
Они попили крепкого чаю из разномастных граненых обжигающих стаканов, и Антон пошел ее проводить.
— Покажите мне дорогу к Сене, а дальше я сама найду, хочу еще на витрины поглядеть, — сказала Зиночка. — Женщине это делать лучше одной.
Он согласился — надо было подготовиться к завтрашним занятиям в университете да еще рассказать товарищам о нежданно привалившей удаче. Конечно, он расскажет только эмигрантам-большевикам.
— До встречи! — дружески протянула ему руку Зиночка у моста Карусель.
— Буду очень рад увидеть вас снова, — галантно и искренне сказал Путко, тряхнув ее руку.
«Кажется, все прошло как нельзя лучше, — думала Зиночка по дороге в отель. — Жердяй придумал хитро, да и я не сплоховала». Мимолетные добрые чувства, пробудившиеся в ней при встрече со студентом, почему она и была столь естественной и искренней, уже улетучились.
Подполковник тоже остался доволен визитом Зинаиды Андреевны. По его замыслу, именно студентик должен был собрать вокруг «инженерного бюро» всю свою компанию. Додаков под видом представителя фирмы познакомится с каждым, а затем наладит наблюдение за ними. «Еще поглядим, Сизиф, кто из нас удачливей!» — думал он. Надо только не опростоволоситься перед этими беглыми инженеришками. А для этого кое-что подчитать. И он отправился в поисках литературы по книжным лавкам.
Антон пожаловал в «Бельведер» следующим же вечером. Пришел он с Виктором.
Инженер спустился к ним в вестибюль в сопровождении Зинаиды Андреевны. Девушка представила ему Антона, а он, в свою очередь, — Виктора. Бочкарев был холодно-любезен и сдержанно заинтересован: он — работодатель и желает подобрать на вакансии наиболее достойные кандидатуры. Деловые переговоры инженер предложил провести за столиком, и они чинно прошествовали в уютное кафе тут же при отеле.
Представитель фирмы обстоятельно расспрашивал претендентов о них самих, их связях, технической эрудиции — не выходя, однако ж, ни на дюйм за рамки того, что могло интересовать его как специалиста. И кажется, остался вполне доволен. Антона он расположил полностью. Из рассказа Зиночки у студента создалось представление о ее шефе как о ловце душ, высокомерном и нагловатом. А инженер оказался деликатен, умен, даже как-то меланхолично задумчив, и по отдельным, вскользь брошенным репликам — весьма прогрессивных взглядов: человек, сетующий на то, что, имея столько блестящих умов на родине, они, руководители отечественной фирмы, вынуждены искать новое на стороне... Путко восторженно придавил ногу товарища под столом.
Виктор меньше витал в эмпиреях. После того как инженер подтвердил готовность к сотрудничеству, он поставил вопрос прямо:
— Сколько фирма будет платить?
Бочкарев назвал такую сумму, что у Антона даже потемнело в глазах: месяц работы обеспечивал каждому безбедную жизнь на год и даже на два.
Однако Виктор, неприметно оттолкнув ногу студента, лишь кивнул:
— Пожалуй, можно согласиться.
Сошлись на том, что они вдвоем, Антон и Виктор, возьмут в свои руки создание технического бюро, в ближайшие дни определят число сотрудников и, встретившись с представителем фирмы вновь, оформят контракт и наметят программу ближайших работ.
— Ну? — восторженно посмотрел на товарища Антон, когда они вышли из отеля на площадь. — Вот это привалило! Половину можно будет смело отдавать в партийную кассу!
— Погоди, — остановил его товарищ. — Рыба в реке — не в руке. Знаешь, как говорят: «Не те денежки, что у бабушки, а те, что в запазушке». Но и он был доволен.
Ростовцев уведомил Гартинга, что некий инженер Бочкарев, приехавший из России, установил контакты с несколькими эмигрантами и вовлекает их в какое-то техническое предприятие. Характер предприятия еще не ясен, вряд ли преследует он партийные цели. Но то, что участвовать в нем намереваются исключительно одни большевики, не может не насторожить. Ростовцев спрашивал: надо ли и ему принять участие в этом деле.
Аркадий Михайлович сделал из донесения агента выводы: полностью подтверждается его предположение о цели прибытия в Париж сотрудника особого отдела; проводимая Додаковым слежка лишь облегчит работу заведующему ЗАГ — не ведая того, подполковник будет работать на Гартинга. А для того чтобы сей коммивояжер не позарился на заслуги заграничной агентуры, Аркадий Михайлович в нужный момент готов будет применить и радикальное средство: хотя бы с помощью того же Ростовцева доведет до сведения большевиков, кем является на самом деле господин «инженер». А тогда либо найдется боевик, который где-нибудь в укромном местечке сведет с ним счеты, либо придется незадачливому офицерику убираться не солоно хлебавши. «Вот так-то, мил человек, не на того напали, не по зубкам-с!..»
