20
Быков, начальник Чечотдела ГПУ, повертел в руках и осторожно положил на стол указ о всеобщей амнистии и добровольной явке с повинной. Вздохнул. Весьма толковый, своевременный указ. Вот только веры в него побольше бы среди тех, к кому он обращен. Не идут с повинной, выжидают, затаились — кто первый осмелится на собственной шкуре испытать твердость слова Советов? Недоверие было к листкам, усыпанным черными буковками, — они висели по столбам на базарах, в городе, на аульских сельсоветах, — не привык горец доверяться бумажкам.
Тут нужно было подумать, фортель какой-нибудь сногсшибательный необходим был со стороны Быкова, нечто особенное.
Еще раз вздохнул Быков: а где его возьмешь, этот фортель, если голова гудит от бессонницы. Стал думать. В голову лезла всякая умилительная, к делу не относящаяся дребедень: у дочки Илонки разродились утром в аквариуме живородящие гуппи; мельтешили в глазах Быкова темные точки-мальки в зеленой аквариумной воде, всплывала восторженная курносая мордашка дочери. Крякнул Быков сокрушенно...
Было нестерпимо жарко. Быков взял со стола графин, перевесился через подоконник, вылил полграфина на голову. Растер шею, лицо до красноты. Полегчало.
Вспомнил: третьи сутки сидит в камере один из налетчиков — время для допроса никак не мог выкроить. Припомнил рассказ помначхоза из Веденской крепости Латыпова: налетчику седалище продырявили. Что ж, надо с этого, в седалище оскорбленного, и начинать, а там, если повезет и прыть появится, глядишь — и вынесет к этому самому фортелю. Крикнул караульного — велел привести налетчика.
...Султана вели по длинному, темному коридору.
Худо было Султану. Ни разу в жизни еще не было ему так плохо. Свербили тупой ноющей болью раны, присохшие под бинтами. Но боль была бы терпимой — если б это была одна телесная боль... Сидеть в камере он не мог, поэтому подолгу лежал на животе, уложив подбородок на нары. Давила на затылок каменная коробка, потолок давил. Как только он прикрывал глаза — стены камеры начинали сужаться, опускался потолок. Султан вскакивал, затравленно озирался. Сердце трепыхалось, по-сумасшедшему колотилось в ребра. Мучили тягучая тишина и неизвестность.
Тишину изредка нарушал лязг железа. Где-то в коридоре открывались с визгом, гулко хлопали двери — кого-то уводили на допрос. А про Султана забыли...
Становилось совсем невмоготу. Однажды он не выдержал — подбежал к двери, стал колотить в нее ногами, дико подвывая.
В двери возникла круглая дыра, и в нее заглянул чужой глаз. Он колыхался и жил в дыре сам по себе — пронзительный, всевидящий, — и крик застрял у Султана в глотке. После этого на него надели наручники.
Теперь вели на допрос, так и не сняв эти железки. Шли долго по нескончаемой кишке коридора, поворачивали и снова шли.
«Бить будут, — сжималось в тоске тело Султана, — бить и спрашивать, кто был с ним в налете. Не скажу, на куски станут резать — не скажу».
«Если на куски — скажешь», — ехидно возразил некто голенький, липкий, сидящий внутри.
«Не скажу!» — ярился в тоскливом страхе Султан.
Коридор уперся в тяжелую, глухую дверь, обитую дерматином. Караульный дернул ее за ручку, распахнул и выпятил подбородок:
— Вперед!
Султан шагнул через порог. Караульный вышел и притворил дверь. В огромном кабинете за большим столом сидел маленький седой человек и писал. Султан присмотрелся и удивился: «Какой недоносок. Меньше меня. Совсем пацан. Если будет бить, валла-билла, справлюсь. Дам по башке этой железкой, что на руках, с него хватит».
