В воротах появился высокий, плечистый, прямо тебе из американской баскетбольной команды, с аккуратным пробором и приглаженными волосами Бертулис. Рядом женщина в пальто салатного цвета и мохнатой лиловой шапке. Лицо топорное, выражение недовольное, голос гулкий. Всегда у нее претензии к жильцам, а у жильцов всегда претензии к дворничихе, так как подметала она ровно столько, чтобы сохранить квартиру. В домоуправление она перешла работать только ради казенной квартиры и теперь ждала, когда кончится срок трудового соглашения, после которого ее уже нельзя будет выселить. А там найдет работу в другом месте, где — этого она еще не знала, поскольку никакой специальности не имела.

Конрад спросил у нее, знает ли она убитого, и дворничиха ответила, что вроде когда-то видела, может, он даже и живет здесь, но поручиться не может. И вообще не могла сказать ничего связного о жильцах дома, только что на втором этаже живет старик, который никогда не отворяет дверь.

— А другого выхода с лестницы нет? — Вопрос был задан только для порядка, только потому, что задать его надо. Ведь они же были на лестнице и прошли ее снизу до самого верха.

— Там коридор есть… Раньше его запирали, а теперь замок испорчен и больше не запирают…

Выйдя из лифта на третьем этаже, они очутились как раз перед дверью, на которой не было ни номера квартиры, ни фамилии жильца. Единственное отличие от двух других дверей на этой площадке. У Конрада даже не было оснований упрекать себя, что он не сразу заметил это отличие, так как подобные двери встречаются часто, особенно в старых рижских домах, где преобладают огромные квартиры в восемь, а то и в одиннадцать комнат. У этих квартир обычно было два выхода: парадный — для господ и «черный» — для прислуги. «Черный» вел в темный конец коридора или прямо в кухню. В шикарных домах у «черного» хода и лестничная площадка отдельная, но в менее презентабельных обе двери в квартиру обычно находятся рядом.

— Тут вон, — ткнула в воздух дворничиха.

Бертулис побежал вниз за сержантом с собакой и сотрудником, который соберет вещественные доказательства.

Осторожно, чтобы не стереть отпечатки пальцев, если они оставлены, Конрад нажал на дверную ручку, гладкую, бронзовую ручку, во впадинах которой скопилась ядовито-зеленая патина.

Дверь открылась, тонко заскрипев, и показался узкий длинный коридор. Конрад достал фонарик, и в свете его они увидели, что метров через пятнадцать коридор заворачивает влево.

— Электричества здесь нет? — резко спросил Конрад.

Дворничиха покачала головой.

— И не подметалось лет двести!

— Пусть подметает кому надо! Мне этот коридор не засчитывают! Что мне, больше всех надо!

Несмотря на пыль, висящую в воздухе и перекатывающуюся комками по полу при малейшем дуновении, здесь явственно чувствовался резкий запах сгоревшего бездымного пороха.

Вернулся Бертулис с проводником собаки. Ни о чем не спрашивая, сержант прошел в коридор, пустив собаку на поводке. В другой руке у него был большой, мощный фонарь, освещавший коридор, как фара автомашины. Собака натягивала поводок и, похоже, не только приличия ради.

— Нечасто здесь ходят, — сказал Арнис, внимательно изучая пол.

Никто ему не ответил, так как сержант остановился и уставился в землю недалеко от того места, где коридор сворачивал влево.

На полу лежала гильза от охотничьего ружья, а через несколько шагов вторая. Здесь сильнее, чем раньше, пахло порохом.

Больше ничего не нашли, если не считать очень давно заложенную кирпичом дверь в стене коридора. Свернув налево, коридор выводил на другую лестницу, в другом доме. Она была без лифта, но очень широкая и светлая, с коричневыми полированными дверями, похожими на платяные шкафы. Тяжелая наружная дверь с системой противовесов открывалась легко и бесшумно, а если оставить ее открытой, сама так же мягко и бесшумно закрывалась.

Здесь был переулок, некогда сказочный тихий уголок в самом центре города, а теперь, когда город перенасытился автотранспортом, здесь возникла улица с довольно оживленным односторонним движением и многочисленными пешеходами.

Собака не взяла след ни в начале коридора, ни тогда, когда нашла гильзы, ни сейчас. Не желая, чтобы прохожие разглядывали его и собаку, словно музейные экспонаты, сержант попросил у Конрада разрешении уйти и удалился в оперативную машину.