Гартинг категорически запретил Ростовцеву вступать в какие бы то ни было контакты с инженером. И, вызвав Генриха Бэна, поручил ему установить тщательнейшее наблюдение за русским, остановившимся в «Бельведере».
— Бочкарев — крупная птица, на мякине его не проведешь. Наблюдение должно быть особенно чистым, — предупредил он добродушного толстяка, выполнявшего в Париже обязанности петербургского Железнякова.
Накануне рождества Виталий Павлович получил на адрес отеля плотный пакет с тисненым двуглавым орлом. В пакете лежал лист глянцевитого картона, на котором затейливой вязью значилось, что чрезвычайный и полномочный посол Российской империи во Франции А. И. Нелидов приглашает г-на инженера с супругой (такова была формула, и менять ее не стали) на прием по случаю рождества христова.
Додаков показал бланк Зиночке и последил за тем, какое впечатление произведет на нее словосочетание «с супругой». Зиночка подержала приглашение во вздрагивающих пальцах, щеки ее зарумянились. Виталий Павлович и сам был приятно удивлен внимательностью Гартинга. Мало ли визитеров из России, не каждого же приглашают на приемы. Раз так, уж он-то в грязь лицом не ударит. Конечно, суточными и прочими статьями расходов бальное платье для Зиночки предусмотрено не было. Не беда, он выложит свои деньги.
Хозяйка мастерской была очарована юной россиянкой:
— Шарман! Шарман! Неужели все женщины так прелестны в стране зимы?..
И вот они подъезжают к парадным воротам российского посольства. Авеню Гренель уже заставлена экипажами. Стоят, приосанившись, ажаны в накидках, снуют ливрейные слуги. Подъезд залит светом, во всех окнах сверкают люстры. Распахнутые настежь двери вбирают гостей. Имена удостоенных чести быть приглашенными звучат в мраморных стенах. На верхнем марше их встречают господин посол с супругой. Зиночка ослеплена, ошеломлена, вознесена — и растоптана. Никогда в жизни она не была участницей такого пиршества роскоши. Мужчины во фраках и военных мундирах, с лентами, крестами и звездами. Женщины в необыкновенных по фантазии нарядах, с чудесными прическами, в сказочных драгоценностях. А ее платье, которому час назад она так радовалась, теперь кажется Зиночке рубищем; в контрасте со сверканием бриллиантов и изумрудов на ее пальце поблескивает тоненькое колечко с сиреневым александритом. На нее обращают внимание, но ей кажется — из-за ее жалкого одеяния. И она еще более падает духом. К тому же большинство собравшихся знакомы друг с другом, обмениваются приветствиями, собираются группками. Только они двое — как птицы, залетевшие в чужую стаю.
— Валерий Петрович? Рад приветствовать вас!
Зиночка обернулась. К ним, лавируя меж гостей, подходил невысокий смуглолицый мужчина с копной легко вьющихся седых волос. Грудь его расшитого золотом позументов мундира украшало такое количество орденов, какое она видела разве что на портретах коронованных особ. Ей показалось, что и Додаков не сразу узнал мужчину. Но тут же лицо Виталия Павловича расплылось в улыбке. Они дружески пожали руки. Додаков представил Зиночку.
— О, вы украшение нашего собрания! — мужчина склонил голову в полупоклоне и, бережно приняв ее руку, приложил к перчатке губы.
— Вы очень любезны, — грустно сказала она, стрельнув глазами на стоявших рядом, в жемчугах и каменьях, светских дам.
Взгляд ее выдал. Гартинг придержал на мгновение руку, потом отпустил, отступил на шаг и с действительным интересом посмотрел ей в лицо:
— Чтобы украсить утреннюю розу, достаточно одной лишь росы, — он легко засмеялся. — Это не я, Зинаида Андреевна, это Лопе де Вега. Увидев вас, он непременно повторил бы эти слова.
Зиночка была покорена. И ей уже не было заботы ни до его седины, ни до обозначившихся под глазами мешков — интересный мужчина, и так приятны его глаза, так выразительны: светлые родники на смуглом лице, и такой внимательный, тонкий...
На хорах заиграл оркестр. Объявили танцы. Додаков из-за хромоты танцевать не любил. Аркадий Михайлович снова оказался подле них. И вот уже музыка понесла Зиночку в сверкающем вихре. Вице-консул танцевал молодо, легко и в то же время властно, подчиняя партнершу, неприметными движениями отдавая ей приказы. Это было восхитительно. После вальса заиграли плавную мелодию, и снова Гартинг и Зиночка танцевали вместе.