Немного успокоился, стал рассматривать кабинет. Маленький человек отложил ручку. Взгляд его уперся в лицо Султана, и у того стали слезиться глаза от нестерпимой плотности этого взгляда. Султан оторопел, согнулся, поморгал — в глазах щипало, как от лука, неожиданно для себя закричал:
— Не знай... ничто не знай! Сапсем дырявый башка, фамили не знай, как звать — тоже не сказал, гаварил: айда на поезд налетать будим, стирлять ми будим, ты лошатка караулить будишь!
— Ты чего кричишь? — удивился Быков. — Не знаешь, и не надо. Как звать?
— Чо ти гаварил? — осекся Султан, перевел дыхание.
— Спрашиваю: звать как?
— Моя звать Султан.
— А отца как звали?
— Али Бичаев звали.
— Значит, Султан Алиевич. Вот и ладненько. А я Быков. Дети есть?
— Нет дети. Дженщина тоже нет.
— Кулагин! — неожиданно громко крикнул маленький человек, и Султана передернуло от металлической зычности его голоса. В дверь просунулся караульный.
— Слушаю, товарищ Быков.
— Ты какого дьявола его в наручниках привел?
— Так он буйный, товарищ командир. Орет, ногами в дверь лупит.
— Странный ты человек, Кулагин, — пожал плечами Быков, — посади тебя в камеру на три дня с дыркой на интимном месте, небось не так заорешь, а? Ты, брат, наручники-то сними.
— Есть, — ответил Кулагин, насупился и снял наручники. Вышел.
Султан размял руки — порядком затекли.
Быков неожиданно закашлялся, передохнул, пожаловался Султану:
— Простыл я где-то. — Помолчал, спросил скучно, нехотя: — Говоришь, не стрелял, лошадей только караулил?
— Ей-бох, стирлял дургой луди, моя лошатка смотрел, — закивал головой Султан.
— А костер зачем под вагоном зажег? — так же скучно спросил Быков.
У Султана — мороз по коже: знает! На всякий случай оскорбился:
— Почему так говоришь? Огонь дургой луди делал, я...
— Опять же — лезгинку танцевал, — врезался в его речь Быков. — В вагоне люди горят, кони, а ты лезгинку наяриваешь. — Покачал головой, спросил недоуменно: — Людоед ты, что ли?
Не выносил Султан несправедливости. Ринулся к столу, закричал — жилы веревками на шее вспухли:
— Зачем людоед? Кито людоед? Тибе брехал какой собака? Моя лезгинка танцевал — сапсем костер не был! Моя слышал — вагон лошатка кирчит, тогда радовался, лезгинка танцевал: яво лошатка сибе биру, земля пахать иест на чом будит. А яво глупый вагон сидел, миня чириз акно стирлял, задний место попадал. Я тогда сапсем бешени становился, огонь зажигал, на вагон кирчал: виходи, атдавай лошатка, стирлять не будим!
— Ну вот, а говоришь — другие люди костер зажигали. Значит, все-таки ты зажег?
— Мал-мал я, — растерянно согласился Султан. Похолодел: кто за язык тянул? Как получилось, что сознался?
— Ну а дальше как было? Ты бы сам все рассказал. А то я других слушаю, а они, может, что и сочинят под горячую руку. Вот, говорят, когда бойцы ногу коня в вагон заталкивали, ты по ним стрелял, хотел, чтобы нога сгорела. За что же лошади такая мука, она чем виновата?
Султан разъярился, заикаться стал:
— К... кито тибе такой слова гаварил — тово на место язык змея сидит! Когда дува солдата нога жирипца вагон толкал, яво Махмуд и Ахмед винтовка целил, убивать хотел. Я их винтовка дергал, сапсем стирлять не давал. Лошатка сильно вагон киричал, мине жалел, яво, мине сердце тожа нест!
— Значит, Ахмед, Махмуд в банде были. Еще кто в налете участвовал?
Султан задохнулся:
— Какой Махмуд-Ахмед? Ей-бох, такой луди моя не знай.
Быков поморщился:
— Ну вот. Здрасьте вам. Сам только что рассказал — Махмуд, Ахмед в бойцов целили, а ты стрелять не давал. Не хочешь говорить — не надо. Возьмем Махмуда с Ахмедом — они расскажут.
