ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Остров Кунашир

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Остров Кунашир

Вместо обещанных по расписанию пяти суток мы шли неделю — встречный ветер и пятибалльная волна уменьшили скорость «Биры» до трех узлов. Пароход шел настолько медленно, что пена, возникнув у его носа, успевала погаснуть, не пройдя расстояние до первой мачты.

Нам досаждал буфет. Мы не купили ничего на берегу и были отданы на милость двух женщин, изредка открывавших дверь с обманчивой табличкой «Обед и ужин».

Женщин укачало, вместо вожделенных супов и котлет в буфете продавали сырые яйца.

Мы пили их, давясь от отвращения, собирая у пассажиров соль, как подаяние, и бегали на палубу смотреть, как проплывают мимо берега.

Ночью на теплоход надвинулся огромный вулкан. Он навис над палубой. Стеклянные звезды обрамляли его вершину. Вершина была двуглавой.

— Тятя! — назвал гору, сверившись с картой, Аркадий. — На рассвете придем в Южно-Курильск.

Южно-Курильск оказался маленьким городком на берегу неглубокой бухты.

Он встретил нас солнечной погодой. Над яркой, омытой дождем зеленью лесов синело небо. С бурых скал свисали белые ниточки водопадов. Одинокий клок тумана дрожал, зацепившись за косматый склон сопки.

По шаткому, в три доски, тротуару мы добрели до единственной идущей вдоль моря улицы.

Она была вымощена черным шлаком. Невысокие деревья, кусты за низенькими заборчиками, высоко поднятые деревянные тротуары, одноэтажные домики… Чистым и даже щеголеватым был этот маленький поселок, приютившийся у подножия холма, огибающего полукольцом бухту.

Найти музей в таком городке было несложно.

По внешнему виду он ничем не отличался от окружающих домов — дощатое одноэтажное здание. Аркадий поднялся на крыльцо.

Дверь открыла молодая женщина.

— Василия Степановича нет, — нараспев сказала она. — Они вышли.

— Скоро придет?

— Скоро.

В руке она держала тряпку. Решив, что перед ним уборщица, Аркадий сказал:

— Мы к нему. Подождем в музее, а?

— Ждите.

— Можно войти?

— А бумаги у вас есть?

— Бумаг у нас больше чем нужно. И все с печатями.

— Я супруга Василия Степановича, — сказала женщина и провела нас в кабинет — комнатку с письменным столом, плоским стеклянным шкафом и тонконогим креслом, но одних не оставила, а принялась тут же протирать тряпкой окно.

Хлопнула входная дверь, и в кабинет вошел грузный, веселый, с красным обветренным лицом и копной русых волос мужчина.

— А, ленинградцы, — сказал он Аркадию. — Долго же вы, долго добирались. Ну что ж, выкладывайте новости.

Я понял, что предприятие, затеянное Аркадием, директору по душе.

Мой друг рассказал о том, что удалось нам узнать за последние месяцы о гибели «Минина».

— Изменный? — удивился Василий Степанович. — Так это же рядом! Там есть поселок рыбаков. У меня бригадир знакомый. И добираться туда несложно.

Поговорив, мы решили, что тотчас отправляемся на Изменный.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой с помощью вертолета мы достигаем Изменного

Нас отправили с первой же оказией. По узенькому трапу мы влезли в вертолет. Загремел мотор, кабина наполнилась ревом и дребезжанием, затем звук двигателя перешел в грохот, пол качнулся, за окном начала валиться набок, съеживаться, уменьшаться земля. Летное поле превратилось в узкую коричневую полоску. Синее искрящееся море понеслось навстречу.

Подавленные шумом, мы с Аркадием молчали.

Не успел скрыться Кунашир, как на синей поверхности океана возник небольшой зеленый остров. Он был подобен пуговице — края приподняты, середина вдавлена.

Остров стремительно приблизился, остановился, и стало видно, что это вершина затонувшего вулкана. В кратере светилось голубое озеро. Туман испарений курился над ним. Ручей, синей лентой вытекавший из озера, резал край горы и с отвесной стены падал дымной полосой в море. Белая пена казалась неподвижной.

— Так вот он какой — Изменный! — крикнул мне в ухо Аркадий.

Земля стала приближаться, увеличивалось озеро, росли деревья, чудовищно увеличился весь остров. Отчаянно, из последних сил взревел двигатель. Ноги ощутили удар, мотор чихнул и остановился. Тишина, как обвал, придавила нас.

Пилот открыл дверь.

К вертолету сбегались люди в ватниках.

Сопровождаемые кучкой рыбаков, мы пошли по поселку.

— Их к бригадиру надо! — сказал кто-то.

В бараке в низкой и тесной комнатке сидел за столом худощавый чернобородый человек. Он сидел согнувшись в три погибели над громадным, разграфленным на мелкие клеточки листом и с ожесточением вписывал в них тупым карандашом неуклюжие большие цифры.

— Совсем задурили голову, — сказал чернобородый, поднимая от листа невидящие глаза. — Кому это, скажи, пожалуйста, нужно? Вот сижу. Нет чтоб в море ходить.

Мы с Аркадием вежливо слушали.

— Без статистики нельзя, — сказал я, поняв наконец, о чем идет речь. — Это у вас улов?

Чернобородый кивнул.

— Матевосян, — сказал он. — Моя фамилия Матевосян. Вы кто — туристы? Жить у нас будете?

Мы объяснили, что хотели бы остановиться на месяц-два.

— У нас свободно, живи где хочешь, — сказал бригадир. — Раньше народу было много, комбинат хотели строить, не стали. Теперь мы от Кунашира работаем…

Аркадий сказал:

— Может быть, поговорим? Нам нужна ваша помощь.

— Потерпите немного. Совсем пропадаю. — И, обращаясь к рыбаку, который привел нас, бригадир сказал: — Григорьев, покажи им какой-нибудь пустой дом. Если стекол нет — фанеркой забей, дров принеси, в общем — сообразишь.

Дом, в который привел нас Григорьев, был действительно пуст, двери и окна прихвачены гвоздями, в щелях гулял ветер.

— Прекрасно! — Аркадий сиял.

Скоро в железной круглой дымной печке гудело пламя.

Вечером, прежде чем заснуть, я вышел на крыльцо. Звездный свет лежал на уставшем за день океане, на горизонте то разгорался, то погасал огонь далекого маяка, в поселке в окнах слабо и неверно светились оранжевые огоньки.

Утром нас разбудил кто-то шумный и властный. По комнате ходил человек, он гремел сапогами, переставлял на плите посуду, распахивал одно за другим окна.

Это был Матевосян.

— Проснулись? — сказал он. — Долго у нас не спят. Это что у вас — ботинки? В ботинках здесь тоже не ходят. Возьмите на складе резиновые сапоги. — Он уселся на табуретку. — Так что за дело? Короче — мне через час в море.

Аркадий рассказал, что мы приехали искать следы «Минина».

— А в памяти ни у кого не осталось: на скалы ведь выскочили сразу два парохода, — закончил он. — Может, какие разговоры, слухи?

Бригадир пожал плечами:

— Чего-чего, а обломков всяких тут хватает. Идешь с тралом, особенно если с донным, зацепит, поднимешь — кусок железа. Все время цепляем. Я почему про донный — это мы гребешка ищем. Ведь у нас что в плане? — гребешок, трепанг, морские ежи, мидии… Одним словом, морепродукты… Вам на острове сидеть расчета нет, надо в море идти. Хотите завтра к Двум Братьям?

Мы радостно переглянулись.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,
где меня облачают в водолазный костюм

На следующий день маленький водолазный бот, деревянный, с высокой надстройкой на носу, тарахтя и раскачиваясь, вынес нас из бухты, чтобы направиться к двуглавой скале, которая одиноко возвышалась на горизонте.

Здесь бот поставили на якорь. Григорьев натянул на себя толстое, в два пальца, вязаное белье, напялил сверху оранжевые резиновые штаны, надел стальное кольцо-пояс, резиновую рубаху с капюшоном и маской, накатал подол рубахи на кольцо, затянул пружиной.

Запустили помпу.

— Давай! — сказал Матевосян.

Григорьев, тяжело ступая медными башмаками, пошел к трапу. Ему подали веревочный мешок с петлей — питомзу и острый багорок с ручкой.

В том месте, где исчез водолаз, вспыхнуло, забурлило облако пузырей.

Я сидел, прижав к уху телефонную трубку, и слушал, как хрипит, откашливается водолаз, как шумит, врываясь из автомата в маску, воздух.

Григорьев работал молча. Только один раз я услышал от него:

— Подтяни!

Матевосян подобрал свободные метры шланга. Теперь пузыри всплывали у самого борта.

— Дай питомзу! — послышалось в трубке.

Бригадир поднял с палубы второй мешок, зацепил его защелкой — карабином, бросил в воду. Когда веревка дернулась, стал неторопливо, с усилием выбирать.