Зиночка робела, не зная, о чем и говорить с таким важным сановником, боясь показаться глупой. Единственное, что она решилась сказать, — это:
— Сколько у вас орденов!
— А, — небрежно тряхнул он головой, — Все мне некуда и вешать.
— Я такие и не видела, — сказала она.
— Просто я коллекционер, — рассмеялся он. — Эта звезда вам известна: Святого Владимира, и Святая Анна — тоже, конечно.
Он говорил таким тоном, будто само собой разумелось, что в окружении Зиночки все должны были быть удостоены Владимиров и Анн.
— А этот «Крест Виктории» — британский, «Данеборга» — от короля Дании, «Красного орла» — от короля Пруссии, «Северная Звезда», — шведский. А вот эта, — он показал на пятилучевую эмалевую, с золотом и серебром, звезду, — особо чтимый во Франции орден «Почетного легиона». Он был учрежден консулом Буонапарте, будущим императором Наполеоном Первым.
— Боже мой! — охнула Зиночка. — Столько наград! И кто же вы?
— Седой старец, проевший зубы на дипломатической службе.
— Что вы! Вы... — она запнулась.
— Благодарю, — он с чувством пожал ей руку.
Аркадий Михайлович пригласил ее еще раз — на последний танец, — перед тем как всех гостей позвали столу.
— Многое вы уже успели увидеть в Париже? — поинтересовался он.
— Совсем мало, — призналась она.
— Отчего так?
— Мой патрон все занят, а одной...
— Понимаю. Вы не откажетесь, если я как-нибудь приглашу вас на экскурсию? Я знаю в этом городе самые выдающиеся места.
— Я буду только рада.
— Когда?
— Когда угодно, сударь.
— В первую неделю нового года, не возражаете?
— О да!
— Отлично! О дне, месте и времени нашей встречи я вас извещу.
Музыка смолкла. Но он еще сделал несколько па. Они остановились посреди зала последними. Им зааплодировали.
Зиночка была счастлива.
ГЛАВА 7
Ростовцев нарушил требование Гартинга: уведомил, что им опять нужно увидеться.
Никакая осторожность не бывает излишней — годы беспроигрышной игры не притупили для Аркадия Михайловича этого мудрого, будто специально предназначенного для жрецов храма Охраны, изречения римлянина Флакка Горация. Согласившись на встречу, заведующий ЗАГ решил приструнить осведомителя — что-то уж очень он нервничает.
— Банковские билеты здесь, — сказал Ростовцев, когда они оказались один на один в гостиной.
— Вы стали повторяться, дорогой. О том, что деньги в Париже, вы сообщили мне еще из Берлина, — Аркадий Михайлович распечатал деревянную коробку, обрезал и начал раскуривать сигару, умышленно не предложив «гавану» сотруднику.
— Напрасно вы иронизируете, — с обидой сказал Ростовцев. — Общение с вами неприятно мне больше, чем вам со мной. — Он хотел сказать: «сулит мне больше неприятностей», но не поправился — он тоже был достаточно самолюбив. — Если я говорю «здесь», значит — вот они, — он вынул из кармана хрустящие серо-голубые банкноты.
— У вас? — изумился Аркадий Михайлович.
— Не торопитесь радоваться, — настал черед Ростовцева взять реванш. — Только четыре билета из двухсот.
— Каким образом?
— Валлах предложил, чтобы я выехал в Италию и там обменял их на лиры.
— Вот оно что... — Гартинг взял банкноты в руки, начал с интересом разглядывать их. Да, те самые. Новехонькие. Серия «AM», номера 63777, 63778, 63780... — Отлично! Превосходно!
— Вы в этом уверены? А если банки Италии уже предупреждены? Меня сцапают как миленького и отправят на каторжные работы на Сицилию или, еще лучше, выдадут отечественной Фемиде. Потом выпутывайся с вашей помощью.
— Да... — мозг Аркадия Михайловича работает, как механизм рулетки в Монте-Карло. И Ростовцев следит за лицом своего шефа с таким же напряжением, как следил бы за пестрым диском в казино.
— Да, банку «Кредито итальяно» — корреспонденту российского министерства финансов — номера уже сообщены. И вас, конечно же, схватят.
— Что же делать? Не выполнить их задания я не могу.
— Валлах сказал вам, когда нужно обменять деньги?
— Да Обязательно двадцать первого.
— Сегодня, если не ошибаюсь, четырнадцатое? А когда должны обменять билеты другие участники операции?
— Не знаю. Валлах ничего об этом не говорил.
