— Я хочу вам помочь, но… У меня мало сил, — шепнула женщина и выжидательно замолкла. Она слышала дыхание инженера по другую сторону заколоченного окна.

— Я действительно хочу вам помочь, — вновь прошептала женщина. И вновь напряженно прислушалась, ожидая ответа. Она не чувствовала ни этого ночного холода, ни снега, забившегося в лыжные ботинки, ни побелевших от мороза рук.

— Бегите в Эргли и на почте свяжитесь с милицией. Телеграф там открыт всю ночь.

Пауза была долгой.

— Нет, — шепотом ответила женщина. — Тогда я погибла… Вы их не знаете… Надо придумать что-то другое…

— А иначе вы, Илона, мне не можете помочь.

— Меня не Илоной зовут. Я плохо знаю окрестности. Я заблужусь… Они меня поймают, не успею и до реки добраться…

— Тогда вы не можете мне помочь.

— Уже шесть часов, осталось всего три.

— Бегите в Эргли… Бегите, пока еще темно…

— Прежде всего они убьют вас, а потом меня…

— А может, вас подослали меня уговорить? Как я сразу не сообразил! Но ведь я же не упираюсь, я же черчу, делаю, что от меня требуют, просто я не могу вспомнить разные детали, но к девяти все будет сделано! В каком месяце вы родились? Если в феврале, то ваш счастливый камень аметист, если в марте, то аквамарин… Заберете все — и у вас будет очень много счастья!

— Тише! — прошептала женщина. — Прошу вас, тише!

Поняв, что Гвидо Лиекнис сейчас не владеет собой, она быстро пошла назад.

Злость улеглась так же быстро, как вспыхнула, но вместе с нею исчезли и силы, и инженер вяло добрался до лежанки. По дороге он зацепил табурет, тот опрокинулся, исчерченные и чистые листки и чертежные принадлежности рассыпались по грязному полу, свеча упала и потухла.

А зачем им меня стрелять? Какой от этого прок? Старший хочет продемонстрировать молодому свою непреклонность, чтобы добиться от того полного послушания? Старший, добивающийся власти любой ценой, так он и выглядит. А ведь, по сути дела, ему нужна лишь гарантия, что я буду молчать. Ну, разумеется, я буду молчать! Буду, буду, буду молчать… — Лиекнис опомнился, сообразив, что при каждом слове он бьет затылком о печку. — Нельзя же убить человека только за то, что он не помнит…

Спустя час инженер Гвидо Лиекнис сообщил старшему бандиту, этой взведенной, тугой, злобной пружине, что не помнит некоторых мелочей в одном из блоков сигнализации и потому не может гарантировать отключение ее от центрального сейфа. Младший растерялся, но старший, кажется, понял или хотя бы почувствовал, что дело не в памяти инженера. Прищурив и без того маленькие, острые глазки, он спокойно сказал, хотя за этими словами чувствовались жестокость и угроза кары, которая постигнет за ложь:

— У вас еще есть время… До девяти… Больше у вас времени не будет…

Как там дела у группы, которая схватила в Латгалии Гибало? Как он себя повел? Ведь и ему, когда он рисовал план, пришлось столкнуться с тем же самым препятствием. Парень он как бык, но именно у таких обычно сдает характер. Если он нарисовал все, мое самопожертвование не имеет уже никакого значения! Тогда это уже не жертва, а банальная глупость. Из-за тупого старика мы можем погибнуть. Два молодых, образованных человека, которые еще много могут дать обществу. У Гибало семья, а об этом старике, может, никто не всплакнет, в его возрасте многие из-за войны лишились родных. Он обществу уже ничего не дает, только берет. Хоть кого спроси, никто не скажет, что надо уберечь неряшливого старика, а пожертвовать молодым человеком, у которого остались маленькие дети. Как я потом смогу его сиротам в глаза смотреть? Мне было жалко этого старикашку? А почему тебе не было жалко нашего папу, спросят они…

Ну, одного из этих типов я покалечу, прежде чем второй успеет отправить меня на тот свет!

И тут он вдруг отчетливо почуял запах кильки, хотя и знал, что в комнате нет ничего такого, что могло быть хоть немножко схоже, и поэтому подумал: я начинаю сходить с ума!