— Просто удивительно, как этот коридор еще не разнюхали аферисты, — сказал Арнис, прикидывая, сколько домов остается до угла улицы. — Более идеального места и желать нельзя… Что-то похожее есть недалеко от университета. Там приезжих обчищали. Два чернявеньких мальчика прибили на дверь коридора квартирный номер, приспособили ключ и даже табличку с фамилией приладили. Уже около двадцати ковров сумели «продать» узбекам из туристического поезда, когда я их взял. Один постучит в дверь, второй, в майке, лицо в мыльной пене, высунется в дверь, хозяина квартиры изображает, а бедные узбеки, рот раскрыв, терпеливо стоят перед дверью, ждут, когда им вынесут обещанный ковер или деньги.

— Надо искать машину, — сказал Конрад. Как будто он из рассказа Арниса ничего не слышал.

— Почему именно машину?

— А потому, что в моей практике еще не было случая, чтобы убийца с ружьем под мышкой спокойно шествовал к трамваю! — отрезал Конрад.

И как он сразу не подумал о коридоре? За каким чертом этот коридор вообще сделан? Будь здесь место для какой-нибудь подпольной явки или конспиративная квартира, так здесь бы уже давно висела мемориальная доска. А будь здесь… Судя по площади, оставляя такой коридор, хозяин терял почти целую квартиру.

Когда Конрад и Арнис вернулись во двор, труп уже увезли и кровь засыпали песком.

— Я еще нужна? — нетерпеливо осведомилась дворничиха.

Конрад ответил, что ей придется идти вместе с ними осматривать и опечатывать комнату убитого.

Криминалист достал из портфеля два полиэтиленовых мешочка с найденными в коридоре гильзами и показал Арнису.

— Похоже, что ружье не новое, бойки здорово сбиты.

— А что с отпечатками?

— Нет.

— Теперь все дошлые, да и перчатками каждый может обзавестись.

— Не было перчаток. Или брался за ручку через носовой платок, или потом вытер. Что тебя еще интересует?

— Пока что ты и сам немного знаешь.

— Думаю, что до вечера я дам свое заключение. Занесу Конраду.

Машина выехала со двора, а Конрад Ульф, приказав Бертулису узнать, в каких квартирах в момент выстрела находились Люди и что они могут показать, вместе с дворничихой и Арнисом пошел в квартиру Рудольфа Димды.

Пока дворничиха звонила в дверь, Конрад все смотрел на коридор и пытался понять, как он возник и почему сохранился. Такой уж он был дотошный, не уймется, пока не узнает что хочет, и не уснет, если не удастся узнать. Вечером, придя домой, он долго изучал старые планы Риги и своды земельных участков. Наконец нашел, что искал, но это устроило его лишь частично — против номера земельного участка с обоими домами значилось: «Унаследовано семейством Бас». Ага, значит, оба дома выделены из какого-то наследства и завещаны каким-то Басам, стало быть, у них был один владелец. Может быть, в завещании даже было сказано, что оба дома надо соединить коридором, чтобы лучше за ними присматривать? По заложенной двери ясно видно, что коридор возник позже, а не во время постройки дома. Поди знай, сколько у этого старца завещателя осталось ума, но если он написал, что коридор нужен, то закон требовал, чтобы ты его непременно проделал…

Дальше этих размышлений Конрад в тот вечер не продвинулся, и прошло еще два года, прежде чем он наткнулся на информацию, которая могла удовлетворительно объяснить происхождение коридора. Его внучка, которая вошла уже в тот возраст, когда девицы начинают интересоваться модами, как-то заговорила об этом, и он решил показать ей, как основные линии фасонов повторяются в определенной последовательности. Чтобы все было наглядно, он разыскал в своей обширной библиотеке комплекты старых журналов, и вместе с внучкой они принялись листать их — предпоследние страницы и тогда, так же как и сейчас, предоставлялись откровениям диктаторов моды. И, листая эти страницы, он наткнулся на небольшую заметку, в которой упоминался номер дома, где был застрелен Рудольф Димда.

После первой мировой войны лотоклубы были довольно выгодным предприятием и процветали вроде игорных домов в Монте-Карло. Вначале доходы шли в кассы различных благотворительных обществ и для поддержания профсоюза актеров, но потом игра так распространилась, что по решению сейма лотоклубы закрыли. Только желающих играть было много, и предприимчивые дельцы стали создавать тайные клубы, чтобы не упускать деньги, которые сами текли в их карманы. Так продолжалось до конца двадцатых годов, и именно благодаря этому игральному азарту и возник коридор…

Дверь открыла старая низенькая старушка с седыми волосами и заплаканными красными глазами, а за нею виднелся тот самый молодой человек в инвалидной коляске. Лицо его казалось еще бледнее, чем внизу, во дворе.