— Не знаете... Не знаете... — Аркадий Михайлович углубляет мизинец в ноздрю. — Превосходно!
Он торжествует: он нашел выход.
— Не надо отказываться от обмена, дорогой мой, не надо! — он приятельски пододвигает коробку с сигарами к Ростовцеву. — Бог с ними, с лирами, не такая уж это ценная валюта.
— Да как же я поеду в Рим? — взрывается агент. — Я же объясняю.
— Не надо объяснять, я все знаю, — Аркадий Михайлович доволен: отплатил осведомителю за его непозволительный тон. — Вам нет надобности спешить за Апеннины. Давайте сюда эти билеты. А сами отправляйтесь... — он делает маленькую паузу и с невинной улыбкой продолжает: — в Рамбуйе. Там, кажется, обитает очаровательная Аннет?
Ростовцев должен быть поражен его осведомленностью. Пусть знает: и за ним есть глаз.
— Да, мадмуазель Аннет обитает именно в Рамбуйе, — говорит он, нагибается и поднимает с ковра булавку. — Но не менее очаровательная юная брюнетка вот с такой челкой теперь, по всей вероятности, обитает здесь?
«Вот оно что! — Гартинг в ярости. — Он следит и за мной! Или просто видел меня с Зиной?.. Скорее всего видел. Где, когда? — гнев его так же быстро остыл, как и вскипел. — Это становится опасным. Пора кончать».
И Аркадий Михайлович по заслугам оценивает контрудар своего агента:
— Как говорят англичане: «хорошо не иметь пороков, но плохо не подвергаться искушениям», — не так ли?.. Да, эта леди была мила, — он делает ударение на «была» и театрально вздыхает. — Однако вспомним о делах. Когда вы вернетесь из Рамбуйе, я выплачу вам лиры по официальному курсу обмена. Но... — он снова делает паузу, подчеркивая ею значимость последующих слов, — вы отдадите лиры Валлаху не двадцать первого, а семнадцатого.
— У нас... У большевиков не принято нарушать условия.
— Не беда. Скажите: забыл, волновался, билеты жгли руки. Что-нибудь придумаете. Именно семнадцатого, так надо. Понятно?
Теперь в его голосе — жесткость приказа. В креслах сидят начальник и его подчиненный. Тем же тоном Гартинг заканчивает:
— Отдадите деньги и постараетесь выведать у Валлаха его дальнейшие планы. А вечером, скажем, в девять часов мы снова встретимся. Не здесь, а. вот по этому адресу.
Семнадцатого января, когда Ростовцев возвращается из Рамбуйе — городка, расположенного в полусотне верст от Парижа, — в условленном месте его уже ждет пакет с лирами: ровно столько, сколько полагается их по биржевому курсу, за вычетом операционных расходов, даже с квитанцией банка «Джордано итальяно».
Вечером сотрудник и заведующий ЗАГ встречаются в скромном ресторанчике в Пасси — тихом, окруженном садами предместье Парижа, на берегу Сены. Ресторанчиков и кафе в столице Франции и ее окрестностях великое множество. Для того чтобы хоть однажды побывать в каждом, не хватило бы всей жизни. Гартинг взял за правило никогда не назначать деловые и интимные свидания в одном месте дважды: у владельцев подобных заведений профессиональная память на лица. Они расположились в нише за занавесью. Когда ужин был подан, Аркадий Михайлович, звякнув о вилку, предложил:
— А теперь расскажите подробно, как все получилось. Мне важна каждая деталь.
— Валлах был очень рассержен тем, что я обменял билеты раньше времени. Я сказал: расшалились нервы.
— А он?
— Сказал, что для партийца это непростительный поступок. Но потом почему-то даже обрадовался: «Может быть, оно и лучше».
— Дальше, дальше!
— Сказал: «Раз не сцапали, значит ни о чем не ведают», — и даже похвалил: «Молодец».
— Превосходно!
— Конечно, я спросил: «Что теперь делать?» Он ответил: «Ты пока из игры выходишь». Я не удержался и полюбопытствовал: «А вы сами?» Вопрос выглядел естественным, хотя, как опытный конспиратор, я не должен был ни о чем спрашивать. Но я ведь к тому еще и его друг.
— И он? — поторопил Аркадий Михайлович.
— Сказал, что послезавтра выезжает в Лондон. А может быть, в Швецию или Данию. Я не решился спросить — зачем. На прощанье он сказал: «Вот, припрячь хорошенько», — и протянул мне этот пакет.
Ростовцев достал небольшой плоский сверток.
— Что в нем? — насторожился Гартинг.
— Посмотрите сами.
Аркадий Михайлович развернул бумагу:
— Банковские билеты?
— Да. Сорок восемь пятисоток. Двадцать четыре тысячи рублей.