Бичаев заплакал. Он скрипел зубами и мотал головой. Бить — не били, не пытали, а товарищей выдал. Как получилось? Пропал теперь. Асхаб черный и Хамзат предателей не прощают. Быков сочувственно крякнул. Налил в стакан воды, поставил на край стола.
— Ну-ну... водички попей, Султан Алиевич... Эк тебя развезло.
Султан полыхнул глазами:
— Пошел чертовая матерь твоя водичка! Типерь стирляй, рука-нога на куски резай — моя молчат будит!
— Ну и молчи, — согласился Быков, — а мне от тебя больше ничего и не надо, все и так рассказал.
Султан застонал, стал бить себя ладонью по лицу.
— Э-э, мил человек, — встревожился Быков, — чего же после драки кулаками махать. Кулагин! — крикнул зычно.
И опять вздрогнул и подивился Султан: какой маленький человек, а голос как у буйвола.
Вошел Кулагин. Султан покосился, украдкой вытер слезину.
— Слушаю, товарищ Быков! — вытянулся у порога боец.
— Ты вот что, Кулагин, принес бы нам чаю, что ли. В груди ломит, простыл что-то я. Да и Султан Алиевич от чайку не откажется после приятной беседы.
Кулагин вышел. Бичаев, свирепо шмыгнув носом, сказал:
— Моя не будит чай. Сам пей.
— Ну вот, — огорчился Быков, — невыносимо вздорный у тебя характер, Султан Алиевич. Ты в мирных людей стрелял, из-за вас лошадь покалечилась, двое бойцов при смерти лежат. По закону за это к стенке надо, а я тебя чайку выпить уговариваю. Кто из нас обижаться должен?
Султан молчал. Кулагин принес две кружки, поставил на стол. Быков выдвинул ящик стола, достал две снежные глыбы сахара — каждая с кулак. В кружках булькнуло. Быков нагнулся, понюхал пар, зажмурился от удовольствия. Бичаев покосился, сглотнул слюну. Быков придвинул кружку на край стола, сказал:
— Пей. А то обижусь всерьез. Рассердиться тоже могу.
Стали пить. Железо обжигало пальцы. Быков перехватывал кружку, покряхтывал от удовольствия. Султан держал кружку полой бешмета, схлебывал, жмурился от горячего пара.
— Что делать умеешь? — наконец спросил Быков. — Курок нажимать, из винтовки бахать — у нас, брат, такому ремеслу и медведя в цирке учат. Делу настоящему обучен?
Султан отставил кружку, стал думать. Этот маленький начальник умел вытягивать из человека нужные ему слова, как вытягивают из глотки пса кусок сала на нитке.
— Мал-мал кукуруза сажай. Орех на гора тоже сажай. Эт дело я иест мастер.
Быков насмешливо хмыкнул, осадил:
— Ох-ох-ох. Не заливай.
— Какой такой слово: не заливай?
— Думается мне, привираешь ты здесь, Султан Алиевич, а?
— Султан никогда не заливай! — ощерился Султан и кружку с чаем от себя отодвинул.
Чай плеснул коричневой лужицей на стол. Быков промокнул лужицу бумагой, покачал головой:
— Фу-ты ну-ты, какие мы нервные. А сомнения мои выпирают оттого, Султан Алиевич, что порода орех — самая капризная из пород. Это дерево вырастить — тут, брат, знаешь, сколько масла в голове иметь надо? Так-то, мил друг. А у тебя в голове что? Пальба одна да лезгинка засели, да и то пулей в зад подпорченная.
Султан свирепо сопел. Быков, метнув взгляд исподлобья, продолжал давить:
— Я, к твоему сведению, в нашем саду третий год пытаюсь орех вырастить. Сохнет, хоть ты плачь! Так я же к этому делу с великой любовью в душе приступаю, можно сказать, благоговею перед мудрым деревом этим. А у тебя что в душе? Ты, брат, не обижайся: в душе у тебя, думается мне, одна злость горячая булькает, как шурпа в котелке. Не-е-ет, Султан Алиевич, не годишься ты для такого дела — жизнь ореховому дереву дать, — подытожил Быков, жмурясь, царапая сквозь щелочки глаз лицо Бичаева.