— Это из милиции, — сказала дворничиха, и голосом ее вещала сама власть.

Старушка молча отошла в сторону, пропуская дворничиху, Конрада и Арниса в коридор, который резко разделял квартиру надвое.

Квартира выглядела довольно странно: справа, сразу же от входа, тускло отсвечивали створки широкой двери с матовыми стеклами, по краешкам которых были выгравированы цветы с длинными стеблями. По другую сторону коридора — дверь в другую комнату и только потом кухня и прочие удобства.

— Раздевайтесь, — предложила старушка, указав на вешалку.

Конрад и Арнис поблагодарили и повесили свои пальто, но дворничиха не пожелала следовать их примеру. То ли решила, что пребывание здесь будет кратким, то ли хотела подчеркнуть, что не доверяет этим людям. Старушка сделала вид, что больше не замечает ее.

— Мы должны осмотреть комнату Рудольфа Димды, — объяснил Конрад. — Ключ у вас есть?..

— А мы здесь ничего не запираем… Пожалуйста! — И старушка распахнула двустворчатую дверь.

Комната очень просторная, метров сорок, не меньше. И с первого взгляда видно, что здесь живет фотограф. Дальний угол у окна даже выглядит небольшим ателье — на стене ослепительно белый экран, а перед ним трехножные металлические штативы с мощными лампами и рефлекторами, в которых отражаются окружающие предметы. Из-за сферической поверхности рефлекторов предметы эти теряли свои истинные пропорции: довольно пролежанный диван неимоверно вытянулся, а письменный стол, на одном конце которого стояли фанерные картотечные ящики, так вымахал в высоту, что напоминал небоскреб.

— Вы не знаете, где у него хранятся документы? — спросил Конрад.

— Я покажу, — вызвался молодой человек в инвалидной коляске и, подъехав к письменному столу, выдвинул средний ящик.

Технический паспорт машины, водительские права, членский билет охотничьего общества и разрешение на оружие, сберегательная книжка…

С весны фотограф Рудольф Димда был одержим идеей «Натюрморта с диким кабаном». На это его вдохновил объявленный одной большой фирмой, производящей охотничье оружие, конкурс на рекламный снимок, который должен был бы заинтересовать покупателей разных стран. Задание было поистине трудным, потому что выделиться, запомниться читателю толстенного, в несколько сот страниц, каталога сначала казалось просто невозможным. Оружие там демонстрируют красивые женщины, обладательницы необычайно стройных ног, даже популярные кинозвезды с непередаваемо ослепительными улыбками. Эти женщины позировали на фоне айсбергов или медвежьих шкур. Вот они на сафари в Африке, где виднеется кусочек саванны с баобабами и носорогами вдали, а в тексте говорится о стоимости лицензий на отстрел. Вот они в элегантных каминных залах, где на однотонных стенах, высоко над камином, на резной дубовой панели, висят самые большие в мире рога маралов, привезенные с зеленых холмов Монголии. Мужчин в каталогах мало, а если и есть, то это прославленные завсегдатаи сафари или видные общественные деятели, которые с признанием отзываются об охоте как об активном отдыхе, что позволяет им «расслабиться», не думать о повседневной работе с ее проблемами, что в особенности важно для деятелей умственного труда. Рекламируют и самые простые одностволки за двадцать-тридцать долларов, и те, что стоят тысячи. И автоматические, и двустволки, и с горизонтальными и вертикальными стволами, и калибры от восьми до пятидесяти двух, крошечные, как ячменное зернышко, ружьеца. Посмотришь такой каталог, и кажется, что уже ничего нового нельзя придумать, что все, что ты найдешь, тут же утонет в груде таких же снимков, растворится и забудется.