«Имею честь доложить Вашему Превосходительству следующее.
Путем тщательного освещения стало известно, что размен денег предполагается в будущий вторник и его должны осуществить в один и тот же день в разных городах Западной Европы.
Выяснилось также, что Валлах настаивает, чтобы лица, отправляющиеся в разные города для обмена, ездили обязательно с какой-либо близкой женщиной, которая, живя в той же гостинице совершенно отдельно, хранила бы у себя предназначенные к размену билеты, а лицо, долженствующее осуществить обмен, имело бы при себе не более одного билета. При таких условиях в случае провала кого-либо деньги были бы спасены. По имевшемуся до третьего дня плану Валлаха 30 тысяч должны были быть разменены в Париже, 25 тысяч — в Лондоне и остальные 45 тысяч в разных городах Западной Европы. Третьего дня я узнал, что деньги эти были доставлены на квартиру дяди Миши, а затем переданы Валлаху, который съехал с квартиры, где он жил под другой фамилией, и, переменив дважды на пути автомобили, исчез, а затем его местопребывание было открыто агентурным путем в другом конце Парижа. Затем стало выясняться, что Валлах намеревается поехать на Ривьеру, в Италию или Швейцарию. Вчерашнего числа стало известно, что размен на континенте будет поручен лицам, мало известным агентуре, и что сам Валлах намерен выехать в Лондон для обмена, согласно вышеизложенному, некоторой суммы.
Данные условия создают положение, при котором остановить размен будет совершенно невозможно или он произойдет так, что никого задержать, вероятно, не удастся. Заручившись содействием префектуры, третьего дня я ознакомил императорского посла со всем делом и представил ему необходимость написать префекту письмо о задержании лиц, владеющих этими кредитными билетами. Префектура проявила любезность, а прокуратура согласилась поручить одному из судебных следователей возбудить дознание и подвергнуть задержанию лиц, при которых будут обнаружены экспроприированные билеты.
За Валлахом в течение трех дней и ночей учреждено неотступное наблюдение и охрана всех вокзалов Парижа, для каковой цели, кроме всего наличного состава филеров агентуры, потребовалась помощь 15 добавочных агентов префектуры. Наблюдение продолжается.
Заведывающий заграничного агентурою...»
Аркадий Михайлович размашисто, с удовольствием подписывает послание. Игра вступает в решающую стадию.
Трусевич в беспокойстве. Он чувствует, что нервничает и Петр Аркадьевич — через три дня его очередной доклад государю, и он ждет для этого доклада хотя бы первых результатов задуманного предприятия, от исхода коего зависит очень многое. Кроме того, Гартинг и «Данде» дали наводку на след Ульянова-Ленина. Перебрав все восемь губерний великого княжества Финляндского, департамент сосредоточил особое внимание на одной — Выборгской. Помогло донесение того же Гартинга, который еще ранее сообщил, что Ульянов получает корреспонденцию по адресу «Finland, Terioki, herren Paavo Kakko», причем на внутреннем конверте делается пометка «Для Л-на». Этот Пааво Какко, бывший полицейский служитель, замеченный в революционной агитации, в данное время содержит в Териоках гостиницу для приезжающих с сомнительным названием «Товарищ» — постоянное место встреч многих русских революционеров, конечно же, под вымышленными именами. Если этот Какко получает письма для Ленина, значит руководитель большевиков где-то неподалеку, может быть в самих Териоках. Но с великим княжеством взаимоотношения у полицейских служб империи особые: внешне дружественные, но в то же время любое действие департамента встречает скрытое, замаскированное противодействие. Поэтому приходится дипломатничать и осторожничать. И на этот раз Максимилиан Иванович обратился к финским властям через подставное лицо — следователя одного из округов Петербурга:
«Спешное.
Господину губернатору Выборгской губернии.
Согласно ст. 189 постановления, касающегося судебных учреждений, имею честь просить господина губернатора принять меры для немедленных розысков в г. Выборге и вверенной Вам губернии потомственного дворянина Владимира Ульянова, родом из Симбирской губернии, известного под псевдонимом «Н. Ленин», обвиняемого по ст. 129 уголовного кодекса и скрывающегося от следствия.
Если он будет обнаружен, следует немедленно сообщить об этом мне...»
Власти великого княжества не торопятся с ответом. Через три недели после поступления запроса он лишь переведен на финский язык, а спустя еще невероятно долгое время поступает ответ (подумать только: на уровне помощника коронного ленсмана Выборгского округа — что-то вроде российского пристава!):
«Ссылаясь на отношение Коронного фохта № 1208 от 22 числа сего месяца, имею честь сообщить, что в здешнем округе не проживает упомянутый в отношении дворянин Владимир Ульянов...»