Если бы раньше кто-то сказал инженеру, что этот жалкий охранник — в нем не было ничего, абсолютно ничего, заслуживающего внимания, — займет его мысли хотя бы на две минуты, Лиекнис счел бы это неудачной шуткой. Сейчас он продумал о нем всю ночь, как будто сотню раз мысленно ощупал с головы до ног, прошелся по каждому шву его измятой одежды. Что он, по полу ползает или по помойкам роется, что всегда так выглядит? В простоватом, даже глуповатом лице его он знает каждую морщину, волосы седые, вечно перхоть на пропотелом воротнике.

Любая счетно-вычислительная машина вывела бы результат — сто к одному: если из двоих только один может остаться в живых, то преимущество за инженером. Любые объективные факторы за этот выбор. К сожалению, право решать вопрос на сей раз принадлежало не машине, а Гвидо Лиекнису.

Старик, дежурящий на втором этаже, — наверняка у него какая-то болезнь, если работает по ночам, — своим присутствием мешает взломщикам пересечь коридор, чтобы очутиться у двери центрального сейфа.

У старика письменный стол с телефоном и замусоленное мягкое кресло, в котором он по ночам дремлет, а по-настоящему, наверное, никогда не засыпает. Даже если иной раз и заснет, это мало что даст — не могут же они сидеть за углом и быть в полной зависимости от старикова желания поспать, когда они уже пробились через столько стен! Тогда им остается идти ва-банк. Нет, старика миновать невозможно! Невозможно так пересечь коридор, чтобы тот не заметил, а заметив, он выхватит пистолет и нажмет ногой на педаль тревоги под письменным столом или на кнопку сигнала рядом с телефоном — и началось столпотворение: завоют сирены, помчатся машины, залают собаки, прожекторы начнут ощупывать заборы, крышу, послышатся резкие команды, и взломщикам придется сдаться. Неудачу они, без сомнения, припишут предательству Гвидо Лиекниса, и кто-то здесь, в этом холодном доме, с равнодушным видом всадит ему в живот пару пуль.

Если удастся изолировать старика или пересечь коридор, взломщики смогут работать довольно шумно и ничто им не грозит. Лиекнис придумал с десяток ходов, как нейтрализовать старика, один фантастичнее другого. Все они предусматривали необходимость связать или оглушить его, но он сам же, Лиекнис, вынужден был их отвергнуть, так как планы оказывались нереальными.

Столкнувшись с неудобным стариком, Лиекнис сперва даже обрадовался и рассказал обо всем старшему.

Оказалось, что те уже информированы об этом охраннике и приняли его в расчет.

— Со стариком мы сами все уладим, — мрачно сказал старший. — Вы насчет сигнализации позаботьтесь.

Ну, конечно, они решили убить охранника! Иначе и быть не может!

Инженер против своей воли стал размышлять, как преступники это сделают. Как убить, чтобы смерть наступила мгновенно? И ему пришло в голову, что от распределительного щита, который находится недалеко за углом, можно протянуть кабель и сзади подвести к сидящему два оголенных конца… Американцы в своем электрическом стуле используют две тысячи вольт, но можно и меньше… Смерть быстрая и безболезненная… Гуманная… Сколько стариков в больнице годами корчатся от боли, не в силах дождаться, когда же придет костлявая с косой… Кошмар какой, я собираюсь стать убийцей… Я вынужден стать убийцей… Я вынужден стать убийцей, если сам хочу остаться в живых… Если я начерчу план до конца, они убьют старика. А не нарисую — расправятся со мной… А может, не расправятся? Какой им смысл стрелять в меня? Ведь им же нужна только твердая гарантия, что я буду молчать!

Да нет, какая там гарантия — им нужно золото!

Неожиданно из щели на потолке на него посыпался песок. Он чиркнул спичку и зажег свечу. Поднял голову, чтобы лучше видеть, но тут еще загудели шаги и струйки песка посыпались в разных местах.

— Сдурела ты, что ли? — забранился кто-то на чердаке. По голосу — парень в свитере.

— Нет, честное слово, мне показалось, что здесь кто-то есть. Ясно слышала… Погляди, вот эта доска не отстала? Нет. Нету… А та?

— Активная больно стала! Пошли, еще часик можно поспать!

Шаги стихли в той стороне дома, и через минуту заскрипел снег, когда они пошли вдоль строения.

Лиекнис скрипнул зубами. Потом приложился ухом к двери.

— Ну? — спросил старший.

— Мерещиться уже начинает…

— Ничего, свежий воздух тебе на пользу пойдет, — сказал старший, и все в кухне опять стихло.

