Бывший руководитель союза Дамян Велчев, живший в Югославии, оставался верен своим честолюбивым и авантюристическим планам. Получив из Болгарии от своих сообщников известие о том, что в стране созрела благоприятная обстановка для его возвращения, он нелегально переходит границу. То ли из-за плохой организации перехода, то ли от того, что к этому делу приложили руку люди князя Кирилла, но вышло так, что Велчев перешел границу как раз там, где его поджидали не единомышленники, а агенты охранки. Он был арестован. Возникло судебное дело Велчева и его группы, их обвиняли в измене и заговоре против государства.

Во дворце приняли решение привлечь по этому делу и генерала Заимова. Начальник следственного отдела полиции и государственный прокурор получили приказ срочно составить заключение на основании досье Заимова, после чего должно было последовать высочайшее повеление привлечь его к суду за измену.

Заимов понимал, что атмосфера вокруг него сгущается. Особенно тяжело и противно было в министерстве, там он чувствовал себя как прокаженный.

Утром Заимову нездоровилось, и он позвонил своему заместителю, что сегодня на службе не будет. Но спустя несколько минут ему позвонили из министерства: его срочно хочет видеть министр.

В приемной сидел недавно звонивший ему адъютант, и Заимов, кивнув ему, направился прямо к военному министру. Но адъютант со странно безразличным лицом сказал, что министр занят.

— Я буду у себя, позвоните, когда министр освободится, — сказал Заимов.

— Министр принимать вас не будет.

С нарастающей в душе тревогой Заимов возвратился домой и уединился в своем кабинете. Его томило предчувствие беды. Он понимал, что с его убеждениями и взглядами он не угоден ни царю, ни правительству, ни армии. Но что они решили с ним сделать? То, что произошло сейчас в министерстве, давало основание предполагать, что удар готовится по его военной службе.

Ему вспомнился недавний разговор с одним работающим в министерстве генералом, который, как казалось, симпатизировал ему и раньше в разговорах с ним бывал довольно откровенен.

Они вместе вышли из здания министерства, и им оказалось по дороге.

Генерал вдруг спросил:

— Зачем вы ударились в политику?

Заимов удивленно посмотрел на него.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, но если речь идет о моей работе в Военном союзе, то вы знаете, что волей обстоятельств я остался там один и обязан работать.

— Союз себя изжил, — сказал генерал. — Ваш покойный друг Найденов понял это давно, и только смерть помешала ему сделать новую карьеру. Неужели вы не знаете — когда военный человек бросается в политику, он сам ставит под удар свою военную карьеру.

— Но тогда надо выбросить из армии всех, кто так или иначе причастен к майскому перевороту! — запальчиво возразил Заимов.

— Переворот здесь ни при чем, — угрюмо отозвался генерал.

— Но тогда о какой политике вы говорите? У меня может быть свой взгляд на различные факты и явления, но разве это уже политика?

— К каждому слову человека с фамилией Заимов прислушиваются люди, и его слово становится политикой, — ответил генерал. — А вы позволяете себе весьма рискованные высказывания.

— Что я мог говорить? Или я прозевал указ, запрещающий нам говорить и иметь собственное мнение? Или был указ, отменяющий истины?

— Какие истины? — спросил генерал.

— Назову одну — основную: немцы дали нам только царя. Россия и русские — дали нам свободу, судьбу.

— Вы, Заимов, этому царю присягали, — повысил голос генерал.

— Мы присягаем не личности, а народу, государству, — резко ответил Заимов.

— У нас на площади, между прочим, с участием вашего отца водружен памятник признательности русским, и это памятник русскому царю, — с усмешкой сказал генерал.

— Съездите на Шипку, в Плевен — там лежат кости русских солдат, — отрезал Заимов.

Они долго шли молча, потом генерал сказал:

— Вы говорите со мной на уровне школьной хрестоматии. А мир накануне великих событий, и выбор уже сделан. Сделан, поймите это!

— Это роковая ошибка, — проговорил Заимов.

Они сухо простились.