Максимилиан Иванович испытывает чувство холодной ярости. Попробуй поработай с такими заклятыми друзьями! А ведь Ульянов в сотне-другой верст от Петербурга!.. Близок локоть, да не укусишь, громом порази эти свободы, столь неосмотрительно дарованные финнам государем!..
Вызывает неудовольствие директора и бездеятельность Додакова. Уже почти месяц, как болтается он в Париже, а кроме «завтраков», ничего нет, идея с техническим бюро осуществляется медленно, невесть почему тормозится.
Что же положить в основу доклада министра государю?..
И лишь поступившее от заведующего ЗАГ новое письмо возвращает Трусевичу уверенность в быстром продвижении задуманной операции к финалу. Да, что бы там ни говорили, но охранная служба требует хорошей полицейской школы, а Гартинг прошел все ее ступени.
Дядя Миша зашел за Антоном и передал, что вечером, в восемь, ему надо быть в Люксембургском саду, в самом конце центральной аллеи. Зачем, для чего — Путко не спрашивал.
Январский вечер был безнадежно осенним. Фонари в венцах измороси светили тускло, прохожие вбирали головы в воротники. И сад, такой веселый и шумный в погожие дни, был безжизненным и мрачным, с черными холодными лужами на дорожках. На скамьях бездомными птицами жались парочки.
Антон деловито шагал в глубь сада. Но мокрые деревья, светлеющие пятна мраморных скульптур и резкий запах преющей листвы всколыхнули в нем тревожное воспоминание и бросили мысли в Питер, в Летний, к «Кофейному домику». И впервые, может быть, потому, что он был теперь так одинок, Антон со жгучей горечью вспомнил разговор с Леной... Меж тем садом и этим пролегла вечность.
Вот и последняя скамья. За стриженым голым кустарником — мокрая чугунная ограда.
Ссутулившись от зябкого холода, Антон ждал.
В аллее показался плечистый мужчина в шляпе, осанкой похожий на Оноре де Бальзака. Мужчина шел, опираясь на массивную палку — горожанин, совершающий обязательный перед сном моцион.
«Не этот...»
Мужчина подошел и протянул широкую ладонь:
— Ну, здравствуй, сынок.
Антон чуть не вскрикнул от радости: это был Феликс. Вот кого он больше всего хотел увидеть! Столько накопилось вопросов, так многое тревожит.
— Очень рад, что вы приехали. Как Камо?
Феликс берет его под руку, притягивает к себе, и теперь они идут рядом.
— Ему очень трудно сейчас. Охранка добивается его выдачи. Всеми средствами добивается. А улики против него тяжелы...
Если бы Литвинов имел право и если бы это было необходимо для дела, он мог бы рассказать студенту, что в эти дни и в этот самый час Семен ведет беспримерный бой с тюремщиками. Красин во время свидания в Моабите передал ему инструкцию Большевистского центра симулировать душевную болезнь, иначе выдача царским охранникам неизбежна, а важно как можно дольше затянуть решение по делу. И вот сейчас Семен — в общем-то мальчишка, — собрав всю свою силу и волю, борется не только с чиновниками полиции, не только со следователями, но и со светилами медицинской науки. Выдержит ли Камо такую сверхчеловеческую перегрузку, когда одно движение, одно слово могут предать, когда нельзя доверяться даже сну и приходится контролировать физиологические реакции организма умом и волей?..
— Семен выдержит, — говорит Феликс не столько Антону, сколько самому себе. — Только бы продержался как можно дольше.
Он задумывается и добавляет:
— Ничего, теперь будет полегче...
— Почему?
— Будет! — загадочно улыбается Феликс. Он не объясняет. Да и говорит это тоже больше себе, чем студенту.