Из воды мешок всплыл раздутый, полный черной слизистой массы. Вдвоем с матросом Матевосян перевалил его через борт, на палубу хлынул поток шевелящихся шишковатых морских червей. Трепанги были похожи на резиновые игрушки. Их свалили в ящик. Матрос взял нож, сел, опустил в ящик ноги, не торопясь начал вспарывать им животы.

Очищенных бросали в бочку с водой.

Дважды сменились водолазы. Подул было и затих ветер.

Когда все бочки были заполнены до краев, Матевосян сказал не глядя:

— Может, кто из вас сходит?

— Я.

На меня надели костюм, сунули в рот загубник, я судорожно вдохнул сухой теплый воздух, кто-то толкнул в плечо, сказал: «Можно!»

Я вспомнил свои последние погружения на флоте, замахал руками, открыл окошечко маски:

— У меня неважные уши.

— Тут всего метров десять, — сказал Матевосян.

Повиснув в зеленоватой, наполненной солнечными пылинками воде, я, задрав голову, рассматривал темный силуэт катера. Он парил надо мной, как дирижабль, поблескивал винт, подрагивала, свисая с борта, узкая металлическая лесенка.

Когда боль в ушах утихла, попросил опустить пониже и очутился на дне. Всхолмленным полем лежала мелкая серая галька, туманилась сумеречная зеленоватая даль.

С трудом отталкиваясь ногами, я сделал шаг, второй…

— Куда влево забрал? — раздался в наушниках жесткий дребезжащий голос.

Я повернул вправо. Из зеленоватой полутьмы выплыл светящийся, голубой от падающего на него света якорный канат, тут же оранжевый от ржавчины якорь, одна лапа в гальке, вторая торчит вверх…

Я обошел вокруг него.

— Ну вот, — сказал дребезжащий голос. — Запутал шланг. Как теперь тебя поднимать? Стой!

Я остановился.

— В обратную, в обратную иди. От якоря отлепись. Якорный канат и мой воздушный шланг дважды перекрещивались.

— Опять путаешь! — сказал телефон. — Стой уж… Или с якорем его вытянем?

— Не надо с якорем, — ответил кто-то.

— Тогда жди!

Надо мной появилось темное пятно. Оно увеличивалось. Стали видны ноги, зеленая рубаха, блеснул шлем.

Водолаз сел на дно, повернулся, подошел, приблизил лицо. Через стекла на меня смотрели глаза Матевосяна.

— Он говорит, чтобы вы не шевелились! — произнес голос в моих наушниках.

Матевосян осторожно взял в руки мой шланг, затем медленно, толчками стал подниматься. Его подтаскивали, а он, перебирая руками, отделял шланг от каната.

Водолаз уменьшился, превратился в неясное пятно и исчез.

— Все в порядке! — передали сверху…

Когда бот шел назад, к острову, Матевосян сказал:

— Спрашивал я рыбаков. Погиб где-то здесь пароход. Только давно, слух есть, а никто ничего не помнит. Поискать придется…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Остров Шикотан и некоторые обстоятельства еще одной аварии

В конце недели неожиданно прилетел Василий Степанович. Он привез письмо.

— Написал! — удивленно и обрадованно говорил Аркадий. — Узнал адрес и написал. Вот человек!

Письмо было от Белова.

Маленький инспектор сообщал, что он задерживается на Шикотане, где расследование аварии идет очень медленно. Затем он писал, что ему удалось узнать новые обстоятельства, связанные с судьбой «Минина» и «Аяна». Дело в том, что один из этих двух пароходов, находившихся с 1922 года на камнях Два Брата, был снят в 1927 году и переведен на остров Шикотан. Остатки его, как утверждают рыбаки, лежат у берега и их можно осмотреть. Этим объясняется указание лоции на остатки всего одного парохода близ Двух Братьев…

— Так, так, так… Надо срочно ехать к нему! — сказал Аркадий. — А вдруг это и есть «Минин», а? Как отсюда добраться до Шикотана?

— Через Кунашир, — ответил Василий Степанович, — рейсовым катером «Орлец».

Следующим утром «Орлец» уже принял нас на борт.

Был штиль, неправдоподобный штиль со стеклянной водой и синими островами на горизонте. За кормой таял в белой дымке вулкан Менделеева, двуглавый Тятя угадывался с левого борта, справа в белесом небе висели розовые облака.

Мы сидели на носу «Орлеца» и молчали.

Шикотан возник слабым рисунком на голубом стекле, плоским и длинным, коричневым и зеленым.

В Мало-Курильске на причале нас встретил Белов. Усевшись на ящик из-под сайры, маленький инспектор достал из портфеля лист чистой бумаги и начал рисовать остров. Он вытянул его наискосок с северо-востока на юго-запад и нанес с океанской стороны в верхнем углу аккуратную звездочку. Около нее он написал: «Мыс Край Света», пониже — там, где берег делал изгиб, — понаставил в воде крестиков и нарисовал упавшую мачту. У нее было несколько перекладинок.

— Так обозначают затонувшие суда, — объяснил я Аркадию.

Потом Белов вытащил из портфеля пачку потрепанных машинописных листков, и мы с Аркадием принялись их читать.

Вот что узнали мы из немногословных донесений тридцатилетней давности.

«…Пароходы, затонувшие у Изменного, решили обследовать японцы, у которых в двадцатые годы широкое развитие получили легководолазные работы.

Один из пароходов оказался в хорошем состоянии: его днище было пробито только в одном месте, в районе мидель-шпангоута, судно лежало на боку, доступ к пробоине открыт. Водолазы работали около года, они наложили на пробоину пластырь, а изнутри залили ее цементом. После этого из парохода откачали воду. Работа была закончена осенью, пароход всплыл. Его потащили на Шикотан в ближайшую бухту.

Двум буксирам, которые вели судно, оставалось только обогнуть мыс Край Света, как неожиданно погода испортилась. Подул резкий юго-восточный ветер, буксиры попытались отвести пароход в море, но это им не удалось: прижимной ветер развернул пустую, высоко поднятую над водой коробку, уперся в борт, как в парус, и погнал судно на камни.

Когда на следующий год судно обследовали, стало ясно — вторично снимать с камней его нет смысла, днище и борт разрушены.

В отлив обломки парохода значительно выступают из воды». —

Так заканчивалось описание.

Белов забрал у нас смятые листки, аккуратно сложил и, сколов скрепками, сунул обратно в портфель.

— Ну что же, — сказал Аркадий. — Прекрасно. Если это и верно «Минин» и он возвышается над водой, то лучшего нельзя желать.

В день, который предшествовал нашей поездке на Край Света, я стал свидетелем того, как работает Белов.

Инспектор сидел в углу дощатого барака, на массивной табуретке за таким же, рубленным из тяжелых корабельных досок, столом и терпеливо выслушивал здоровяка в синей капитанской куртке, аккуратно записывая каждую его фразу.

— Восстановим еще раз последовательность ваших действий. Начните с момента отхода.

— Вышел я из бухты. Иду.

— Каким курсом?

Капитан вздохнул:

— Триста десять.

Белов взял со стола из стопки один журнал, полистав его, подтвердил:

— «Заная»… Триста десять… — И внес запись в опросный лист.

— Десятый раз спрашиваете, — сказал капитан.

— Триста десять… — протянул Белов. — Дальше?

— Тут он.

— Кто он?

— «Тис».

— Где вы находились в момент обнаружения?

— На мостике, где же.

— На мостике…

— Туман. Помощник доложил: «Судно!»

— Время.

— В журнале записано. Белов опять листает журнал:

— 9 ч 43 мин.

Капитан опять вздыхает:

— Значит, 9 ч 43 мин.

— Вот вам чистый лист. Будем восстанавливать прокладку.

Они выписывают из судового журнала доклады помощника и начинают прокладывать на бумаге пеленга и расстояния.

— Так?

— Так! — соглашается капитан.

— Хорошо. Теперь берем журнал «Тиса».

Они наносят на лист то, что записал в журнал второй капитан столкнувшегося судна.

— Получается… — тянет Белов. — Что получается?

— Ерунда, — говорит капитан и багровеет. — Как же так: я его обнаружил справа, в стороне, а он меня — прямо по носу? А шли мордотык: я — 310, он — 130.

— Ерунда, — соглашается Белов. — Значит, или у одного из вас был неисправен радиолокатор, или — записи фальшивы.

Белов берет со стола еще один журнал.

— Вот записи, которые вы вели с двенадцатого марта по двадцать седьмое августа. Это ваш журнал?

— Мой.

— Страница двадцать вторая. 3 ч 15 мин. Курс 27, скорость 12 узлов. Вот обсервованное место. Берите карту… Следующий момент. 4 ч 5 мин. Еще одна обсервация. Какое расстояние между ними?

Капитан раздвигает циркуль и снимает с карты пройденный путь.

— 18 миль.

— А сколько вы могли пройти за 50 минут при скорости 12 узлов?