Парень сразу заснул — коньяк еще держал его в своей власти, старший закрыл глаза, но заснуть не мог, как и раньше. Женщина была сама настороженность, но притворялась спящей. Она прикорнула на стуле в самом углу у двери, прикрывшись своей желтой курткой. Номер прошел, ей удалось осмотреть чердак, но надежда ее не оправдалась: доски там слишком прочно держатся, явно ей не под силу.

«Если я вбегу к нему в комнату, как долго мы сможем там оставаться? Нет, тогда уж лучше залезть на чердак и втащить туда лестницу. Но долго я там не продержусь, уж они-то придумают, как меня стащить».

Где-то далеко, в стороне Эргли, слышался ленивый собачий лай, напоминающий, что есть в мире другие дома и другие люди.

Поленья в печи прогорели, но жаркие угли еще не подернулись пеплом и время от времени постреливали огоньками.

«Красные флажки… Маленькие красные флажки… — вспомнила она. — Маленькие красные флажки, которыми отмечают лыжную трассу… Наверняка она всегда проходит через реку здесь и хотя бы один конец должен выходить к Эргли…»

Днем, не желая находиться при разговоре с инженером, она каталась с горки за сараем. Спуск кончался, выходя за угол леса, и ей приходилось пересекать лыжную дистанцию, отмеченную флажками.

Неожиданно в лицо ей ударил яркий луч карманного фонарика. Парень проснулся — это с ним в подпитии случалось, — и уже начинался похмельный комплекс.

— Перестань! Дай поспать! — И она отвернулась от света.

— А чего это у тебя глаза блестят? Как у кошки весной!

— О тебе думаю! — отрезала она и натянула куртку на голову.

Парень выключил фонарик и вскоре засопел. Перед этим он взглянул на старшего и на часы. Без нескольких минут семь. Усатый парень не знал, что старший бодрствует, только прикрыл глаза, и что разговор он слушал внимательно.

«Если он думает, что я буду стрелять, то ошибается! — Устроившись поудобнее, парень заскрипел табуретом. — Пусть сам сует голову в петлю!»

Злость на старшего нарастала в нем с каждым часом. И потому, что тот частично уже взял женщину под свое покровительство и она тут же нахально поспешила этим воспользоваться, делая глазки этому неискушенному в любви человеку и крутя задницей, чтобы подчинить того своему влиянию и выскользнуть из-под его власти. И еще потому, что на успех этого дела оставалось все меньше надежд. Если инженер действительно чего-то там не помнит, так нечего и близко к фабрике соваться, можно прямо шагать в милицию или в тюрягу.

«Если бы я не связался с ним, все было бы иначе, — злился про себя парень. — Напарников бы себе нашел и со временем сообразил бы, как вскрыть сейф и отключить сигнализацию. Как и все остальное, так же бы хитро обмозговал! И все было бы в лучшем порядке, если бы тому не стукнула в башку идея насчет инженера!» Разумеется, мысль о вскрытии сейфа и отключении сигнализации была всего лишь хвастовством пьяного. Лишь полная неосведомленность в этой области заставила его искать опытного компаньона.

Женщина думала, вспоминала весь ход событий.

У нее было мало информации…

— Это правда, что за вельветовые штаны просят двести рублей? — спросил шеф.

— За белые еще больше, — подтвердила она.

— Ну, раз просят, значит, есть кому платить. Да, кто живет на зарплату, тот всю жизнь ездит только на трамвае. — Помолчав, чтобы дать возможность переварить текст и подтекст, он продолжал. — Нам нужна помощь.

Они разговаривали, сидя в оранжевом «Москвиче» с грузовым кузовом. Мотор и вентилятор работали, иначе запотевали стекла.

Усатый парень стоял, прислонясь к стене дома, и поплевывал от скуки.

«Наконец-то я избавлюсь от него», — с торжеством подумала женщина.

— А конкретно? — спросила она.

— Инженеру нравятся красивые дамы… Он не пропускает ни один лыжный поезд… — Шеф говорил коротко и деловито. В заключение он сказал: — Мы с утра исчезаем, а ты останешься, чтобы освободить инженера незадолго до возвращения поезда, и сама с ним поедешь на станцию. На обратном пути он наверняка будет не таким любезным…

Женщина будет приглядывать за инженером от заброшенного дома до Риги, в Риге на вокзале за Лиекнисом будут следить — усатый парень пешком, шеф — на оранжевом «Москвиче». Если инженер захочет покаяться в грехах, он в тот же вечер свяжется с милицией.