Большевистский центр в последние дни был в особенном напряжении. Через надежных товарищей-финнов стало известно, что департамент полиции ведет розыск Владимира Ильича на территории великого княжества и уже напал на какие-то следы. Хотя Ленин был тщательно законспирирован, жил по чужому паспорту и встречался с очень узким кругом особо доверенных партийцев, нельзя было недооценивать хватки охранников. Центр предложил Владимиру Ильичу перебраться из Куоккалы, с дачи «Ваза», в глубь Финляндии. Некоторое время он провел на небольшой станции Оункиля под Гельсингфорсом, в неприметном доме сестер-финок Винстен, принимавших Владимира Ильича за того, кем он себя называл, — немца доктора Мюллера. Однако и этот дом не мог долго служить надежным укрытием, тем более что надо было продолжать редактирование газеты «Пролетарий» — большевистского органа. Она печаталась в подпольной типографии в Выборге. Получать от товарищей материалы, писать статьи, поддерживать связь с другими членами редакции и типографией... Любая ниточка, уцепись за нее охранники, могла привести в Оункиля. И Большевистский центр решил редакцию «Пролетария» перебазировать в Швейцарию, в Женеву, где газета выходила до начала революции. Но как выскользнуть из сужающегося кольца преследователей?.. Между Финляндией и Швецией через залив курсируют пассажирские пароходы, путь им прокладывают ледоколы, взламывающие еще тонкий, неустоявшийся наст. Нет никакого сомнения, что в крупных портах — в Гельсингфорсе, в Або дежурят филеры охранки. Появись Владимир Ильич на пирсе, его тут же схватят. Оставалась единственная возможность: пробраться на один из островов, рассеянных в прибрежных водах Финляндии; у некоторых пароходы, следующие в Швецию, делают остановки. Мало вероятности, что и на островах караулят агенты полиции. Капитан одного из курсирующих по этой трассе пароходов — «Боре-1» — свой человек. До острова, где сделает остановку «Боре-1», верст пятнадцать. Как пробраться через пролив?..
Владимир Ильич отправился по ледяному полю пешком. Его сопровождали финские товарищи, члены «партии активного сопротивления царизму», тайно переправлявшие за рубеж многих русских революционеров. Переход по льду пролива Эрфьерден, путешествие до Стокгольма, а оттуда и до Женевы — все прошло благополучно. Правда, Надежда Константиновна, когда Феликс недавно побывал у них, рассказала, что, как признался ей Владимир Ильич, во время путешествия по льду он провалился в полынью и чуть было не утонул. А потом они уже оба по дороге, в Берлине тяжело отравились и приехали в Женеву совсем больными.
Сейчас все вошло в норму. Ильич здесь, недалеко, в безопасности. Во время их встречи в новом пристанище — доме 17 на рю де-Де-Пон — Литвинов рассказал о намеченном плане размена билетов и получил «добро». Ленин уже был в курсе всех дел и забот, какими жила политическая эмиграция, прежде всего — большевистские секции, знал о Камо.
И теперь, закончив свой немой монолог, Феликс лишь уверенно повторил:
— Все будет хорошо, сынок.
Уверенный его тон подействовал на студента успокаивающе.
— Знаете вы или нет: тут приехал один инженер из Питера, предлагает интересную работу, — Путко приготовился рассказать во всех подробностях об идее технического бюро.
— И большие деньги? — перебил его Литвинов. — Я уже слышал об этом от Виктора и других товарищей. Весьма заманчиво, я бы сказал: чересчур.
— Не надо было связываться? — удивился Антон.
— Нет, почему же... — неопределенно повертел рукой Феликс. — Только уж очень заманчиво. И точно ориентировано.
— Вы хотите сказать, что... — начинает Путко и замолкает, пораженный догадкой.
— Все может быть...
— Что же нам делать?
— Переговоры продолжайте, обещайте, даже можете приступать к делу. Только ничего не болтайте о себе и других. А мы тем часом проверим в Питере, что это за представитель «Гелиоса». Вполне возможно, что дуем на воду, — усмехается Феликс. Достает из внутреннего кармана конверт. — Завтра утром поезжай в Мюнхен. В отеле «Шварц адлер» разыщешь Ольгу и передашь ей вот это. И сразу же вернешься в Париж. Здесь шесть пятисотрублевок. Припрячь хорошенько.
— Отдать, и все? — Антон разочарован.
— Каждый делает свое дело.
Путко огорчен и в то же время обрадован предстоящей встречей в Мюнхене. Ему не терпится:
— Я мог бы выехать хоть сейчас, ночным экспрессом...
— Еще лучше. Вот тебе деньги на расходы.
Студент отстраняется:
— Не надо! У меня еще есть.
— Бери, бери. Что-то ты тощаешь, смотри мне! — полушутливо-полусерьезно говорит Феликс. — Не бойся, спрошу отчет за каждый пфенниг. Ну, до встречи! Завтра я уеду деньков на пять, а когда вернусь — увидимся.
Антон придерживает его руку:
— Если вы к Леониду Борисовичу, передайте ему привет.
— Когда увижу, обязательно передам.
Юноша все еще не отпускает его руку:
— И если сможете, передайте Камо...
— Эх, сам бы хотел хоть разок на него глянуть... — с неожиданной для Антона теплотой в голосе говорит Феликс. — Нет, я сейчас совсем в другие края... А ты готовься: вернусь — возьмемся за дело, с которым не успел управиться он. Ну, счастливого пути — и привет Ольге!