Капитан достает из кармана огрызок карандаша и начинает подсчитывать на уголке карты. Белов морщится и подвигает к капитанской руке остро отточенный карандаш.

— Без малого десять миль.

— Без какого малого?

— Ровно десять.

— Другое дело… Так как это могло быть?

Шея капитана из розовой становится багровой.

— Сколько же вы прошли за 50 минут — 10 миль или 18?

Капитан молчит.

— Вот акт проверки радиолокационных станций. На обоих судах станции исправны. Вы говорите — неверны записи «Тиса». Почему я должен верить вашему журналу, а не его?.. Кстати, я проверил его журнал. Он велся предельно аккуратно.

— Суд? — прямо спрашивает капитан.

Белов поднимает плечи:

— Не знаю. Ущерб выплачен?

— Нет еще… Могу идти?

— Идите.

Капитан мнет в руках фуражку, кивает Белову и выходит, опрокинув по дороге стул.

— Так что и верно — суд? — спросил я Белова, после того как перед моими глазами дважды прошли оба капитана. Они были очень похожи, водители «Тиса» и «Занаи», но, вероятно, только внешне, так как безукоризненная аккуратность документов, представленных «Тисом», убеждала в точности поступков и слов его капитана.

— Может быть, обойдется одним арбитражем.

— Но ведь дело это как будто ясное? Коли записям журнала «Занаи» верить нельзя, остается принять за истинную прокладку «Тиса».

— Выходит так. Если бы можно было восстановить, как они шли на самом деле…

И тут в голову мне пришла мысль.

— Михаил Никодимович, в районе острова были в тот день еще судна?

— Конечно.

— И на них работали радиолокационные станции?..

Белов понимающе кивнул. Я предлагал ему непосильный труд: если собрать журналы всех судов, которые плавали в тот день в районе столкновения, и выписать их радиолокационные наблюдения, то среди сотен безымянных отметок где-то есть места «Занаи» и «Тиса»…

Каторжный, неблагодарный, рискованный труд…

Позвонили из рыбного порта и сообщили, что машина, выделенная в распоряжение инспектора для поездки на мыс Край Света, уже вышла.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
о том, что мы увидели, попав на Край Света

На потрепанных, облепленных сухой грязью шинах автомобиля висели цепи.

Мы погрузили в кузов надувную лодку, забрались сами, заурчал мотор. Пыльная дорога, понесло нас мимо однообразных деревянных бараков… Впереди синел горный перевал. Дорога кончилась, и под колесами начали прихотливо извиваться две разбитые, идущие вверх колеи.

— Я бы предпочел асфальт! — сказал Аркадий.

Едва он успел это сказать, одно колесо взобралось на камень, второе нырнуло вниз, Аркадий свалился на меня.

Жалобно стонали рессоры. Дорога соскользнула со склона горы, и началась болотная топь. Густая коричневая жижа поплыла вровень с осями. Шофер то включал, то выключал коробку скоростей, наконец круто положил руль вправо и съехал на камни в ручей. Здесь по крайней мере было прочное дно. Мы шли как торпедный катер — шумный водяной вал с ревом захлестывал берега. Наконец ручей ушел далеко в сторону. Снова вынырнула колея, теперь она шла круто вверх, машина лезла по склону. Среди поросших мелким бамбуком полян стояли увешанные голубым мхом ели.

Я перегнулся через борт и стал срывать со встречных кустов листья.

— Осторожнее — нарветесь на ипритку! — сказал Белов.

— На что?

— Сумах ядовитый. — Белов показал на куст с маслянистыми темно-зелеными листьями. — Будет тяжелый ожог!

Я отдернул руку.

Начался перевал, стало сыро, подул холодный ветер. Машина преодолела последний подъем, ударила кузовом и остановилась.

Впереди, тускло поблескивая в лучах неяркого солнца, лежал Тихий океан.

Начался спуск. Теперь машина катилась легко и непринужденно. Расхлябанный кузов пел ритмичную песню: крак-крак-крак… Голубоватые сосны неслись мимо. Сделав зигзаг, дорога вылетела к берегу. Впереди, на плоском коричневом мысу, высветился столбик маяка.

— Край Света? — спросил Аркадий.

Белов кивнул.

Мы проехали мимо башни, белой, с кольцевым балконом и стеклянным фонарем наверху. Башня была окружена грудой пристроек, бетонные казематы соединялись между собой глухими переходами. Маяк был похож на крепость, которой предстоит выдержать осаду долгих зимних штормов.

Машина резко затормозила.

— Дальше не проедем, — сказал шофер.

Внизу под обрывом, в центре небольшой бухточки, между двумя острыми, как лезвия ножей, скалами виднелся изуродованный корпус судна. Черные бакланы рядками сидели на его палубе.

— Вот ваш пароход, — негромко сказал Белов.

Разделив поклажу — корпус надувной лодки, весла, помпу, рюкзак — осторожно ступая, гуськом мы начали спуск. Из-под ног вырывались и, обгоняя нас, уносились вниз камни.

Судно лежало метрах в пятидесяти от берега.

Стали надувать шлюпку. Ручная, похожая на круглую гармошку помпа хрипела. Мы провозились целый час, пока наконец борта лодки не округлились и не стали тугими.

Спустили лодку на воду и, чувствуя себя в ней как неопытные наездники на непослушной лошади, двинулись в путь.

Острые края железных листов выступали из бортов, грозя распороть наше утлое суденышко. Мы кружили до тех пор, пока не приметили ровную стенку — остатки корабельной надстройки. Аркадий уцепился руками за иллюминатор. Белов с неожиданной легкостью прыгнул на палубу. Привязав лодку, мы начали осматривать пароход.

Зеленые нитевидные водоросли покрывали мокрые стены. Мелкие крабы шурша убегали при нашем приближении. На дне залитых черной водой трюмов мерцали фиолетовые иглы ежей.

Годы не сумели окончательно разрушить корпус. Палуба сохранилась, борт, правда, во многих местах разошелся, но надстройка в средней части судна была цела. Над ней торчали изогнутые остатки мачт и трубы.

Аркадий карабкался с одной балки на другую, лазал по трапам, заглядывая в каждый люк.

— Где тут шлюпочная палуба? — спросил он.

— Мы на ней.

Белов сидел на корточках и скоблил угол между двумя балками. Они соединялись треугольной кницей. Перочинным ножом Белов отделял пластинку за пластинкой гнилое железо.

Я уже понял тщету поисков. Зимние штормы вымыли из корабельных кают все. То, что не было унесено волнами, скрывалось теперь под грудой обрушившегося в трюмы железа или лежало на дне бухты под многометровым слоем песка.

— Что вы делаете? — спросил Аркадий.

Инспектор вытер тыльной стороной ладони потный лоб.

— Помогите мне.

Мы присели рядом и стали расчищать углубление. Наконец из-под ржавчины блеснуло железо.

Наши ладони были перепачканы коричневой пылью, пальцы кровоточили.

— Что мы делаем? Вы можете сказать или нет? — взорвался Аркадий.

Угол был расчищен, заклепки, которыми соединялись балки, обнажены.

— Это не «Минин», — сказал Белов. — Это «Аян». — Он печально усмехнулся.

Воцарилась тишина, великолепная тишина, которая всегда сопутствует неудаче. Слышны были только бормотание волн и тоскливые крики бакланов.

— Из чего вы это взяли? На судне нет ни одной надписи, — спросил Аркадий.

— Вот. — Белов погладил ладонью очищенные от ржавчины заклепки. — В 1909 году фирма Ланц перешла на крепление палубного бимса со шпангоутом с помощью кницы и восьми заклепок вместо шести, как это делалось ранее. «Минин» был построен в девятьсот шестом году, «Аян» заложен в девятьсот девятом… Здесь восемь заклепок.

Аркадий слушал Белова, хмурясь и кивая в такт его словам.

— Значит, это «Аян», — сказал он и захохотал. — Значит, это «Аян»! Ура!

С берега уже раздавались автомобильные гудки.

Назад мы ехали той же дорогой. Машина мчалась по ломкой, стеклянной воде ручья. Обезумевшие форели выскакивали из-под колес. Аркадий держался рукой за мое колено и счастливо улыбался.

— Ты понимаешь, — кричал он мне в ухо, — я струхнул. Как только увидел этот пароход, струхнул: в нем бы нам ничего не найти. Не найти — слышишь? А так есть еще шанс!.. Может быть, там, у Двух Братьев, до сих пор лежит «Минин»? Лежит спокойно на дне и ждет нас!

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
в которой мы с Аркадием снова расчищаем заклепки

Не застав на Кунашире Василия Степановича — он уехал по своим музейным делам на Сахалин, — мы с Аркадием вернулись на Изменный и с первым же катером отправились к Двум Братьям. Мы везли с собой небольшую лодку, которую нам дал Матевосян.

За черной грядой рифов вяло раскачивался океан.