Познакомившись с условиями конкурса и еще раз перелистав каталог, Рудольф Димда решил в нем не участвовать, потому что изготовление конкурсной фотографии — процесс очень трудоемкий и только в случае удачи приносит удовлетворение, но ведь такой счастливчик приходится один на полтысячи неудачников. Что он может выставить против кинозвезд с жемчужными зубами и вызывающей улыбкой? Ну, ладно, найдет он красивую девчонку, даже очень красивую, уговорит ее сниматься для конкурсного снимка, она преодолеет укоренившийся у нас предрассудок, что, рекламируя что бы то ни было, девушка рекламирует и себя как товар, и все равно это будет всего лишь фотография красивой девушки, потому что она дилетантка, не умеет создать образ, а для хорошей рекламы важен конкретный образ. Если на фотографии женщина с яхтой, то с первого взгляда должно быть ясно, что она умеет уцепиться за ванты и повиснуть, спиной касаясь воды, не давая яхте перевернуться, а если уж она на кухне у плиты, то не должен возникнуть вопрос, в какой воде она варит картофель — в холодной или в. кипящей. Для хорошей рекламы надо приглашать хороших актрис — это понимают все, но так же понимают и то, что просто неловко ее приглашать, занимать почти на целый день за какие-то рубли с копейками, на какой бы максимум оплаты ни шла осмелевшая бухгалтерия. До сих пор в некоторых авторитетных кабинетах считают целесообразным сэкономить несколько десятков рублей на рекламе и в то же время упускают тысячи на экспортных заказах.

Только в одном отношении Димда чувствовал себя сильнее авторов виденных им рекламных фотографий — в ощущении реальности. Почти ни в одной фотографии не чувствовалось атмосферы подлинной охоты. Авторы хорошо разбирались в композиции, в освещении и прочих элементах фототехники, но сами, очевидно, не были охотниками, и поэтому от снимков веяло статической красивостью, не исходило от них того неповторимого возбуждения, которое охватывает охотника, когда он слышит, как ломаются под ногами животного ветки, как оно приближается; в них не было того трепета, который пробегает, когда в сумерках слышишь вальдшнепа, вот он все ближе и ближе, и пальцы сами спускают предохранитель.

Дикий кабан, вот что ему нужно! Только что застреленный кабан, у которого на загривке еще стоит щетина, глаза застыли, но все еще красные от ярости, на страшных клыках, длинных и острых, как бритва, еще налип песок и мох, потому что он в миг агонии еще бил ими в ту и другую сторону, но вместо врага поражал только землю.

И все же Димда лишь раздумывал об участии в конкурсе, еще сомневался, понимая, что одного кабана мало. В сомнениях прошло месяца два, и вдруг ему повезло. Он зашел в охотничий магазин купить дробь — пятый номер, так как приближался сезон охоты на уток и тогда дробь станет дефицитом. У двери директора томилось несколько человек, желавших сдать ружья на комиссию. В руках у них были более или менее потрепанные чехлы, и они ворчали, что приходится долго ждать.

Димда уже сунул мешочек с дробью в портфель, когда от директора вышла пожилая женщина с чем-то завернутым в полосатый деревенский полог. Она посмотрела на ожидающих, потом увидела Димду и пошла к нему, так как своим видом он внушал доверие больше других.

— Скажите, а в Риге еще где-нибудь принимают ружья?

— Вы хотите продать?

— Ну понятно, что продать, да только он, — и она сердито кивнула на дверь кабинета, — не берет. Не будут, говорит, такое покупать, в милицию надо сдать. Из таких теперь никто не стреляет.

Во время этого разговора полог слегка развернулся, и Димда увидел часть приклада с отделкой, которой у современных ружей уже не бывает, если не считать роскошного оружия, предназначенного больше для коллекционирования, чем для охоты. И ему тут же стало ясно, что должно быть на фотографии рядом с кабаном. Старинное ружье. Старинное ружье и охотничья шляпа с еловой веточкой, которой венчают отличившегося охотника. Это символизирует поединок, в котором одержал верх охотник, и победил он не с помощью пятистрельного новейшего автомата, а с помощью самой обычной фузеи, что делало эту схватку одинаково опасной для обеих сторон. Разумеется, небольшой театр тут есть, но ретро-театр теперь в моде. В него не поверят, его примут с оговоркой, но примут — и он останется в памяти. И рекламный текст о предлагаемом фирмой современном оружии прочитают, потому что фотография привлечет внимание.

Чтобы вокруг не толпились зеваки, они с тетушкой пошли в соседний двор и совершили там сделку. Цена была пустяковая. Потом Рудольф поехал в милицию, чтобы зарегистрировать ружье и получить разрешение на его хранение.

Лейтенант, которого Димда знал довольно хорошо, так как несколько раз ездил с ним на охоту, долго крутил в руках старинное ружье, поочередно разглядывал заржавевшие стволы и щелкал курками.

— С таким еще на мамонтов ходили, — наконец сказал он.