Память дословно восстановила этот разговор, и Заимов сейчас был уверен, что и эта встреча, и разговор не были случайными, его явно прощупывали: не изменил ли он свою позицию после потери друзей? И очень может быть, что эту проверку пожелал сделать сам царь, только так можно объяснить резкость, с которой говорил генерал.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

4 декабря 1935 года в конце дня в передней раздался звонок, и Анна открыла дверь. Полицейские жандармы, какие-то люди в штатском быстро прошли в комнаты, а жандармский полковник задержался возле Анны.

— Поверьте мне — это самый тяжелый день в моей жизни, — тихо сказал он.

Молодой поручик из военной жандармерии в отличие от полковника действовал с наглым упоением, он, вероятно, гордился своим участием в аресте генерала. Сразу приступили к обыску — выбрасывали на середину комнаты одежду, вещи из шкафов, выгребали бумаги из ящиков письменного стола.

Заимов смотрел на все это со спокойным, неподвижным лицом. Жандармский полковник протянул ему ордер на арест. Заимов прочитал и вдруг резким движением обеих рук сорвал с плеч погоны и швырнул на пол.

— Если в нашей армии дошло до этого, погоны стали знаком позора, — сказал он.

— Как вы смеете? — визгливо крикнул молодой поручик.

Заимов медленно повернулся и сказал огорченно:

— Действительно, как вы смеете?..

На первом же допросе следователь объявил Заимову, что он обвиняется в государственной измене. Следователь именно так и сказал — не подозревается, а обвиняется. Он, вероятно, рассчитывал грозным обвинением вызвать растерянность, нанести удар по воле генерала и воспользоваться этим, чтобы вырвать нужные для суда признания.

Услышав обвинение, Заимов воспринял его как величайшее оскорбление, ложь, дикую нелепость. Вся его, известная людям жизнь, каждый шаг этой жизни, каждый его поступок опровергали обвинение.

Что же имела охранка для подтверждения такого тяжкого обвинения? Переговоры Заимова с лидерами политических партий после переворота квалифицировались как тайный сговор против основ государственности. Спасение коммунистов в Сливене считалось доказательством связи Заимова с запрещенной партией. По данному вопросу обвинение не постеснялось в качестве свидетеля привлечь бывшего премьера — палача Цанкова. Даже позицию Заимова в Военном союзе, одобренную в свое время военным министром Златевым, квалифицировали как враждебную государству. Нелепость была и в том, что обвинение связывало его с Велчевым, в то время как все знали, что Заимов и Велчев противники...

Допросы длились часами, но следователь ничего существенного внести в протоколы не мог. Присоединив Заимова к процессу офицеров во главе с Дамяном Велчевым, его организаторы рассчитывали, что его громкое имя затеряется, померкнет в запутанном, сложном ходе судебного разбирательства, и на него падет тень обвинений, предъявляемых другим.

Следователь, который допрашивал Заимова, ежедневно встречался со своими коллегами по делу, и они заранее договаривались о «точках скрещения» обвинений Заимова и других подсудимых.

Тогда в суде еще была возможна открытая защита обвиняемого, и ее взяли на себя опытнейшие адвокаты Огняков, Наследников и Букурешлиев. Еще в ходе следствия они подготовили неопровержимый материал о том, что Заимов к Велчеву и его сообщникам никакого отношения не имеет.

Прокуратура затягивала следствие, надеясь, что атмосфера строгого тюремного заключения, усталость Заимова сделают свое дело и он допустит, наконец, на допросах тактические промахи, которые позволят потом, на суде, обвинить его в противоречивости и даже лживости показаний, данных на следствии.

Но чем дальше тянулось следствие, тем спокойнее и увереннее становился Заимов, тем яснее видел он несостоятельность выдвинутого против него обвинения.

В эти дни он писал своим близким:

«...Позавчера и вчера получил письма и вещи, которые передала мне Катя. Получил и шубу. Всем большое спасибо за внимание и участие. Сейчас устроился весьма хорошо. Не чувствую ни холода, ни пока что особой скуки, так как постоянно нахожу себе дело — пишу свое оправдание или читаю. Одиночество угнетает, но терпеть можно. Когда мне становится грустно, я вспоминаю, что мой отец столько лет отсидел в Диарбекире, в Сен-Жан д’Акр и в разных других тюрьмах в гораздо более тяжелых условиях и все это ради общих, народных дел. Это дает мне силы сносить и мои беды тоже ради этих несчастных народных дел, из-за которых, кажется, вся наша семья будет постоянно страдать.