Сперва мы прошли в лодке вдоль внутренней стороны мели. Черные блестящие камни неторопливо проплывали мимо борта. Пузырчатые бурые водоросли шевелились у их оснований.

Аркадий лежал на носу лодки и держался за борт побелевшими от соленой воды пальцами.

— Что видно?

Он безнадежно махнул рукой.

Зыбь лениво двигала воду.

Мы бродили между камней, то и дело уклоняясь от их острых, покрытых липкими водорослями боков.

— Смотри! — сказал вдруг Аркадий.

Он вытянул руку. Там, впереди, резко отличаясь от горбатых, облизанных волнами круглых каменных лбов, виднелся правильный черный прямоугольник.

— Это не камень.

Я перестал грести.

— Похоже. И верно не камень. Это какая-то платформа.

Мы прошли между извилистыми рядами бурых, вытянутых по ветру водорослей — ламинарий, проскользнули мимо островерхого кекура и очутились около ржавой, в черных потеках, железной платформы. Смятый, безжизненный металл — груда лома…

— Аркадий, как ты думаешь, — глухо спросил я, — что это?

— Остатки парохода.

Нос лодки ударился о платформу. Держась за ее края, мы перебрались на обломок судна.

При виде нас прозрачные рачки, как брызги, покатились по железу.

Под платформой бормотала вода.

Я подошел к краю, перегнулся и посмотрел вниз. В зеленоватой глубине шевелились бесформенные тени. По стене из желтого металла, выгибаясь, ползла фиолетовая морская звезда.

— Давай проверим, — сказал Аркадий.

Он присел на корточки и начал скоблить ножом источенные временем балки.

Я присел рядом. Лезвия с каждым движением все глубже погружались в коричневую ломкую кору. На руки Аркадия оседала красная пыль. Мы расчистили угол и стали считать заклепки. Их было шесть.

— Это «Минин», — сказал Аркадий. — Понимаешь, Сергей, это «Минин»! Надо срочно сообщить Василию Степановичу. Пусть вызывает водолазов.

Назад мы плыли медленно, мешала грести зыбь. Она подкрадывалась, поднимала, поворачивала лодку носом к Изменному. Остров дрожал на горизонте, впереди чернели Два Брата. Где-то около них раскачивался наш бот.

Мы рассказали Матевосяну и Григорьеву о находке.

— Самое главное, парни, какое там дно, — сказал Григорьев. — Если каменистое, все, что упало, еще можно найти, а если там ил… — Он присвистнул.

— Какая там глубина? Забыли смерить, вот шляпы! — сказал Аркадий.

Он снова ушел на лодке, на этот раз с Матевосяном. Вернувшись, бригадир сказал:

— А ведь нашли! Э! Я думал, не найдете. Все-таки городские люди, куда вам… Неглубоко — двадцать метров. Пустяк, да?

Мы вернулись на Изменный, и Аркадий тотчас же дал Степняку радиограмму. В ответ Василий Степанович сообщил по радио, что вылетает на Сахалин за водолазами, и обещал быть с ними к концу недели.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
заключающая в себе содержание двух писем

Почта сработала четко. Рыбаки привезли два письма. Их переслали почтовые отделения Ленинграда и Южно-Курильска. Из первого конверта Аркадий извлек пачку листов, исписанных мелким старческим почерком. Писал единственный оставшийся в живых сотрудник газеты «Дальневосточный моряк».

«Йошкар-Ола, 19 июля.

Уважаемый товарищ Лещенко!

На ваше письмо, переданное мне секретарем местного отделения Союза журналистов, сообщаю, что в 1922 году непродолжительное время был сотрудником оппортунистической газеты «Дальневосточный моряк», издаваемой эсерами. Будучи человеком молодым и политически незрелым, я соблазнился хорошим заработком, иметь который в те смутные дни во Владивостоке представлялось мне счастьем. Окончив незадолго до того курс гимназии и имея склонность к литературе, я решил стать на многотрудную стезю журналиста. В ответ на обращение близкого знакомого нашей семьи Неустроева Вадима Савельевича принять участие в редактировании газеты для русских моряков, дал согласие, в чем в дальнейшем неоднократно и горько раскаивался. Владелец газеты Неустроев оказался человеком эсеровских взглядов, алчным и предприимчивым. Газету, как помню, мы готовили в подвале дома № 8 на Суйфунской улице, где ранее размещались склады готового платья. Печатали ее в частной типографии Лазебко.

Всего было выпущено пять или шесть номеров. Выходили они раз в неделю, по субботам.

Не могу не дать оценки личности Неустроева, который в непродолжительном времени разоблачил себя как человек, обуреваемый жаждой наживы, для чего вскоре уехал на Камчатку и Колыму, где под прикрытием бочкаревских банд еще творился разгул частной инициативы. Как мне известно, Неустроев организовал там акционерное товарищество по добыче морского зверя. Потерпев неудачу в этом предприятии, он после уничтожения под Гижигой в апреле 1923 года последнего отряда Бочкарева бежал через Анадырь на зверобойной шхуне на Аляску, где след его теряется.

Что касается рассказа «Жертвы волн», то он был написан Левковским, печатавшим свои заметки под псевдонимом Н. Сорокин. По словам Левковского, писался он на основании свидетельств моряка, якобы спасшегося при гибели парохода «Минин».

Для того чтобы вы могли представить себе непорядочность Левковского, скажу только, что однажды этот журналист позволил себе опубликовать очерк о посещении Гонконга, в котором не бывал ни разу.

Из Владивостока Левковский бежал на пароходе «Осака-мару».

Моя дальнейшая судьба сложилась следующим нелегким образом…»

Под письмом стояла ничего не говорящая нам подпись. Аркадий вскрыл второй конверт. На нем был владивостокский штемпель.

«Уважаемый товарищ Лещенко!

На днях мне было передано письмо, из которого я узнал о Вашей работе по выяснению обстоятельств гибели парохода «Минин».

Будучи членом партии с 1921 года и занимая в продолжение жизни ряд ответственных постов, хочу живо откликнуться на Вашу просьбу.

Мне ничего не известно о пароходе «Минин» и причине его гибели. Однако упоминавшийся в Вашем письме пенал я видел.

Летом 1922 года в ожидании наступления Народно-революционной армии мы, подпольщики и активисты Владивостока, перешли к активным действиям. Мы вели разъяснительную работу среди населения, старались не допустить вывоз из города ценностей, оборудования заводов и средств транспорта. Чтобы предотвратить панику, решено было распространить среди населения листовки с приказами командования НРА и обращения к населению.

В те месяцы я устроился на работу сторожем в частный музей, где директором был Соболевский Вениамин Павлович. Это было лучшей формой конспирации: разъезжая по всему городу с поручениями, я имел возможность выполнять задания организации.

Пользуясь особым положением музея, я стал хранить в нем отпечатанные листовки, а иногда и оружие.

Перед вступлением в город Народно-революционной армии нам передали через линию фронта текст подготовленного приказа командира Уборевича, который мы решили распространить для предупреждения паники и слухов о готовящихся в городе боях. В эти дни отступающие белогвардейцы усилили террор. В городе начались обыски.

Отпечатанный приказ и листовку-обращение я принес в музей и хранил в мусорном ящике под лестницей.

Как-то, незадолго до ухода японцев, меня вызвал директор. Он был взволнован, то и дело нетерпеливо смотрел в окно. Не вдаваясь в подробности, Соболевский попросил моей помощи в упаковке пенала с какими-то бумагами, как он сказал, огромной исторической ценности. Я помог принести из подвала пенал, и мы стали укладывать в него зашитые в материю свертки.

Уложив их, Соболевский достал из своего стола небольшую тетрадь в мягком переплете, долго не мог решиться, но положил и ее в пенал, сказав что-то об особой ценности тетради для него лично.

В это время во дворе раздался шум, крики — звали директора. Соболевский вышел, а я выглянул в окно и увидел взвод солдат и несколько человек в штатском. Я понял, что пришли с обыском, бросился к себе в каморку, достал из ящика пачки с листовками, пистолеты, вернувшись в кабинет, спрятал их в пенал, на самое дно.

После разговора с директором солдаты ушли, и я до возвращения Соболевского успел изъять из пенала свои свертки и пистолет.

Соболевский приказал мне поскорее закатать пенал, что я и сделал, после чего попросил разрешения отлучиться. Я решил отнести листовки на квартиру одного товарища, который должен был расклеить их той же ночью. Однако на улице я был арестован и брошен в тюрьму, где просидел всего двое суток. Тюрьма была захвачена отрядом подпольщиков, а мы, арестованные, выпущены.

Вернувшись в музей, я не обнаружил там ни директора, ни пенала.