— А ты погляди, какая резьба на замке и на ложе!

Лейтенант засомневался, можно ли внести ружье в разрешение Димды. Ведь ружье-то заказное, нигде ни фирмы, ни номера. На барочной резьбе по ложу можно разобрать два причудливых вензеля, которые явно обозначали изготовителя, но для регистрации этого маловато. Наконец на стволах обнаружили еще стершиеся буквы Н с еще более стершимися царскими коронами над ними — знак, что для стрельбы можно пользоваться бездымным нитропорохом.

— Слушай, ты что, пришел меня разыграть? — рассердился лейтенант. — Где у этой шомполки номер?

Рудольф пожал плечами:

— Я же с ним охотиться не собираюсь… Я для фотографирования купил.

— Тогда иди и просверли в патронниках дырки, чтобы нельзя было стрелять, и я выдам тебе разрешение, что можешь держать на стенке… Договорились?

— Будет сделано!

Эти дырки в патронниках можно было проделать сразу, ничего хитрого тут нет, так как стволы не делают из слишком твердой стали. У Карлиса, который зарабатывал теперь свой хлеб насущный, делая металлические и янтарные украшения, и сверло найдется, и станок, но Димда боялся, что отверстия на фотографии можно будет различить. Бутафория, как ее тонко ни делай, всегда вызывает у зрителя подозрение. Димда решил сначала сделать фотографию и только потом проделать дырки.

Лицензию на отстрел кабана Рудольф получил в охотничьем обществе без особых трудностей, так как после нескольких теплых зим кабаны расплодились и стали наносить ущерб полям. Больше вытаптывали, чем съедали. Каждое лето колхозники составляли акты об этих потравах, а охотники набивали патроны и садились в засаду подле полей, втайне надеясь, что уж на этот-то раз удастся кого-то подстрелить и тем самым внушить этим свиньям уважение к колхозному имуществу. Но то ветер к лесу, откуда кабанам выходить, — и их тонкий нюх ловит запах охотников, — то охотник вскорости после захода солнца дезертирует, не в силах отбиться от комаров, то вдруг свиньи задумают на диете посидеть и вовсе не вылезают из чащобы.

Сначала Димда ездил на охоту один, потом стал брать с собой Карлиса, за что тот был ему очень благодарен: есть возможность подышать свежим воздухом. Димда усаживал Карлиса возле ближнего картофельного поля — с расчетом, что если кабаны пойдут туда, то присутствие Карлиса их отпугнет и, возможно, они кинутся сюда, где их поджидает с ружьем сам фотограф. Благодаря этому Димда уже дважды мог выстрелить, только кабаны были далековато, а раненый зверь все равно уберется в лес, и попробуй его ночью найди — и опасно и безнадежно.

Карлис от поездок приходил в восторг. Ему еще не доводилось бывать на природе. Как все горожане, он знал, что в лесу живут зайцы и косули, но сам видел их только в зоопарке, знал, что на свете бывает туман, что он пластами залегает во впадинах на опушке, но никогда не думал, что может увидеть торчащую из него гордую голову лося, который пройдет совсем рядом, даже не ускорив шаг при виде Карлиса, потому что прошлая охотничья осень для него уже что-то далекое, какое-то нереальное прошлое и он уже давно без страха, величественно обходит свое царство.

Для Карлиса понемногу раскрывалось великое чудо природы, в которое нельзя проникнуть, совершая экскурсии в горы или в далекие прославленные города. Он сидел, закутавшись в овчинный полушубок Рудольфа, на валуне или куче камней и пней, которую оставил посреди поля бульдозер мелиораторов, и с неослабным вниманием смотрел распахнутыми изумленными глазами, как ребенок, зашедший в магазин игрушек, где полки ломятся от кукол, мишек и всяких игр. Вот в сумерках юркнула лиса, выслеживая уток и вынюхивая их гнезда, вот ловкими прыжками пронеслась косуля, чтобы в кустах остановиться и оглянуться на то, что ее спугнуло, а вот заяц, тот совсем безмятежно похрустывает своим диетическим ужином из сочных корешков и лишь изредка поднимает длинные уши, когда на ближайших хуторах скуки ради зальется собака или низко над головой пронесется со свистом запоздалая пара уток.