— Я ему скажу, чтобы он с вокзала шуровал прямо домой, чтобы не могли какой-нибудь его шаг неправильно понять, — сказал старший. — Явившись в Ригу, он вынужден будет помалкивать, а там ему и дальше придется молчать.

— С утра он встретится на фабрике со своим помощником Гибало.

— Это не имеет никакого значения. Он же сам будет маскироваться, рассказывая об удачной лыжной прогулке, так что все, что расскажет помощник, будет тоже считать маскировкой.

«Конечно, если бы он нарисовал план, было бы проще, — думала женщина. — Как только они бы убрались, так и мы сразу же… Уж какая-нибудь машина нас бы подобрала».

— Вы глядите… Ждете-ждете, а он себе на теплой лежанке похрапывает… — громко сказала она, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Тебя не спросили, — брюзгливо ответил парень. «Нет, эта стерва далеко пойдет, гляди, как ловко она начинает мной командовать! Неужели старый барсук это не замечает? Ведь ты, охотник до сладенького, скоро будешь ей завтрак в постель подавать и туфли чистить. И как я мог с таким дураком связаться! Ведь у меня же был такой план, такой план!.. И он все испортил… Дурак!.. Инженер ему понадобился! Ну, где у тебя план второго этажа? Нет и не будет! И я не стану и не пойду смотреть, не жди! Кто этого инженера придумал, тот пусть сам от него избавляется… Я в девять встал на лыжи — и ходу! А как ты, папаша, с ним управишься, сам думай, я уже далеко буду. И тебе бы советовал — забрать эту курву и смываться, иначе в большое дерьмо влипнешь! Завтра оба приедете, а я ее вещички за дверь выкину. Такой план испортил! Договорился бы с кем-нибудь другим, завтра у меня грандиозная жизнь началась бы!..»

— И верно, поглядите-ка, что он там делает, — сказал старший. Как он ни старался отворачиваться, взгляд его все время обращался к женской фигуре.

Поскольку парень не поднялся, он прикрикнул:

— Оглох, что ли?

Лязгнул засов.

Со скрипом открылась дверь комнаты. Парень остановился на пороге.

Женщина прошла мимо него и скользнула в сени. Там она наткнулась на прислоненные лыжи, которые с грохотом соскользнули. На ходу она успела заглянуть в комнату пленника. Инженер не рисовал план. Он словно застыл, упершись затылком в печку и глядя в потолок. Наверное, даже не слышал, как открылась дверь. Свеча на табурете почти догорела.

Женщина прислонилась к стене дома и заплакала. Тихо, беззвучно. Уже утро, а еще совсем темно. Между снежным покровом и звездным небом обозначились силуэты хозяйственных строений и леса.

«Если мне удастся бежать, они не посмеют расправиться с инженером… Ах если бы я умела хоть немножко ходить на лыжах!

Маленькие красные флажки вдоль лыжни… Лыжня твердая и накатанная… Сейчас, в темноте, я, скатившись с горы, могу выйти на трассу и если меня догонят, то когда уже рассветет…»

— Эй, что ты там так долго? — постучал кулаком по двери парень.

— Дышу свежим воздухом, душно очень в комнате.

— Иди, дай чего-нибудь горло прополоскать… Хоть помирай…

Чтобы не злить его, она вновь вошла в кухню, нашла кружку уже остывшего чая и подала парню:

— Здесь совсем нечем дышать… Мне нехорошо…

И старший не сомневался, что игра проиграна. Кто бы мог подумать, что сигнализационные устройства стали такими сложными и что незнание параметров двух-трех сопротивлений и конденсаторов может свести на нет весь тщательно разработанный план! Но еще вовсе неизвестно, проиграл ли он от этого. Парень неуравновешенный, хвастун, стремясь к большим деньгам, может наделать больших глупостей. Как он будет отбиваться от умелых ходов следователя? И сомнений нет, что за него возьмутся на другой день, как уже судимого. Дураков нет, сообразят, что какой-то соучастник работает на фабрике. Сначала отсеют тех, кто имеет доступ и в старый и в новый корпус, потом тех, кто и в старый, и в новый, и на второй этаж. Ну ладно, наберется с полсотни, у тех алиби, у этих нет, тылы у парня обеспечены хитрым приемом, в первый заход его не возьмут, но в поле зрения он все равно попадет. Незаметно и неслышно учтут каждый истраченный им рубль, заинтересуются друзьями. Нет, до меня они не доберутся, нас вместе не видали, но и мною поинтересуются, только наверняка позже. Немного на счету у милиции таких, кто может взять солидный ларь с деньгами. О девке волноваться нечего, она с умом, если и потратит, то эти гаврики решат: из прежних сбережений — многие ведь уверены, что у нее должны быть.