По сообщению жителей соседнего дома, ночью, перед эвакуацией, в музей ворвалась группа вооруженных офицеров. Вскоре они ушли, вместе с ними музей покинул и Соболевский. Какие вещи были унесены, соседи не видели, но через час после их ухода в музее начался пожар. Потушили его жители соседних домов (пожарная команда не приехала), при этом большая часть экспонатов пропала, что установлено актом инвентаризации, к составлению которого я привлекался.

После сдачи в государственные фонды оставшегося имущества музея я уехал из Владивостока, занимал ответственные должности в системе органов культуры и здравоохранения. В родной город Владивосток вернулся недавно, после выхода на пенсию.

Возвращаясь к личности директора Соболевского, могу сказать, что, кроме случая с кражей документов, других отрицательных черт за ним не могу отметить.

Искать же пенал, по моему убеждению, следует в подвале дома или в саду, окружавшем музей, где он вполне мог быть зарыт Соболевским.

Пенсионер республиканского значения

Прилепа».

— Теперь мы знаем историю пенала. Многое стало ясно, — сказал Аркадий. — Прилепа ошибается только в одном — пенал не был спрятан, его увезли. А главное — мы теперь знаем: в нем есть важные документы и еще какая-то тетрадь — тетрадь Соболевского.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ,
в которой появляются водолазы

Маленькое суденышко навалилось на пирс, раздался короткий хруст дерева и протяжный скрип стали.

Двое парней на палубе катера — рядом с ними стоял Василий Степанович — с любопытством разглядывали поселок.

— Водолазы? — крикнул Аркадий.

Парни закивали.

— Давай, ребята, выкидывайтесь, — сказал им, выходя из ходовой рубки, моряк в мятой капитанской фуражке. — Стоять не будем.

На пирс полетели рюкзаки, сумки, открыли борт, стали выносить какие-то ящики.

— Акваланги привезли, — сказал через борт Аркадию Василий Степанович. — Ну как, заждались? Новости есть?

— Есть немного.

Последней вынесли на причал связанную в оранжевый тюк палатку. Катер затарахтел дизелем, вычертил сложную кривую посреди бухты и исчез.

— Ну что ж, давайте знакомиться.

— Николай…

— Боб.

— Вообще-то его зовут Борисом, — объяснил Василий Степанович. — Но, сами понимаете, Боб звучит лучше — приобщение к цивилизации.

— Какая там глубина? — спросил Николай.

— Двадцать метров.

— Когда мы уродовались на «Эмбе», — сказал Боб, — у нас палатка стояла на палубе. Это около Сухуми, дыра у нее в борту была — грузовик въедет! Немцы торпедировали в начале войны… Начнем скоро?

Утром мы ушли к Двум Братьям.

На «Минине» ничего не изменилось.

По наклонной, изъеденной ржавчиной палубе бегали серые, похожие на пауков крабы. В пробоинах тускло светилась вода.

Николай ходил по обломкам «Минина», как кошка, принюхиваясь.

— Так… так… — бормотал он.

Затем они с Бобом надели акваланги, с плеском, баллонами вперед, упали в воду, поблескивая ластами, скрылись.

Овальные пузыри, вихляя, поднимались из глубины. Они выскакивали на поверхность и с легким урчанием распадались.

Мы с Аркадием ждали.

Прошло полчаса, Николай с Бобом взобрались на платформу, сняли акваланги, закутались в одеяла и стали рассказывать.

— Кто его знает, — как-то неопределенно начал Николай. — Пароход, конечно, тут. Вернее, то, что от него осталось, — средняя часть. В общем, лом. Там, под нами, машина, котлы. Много труб. Заросло все, раковин, извести — горы.

Аркадий слушал и мрачнел.

— Водорослей — лес, — добавил Боб.

— Не в них дело, — продолжал Николай. — Судно почему уцелело? Сидит между камней. Здоровенные две скалы. Из-под воды, если смотреть, получается так: скалы — между ними судно. Тут же лежит отдельно нос, корма. А чего удивляться — столько лет прошло.

Накатился дождь, капельная морось упала на остатки «Минина», море слилось с небом, воздух стал серым, непрозрачным, низкие ленты тумана повисли над скалами, как бинты.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Про остров водолазов

Матевосян стоял на берегу и с удивлением смотрел, во что превратила Двух Братьев фантазия Боба. Позади скрипел форштевнем о гальку водолазный бот.

Боб был комендантом. Он сам назначил себя комендантом острова и начал с водружения флага. На острове рядом с палаткой он установил мачту, на мачте развевался флаг. На нем были нарисованы два скрещенных баллона от акваланга и водолазная маска.

Боб объяснял бригадиру назначение флага:

— Это вымпел. Понимаете? Вымпел, как на военных кораблях. Сегодня подняли, а в день окончания работ торжественно спустим.

— Флаг — это хорошо, — спокойно отвечал бригадир. — А хлеб где будешь брать?

— Проживем на галетах.

— Умрешь ты на галетах. Деньги дай — привозить будем. Раз в три дня буду присылать катер.

Боб провел его в палатку. В ней стояли четыре раскладушки, стол, лежали акваланги, четыре рюкзака и наши с Аркадием чемоданы.

Рядом с палаткой стояли укрытые прозрачной пленкой компрессор и мешки с консервами.

Кухня располагалась под скалой, в нише.

Подивившись нашему быту, поцокав языком, Матевосян ушел.

Каждое утро, гремя кружками, мы собирались на завтрак. Потом надували шлюпку, и водолазы шли обследовать судно.

Начали с осмотра дна.

— Чисто. Кругом каменная осыпка, — рассказывали они. — Все хорошо видно, если бы что лежало — нашли бы сразу.

— А если пенал в середине судна? Что тогда?

— Тогда надо взрывать…

От картины, созданной когда-то воображением Аркадия, в которую поверил и я — громадный пароход на боку, в каютах плавают разноцветные пучеглазые рыбы, а в одной из кают лежит, ожидая нас, пенал, — не осталось ничего. Длительный, но такой понятный поиск — каюта за каютой, — полный приключений и романтики, оказался химерой.

Я с нетерпением ждал, когда под воду разрешат опуститься мне.

Наконец настал день, и Николай сказал:

— Сегодня пойдете, только недолго и со мной.

Одеться мне помогал Боб. Мы с ним бережно тянули, раскатывали тонкую резину, я приседал, разводил ноги; когда костюм был надет, взвалив на спину акваланг и сбив на лоб маску, пошел к борту, гулко шлепая ластами, добрел до края платформы, боком свалился в воду.

Зеленая густая полутьма, наполненная серебристыми пузырьками, закипела перед стеклом.

Пузырьки ползли вверх, следом за ними поднимался, переворачивался, теряя равновесие, и я. Всплыв, вынул изо рта загубник и попросил:

— Добавьте груз!

Меня подтянули, расстегнули пояс, надели на него еще два свинцовых кубика. Я снова прыгнул. Рядом, с шумом, в треске лопающихся пузырей, свалился в воду Николай. Сбоку от нас уходила вниз желто-зеленая стена — борт «Минина». На ней звездчатыми пятнами сидели ежи. Я тронул пальцем одного. Тоненькие нитевидные ножки высунулись между иглами, протянулись к выступу в борту ткнулись в него, приклеились. Сокращая ножки, еж начал уползать…

Две скалы, как огромные корни гигантского зуба, прочно держали остатки парохода. В одном месте борт был разорван от киля до палубы. Николай приблизился ко мне, показал рукой на пробоину, жестом позвал: «Плывем?» Я робко последовал за ним. Кромешная тьма. Кто-то тронул за руку, я вздрогнул, мое запястье обхватили чьи-то пальцы — Николай тащил меня вовнутрь. Впереди смутно зазеленело пятно. Оно было сначала расплывчатым, потом приняло форму круга. Иллюминатор! Забортная вода, серая, тусклая, теперь — если смотреть на нее изнутри судна — казалась изумрудной. Я высунул руку из иллюминатора, к ней тотчас подплыла стая вилохвостых рыбок. Они доверчиво стали тыкаться губами в подушечки пальцев.

Чувство радостного удивления захлестнуло меня. Я оттопырил вверх большой палец и показал Николаю — его маска была рядом: «Хорошо, очень хорошо! Мы найдем здесь этот чертов пенал. Подумать только: очутиться в затонувшем корабле!»

После полудня мы вернулись на скалу, разожгли костер и, согреваясь его горячим дыханием, слушали, как пузырится и щелкает в котелке вода и шевелится бережно залитая водой картошка.

Вечером на остров пал туман. Белая непроницаемая стена отгородила скалы от моря, палатку от камней, нас друг от друга. Серые капли сыпью оседали на лицо, все сделалось липким и скользким, стало трудно дышать.

Тяжелое белое безмолвие колыхалось вокруг палатки. Только крики чаек, обычно заглушаемые ветром, разносились необычно громко.

Наступила холодная сырая ночь. Я забился в глубь спального мешка и, закрыв глаза, еще раз увидел зеленое пятно иллюминатора и голубых рыб, доверчиво трогающих губами мои пальцы.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Мы находим сейф и ствол от пожарного рукава

На четвертый день Николай нашел гребной вал. Короткий и толстый массивный цилиндр лежал, вырванный из тела судна и отброшенный прочь силой удара. Винта около него не было.