Видимо, намерения кабанов не совпадали с намерениями Димды, а срок конкурса неумолимо приближался. Димда стал нервничать. Теперь они ездили на охоту каждый вечер, видели десятки зверей, но не тех, кого нужно. А кабаны бродили где-то совсем недалеко, потому что жители окрестных усадеб жаловались леснику чуть не каждый день. Тогда Димде пришло в голову удвоить свои возможности. Карлис говорил, что раньше он стрелял из мелкокалиберки, а ведь у Димды два ружья, не считая старинного, предназначенного для фотографирования. Если одно дать Карлису… Разумеется, неприятности могут быть. И не отопрешься, потому что передавать охотничье оружие не разрешается.

Идея возникла после того, как стая кабанов второй раз не подошла на выстрел, потому что стрелять из гладкоствольного ружья дальше пятидесяти метров могут только идиоты или злоумышленники. Вот если бы усадить Карлиса со вторым ружьем метрах в ста поодаль, тогда была бы перекрыта вся опушка. Лесник уже привык, что Карлис приезжает, и ничего не заподозрит. Лишенный охотничьей жилки, лесник никогда не оставался охотиться, а указав место, шел спать. Ружье Карлису можно принести потом. Кто не рискует, тот не выигрывает.

Начал поспевать овес, и они устроились возле него. Кабаны проделали там широкие округлые туннели. Если овес по всему полю одинаковой высоты, то стрелять можно только на самой опушке, когда животные пересекут межу, но, к счастью, посреди поля на взгорке овес низкий, всего по колено. Здесь их хорошо будет видно.

— Сейчас я тебя проэкзаменую, — сказал Рудольф, пригласив Карлиса в свою комнату. — Сейчас тебе придется признаться, что ружье ты видишь впервые в жизни!

Рудольф достал из шкафа ружье, сунул в стволы по патрону, потом долго шарил в столе. Наконец нашел огарок свечи, расправил фитиль, зажег и прилепил на шкаф.

— Вот тебе ружье, и покажи, на что ты способен, — протянул он заряженное ружье Карлису.

— Давай… — Карлис спокойно взял ружье, спустил предохранитель и долго целился, ожидая, когда Рудольф удержит его своим криком. Но нет, не кричит. Карлис опустил ружье, многозначительно посмотрел на Рудольфа, потом быстро прицелился и выстрелил.

Выстрел оказался негромким, штукатурка нигде не посыпалась, свеча на шкафу продолжала гореть.

— Промахнулся, дружок, — насмешливо сказал Рудольф, взял двустволку и выстрелил сам. Огарок погас, будто его задули. — Тренировка нужна. — И Рудольф дал ему еще патронов. По правде говоря, это были пустые гильзы с пистонами жевелло. — Вот так в цирке трюкачат. Красивая девушка ставит на голову зажженную свечу, а кавалер стреляет — и фук! потухло! Если бы он стрелял настоящими пулями, так ему бы то и дело пришлось хоронить хорошеньких блондинок, и дирекция этот трюк запретила бы, потому что практики возрождения красоток из мертвых в мире пока что не существует. Пали еще раз: если прицелишься точно — свеча обязательно погаснет! Весь трюк в колебании воздуха, ничего сложного нет… Ловкость глаза и никакого мошенства! Тебе надо серьезно потренироваться, потому что охотиться — печалить по животным, а убивать их. Лицензия у нас только одна, а пистонов жевелло пол-литровая банка.

Ружье принесло Карлису совсем новое, еще неизведанное чувство. Лежащий на коленях холодный металл придавал смелости — ему, Карлису, даровано право казнить или миловать. Если вначале он боялся, что не сможет выстрелить в зверя, то потом, свыкнувшись с ружьем, от всей души желал, чтобы из леса вышел какой-нибудь волк или енот, которого можно сразу уложить и к которому не надо испытывать жалости. И он не будет жалеть, он будет мужественным, он вскинет ружье и выстрелит. Если на опушку выходила косуля, он долго и тщательно целился под лопатку, чтобы привыкнуть видеть мушку на силуэте зверя, ловить место, куда должна ударить пуля, а когда мимо шествовал спокойный барсук, Карлис вел мушку за ним, пока видел его, так как Рудольф учил, что, стреляя по идущему зверю, надо ружье вести за ним.

Чувство это бывает у каждого охотника, когда он впервые берет в руки оружие, но оно проходит, когда к оружию привыкаешь, когда знаешь, на что оно способно, когда в сознании «убивать» и «охотиться» уже не смешиваются, а стоят, не соединяясь, на своих местах. Так по птице бьют только по летящей, а по косуле — только по бегущей. Так свыкаются с предоставленной властью, когда ясно понимают, какую ответственность она возлагает.