«Я должна что-то сделать… Я должна что-то сделать сейчас же… — Женщина пыталась собраться с духом. — Как бы я не вызвала подозрения тем, что часто выхожу…»

А старший продолжал обдумывать последствия неудачи: «Ведь я от этого дела сколько раз хотел отстать. Могу спокойно сказать: дверь сейфа вскрыть невозможно, и он поверит. Но не скажу. Из-за бабы этой? Я что, хочу перед ней покрасоваться и, впутав в общее дело, привязать к себе? А зачем мне этот сейф вскрывать, какой прок я от этого иметь буду? Сумма такая огромная, что за десять лет не растратить! Угрозыск только и ждет, чтобы у тебя лишний рубль сверкнул! А через десять лет и мне уже до пенсии недалеко, и врачи разрешат только в шлепанцах по комнате ходить да овсяночку принимать! Нет, судьба знает, что делает, даже хорошо, что у инженера память отшибло!..»

Женщина встала и вышла за дверь. Слышно было, как она топочет в сенях. «Наверное, ботинки тесноваты, мороз сразу хватает», — подумал старший.

— Она радуется, что у нас ничего не получится, — злобно сказал парень, словно надеясь, что этой фразой он их поссорит. — Куда ты думаешь потом инженера засунуть? В шкаф? Светло становится, нечего там болтаться. — Страх перед неизбежным возмездием подавлял желание убежать в одиночку. И он только надеялся, что до осуществления плана дело так и не дойдет.

Женщина тихо взяла лыжи и воткнула в сугроб у двери. Топала она в сенях для того, чтобы не слышно было стука лыж и креплений, но ей казалось, что вот-вот кто-нибудь выйдет посмотреть. Она постаралась действовать еще осторожнее, еще тише, но мужские лыжи были длинные и тяжелые, их не поднимешь как пушинку. А тут еще волнения, холод, чистый воздух, который как будто звенит, точно до предела натянутая струна, даже когда к ней и не прикасаются.

— Я должна это сделать сейчас… Мне надо это сделать сейчас же… — словно сама не своя твердила она и продолжала свое дело. Но самое тяжелое уже было позади: решение принято, и каждое очередное движение отдаляло ее от возможности отменить его.

Лыжи в сугроб она воткнула плотно друг к другу и немного наклонно, носками в сторону сарая, чтобы на ходу удобно было взять под мышку.

Она будет на середине двора, когда те увидят в окно, но когда парень выскочит и спросит, куда это она понесла лыжи, она уже будет за углом. Ответить надо как-то неопределенно, например: «Я сейчас!» или «Мне пришла хорошая мысль!», чтобы парень не сразу побежал за нею. А если сделает это, тогда все пропало, она не успеет добраться до своих лыж, а ведь надо еще застегнуть крепления и спуститься до половины склона. Увидев, что она уносит и остальные лыжи, он все поймет и понесется как ошалелый. Страх погонит его так, что глубокого снега он сначала не заметит, а когда она будет уже на опушке, он, конечно же, будет стрелять.

Она обдумала все, исключая одно: что же будет, если пуля ее зацепит.

Ничего не будет. Он меня догонит и убьет.

Она рассчитала, что успеет свернуть на наезженную лыжню в сторону Эргли, прежде чем парень успеет, побежав по прямой, перехватить ее у реки. А если он от дома побежит наискось по речному обрыву, она свернет влево — трасса наверняка проходит вблизи какого-нибудь жилья или подходит к проезжей дороге. При первом варианте будет легче. Перебираясь через реку, она три лишних пары лыж спустит под лед. Не надо будет их с собой нести. И конечная цель ближе.

Надо быть самоубийцей, чтобы в такой ситуации, когда ты остался в глубоком снегу, почти беспомощен и знаешь, что скоро сюда явится милиция, пытаться прикончить инженера.

Когда все лыжи были воткнуты в сугроб, она взяла свои и понесла по протоптанной дорожке мимо выломанной двери сарая за строение. Там она положила лыжи на накатанную вчера лыжню, высмотрела просвет между кустами и пошла назад.