Во всяком случае, я не виноват в том, в чем меня обвиняют, и есть масса людей, которые это докажут.

Я спокоен и надеюсь, что судебное разбирательство будет скоро и это терзание закончится.

Очень боюсь за Аню. Она больна, а ей сейчас предстоят такие страшные тревоги. Не оставляйте ее, как тогда, в войну. При таких несчастьях только нежность друг к другу будет поддерживать вас.

Большой привет всем знакомым.

Когда спрашивают обо мне, будьте горды и не унывайте. Не просите, а гордо требуйте...»

С самого начала процесса в судебном зале возникла напряженная обстановка. Расчет судей на то, что Заимов затеряется среди других подсудимых, провалился, он стал для суда самым трудным обвиняемым. Как только начинался его допрос, защищаться приходилось не Заимову, а прокурору и судьям.

Судья пригласил в зал свидетеля обвинения — бывшего премьер-министра, ставшего общественным деятелем, палача Болгарии Цанкова. Он должен был дать наиболее обширные и мотивированные показания, уличающие Заимова и Велчева в совместной антигосударственной деятельности.

Когда Цанков шел к барьеру, Заимов громко бросил ему в лицо:

— Вы подлец и хотите начать новую карьеру!

В зале взорвался гул одобрения. И после этого, что бы ни говорил Цанков, клеймо «подлец» горело на его сухом, желтом лице.

Шел допрос Заимова о его антигосударственной деятельности после офицерского переворота. Заимов убедительно отвергал это обвинение. Отвечая на замечания судьи, что у него искаженное понятие о патриотизме, Заимов сказал, что государство, не имеющее самостоятельной государственной политики, должно очень осторожно оперировать этим термином.

Прокурор вскочил и, повысив голос, заявил, что так может говорить только плохой патриот!

Немедленно последовало требование защиты допросить свидетелей, которые знали Заимова на разных этапах его жизни. Таких свидетелей у защиты было более пятидесяти. Два из них, Мочарский и Иванов, рассказали о беспримерном мужестве капитана Заимова на войне, в бою под Тутраканом, когда он был тяжело ранен и, истекая кровью, продолжал командовать своими артиллеристами. Каждое их слово было тем более весомо, что они сами выносили с поля боя истекавшего кровью Заимова, который до последней минуты сознания продолжал участвовать в бою.

Сам факт, что на скамье подсудимых сидит храбрый генерал, участник нескольких войн, обвиняемый в измене своей родине, после выступления таких свидетелей становился нелепым, невероятным.

Попытка прокурора и судей исправить положение с помощью перекрестных допросов Заимова и других обвиняемых ни к чему не привела — любое обвинение, хотя бы косвенно перебрасываемое на Заимова, становилось совершенно неубедительным.

Заимов держался спокойно.

На любой вопрос, каким бы обидным он ни был, он отвечал без тени раздражения, немногословно, с внутренней убежденностью и с той точностью, какая исключала всякую двусмысленность. У него было ощущение как в бою, когда знаешь, что каждое твое слово может стоить жизни людям и тебе самому. Он вел бой за собственную честь, за честь отца, за честь своих боевых товарищей, за всех, для кого любовь к родине была не изменчивой политикой, а самой их жизнью и единственной правдой, которой они присягнули раз и навсегда.

Прокурор затронул вопрос о враждебной позиции обвиняемых к внешней политике своего государства и об их стремлении дискредитировать эту политику в глазах мирового общественного мнения и, таким образом, унизить свое государство.

Адвокат Заимова сразу же опротестовал попытку прокурора внести в судебное разбирательство обвинение, которое в обвинительном заключении не предъявлено его подзащитному.

— Но все, что происходит в этом зале, подсказывает такое обвинение, — прервал его прокурор.

Заимов попросил слова.