Полуголые, сняв рубашки, мы с Аркадием сидели на железной платформе и следили, как пузырчатые дорожки опоясывают «Минин», — Николай и Боб плыли, расширяя круг поиска.

Ничего больше не обнаружив на дне, приступили к поискам во внутренних помещениях.

В носовой части «Минина» был трюм, а около форштевня система узких, похожих на колодцы отсеков. Обшивка здесь была почти вся содрана, и мы легко попадали внутрь. Навстречу из темных углов выплывали потревоженные жители: мраморные камбалы испуганно таращили глаза, колючие крабы, заметив приближение человека, откидывались назад и, подняв вверх массивные клешни, начинали грозить пришельцу.

Нашей добычей стал ящик с битым стеклом. На изогнутых осколках виднелись следы краски — в ящике боцман держал свой малярный скарб.

Закончив осмотр носовой части, вернулись на платформу. Через пролом в борту, который мы с Николаем нашли во время моего первого погружения, стали проникать внутрь судна. Доступными оказались три помещения.

Первое, с единственным, так восхитившим меня иллюминатором, оказалось пассажирской каютой. Пиллерсы — столбы, между которыми размещались койки, — остались нетронутыми, но сами койки провалились, их деревянные части сгнили. В каюте мы не нашли ничего.

Второе помещение было коридором.

Я попал туда с Николаем. Пятно дрожащего неверного света бродило по стенам. Фонарь выхватывал из темноты прихотливые ряды заклепок и коричневые облачка жидкости, которой стреляли в нас перепуганные, сидящие по углам крошечные осьминожки.

Столб света уперся в висевший на стене длинный предмет. Мы не сразу узнали его — пожарный ствол чистой меди избежал тлена. Николай протянул руку — сгнившие крючья рассыпались, ствол медленно, невесомо опустился на пол.

Я унес его на поверхность. Коллекция поднятых со дна вещей росла.

В коридоре мы нашли дверь. Она вела в маленькую, без иллюминаторов, каюту. В таких размещаются третьи и четвертые помощники капитанов.

Каюту обследовал Боб.

По его словам, он проплыл внутрь судна, осторожно проник в коридор и остановился перед дверью.

Она не была закрыта, но щель между дверью и стеной оказалась узкой. Плыть через нее, имея за плечами акваланг, он не решился.

Тогда он принес сверху ломик.

Пузыри воздуха бродили под потолком, ласты пловца поднимали облака желтой мути. Наконец свет фонаря стал неразличим.

Войти удалось только на второй день.

Через распахнутую дверь Боб влез в крохотное помещение. Он выкинул вперед руку с фонарем и стал торопливо светить по углам, стараясь все разглядеть, пока не поднялся потревоженный его вторжением ил.

Он успел различить остатки кровати, металлический стол, на стенке — крепления от книжной полки, в углу — открытый сейф.

Резкое движение, которое он сделал, подняло с пола новую струю ила. Боб отпрянул назад, забурлил ластами — все исчезло в желтом тумане. Держась руками за стенки, водолаз выбрался из парохода.

— Сейф? — переспросил Аркадий, когда Боб поведал нам историю посещения каюты. — Здорово! В нем тоже может лежать что-то важное. Надо осмотреть.

— Небольшой. — Боб показал руками размеры. — Стоит на полу. А вдруг и верно найдем в нем что-то?

Опускались Николай и Боб. Мы с Аркадием сидели на мокром холодном железе и смотрели вниз в воду.

Пузыри били родничком. Сперва они всплывали у наших ног. Потом исчезли — водолазы проникли внутрь судна, — спустя минут десять появились снова. В зеленой воде извивались две тени. Они увеличивались. Белые купола воздуха, обгоняя их, приближались к поверхности. Наконец из воды показалась физиономия Боба. Он держал над головой кулак. Раскрыл ладонь — на ладони лежала покрытая зеленью медная зажигалка…

— Я подумал: это часы или кошелек, — рассказывал он потом. — Оказывается — пустяк! Ерунда.

Он сплюнул.

— А по-моему, — сказал Аркадий, — зажигалка — это целая драма, это детектив.

Я понял ход его мыслей и представил себе такую картину.

На аварийном судне уже нет света. В темную каюту входит человек. Можно только догадываться: был ли это владелец каюты или кто-то посторонний? На палубе с боем, с криками идет посадка, а он (его лицо едва угадывается в темноте) шарит в сейфе, держа горящую зажигалку. Что он искал в сейфе? Деньги, ценные бумаги, драгоценности?.. И что изъял?

Этим кончились наши поиски: коридор и каюты не имели сообщения с остальными помещениями. Для того чтобы проникнуть внутрь, нужно было взорвать борт.

— Тола у нас взрыва на два, может, на три, — сказал Николай. — Рвать, так уж наверняка. Где? Есть такое место?

Такого места мы не знали. Решили еще раз осмотреть дно.

Теперь мы плавали от «Минина» по радиусам. Направления отмечали, устанавливая каждый день на платформе два шеста. Линия, проходящая через них, была ведущей. Водолаз, всплывая, смотрел — не сошел ли он с нее?

Эти дни ничем не порадовали. Только однажды тревога заставила забиться наши сердца. Плавая в паре с Бобом, я заметил странный предмет. Одна половина его была погребена под галькой, вторая выступала наружу. Ощупав его, мы с Бобом с радостным удивлением обнаружили, что это цилиндр, но когда очистили, на выпуклой крышке отчетливо проступили головки заклепок: всего лишь какая-то часть паровой машины…

Ощущение неудачи сделало нас необщительными. В тот вечер мы мало разговаривали между собой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ,
где я встречаюсь с осьминогом

Шли однообразные дни поисков, мы осматривали шаг за шагом дно около «Минина», все еще надеясь обнаружить какой-нибудь след разыгравшейся когда-то здесь драмы. И он нашелся.

Под водой был Николай, время от времени Боб перегибался через борт катера, опускал в воду металлический стержень и ударял по нему молотком — это означало «работаешь в видимости катера, в сторону не ушел, все в порядке». Если сигнала долго не было, Николай всплывал; над водой показывался коричневый, как тюленья голова, капюшон его гидрокостюма, вспыхивало стекло маски, водолаз внимательно смотрел в нашу сторону, оценивал расстояние и снова нырял.

Но вот Николай всплыл, уцепился за лесенку, подтянулся, вылез по пояс из воды и, протянув сжатый кулак, раскрыл его. На ладони лежало желтое с зеленью колечко. Боб принял его, потер — колечко вспыхнуло золотым огоньком.

— Вот так раз! — удивился он. — Клад, ребята! Место засек?

— Буйком отметил, — тяжело дыша, сказал Николай. — Втроем обшарим? Чем черт не шутит.

Он был таким же, этот очередной день поиска, — прохладный, полный утренней сырости и усталого бормотания волн. Первым в район буйка нырял Боб. Он вернулся с горстью патронов.

— Лежат там россыпью на дне, — объяснил он.

— Никогда таких не видел. К нашей винтовке не подойдут, — сказал Николай.

— Мало ли какие винтовки были тогда, — ответил Аркадий. — Что это за место? Может, где перевернулся плот, а?

Следующими погружались Николай и я.

Мы нашли буек и вдоль тросика, на котором болтался белый пенопластовый поплавок, опустились на дно. Битая галька, перемешанная с черным песком, голубые пушистые водоросли. Даже ежей, обычных ежей с длинными фиолетовыми иглами здесь не было, пустыня, один только свет, слабый, рассеянный.

Около камня, к которому был привязан буек, Николай, отстегнув от пояса нож, начал ковырять дно.

Я отплыл чуть в сторону. По-прежнему ровное галечное поле.

И вдруг прямо перед собой я увидел странную фигуру, похожую на диковинный тонконогий гриб. Вода увеличивала ее, делая зыбкой и неустойчивой.

Два внимательных глаза смотрели на меня из-под шляпы гриба. Животное стояло, опираясь ногами о дно, высоко задрав пульсирующий мягкий живот. Это был осьминог.

Я тоже застыл на месте. Моя неподвижность успокоила животное. Оно не бросилось наутек, а стало отступать боком, не поворачиваясь и не спуская с меня глаз с черными квадратными зрачками.

Осьминог уходил на цыпочках, каждый раз высоко поднимая щупальце и перенося его вперед. Прежде чем поставить ногу, осторожно касался кончиком дна, находил камень, присасывался.

Я сделал неосторожное движение. Колебания воды встревожили животное. Осьминог покраснел. На коже его появились бурые пятна, он толкнулся ногами, оторвался от дна, набрал внутрь себя воды, выбросил ее сильной струей и поплыл. Восемь щупалец сложились в плеть, размахивая ею, животное стало удаляться. Оно плыло, ритмично сокращая тело, набирая в себя воду и выталкивая.