Парня ошарашило ее появление, когда они столкнулись посреди двора.

— Ты что… стерва… собираешься делать?

Не успел даже ни перчатки схватить, ни шапку.

— Без одной минуты девять мне захочется покататься на лыжах, — заявила она. — Я буду вон там, если надо, позовете. Пошли в дом. — И женщина проскользнула мимо него.

— Что это значит? — угрожающе спросил парень, указав на торчащие в сугробе лыжи, идя следом за женщиной.

— Вы оба жуткие дураки! — ответила она и, войдя в кухню, стала греть руки у печи. Брошенные на почти потухшие угли, щепки ярко занялись. — Удивительно, как это мы вчера не дождались гостей! Я думаю, не в наших интересах кому-то показываться. — Она помолчала, потом продолжала: — Если у дверей увидят лыжи, то никто не полезет мешать чужой компании, а заброшенный дом всегда привлекает любопытных горожан. Ладно еще, если их двое-трое, а что вы будете делать, если пожалуют целой группой? Инженерик может такой номер выкинуть, что вы не будете знать куда и деться! А в чем его можно обвинить? Он же не виноват, что вам нужны деньги! И вообще, я бы на вашем месте его отпустила. Добейтесь от него какой-нибудь гарантии, что он даст вам недостающие сведения…

Говорить! Надо заставить себя говорить еще! Неважно что, только бы отвлечь внимание от лыж!

— Ну, стерва! — яростно вытаращил глаза парень. Похмелье у него еще не прошло, и был предлог сорвать злость. — Отпустить, пусть идет!.. Ты, конечно, ничем не рискуешь, а мы…

— Конечно, меня только побранят! Куда он побежит? В милицию? Пусть идет! Скажет, что его силой заставили дать план? Пусть говорит! А я скажу, что он начал ко мне приставать еще в поезде и что он в твоем присутствии осмелился меня лапать, и мы решили его проучить — заперли в комнате одного. До утра. А больше того, чтобы он в подпитии не заблудился и не замерз.

— Мы с тобой в разводе.

— Но наши отношения могут поправиться, что, впрочем, никогда не произойдет. — И она бросила молниеносный взгляд на старшего. — Милиция пошлет его подальше!

— Одна женщина стоит двух змей, — процедил старший. Величественное выражение лица его не изменилось. На самом деле он радовался, что предложение освободить инженера исходит не от него. — Милиция его действительно пошлет к черту. В действительности же все будет выглядеть так, что он хочет отомстить тем, кто его держал взаперти. Если он сможет дать нам конкретные гарантии, что нужные сведения мы позже получим…

— Гарантии эти есть! — воскликнула женщина. — Точный, до конца не дочерченный план. Он многое отдаст, чтобы никто об этом не узнал! И поедем назад с утренним поездом все вместе…

— Не верьте ей! — вскочил парень, неожиданно перейдя на «вы». Губы его и руки тряслись от ярости. — Она что-то замышляет! Она давно хочет со мной рассчитаться!

Воцарилось гнетущее молчание. И длилось бы оно довольно долго, если бы в дверь не постучал Гвидо Лиекнис. Стучал он нетерпеливо, словно опасаясь что-то упустить.

— Делайте как знаете! — сказала женщина и вышла в сени.

«Когда они в кухне заговорят, я побегу. Гвидо на какое-то время отвлечет их внимание от окна, и тогда мне обязательно повезет. Хоть бы повезло! Хоть бы один раз в жизни повезло! Хоть бы раз!»

В голове одну мысль мгновенно сменяла другая. «Если тот погонится за мной, Лиекнис останется с шефом в кухне один на один. Если пистолет останется на кухне, то у преследователя его не будет… Если он погонится за мной с пистолетом, тогда тем в кухне придется драться голыми руками…»

И тут она услышала, как Гвидо сказал:

— Я вспомнил…

Фраза, которую она так ждала. И совершенно не обрадовалась ей.

Неожиданно ей стало жаль, что больше не надо из-за него рисковать собой, что он никогда об этом не узнает.

Женщина вошла обратно в кухню и вновь стала греть руки, словно ничего не случилось и не случится. Она спокойно смотрела на испепеляющиеся в огне щепки, словно за спиной ее и не было троих мужчин, склонившихся над чертежом и обсуждающих грандиозный план ограбления фабрики ювелирных изделий.