— На суде ни мы, обвиняемые, ни наша защита поднятого прокурором вопроса не затрагивали, — сказал он. — Значит, следует полагать, что основания для своего вопроса господин прокурор почерпнул из того, что говорили здесь представители обвинения. Например, свидетель обвинения Цанков и сам господин прокурор. В свое время за кровавую политику, дискредитировавшую Болгарию в глазах всего мира, верховная власть страны вынуждена была вышвырнуть Цанкова из кресла премьера. Прилично ли господину прокурору теперь здесь, на суде, основывать какие бы то ни было политические выводы, опираясь на показания таких проклятых нашим народом лиц, как палач Цанков!

— Здесь судят не Цанкова, а Заимова с его компанией! — крикнул прокурор.

— Пользуюсь случаем обратиться к суду с просьбой, — спокойно ответил Заимов. — Когда будут судить Цанкова — а это неизбежно, — вызовите меня в качестве свидетеля обвинения. Мои обвинения прозвучат более убедительно и не поставят господина прокурора в такое неловкое положение.

Начался спор между судьей, прокурором и адвокатом, касающийся прав в судебном процессе обвинения, подсудимых и их защиты. Судья потребовал обе стороны придерживаться рамок процесса, в частности, не отвлекать стороны от обвинительного заключения, пригрозив в противном случае применить строгие меры, вплоть до удаления из зала суда.

Судья понимал, что поднятый прокурором вопрос может увести в опасные дебри государственной политики, но второпях выразился весьма нескладно — не собирался же он удалять из зала и прокурора?..

Суд удалился для вынесения приговора. Эта работа членов суда по переводу обвинительного заключения и всего, что было на процессе, на язык конкретных определений вины каждого обвиняемого и назначения наказания была похожа на труд мастеров, изготовляющих витражи из маленьких осколков разноцветного стекла. И если в отношении других обвиняемых у судей что-то получалось, в отношении Заимова они оказались в тупике. Как ни пытались они из осколочков обвинения создать рисунок приговора, ничего не получалось. Главный судья ни на минуту не забывал, что от него ждут во дворце, но ничего сделать не смог, и в приговоре Заимову было записано: «Оправдать за отсутствием улик».

Дамян Велчев был приговорен к смертной казни, и в этом судья видел спасительный противовес оправдательному приговору в отношении Заимова.

Заимова окружила толпа друзей и его близкие. Его поздравляли, им восхищались, в глазах у многих он видел счастливые слезы. Потом еще долго к нему прямо на улице подходили незнакомые люди: одни молча пожимали ему руку, другие взволнованно говорили ему добрые слова.

Сподвижники Велчева распространили слух, будто Заимов продал их кумира и ценой его жизни купил себе свободу. И находились люди, которые звонили Заимову по телефону и оскорбляли его, слали ему подлые подметные письма.

Однажды на улице его остановил пожилой мужчина с лицом, искаженным шрамом через всю щеку.

— Вы меня не знаете... — сказал он, сильно волнуясь. — Я командовал пехотной ротой там же, под Тутраканом. Ваши пушки спасли тогда и меня, и многих солдат. Я хочу вам сказать... — он глотнул воздуха и продолжал: — ...на суде вы снова победитель, но... за отсутствием улик... мне хотелось... чтобы были, черт побери, улики! Так я люблю вас, так верю в вас... — старый солдат схватил его руку, прижал к своей груди и несколько мгновений смотрел на него влажно блестящими глазами: — Живите долго... Нам на радость... — с трудом выговорил он и быстро ушел прочь.

Заимов не остановил его, не спросил даже его имени, и старый солдат уходил все дальше и дальше, а Заимову казалось, будто он все еще видит его блестящие глаза.

В первые дни после освобождения мысль, высказанная тутраканским воином, приходила ему в голову, но он оттолкнул ее, подумав, что его оправдание не его вина, просто суд не сумел с ним справиться. И вот ее высказал старый солдат.

Сразу же после суда распространяется слух, что оправдание Заимова произошло с ведома и одобрения царя, который-де не хотел, чтобы столь популярный в стране человек оказался замешанным или хотя бы косвенно связанным с неприглядными действиями других обвиняемых. Это был хитрейший ход царедворцев, который все переворачивал с ног на голову и как бы отнимал у Заимова какое бы то ни было право гордиться своей победой на суде.

Заимов получил еще один нелегкий урок, требовавший от него таких решительных и далеко идущих выводов и решений, к которым тогда, сразу же после суда, он прийти еще не мог.