Два окруженных морщинками глаза непрерывно следили за мной.

Я решил было следовать за ним, как вдруг кто-то ухватил меня за ногу. Я испуганно обернулся. Позади меня парил Николай. Он парил, как большая черная птица, и настойчиво показывал пальцем вниз.

Повинуясь его жесту, я наклонил голову и увидел под собой разрытый разбросанный песок, на дне песчаной ямки какие-то комки. Николай взял несколько и жестом показал мне — возьми остальные! Я собрал их, порылся в песке, извлек еще два.

Усталые, озябшие, мы вернулись на остров к Двум Братьям.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
в которой мы изучаем находку

Поутру мы увидели в море черную точку. С Изменного шел сейнер. Он ткнулся носом в гальку, с катера спрыгнули два человека: навстречу нам брел Василий Степанович, за ним семенил Белов.

Сидя на перевернутых ящиках, мы пили, обжигаясь, черный несладкий чай.

— Писем нет? — спросил Аркадий.

— Не приходили. А у вас как дела?

— Нашли кое-что: золотое кольцо, какие-то странные патроны. Да еще вчера очень подозрительные камешки. Предлагаю их разбить: может, внутри что-нибудь есть?

Около палатки, прямо на гальку, постелили клеенку, рядом Боб поставил ведро с водой. Найденные камешки (комочки известняка, глины?) сложили горкой. Аркадий осторожно ковырнул острием ножа первый — камень распался, и на клеенку упал изъеденный ржавчиной, покрытый налетом извести и грязи железный болт.

— Та-ак, — сказал Аркадий.

Василий Степанович и Белов по очереди потрогали его. Болт развалился, как будто он был слеплен из ржавой глины.

Во втором комке оказалось горстка винтов.

В третьем — странно изогнутая, с замочком, двойная дужка.

— Это остатки кошелька, — сказал Белов. — Кожа, естественно, истлела… А вот и монетка… К сожалению, никаких надписей и цифр не сохранилось.

Василий Степанович бережно завернул монетку в тряпочку.

Оставалось еще два комка.

Осторожно разбили первый — в нем был точно такой патрон, какие нашел вчера Николай.

— И последняя попытка…

Аркадий надавил, комок развалился на части.

— Ого!

На ладони у Аркадия лежал корпус небольших наручных часов. Стекло утеряно, механизм сгнил…

— А я думал, еще найдем золото, — сказал Боб.

— По-моему, эти часы дороже золотых. — Белов взял корпус и поднес его к глазам.

— Вы опять говорите загадками. — Аркадий уже сердился. — Люди в панике покидали судно, стычки и драки, мало ли что было потеряно. Ну обронили в воду часы. Ну и что?

— Да, но часы наручные, небольшого размера, корпус из нержавеющей стали, штампованный.

Белов сказал последнее слово тихо, почти безразлично, но я заметил, как вытягивается у Аркадия лицо.

— А ну-ка, дайте. — Василий Степанович взял корпус часов, внимательно осмотрел, удивленно пожал плечами. — А ведь и верно, такие часы до революции не выпускали, им лет сорок-пятьдесят от силы.

Над палаткой нависло молчание, стал слышен шорох выбегающей на берег волны.

— Вы хотите сказать, — запинаясь начал Аркадий, — что часы попали в воду намного позже, чем погиб «Минин»?

— Да.

— И что кто-то побывал здесь до нас?

— Давайте рассмотрим еще раз патроны.

Их осмотрели, бережно перекладывая из ладони в ладонь. Патроны были не от русской винтовки.

— Когда же это было? Во время второй мировой войны — вряд ли. После войны — исключено. Выходит, тот, кто опередил нас, побывал здесь еще в двадцатые-тридцатые годы, — пробормотал Аркадий. — Шлюпка этих людей перевернулась — об этом говорят кошелек, часы, патроны…

Мы старались не смотреть друг другу в глаза. А что, если эти люди забрали пенал?

— Положим, о том, остался пенал внутри судна или нет, — сказал наконец Василий Степанович, — находка не говорит ничего. Ясно одно, кто-то продолжал интересоваться «Мининым». А мы… Нам надо продолжать искать. Будем пробиваться внутрь.

— Вот что, — сказал Белов. — Корпус пока не взрывайте. Осмотрите еще раз дно. Мне нужно съездить на Шикотан, к «Аяну». Постараюсь вернуться тотчас.

На следующее утро мы стояли на берегу и смотрели, как кивает кормой, переваливается с волны на волну маленькая лодочка. Григорьев отвозил Белова на сейнер.

Аркадий сказал:

— Зачем он едет? Зачем ему нужен «Аян»? Для чего? Не понимаю? И просил ждать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
о том, как мы достали цилиндр

Ни через два, ни через три дня Белов не вернулся. Вместо него пришла радиограмма. Ее привез Матевосян.

В каракули, которыми радист Изменного записал принятый с Шикотана текст, мы всматривались по очереди.

«СРОЧНО ВЫЗВАН ВЛАДИВОСТОК. БУДЕТЕ ВЗРЫВАТЬ, ПРИКРЕПИТЕ ЗАРЯД БОРТУ ВОСТОЧНОЙ СТОРОНЫ ТРЕХ МЕТРАХ ПОВЕРХНОСТИ РАЙОНЕ ШЛЮПБАЛКИ. ПРОВЕРЬТЕ ОТСЕК БЛИЖАЙШИЙ ВЗРЫВУ. ОСМОТРИТЕ ШКАФ, ОСОБЕННО КОЙКУ, ПОВТОРЯЮ, КОЙКУ. БЕЛОВ».

— Какая-то чепуха! — сказал Аркадий. — Какой шкаф, какая койка? Что он там выдумал? Откуда он все это взял?

Николай еще раз перечитал радиограмму.

— В трех метрах от поверхности, районе шлюпбалки. Ишь какой умный! Что это еще за точность?

Боб присвистнул.

— Чудак! Заметили, какие у него глаза? Вроде смотрит на тебя и видит насквозь. И голова всегда — в плечи!..

— Что же нам делать?

Мы с Аркадием переглянулись.

— По-моему, надо рвать, — сказал я. — Если Белов пишет, значит, у него есть на то веские основания…

Николай вздохнул.

— Как прикажете. Ждать больше нельзя, будем рвать!

Взрывали на следующий день.

Николай и Боб прикрепили под водой к корпусу «Минина» толовые шашки, вывели провода наверх.

Катер стоял в стороне на якоре. Тонкие оранжевые проволочки, взбежав из-под воды на палубу, кончались у подрывной машинки. Около нее, держа в руке ключ, сидел Николай.

Мы с Бобом, одетые в гидрокостюмы, ждали в резиновой шлюпке.

Как хлыстом по воде ударил двойной взрыв.

Затем, глухо и резко, еще один.

— Все, — сказал Николай. — Кинулись!

Мы спустились под воду.

Облачки пузырей клубились в груде искореженного железа. В борту зияло отверстие… Кусок обшивки, который преграждал вход внутрь к каютам, упал, открылась узкая неровная щель.

Боб протянул мне фонарик и начал расстегивать пояс.

Я смотрел, ничего не понимая. Он сделал глубокий вдох, вынул изо рта загубник и сбросил акваланг. Взяв загубник в рот и держа акваланг перед собой в вытянутых руках, осторожно приблизился к пролому и начал пролезать внутрь судна. Черная пробоина поглотила его. Я просунул в пролом руку с фонариком. Тень человека внутри колебалась, таяла и наконец исчезла.

Я ждал.

Наконец в слабом укороченном луче фонаря зажелтело какое-то пятно. Оно приблизилось, выплыло из полутьмы и превратилось в круглое дно баллона. Вслед за аквалангом из пробоины выплыл Боб.

На катер Боб влез первым, я — за ним.

— Ну? — нетерпеливо спросил Аркадий. — Ну? Что? Как там теперь — посвободнее?

Боб молчал.

— Так что? — взорвался Аркадий. — Что? Внутри парохода были, каюты смотрели? Много их?

— В одной был, — сказал, смакуя каждое слово, Боб. — Прямо тут, где рвали… Какой-то цилиндр там лежит под койкой.

Если бы он сказал, что встретил там привидение или живого человека, прожившего под водой тридцать лет, он поразил бы нас не больше.

— Как? Прямо под койкой?

— Ну… Говорю — заплыл в каюту, ничего не тронуто. Все, конечно, поржавело, сгнило, ничего не завалилось — рванули мы аккуратно… А он в рундуке под койкой. Лежит вот такой. На трубу похож. Диаметр сантиметров двадцать. Тяжелый — не качнуть… Чтобы достать его, придется сломать у койки борт, а у пробоины загладить края. Иначе тросы, когда тащить будем, порежем.

— А если это не пенал?

— Вроде бы пенал.

— Фантастика!