Заинтересованнее всех говорил инженер. Шаг за шагом, деловито, предостерегая о каждой мелочи, которая могла подвернуться на пути, обозначая на плане восклицательным знаком каждое опасное место, он как бы за руку подводил грабителей к сокровищнице. Это приближение возбуждало их, вызывало тревогу, мысли о необходимых укрытиях, которые понадобятся, о посредниках, которые, продавая, попытаются ухватить самый большой куш, о милиции, которая тут же пойдет по следу. Эти большие деньги, они считали, уже принадлежали им, а значит, вполне реальными были и края с кипарисами, красивыми женщинами в ярких туалетах, блестящие лимузины и мягкие ковры в роскошных отелях, о чем им только рассказывали или что они видели в цветных сентиментальных фильмах. На миг даже исчезла мысль о милиции, а когда вернулась, то появление ее вызвало ярость: ведь эта милиция хочет изгнать их из рая!

Женщина ждала и так хотела, чтобы он вспомнил все детали на плане, а теперь, когда это случилось, ей показалось, что он что-то предал. И с каждым словом предает вновь и вновь. Что именно предает — этого она не знала, но что-то большое, высокое, такое, о чем она втайне мечтала и ради чего готова была на жертву. И предает так, что прощение уже невозможно. Предает надежду. Предает тот мир, который сам в ее глазах олицетворял и представлял в этом логове.

Предавал мир, из которого она так давно ушла и на простоту которого сначала смотрела с презрением, так как, казалось ей, она нашла лучший. Она стремилась на сцену, но в спешке проскочила мимо нее и очутилась за кулисами, где тесно, пыль, где воздух душный и света мало. Даже увешанная самыми настоящими драгоценностями, она в последнее время чувствовала себя лишь придатком к бутафории и раскрашенным клеевой краской кулисам.

Энтузиазм в голосе Лиекниса ее потряс — она уже опять не видела выхода. Он лишал смысла ее продуманные, героические действия и делал их смешными. Он, чье появление было возвращением утраченного!

— Здесь сидит старик охранник, — показал Лиекнис на плане. — Я не знаю, как вы с ним управитесь, но у меня есть такое предложение… Или перехватить его по дороге, когда он пойдет в уборную, или за водой для чая, или позвонить… У него на столе есть телефон, я скажу номер… Можно несколько раз позвонить, но не говорить… Пусть думает, что где-то не соединяется… И сразу же после этого позвонить по другому телефону, который за углом коридора. Он встанет и пойдет, понимая, что звонят ему.

— А если не пойдет?

— Почему не пойдет?

— А если не пойдет? — мрачно повторил старший. — Надо отсоединить и ту сигнализацию, которая находится у него под столом.

— Это невозможно. — Инженер в отчаянии схватился за голову. — Не будете же вы долбить бетон у самых его ног?

Внимание всех приковано к плану. Теперь можно незаметно исчезнуть, спуститься к трассе, но что-то не хочется.

— В стене? — спросил шеф.

— Стена в два кирпича, а провод идет в середине… Начнете долбить, а вдруг обломки посыплются прямо на крышу будки начальника охраны?

— Надо! — взревел парень. — Думай, времени у тебя осталось мало! — Для пущей угрозы он выхватил из кармана пистолет. Жест был настолько выразителен, что не поверить ему было невозможно, — у Лиекниса задергалось лицо.

— Нельзя… Никак нельзя… — забормотал он.

Женщина смотрела на остывающие угли. Она ждала только одного — хоть бы скорее все кончилось. Внутри у нее кто-то хохотал над ней отчаянно и страшно: «И ты еще боялась, что не сможешь рассказать ему все о себе достаточно приличными словами… Этому?»

Преступники смотрели на Лиекниса и молчали.

— Пусть дама выйдет! — решился инженер.

— Ничего, у нее нервы крепкие!

— Как вам угодно. Сами будете виноваты… Как угодно… За углом есть распределительный щит… Если не сможете придумать ничего лучше… Надо взять с собой кабель, концы оголить… Смерть наступит моментально, без боли… Если сами ничего не придумаете…

Предложение Лиекниса застало бандитов врасплох, но инженер их растерянность понял превратно:

— Такой грязный старик… Вечно жрет кильку… Стакан в автомате с газированной водой потом воняет за версту…

«Убийство!» До женщины наконец доходит суть разговора, но она отказывается верить. Отказывается упорно, отчаянно, хотя Лиекнис с инженерской точностью продолжает говорить о необходимой длине кабеля и других деталях страшного плана.