Дома, заперев дверь на задвижку и занавесив окно, хотя надобности в этом и не было — его мансарда возносилась над всеми ближними крышами, Антон достал конверт и вынул из него вдвое сложенные банковские билеты. Вот они, знаменитые пятисотки! Купюры такого достоинства ему не приходилось держать никогда в жизни. Одна бумажка — годовое жалованье учителя...
Он поднес ее ближе к лампе. Большая, в половину вертикально сложенного писчего листа, плотная и хрусткая. С одной стороны — серая, с изображением Петра I в медальоне. Царь грозен: глаза навыкате, встопорщенные усы над скобой надменно сжатых губ. Волосы ниспадают на плечи...
Антон переворачивает билет. С обратной стороны он зеленовато-розовых тонов. На белом обрезе — серия и номер, а по центру вязью:
«Государственный кредитный билет. Пятьсот рублей. Государственный банк разменивает кредитные билеты на золотую монету без ограничения суммы (1 рубль = 1/15 империала, содержит 17,424 долей чистого золота)».
Справа на билете — витиеватый вензель Николая II. Путко смотрит бумажку на свет. По всему полю шахматной клеткой водяными знаками та же цифра 500, а слева на белом срезе проступает изображение Петра.
«Что, самодержцы всея Руси, думалось ли вам, на какие цели пойдут эти деньги с вашими ликами?» — думает Антон, складывает билеты и поглубже упрятывает конверт в карман.
...В полдень он уже шел по Мюнхену. Столица черного баварского пива готовилась к какому-то празднику. Дома были увешаны флагами, по улицам маршировали оркестры со штандартами цехов кожевенников и гончаров. Солнце светило не по-зимнему ярко, было весело, как в рождественские каникулы.
И Ольга встретила Антона радостно, как старого друга. Ему было хорошо, только досадно, что около женщины вились два парня, примерно его возраста, чернявые, представившиеся студентами из Цюриха, с какими-то совершенно невыговариваемыми восточными фамилиями. Ольга была с ними так же доброжелательна и улыбчива, как с Путко.
Всей компанией они побродили по улицам, послушали на площади соперничающие цеховые оркестры, в старинном подвальчике отведали густого пива из тяжелых кружек с крышками. Потом студенты ушли, и они остались вдвоем.
Антон достал конверт. Ольга молча приняла его и спрятала в сумочку. Он понял, что она знает о конверте.
Юноша сидел рядом с ней и чувствовал, как все громче стучит его сердце и идет кругом голова. Эта женщина как-то странно вошла в его жизнь и заняла в ней свое место — неподвластно ему и, наверно, без всякого желания с ее стороны. А может быть, Ольга не только доброжелательно-вежлива? Таким ласковым вниманием светятся ее глаза. А как же тот, ее муж? Антон не испытывает никаких угрызений, хотя Феликс разрушил его первое впечатление об этом сутулом архивариусе со скрипучим голосом и пенсне на переносье. Какое ему дело до архивариуса! Неужели с Мининым ее связывает большее, чем с ним? Разве могла у них быть такая ночь, как тогда, на ярославской улице, и такое путешествие но Волге?.. Дав волю воспоминаниям, он вдруг подумал, что в те недолгие дни он был счастлив, действительно счастлив. А сейчас, в этом погребке с черными сводами, за черным дубовым столом, у оконца, принимающего сияние дня, разве он не счастлив?..
Он повернулся и поймал ее взгляд:
— Оля!
Смех ушел из уголков ее губ, хотя зеленые глаза были еще веселы:
— Не надо, Антон.
— Почему?
— Не надо, и все.
Она дотронулась до его руки:
— Мы с тобой друзья?
Антону обидно до слез.
— Конечно, Оля. Я просто рад, что ты есть. Я всегда буду твоим другом. Всю жизнь.
Договорить до конца эту фразу ему стоит немалых усилий.
— А теперь мне уже пора. Через час поезд на Париж. Феликс сказал, чтобы я сразу же возвращался. А ты долго пробудешь здесь?
Она бросает взгляд на сумочку:
— Послезавтра назад. Приезжай к нам в Женеву на каникулы.
Ее слова оставляют лазейку для надежды.
— Хорошо, Оля, я приеду, — говорит он и добавляет: — Надо посмотреть, что есть в вашей библиотеке. Приеду!
Утром поезд втягивается под стеклянный свод Орлеанского вокзала.
На площади, зажатой домами, суета будничного парижского дня. С кипами газет бегут мальчишки, выкрикивая сенсации очередных выпусков. Антон не вслушивается. Просто выхватывает у разносчика подвернувшуюся «Пти паризьен». Привычно встряхивает, расправляя листы. И вдруг с первой страницы ему бросается в глаза заголовок: «АРЕСТ РУССКОГО АНАРХИСТА».