Растирали в порошок Султана на жерновах сомнения, и было это ему страсть как обидно, ибо орех сажать он действительно умел, так умел, что вряд ли в округе на сотню верст нашелся бы ему соперник в этом завлекательном и тонком деле.
Только словами здесь ничего не докажешь. Сидел перед ним маленький седой человечек, прихлебывал чай в свое удовольствие и не верил. А-а-у-уй!
— Э-э, начальник Быков!
— Ну?
— Моя-твоя слова, как дженщина на базар, дуруг на дуруга кидаим. Давай дело исделаем.
— Это как?
— Маленький дерево иест? Орех-мальчик давай.
— Сажать хочешь?
— Ей-бох, моя сажай, твоя смотри, как эт дел получаица.
Быков наморщил лоб, глянул остренько, пронзительно:
— Кто же летом дерево сажает?
— Давай! Мальчик-дерево мине давай! Посмотреть будишь! — в яростном упоении ударил в грудь Султан. Заходилось в надежде и тоске сердце — неужто напоследок удастся саженец в руках подержать?! Впивался отчаянно глазами, подзуживал: — Твоя орех сажай — эт дерево сапсем подыхай! Моя сажай — ей-бох, живи будит!
— Ни в жизнь! — ревнул азартно Быков, кружку отставил, подобрался, спину по-кошачьи дугой выгнул и гаркнул во все горло: — Кула-агин!
Заскочил Кулагин, оторопело вытянулся: начальство сверкало глазами в непонятном азарте.
— Слушаю, товарищ Быков!
— Чтоб через двадцать минут в наш сад два саженца ореха доставили! И чтобы корни в порядке были! Кругом марш!
— Есть! — дернул Кулагин во все лопатки приказание исполнять с усердием, ибо никогда и ничего не делал их Быков зря.
Быков, допивая чай, прощупывал взглядом исподлобья горе-налетчика. Поднялся, вытер руки платком, кивнул на дверь:
— Поехали, что ли, Султан Алиевич.
Сам пошел следом, на ходу переложив наган из кобуры в карман. В глазах стыла холодная усталость, куда азарт девался. Сыграл свое, ему одному понятное, — и баста, пора следующий ход рассчитывать.
Султан ходил по саду ГПУ, окольцованному высокой каменной стеной, жадно присматривался к стенам, раздувал ноздри. Быков стоял, прислонившись к дереву, посасывал пустой мундштучок. У стены цвели розы, в воздухе плавился тонкий аромат. За стеной приглушенно, неумолчно громыхал большой город.
Султан выбрал место.
— Лопата давай.
Быков кивнул на заступ у стены:
— Возьми.
Султан цепко ухватил лопату за черенок, рядом стояла вторая — побольше. Стал сноровисто врываться в землю, быстро рос земляной свежий бугор. Быков не выдержал — принес вторую лопату, крякнул, присоседился неподалеку. Султан подождал, пока Быков догонит, и заработал лопатой, кротом въедаясь в землю. Вскоре опередил на два штыка. Жилистый, сплетенный из одних мышц Быков обливался потом, не поспевал, по-рыбьи хватая воздух.
Бичаев кочетом скакнул из ямы, пошел вдоль стены, присматриваясь к земле. Насобирал в подол бешмета камней, высыпал в яму.
Скрипнула калитка, вошел Кулагин. В одной руке винтовка, в другой — растопырились корнями молодые саженцы с ярко-зелеными разлапистыми листьями.
Султан пошел к Кулагину, выбрал саженец, осмотрел корневище. Сказал Быкову ехидно:
— Твоя-моя — разный место сажай.