«Ты становишься убийцей! Замолчи!»

Надо что-то предпринимать. Надо что-то предпринять сейчас же.

Женщина встает и делает несколько шагов в сторону Гвидо. С детским удивлением смотрит ему в лицо, будто хочет убедиться, что все здесь происходит наяву.

«Замолчи же! Хочешь, я упаду перед тобой на колени, только замолчи!»

Ей необходимо на что-то опереться, иначе она упадет, и ее рука находит плечо парня в сером свитере, и она прячется за его спиной.

Но слова продолжают преследовать.

Слова ее колют и рвут.

Слова жгут.

Слова принимают реальный, убийственный облик и наезжают на нее гусеницами.

— Электрический стул… Две тысячи вольт… Самый гуманный вид… В двадцати четырех штатах и на Гавайских островах. — Она уже видит только движения губ инженера, предложения ломаются на части. — Конденсаторы… Трансформатор… Сухая кожа имеет большое сопротивление… В конце проводов следует припаять острие иголки… Я запах кильки не могу переносить с детства…

Женщина берет со стола пистолет и стреляет инженеру Лиекнису в грудь. Она совсем не хочет его убивать, просто надо заставить его замолчать. Остановить поток предательских слов, которые рушатся на нее.

— Стерва! — вскричал парень, вскочив. И сделал это так резко, что женщина была отброшена к двери, но пистолет остался у нее в руке.

«Пустим милицию по следам инженера, — промелькнуло в голове шефа. — Пока его ищут, к остальным внимание не будет приковано…»

«А уж ты, милый, у меня в неоплатном долгу!»

Парень повалился на стол, не успев повернуться к ней лицом. Пуля угодила точно, рука не дрогнула.

Немного замешкалась с патронником, в котором было еще две пули и которые надо было повернуть к двум стволам. Если бы старший не сидел, привалясь к шкафу, он бы убежал.

«А может, его не надо? Все равно… Четвертую пулю в себя… Четвертую пулю уже в себя…»

Лыжный поезд проснулся довольно поздно.

Тяжелые, темные, недвижные ели только еще ждали утреннего ветра, как ждут его беспомощные барки и бриги с истосковавшимися по ветру парусами, но снежинки, зацепившиеся в мелких веточках осины, уже сверкали в солнечных лучах, снежный покров слепил голубоватой белизной, и местные мальчишки уже который раз мчались на санях, на которых возят бревна. Вспыхивающие пылинки сухого снега неслись за ними, как сноп искр, мальчишки весело кричали и махали руками, а перед кустарником скатывались и падали в мягкий сугроб, как в пуховую перину. Потом маленькие снеговики отыскивали среди старых, почтенных ветел и болотных березок свои санки и вновь тащили их на гору.

Сначала из зеленых вагонов, точно десантники, вылетели полуголые мужчины и парни, смехом и криками отпугивая мороз, — они обтирались снегом и делали зарядку. Вернувшись в купе, они уже не дали спать остальным, и вскоре весь перрон заполнился людьми.

У кого-то оказался бинокль, и он переходил из рук в руки, потому что каждый хотел взглянуть на склонившиеся ветлы и огромные дубы, которые позировали, точно атлеты перед фотографом, демонстрируя свою мускулатуру, или разглядеть что-нибудь необычное среди белой, ровной пелены, которая тянулась за рельсами и в дымке сливалась с горизонтом.

— Я что-то вижу… Только понять не могу…

— Разрешите мне… — Начальник поезда протянул руку. — Где? Ничего особенного я не…

— Правее… Там, где заросли рогоза…

Взгляд начальника быстро скользнул по снегу и по острой осоке, пучками торчащей из него.

Он увидел темноволосую женщину в желтой спортивной куртке. Она, выбиваясь из сил, брела по колено в снегу, оставляя за собой глубокую, неровную борозду, ранящую белую, тихую гладь. В ее совершенно автоматических движениях было что-то безнадежное, отрешенное. Шла она, подавшись вперед, и начальник поезда видел, что руки у нее голые и обмерзшие, губы стиснуты, глаза закрыты.

— Ничего особенного, — сказал он и вернул бинокль. — Какая-то женщина…

Потом, уже поднявшись в вагон, он подумал, что все же есть что-то особенное, если бредут по глубокому снегу, а не по дороге, но тут же решил, что, очевидно, так ей ближе…