Климарь, к моему удивлению, быстро нашел общий язык с бабкой Серафимой. Перед ними стояла бутылочка сизача, сковородка с яичницей на шкварках, малосольные огурчики и прочие деревенские угощения, которые положено выставлять, когда в хату приходит мастер, человек, профессия которого почитается искусством, недоступным многим другим.

– Проздравляем! - сказал мне Климарь, и огонь плошки заметался от его густого дыхания. - Не знал. Проздравляем! Дело хорошее. Оно, конечно, в наше время свататься лучше с кругом колбасы. Правильно рассудил насчет кабанчика, "ястребок". Душа от колбасы добреет!

Серафима рассмеялась. Это было странно. Чтобы рассмешить бабку, нужно было здорово постараться. И не Климарю с его тупыми шуточками.

Мы выпили по чарке. Климарь был уже хорош. Я как следует разглядел забойщика. Он был очень здоров. На волосатых запястьях вздувались сухожилия. В каждом движении ощущалась сила. Железяка, а не мужик, его, наверно, в кузне отковали по частям, а потом собрали на болтах. То-то в нем все скрипело и хрипело. Алкоголь только подточил его изнутри, но не лишил крепости. Кем он служил у Горелого, интересно? Палачом?

– Определенно проздравляем! - снова шершаво, наждачно прогремел бас Климаря. - Девица, можно сказать, первый сорт. Ой, вчера было малятко, а сегодня, вишь, девчатко... Подрастают, подрастают девки, как колосочки, только жать некому.

Глазенята его плотоядно блеснули под щетками бровей. Да, при мысли о таких вот гореловских дружках и трепетал Семеренков за свою Антонину. Сколько же ненависти к людям должен был накопить в душе забойщик, чтобы пойти в подручные к Горелому?.. Сколько злобы! Откуда она взялась? Сколько лет он таил ее, холил, пока не дождался своего часа? А может, это и не злоба? Может, это для него естественная, нормальная жизнь, которой он наконец зажил? Разве мы сетуем на зверей за их привычки? Да, прав Гупан. Пришел фашизм, словно магнитом вытянул из таких, как Климарь или Горелый, то, что лежало до поры до времени на дне. И теперь уже им не влезть в прежнюю оболочку, разве что на время притвориться, как сейчас притворяется забойщик.

– Завтра с утречка разделаем вашего кабанчика, - заверил Климарь. - В лучшем виде. Чистенький получится. Кипяточку заготовьте цебарочки две-три, соломки свеженькой... Ножички у меня с собой, подточим... Брусок найдется?..

– Найдется, голубь, найдется! - сказала Серафима. Что это с ней произошло, с бабкой? "Голубь"! Она без конца подливала гостю, не жалея самогонки.

– Некоторые думают, что кабанчика забить - раз плюнуть, - продолжал Климарь. - Э, нет... Вот я тебе, бабка, объясню...

Меднолицый квадратный Климарь начал как бы разъезжаться в моих глазах, наподобие гармоники. Плошка медленно поплыла по хате самолетным огоньком. У меня был сегодня нелегкий день. После рюмки самогона это особенно почувствовалось.

– Бабка! - сказал я, едва ворочая свинцовым язы" ком. - Пойду спать!

Я взял прислоненный к косяку МГ.

– Иди, голубь, иди, - сказала Серафима и перекрестила воздух передо мной и пулеметом. - Заморился, работы много, - пояснила она забойщику.

Климарь с любопытством посмотрел на МГ.

– Умеете? - спросил он не без уважения. - Я слышал, у вас сегодня утром одного ухлопали?

– Ухлопали, голубок, ухлопали! - успокоила его Серафима и наполнила чарку.