— Само... собой... — выдохнул Быков через паузу, похрипывая простреленным в гражданскую легким, взял у Кулагина саженец, отдышался, попросил: — Принеси-ка нам, будь ласков, по ведерочку колодезной. С маху, палкой воткнул деревцо в яму и стал сапогом подгребать землю, искоса поглядывая на Султана. Тот смотрел, морщился, терпел. Быков засыпал корни, стал топтаться поверху, трамбовал могилу саженцу. Бичаев ежился, страдал, однако помалкивал.
Быков вынул нож, раскрыл лезвие, стал чекрыжить сухую ветку. Когда примеривался, взял намеренно ниже сухого слоя, полоснул по живой ткани, по нежной коре. И этим доконал. Султан дернулся, закричал страдальчески:
— Э-э! Глаза твоя на затылка, что ли, иест? Сапсем малчик орех, яво тожа, как чалавек, кожа болит!
Сунул земляной ком в рот, разжевал, замазал свежий срез, сочащийся соком.
«Ах ты, боже ж мой!» — счастливо удивился Быков.
Кулагин принес два ведра воды. Винтовка качалась под мышкой. Султан постоял, слепо качнувшись, пошел к Кулагину. Быков напрягся, сунул руку в карман с наганом. Винтовку выдернуть сейчас у Кулагина — дело плевое, однако же ее развернуть еще надо, а посему успевал Быков со своей хлопушкой в любом случае. Он грел в кармане рубчатую рукоять, ждал, как дело повернет. Султан постоял рядом с Кулагиным, на обвисших плетьми руках хищно шевелились пальцы. Наконец обессиленно спросил:
— Джигит... кизяк мал-мал иест?
«Раз-зява!» — шепотом выдал Кулагину Быков, расслабился, на лбу проступила испарина.
— Чего? — не понял Кулагин про кизяк.
— Кизяк... э-э... жерепца малый дело исделает — вода пайдет, балшой дело исделает — кизяк палучаица, — пояснил Султан, косясь потухшим взглядом на винтовку.
— Конского навоза принеси, — окончательно прояснил обстановку Быков.
Султан ссутулился, пошел к своей яме. Опустился на колени, присмотрелся. Ковырнул пальцем стену, выколупнул лучинку жука, отбросил. Козырнул другой раз — шлепнулась на дно медведка, заработала клешнями, втискиваясь в землю. Султан поднял булыжник, примерился, уронил на медведку. Уцепил, раздавленную, двумя пальцами, выбросил, вытер пальцы о бешмет. Еще раз оглядел стены ямы, огладил ладонью жестом краснодеревщика — гладко ли? Быков жмурился от удовольствия: не дерево сажает чеченец — начало новой жизни готовится дать.
Кулагин принес подсохшие конские катышки в газете. Бичаев размял пальцами, подровнял горку на газете. Рядом лоснилось испариной ведро с водой. Все было готово для дела. Притих Бичаев. Перебросил тоскующий взгляд в небо, по верху каменной стены, зашептал молитву. Молился долго о том, чтобы не так скоро обрушилась эта свежая земля на его тело, чтобы еще хоть раз увидеть цветенье роз, услышать гомон воробьев в листве над головой, чтобы смягчилось сердце у железного человечка, стоявшего за спиной.
Закончив молитву, приступил к работе. Он не ставил корневище на дно ямы. Придерживая деревцо на весу, стал засыпать корешки размятой в горсти землей; он делал это бесконечно долго и тщательно, растягивая мучительное наслаждение от привычного дела. Земля из ладоней не давила на корни, она льнула к ним невесомым пухом, сохраняя их форму. Билась в голове у него тоскливая мысль: «Может, последнее в жизни дерево сажаю. Меня не станет — орех жить останется».
Горсть за горстью полнилась яма. У Быкова — холодок по спине: руки чеченца пели деревцу колыбельную песню.