Я повалился на топчан, под окно, заделанное фанерой, и поставил МГ в изголовье. Карабин и нож, весь арсенал, находилсь под рукой. Нападения с улицы сегодня я не очень опасался. Пока Климарь не вернется со сведениями о положении в Глухарах, они сюда не пойдут. А он сейчас пьян изрядно и выйти не сможет. Все же присутствие забойщика внушало беспокойство. "Не буду спать, решил я. - Пока они болтают за перегородкой, просто передремлю". Мне хорошо запомнились две рукоятки, торчащие из-за голенища у Климаря. Вдруг ему помимо разведки дали задание доделать работу, с которой не справился Санька Конопатый? Да нет, вряд ли. Забойщик, свободно шастающий по селам, слишком ценен для Горелого, чтобы тот терял его из-за такого пустякового разового поручения. Климарь не должен разоблачать себя.

– Рано или поздно все они разлетаются, - сетовала бабка. - У нас так: "Мне мать не род и отец не род, мне та родина, ктора жинку родила".

– Верно! - поддакивал Климарь, - У нас, на белорусской стороне, так говорят.

– Вот я тебе расскажу про Аринку, - слышал я сквозь дрему. - Вы там, в Ханжонках, про Аринку не слыхали?

– Н-нет, - отвечал Климарь.

Судя по его заплетающемуся голосу, на столе появилась вторая бутылка. До чего расщедрилась сегодня Серафима!

– Так то ж моя двоюродная сестра! - удивилась бабка. - Аринка Довгопятая, под Ханжонками живет. Она старейшая за меня лет на десять. И вот посватался за нее парубок, Микола, уж малец - самый красивый на селе!

– 3-за старуху? - удивился Климарь.

– Да ты, голубь, слушай ухом, а не брюхом! - сказала бабка. - То ж было еще при царе... Он сразу за двух посватался, Микола...

– Ге-ге-ге! - рассмеялся забойщик, словно в бочку поколотил. - Не дурень!

– А я не говорю, что дурень, я говорю - красивый... За той, за другой, машину давали, а за Аринкой - сто рублей.

– Какую машину? - спросил забойщик. - Откуда машину-то взяли?

– Как откуда? Молотилку! Ну, он подумал, потом пришел на заручение к Аринке - сапоги начищенные, рубашка шелковая... Аринка - она худущая, желтая, ну, чистый дрючок, по три юбки надевала, исподняя до земли дотиралась, чтобы ноги хоть прикрыть - то-онюсенькие были...

– Ге-ге-ге!..

Аринка... Значит, бабка сегодня в ударе, это ее коронный рассказ.

– Ну а потом пошли молодые в клеть. - Мне это уже было известно во всех подробностях. - А малец этот, красивый Микола, как выскочит из клети да к реке, там сел, за голову держится. Она, Аринка, оказывается, уже нехорошая была, а он только хорошую хотел взять... Ну, конечно, конечно, он, Микола этот, ее уламывал месяца три, она не давалась, тем ему и понравилась, что дуже честная девушка, себя соблюдает... И тут такой конфуз. Ну, пришлось на Аринкину рубашку вина вылить, того, каким причащают. Для порядка! А уж Аринка-то убивалась от своего позора, уж так она припадала к Миколе, а он все мучился. Она прямо вся как скелет стала от любви к красивому мальцу, а он пожил немного и ушел в город на заработки, не мог перенести такого обмана. Приезжал только как бы на каникулы, на недельку-другую. - Э, не спи, Капелюх, слушай дальше про мальца! Бабка все наквохтывала и наквохтывала. - ...Стала она, Аринка, его всякой водой на приворот-травах поить, чтобы полюбил. Уже двоих она от него понесла, а все поила: как приезжал, все мешала травку то в чай, то в водку. И полюбил! Ага!..- В этом месте бабка, как опытный рассказчик, делала паузу, чтобы слушатель мог оценить крутой перелом событий.Полюбил! И как приедет, сразу: "Аринушка, Аринушка". Даже руками не касается, пока баньку не примет, до того с нежностью. Только чересчур она его, видать, поила: худеть он начал, с лица сходить, а вскоре в баньке и помер. Аринка и сейчас живая, ей уже восемьдесят. Вот какое непонятное дело - любовь, не мы, люди, хозяева этому, судьба сводит, крест...

Вот тут-то, дождавшись финала, я провалился в сон. Никакой хирургический будильник уже не мог меня разбудить. Я провалился, летел куда-то вниз, словно выброшенный из самолетного люка, пока Наконец не попал в мягкое удобное облако, где пристроился поудобнее. Последней моей мыслью и заботой был Попеленко. Успеет ли, проберется ли?

Я проснулся, когда в окнах уже забрезжил свет. Часов восемь отхрапел! Потянулся к оружию - весь арсенал на месте. За перегородкой все еще горела плошка. Я заглянул в щель и увидел бабку Серафиму. Она сидела за дощатым, уже чисто прибранным столом и держала перед собой потрепанную книгу. С печи раздавались равномерные звуки, там как будто, с предыханием и хеканьем, дрова пилили. Это, как я понял, Климарь посапывал. Свалила его все-таки Серафима. И, видно, свалила крепко.

Я протер глаза. Да, бабка, сонно покачивая головой у плошки, упрямо глядела в книгу. Это была ее любимая книга, тщательно оберегаемая, завернутая в газетку. Удивительно, что не только видавший виды томик, но и обертка прошли через всю войну и не были скурены заезжим и захожим людом. Видать, здорово Серафима берегла свою святыню. Этот роман, "Борьбу миров" Уэллса, я привез как-то до войны и детально пересказал содержание Серафиме, которая охотно слушала изложения всяких серьезных литературных произведений, а затем передавала услышанное соседкам, конечно, с некоторыми вольными комментариями, вроде: "И вот он, сволочь-злодей, паразит-помещик Троекуров, паскуда, говорит красавцу Дубровскому..."

К Уэллсу бабка отнеслась совершенно по-особенному. "Вот он, "Кокалипсис"! - так она припечатала мое устное переложение романа.-Давно хотела узнать, что там сказано, и узнала". Поскольку Библии в хате не было - ее запрятал осмотрительный дед Иван в начале двадцатых годов, да так запрятал, что и после смерти не нашли, - то "Борьба миров" заняла место священной книги. "Вот здесь, голубушки, все изложено, - говорила Серафима подружкам, - как будет конец света за грехи наши, как прилетят с планеты Марс черти на трех ногах, будут пищать тоненько и жечь людей огненными фонариками..." В годы войны, в годы воздушных налетов, прожекторов, зенитной стрельбы, десантов, нашествия всякой грохочущей техники и чертей в глубоких касках, Уэллс был окончательно отнесен к числу пророков. Старушки просто ахали, слушая Серафиму.

Итак, Серафима просидела всю ночь над Уэллсом. Самым примечательным было то, что бабка не знала грамоты. Она и расписываться-то не умела, крестик ставила.

В сенях, близ умывальника, в котором звякали льдинки, я спросил у Серафимы:

– Вы что это, "зачитались", баб?

– А чего? - спросила она и вздохнула устало: - Ты меня за дурочку принимаешь? Я сразу увидела, что он не с Беларуси. Говорит, из Ханжонок, а сам разговору нашего толком не знает. Может, он там бывал, но толком не знает.

Не нравится он мне, Климарь этот, вовкулак какой-то. Кровавый черт в глазу у него. Вот я и отдежурила, грешная, чтобы ты поспал...

– Серафима, - сказал я. - Вам в контрразведке служить.

Умненькие глазки-пуговки Серафимы были печальны и тревожны. Сердце ее, вмещавшее сразу две любви - мудрую, бабкину, и беззаветную, материнскую, чуяло беду. Я обнял Серафиму. К запаху шоколада и нафталина был примешан махорочный дух, которым пропитался воздух в нашей хате.

– Господи, и такой, прости и помилуй, сволоте отдавать на убой нашего Яшку, да еще в день Семена-летопроводца!-сказала бабка. - Ты уж поберегайся его, сынок.