Яма полнилась все же быстро — быстрее, чем хотелось Бичаеву. А когда осталось насыпать доверху с ладонь, стал он оглядывать украдкой садик. Маленький рай окольцовывала стена. Кулагин осовело моргал красными от бессонницы глазами, припав на одну ногу, подпирал калитку плечом. Винтовка стояла рядом, штыком вверх. Начальник почти не в счет — этот торчал позади безвредной куклой с пустыми руками.
В углу сада высилось дерево, какое — не разглядеть. Дерево. Стена. Поверху — ни проволоки, ни шипов. Скоро лязгнет за спиной железо, захлопнется камера. Скоро опять деревянные нары, желтая слизь лампочки над головой. Поползут, надвигаясь, стены, грозя раздавить. И так будет до последней минуты, когда за ним придут. Маленькому начальнику от Бичаева уже ничего не нужно: выдал тех, кто был в налете, дерево посадил. Никому уже не нужен Султан, и никто теперь не спохватится о бездомном, безлошадном плясуне. Содрогнулся от такой мысли Султан, заколыхался под черепом ужас. Уже не видел он рук своих, лихорадочно мерил расстояние до стены с деревом.
Быков стоял позади. По спине арестованного волной прокатилась дрожь — как у лошади, заклеванной слепнями. Скособочив шею, арестованный смотрел в сторону стены.
Быков вздохнул, бесшумно отступил: пусть испробует.
Он даже не пошевелился, когда Бичаев большим котом, сгорбив спину, метнулся к стене.
Кулагин, разинув рот, беззвучно зевнул, слепо нашаривая винтовку, стоящую рядом. Нащупал, кинул приклад к плечу:
— Сто-о-ой!
Бичаев, раскорячившись, упираясь ногами в стену и ствол, лез вверх.
— Стрелять буду! — пустил петуха Кулагин. Клацнул затвором.
— Да что же ты так немузыкально горланишь? — застрадал Быков.
Кулагин старательно целил в Бичаева, прикрытого деревом. Встревоженно, дробно затопали сапоги во дворе за калиткой.
— Опусти оружие! — рявкнул Быков Кулагину — того и гляди бабахнет в человека с перепугу — и побежал к караульному.
Калитка распахнулась, хрястнула о стену, в сад вломился начальник оперотряда Аврамов с двумя бойцами. Быков махнул рукой:
— Ну чего? Чего?! Кругом марш! Сами разберемся. — Рывком пригнул винтовку Кулагина. Косясь на Бичаева, стал выговаривать караульному: — Экий ты недотепа, Кулагин, все у тебя невпопад, команду подать — и то не слава богу: пускаешь петуха.
Кулагин, затравленно подрагивая, мял цевье пальцами, таращился из-за плеча Быкова в угол сада, на Бичаева. Тот, зависнув, отчего-то не двигался более, а только судорожно елозил ногами по стене.
Быков обернулся, отчаянно сморщился, сказал жалобно:
— Ах, дуралей ты эдакий, козявка на булавке... — крикнул зычно: — Ну, как ты там? Может, хватит? Слезай! — Сердито обернулся к Кулагину: — А вы, боец Кулагин, получите взыскание за беспечность! Скажи на милость, это кто же подпускает арестованного к себе, имея винтовку под мышкой? Ну а выхвати он ее, чем отбиваться стал бы — ведром?
Посмотрел в замутненные бессонницей глаза мальчишки, добавил насупившись:
— Отстоите смену — марш на гауптвахту. Объявляю вам сутки ареста.
— Есть, сутки ареста! — вытянулся Кулагин струной. Ему и не мечталось отоспаться в тишине камеры сегодня.
Быков исподлобья присмотрелся, вздохнул: молодо-зелено... дал бы и двое суток, да не могу — службу некому нести.
— Иголку имеешь при себе?
— Так точно.
— Одолжи-ка, сделай милость.
Кулагин снял фуражку. Там, как положено, игла с намотанной ниткой. Размотал нитку, отдал начальнику.
Султан, спрыгнув на землю, стоял сгорбившись, держал трясущиеся ладони перед лицом. Ходуном ходили колени, колыхая залатанные штаны.
Быков пошел к нему, заложив руки за спину. Подошел, вытянул шею. Из ладони Султана, въевшись в мякоть, торчал наполовину обломанный шип. Кровоточили штук пять заноз. За спиной Бичаева щетинился шипами взматерелый ствол акации. Быков прицелился, выдернул колючку. Султан дернулся, отирая спиной кирпичную пыль со стены, бессильно опустился на корточки. Быков присел рядом, положил на ладонь Бичаеву иголку:
— Давай-ка, поработай.
Султан выуживал занозы, Быков, страдальчески морщась, выговаривал:
— Огорчил ты меня, Бичаев. Дело не закончил, орех не полил, побег затеял. Несолидно ведешь себя. Ну куда тебя на колючки понесло? Это же черт знает что, а не шипы, их при случае вместо кинжала употреблять можно.
Султан поднял на Быкова слезящиеся глаза, попросил, заикаясь:
— Ти меня лучи стирляй... это место стирляй, тут дерево иест, небо тожа иест. Железни дом не нада пасылай болша, ей-бох, моя там сапсем падыхай будит.
Быков насупился, спросил:
— Когда Кулагин воду принес, у него винтовка под мышкой торчала. Что ж не воспользовался?
Султан деревянно улыбнулся, покачал головой:
— Яво сапсем мальчишка... пацан, мамка сиську недавно сосал... джалко становился.
Быков крякнул, поднялся рывком, позвал:
— Пойдем-ка, Султан Алиевич, дело есть. Орехи и без нас польют.
Вышли во двор. Быков велел дежурному запрягать в бедарку жеребца. От автомобиля отказался.
На бедарку уселся рядом с Бичаевым, защелкнул наручник на его и своей руке.
Всю дорогу до госпиталя молчал. Звонко цокали подковы по булыжнику, екал селезенкой огрузневший в бездействии жеребец. Перед самым госпиталем спросил:
— Так, говоришь, примется твой орех?
Султан оторвал тоскующий взгляд от синих гор на горизонте, ответил:
— Вода ему давай. Разный мошка-букашка, который на яво ест, убири. Яво теперь мунога пить захочит. Это исделаишь — жить будит.
В приемной госпиталя накрылись одним халатом. Быков, натягивая халат на плечо, жестко сказал:
— Дело ваших рук идем смотреть.
Он повел Бичаева в палату умирающего Агамалова. В палате притиснул его к. стене, велел вполголоса: «Смотри. Как следует смотри».
Агамалов метался на койке, хватал воздух потрескавшимися губами. Спиной к двери сидела приехавшая к нему из Баку мать. На скрип двери повернула она темное, исчерченное морщинами лицо.
— Дело ваших рук... — шепотом повторил Быков.
Левую руку его, схваченную наручником, судорожно повело: Султан пятился к двери. Быков дернул рукой, удержал его у стены.
Агамалов сбросил одеяло, выгнул грудь. Восковые пальцы его скребли спинку кровати, жесткие чешуйки краски впивались под ногти — хотел одной болью перешибить другую, неотвязно раздирающую живот.
— Хоть напоследок попить вволю дай... — простонал Агамалов. Захлебнулся, задергался, — а-ах-ха-а... сердце есть у тебя?
— Нельзя, сынок, не велел врач, — давилась сухими рыданиями мать.
...Садились в бедарку молча. Быков тянул Бичаева за собой. Разобрал вожжи, чмокнул на жеребца, сказал сквозь зубы:
— Все пить хотят. Орех твой, Агамалов. Выходит, без воды никому нельзя. Поехали.
И лишь у самого базара, близ центра, повернул Быков к Султану перекошенное лицо, стал говорить, как гвозди вколачивал:
— Парень без оружия был. Ехал, счастливый, после обучения Советской, рабоче-крестьянской власти служить, твоей и моей власти. А ему свинец в живот! Не в голову, не в сердце — в живот, чтобы дольше мучился. Зачем?! Говоришь, в налет тебя позвали? Просто в налет, поживиться? Врешь. В людоеды тебя позвали, людоедством заниматься.
Султан повернулся к Быкову, сказал, клацая зубами:
— Тибе аллахом клянусь, хилебом, вада клянусь — эт не моя рука стирлял. Асхаб это исделал. Яво сапсем зверь — не чалавек. Яво, мине, дургой луди мулла Магомед на вагон урусов пасылал.
Задохнулся, понял — теперь назад дороги нет. Добавил твердо:
— Забири всех. Сажай турма, железни комната сажай. Яво если килетка не сажай — мунога страшный дэл будит исделать. Мине тоже железни килетка сажай, всех сажай, тогда Хистир-Юрт луди спакойно жить будут. Луди тибе тогда спасиба гаварить будут.
Осадил Быков лошадь, сказал зазвеневшим голосом:
— Не стану я тебя сажать, Султан Алиевич. Ты, Бичаев, по сути своей сын земли, крестьянин. А в банде Асхаба ты случайный человек. Убедился я, что руки у тебя золотые, а посему нужно всем нам, чтобы они орех сажали, хлеб растили. Вот поэтому...
Отомкнул Быков наручники, высвободил руку и слез с бедарки. Выпряг жеребца. Подвел к Бичаеву:
— Садись, езжай домой.
— Моя не понимай, — жалобно сказал Бичаев.
— Советская власть говорит вам: бросайте оружие. Надо сады сажать, хлеб растить, землю пахать. А чтобы было на чем пахать — вот тебе конь. За семенами придешь в ревком. Так и скажи своим людям: Советская власть прощает вас и зовет мирно работать.
Вынул Быков листок — указ из кармана, бережно разгладил, подал Бичаеву.
Тот сидел, молчал.
— Ну, долго мне тебя уговаривать? — рассердился Быков.
Бичаев скакнул из бедарки на спину жеребцу. Жеребец гневно всхрапнул — незнакомая ноша, завертелся на месте. Султан удержал его.
Быков оперся о бедарку, стал размышлять:
«Ну, выбросил фортель, дальше что?»
«Дальше намылят шею, — услужливо подсказал ему Быков-второй. — Служебного жеребца отдавать тебя никто не уполномочивал, бандита отпускать за здорово живешь — за это Ростов по головке не погладит».
«А указ?» — ощетинился Быков.
«Указ. — не про вас! — ехидно срифмовал Быков-второй. — Ты можешь гарантию дать, что он в банду не вернется?»
«Гарантии на небесах дают! — огрызнулся Быков. — А у меня интуиция».
«Повесь свою интуицию знаешь куда? — посоветовал Быков-второй. — Андреева, крайуполномоченного, интуицией не прошибешь. И за коня ответ будешь держать».
Позади глухо брякнуло. Быков скосил глаза. Бичаев привязывал жеребца к кованому задку бедарки. Привязал, подошел к Быкову, глянул исподлобья:
— Асхаба, Хамзата будишь турма забирать?
— А зачем? Пусть погуляют. Ты им указ принесешь, потолкуете.
— Сколько времени на хабар дашь?
— Я не тороплю, — мотнул Быков головой, — поразмышляйте, что лучше: прощение и помощь от Советской власти получить, к семье без страха вернуться либо пулю. Опять в налете кого поймаем — к стенке без разговоров. В указе все оч-ч-чень толково написано.
Султан поднял на Быкова синие глаза («Ах, черт, экие незабудки», — поразился Быков) и сказал с безмерным удивлением:
— Ваш власть такой начальник, как ты, на меня ставит, такой указ на миня пишет — зачем нам дургой власть? Ей-бох, такой власть сами лучи на земля иест.
Быков вытер пот на лбу — полегчало. Неожиданно подмигнул Султану:
— А я тебе о чем весь день толкую?
Так стояли они и беседовали посреди людной улицы, подпирая плечами бедарку, а хабар о них, оттолкнувшись от эпицентра — базара, широкими волнами растекался по всей Чечне, хабар про указ Советской власти о прощении бывших бандитов.