— Но Белов-то каков! Откуда он все знает?

Последующие дни летели как мгновения.

Под водой пилили железо — снимали заусенцы, ломали в каюте остатки койки. Николай и Боб каждый раз проверяли таинственный предмет.

— Лежит, — говорили они, — лежит, а тащить неловко.

Наконец Николай сказал:

— Можно поднимать!

За борт опустили два тонких стальных троса с петлями и металлическими карабинами. Укрепляли их на цилиндре Николай и Боб. Возились долго. Отогреваясь на палубе катера, Николай рисовал нам систему креплений. Несколько раз он мастерил из обрывков пеньковых веревок мягкие петли-удавки и уносил их с собой под воду.

— Еще вот так прихватил, — говорил он, добавляя к рисунку линию. — И тут, для страховки…

Поднимали вечером. Погода хмурилась. На юге, над горизонтом, сгущалась синева. Невидимое солнце заходило.

Мы стояли у борта катера, наклонясь, ожидая, когда на поверхность выскочит белый буек, который унес с собою под воду Николай. Это будет сигнал к подъему.

Буек выскочил внезапно, заиграл, заплясал на воде. Мы расхватали стальные концы, обернули ладони тряпками.

Сначала тросы шли легко — выбиралась слабина, — потом остановились. Боб скомандовал: «Два — взяли!», — упираясь, преодолевая сопротивление, мы стали тянуть.

Мы тащили, кряхтя, переругиваясь, топчась на скользкой палубе.

— Скоро? — не выдержав, спросил я.

Боб озлобленно посмотрел через плечо:

— Тяни!

— Вижу! — закричал Аркадий. — Идет!

Он ошибся. Всплывал аквалангист. Николай выскочил на поверхность, замахал руками, сорвал с лица маску и крикнул:

— Стой!

Укрепив маску на лице, снова скрылся.

Мы ждали с полчаса.

Наконец Николай опять всплыл, устало сказал:

— Давай!

Мы работали с тупым упорством галерных гребцов, перебирали жесткие петли троса и укладывали их на палубу.

— Вот! — снова сказал Аркадий. — Идет!

Никто не отозвался. Все видели: из глубины в дробном облаке пузырей, поддерживая руками что-то длинное и бесформенное, всплывал человек.

Он терся у борта катера, остерегаясь удара, поддерживая опутанный тросами груз, отводил его от борта.

— Раз-два — взяли! — скомандовал Боб.

Груз вышел из воды, превратился в длинный, опутанный зелеными водорослями, заросший ракушками цилиндр.

Мы стали плотнее, уперлись, потянули. Груз, ударяясь о борт, пошел вверх, остановился, приподнялся, с грохотом обрушился на палубу.

Мы молча сели вокруг него.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой мы вскрываем пенал

Вечером того же дня мы открывали поднятый с «Минина» цилиндр. Николай лезвием ножа счистил налет водорослей, сбил слой раковин, нашел щель. Все затихли. Нож уверенно открывал место кольцевого стыка. Лезвие, повинуясь руке, углублялось в поверхность цилиндра, отделяло от металла чешуйку за чешуйкой. Тусклый свинцовый блеск возник на месте среза.

— Это пенал, — сказал Аркадий. — Друзья мои, это пенал.

В сарае, где мы сидели, наступило молчание. Немая тишина звенела над нашими головами.

Очистив цилиндр и уложив его на кусок брезента, мы внимательно рассмотрели находку. Это был действительно металлический пенал. Он состоял из двух половин. Свинец в месте соединения был искусно раскатан и закрывал щель впотай, были даже заметны остатки разорванных ушек (они, вероятно, предназначались для замка и пломбы)…

Николай стал осторожно резать свинец кончиком ножа. Узкая голубая полоска отходила, открывая щель. Пенал поставили на попа. Стали тянуть крышку вверх, она поддалась не сразу, покачали — нехотя поползла, из открывшегося отверстия пахнуло прелью. Показался матерчатый истлевший чехол.

— Осторожно, ради всего святого, осторожно! — едва выдавил из себя Аркадий.

Пенал снова положили набок и из него бережно вытащили сверток, зашитый в холст.

Василий Степанович вынул перочинный нож и аккуратно подпорол материю. Показались края бумажных листов, скатанных в рулон.

— Стойте, — сказал Василий Степанович, — надо фотографировать. Фотографировать и составлять акт.

Я начал снимать. Из пенала извлекали карты, хрупкие листы документов с коричневыми неровными краями. Выпала тетрадь.

— Вот она! — сказал Аркадий и бережно поднял ее. — «Версия господина Соболевского относительно русских поселений в Америке». Название почему-то зачеркнуто. Под ним — «Черновая запись для журнала «Русское историческое обозрение», тоже зачеркнуто. — Он перелистал тетрадь. — Прочесть будет нелегко — это черновик.

Стали по одному вынимать документы, раскладывая их на полу.

— Какие карты! — сказал Аркадий. — Им нет цены. Вот этой самое малое двести лет.

— Здесь написано «Необходимый нос», — сказал Боб.

— Да, да… А на этой карте карандашом — курсы. Смотрите, чье-то плавание с Камчатки на Сахалин.

— Какой год? — спросил Василий Степанович.

— Тысяча восемьсот двадцать второй. Время Крузенштерна и Головнина.

— Вот предписание, — сказал я. — «Предлагаю отправиться…» А это вообще не прочитать.

— Дай-ка! — Аркадий взял у меня из рук ветхий листок. — Письмо XVII века, челобитная царю Алексею Михайловичу.

Пенал перевернули. Еще два тронутых плесенью листка упали на деревянный пол. Николай подал их Василию Степановичу.

— Ничего не понимаю, — сказал тот. — С ума можно сойти — листовки 1922 года. Вот посмотрите.

«Товарищи командиры, комиссары и бойцы Народно-революционной армии. Сегодня в ночь вам придется отойти на несколько верст и с японцами в бой не вступать. Народно-революционная армия не хочет войны с японским народом. Она борется во имя мирной жизни…»

Далее текст приказа был неразличим, сохранился только конец:

«Товарищи! Держите крепче винтовку в руках и ждите дальнейших приказаний.

Главнокомандующий

Народно-революционной армии

Уборевич И. П.»

Во второй листовке было:

«Граждане города Владивостока!

Товарищи и братья!

Близок час освобождения. Народно-революционная армия стоит у ворот города. Еще несколько дней, и она победоносно вступит на его улицы. Презренные захватчики, интервенты, много месяцев топтавшие землю Приморья, и остатки разбитой белой армии бегут. Уходя, они стараются посеять панику, вывезти с собой как можно больше ценностей, машин, продовольствия, принадлежащих народу.

Не поддавайтесь панике! В городе не предполагаются бои. Не помогайте интервентам и белогвардейцам, не разрешайте им грузить на пароходы оборудование и продовольствие.

Сохраняйте революционный порядок.

Час освобождения настает…»

— Ничего не понимаю, — сказал Василий Степанович, — откуда эти листовки?

Я нервно засмеялся:

— Прилепа! Ну конечно, это листовки Прилепы. Он вытащил пачку, а две остались. Представляешь, Аркадий, какую панику могла наделать такая находка среди твоих друзей историков? Листовки девятьсот двадцать второго года и документы семнадцатого века.

Василий Степанович теперь тоже улыбнулся.

— Да-а… А знаете, — сказал он, — этот приказ есть у меня в музее. Известный приказ Уборевича.

— И все-таки меня поражает Белов, — сказал я. — Откуда он мог узнать, где лежит пенал?

— Может быть, он нашел на «Аяне» какой-нибудь документ? — сказал Аркадий. — Не зря же он туда уехал. И эта удивительно точная телеграмма…

Он развел руками.

Мы бережно сложили карты и бумаги обратно в чехол. Отдельно спрятали листовки. Пенал закрыли. Василий Степанович сел писать акт. Водолазы разошлись.

Ночью на Изменном неожиданно ударили заморозки. Белые пятна инея потекли по склонам кальдеры. В зеленой листве у подножия горы пробилась первая желтизна. По небу мчались когтистые облачка, в обманчивой тишине угадывались предвестники осенних непогод.

Наш катер уходил. Держа в руках вязаные шапочки, на пирсе стояли Матевосян и Григорьев. Оба молчали. Когда катер развернулся, оба невесело помахали нам.

Легли курсом на мыс Весло.

Синие вершины Кунашира медленно поднимались из воды. Нескончаемо длинный остров наступал на нас. Мы шли к его водопадам, к двуглавому вулкану Тятя.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
про тетрадь Соболевского

Гостиница в Южно-Курильске была маленькая, со скрипучими полами и огромной русской печью.

Купили билеты и стали ждать самолет. Аркадий целыми днями теперь не выходил из номера. Он взял у Василия Степановича тетрадь Соболевского, сидел на плоской койке, застеленной рыжим одеялом, и, шевеля губами, что-то читал и писал.

Был осенний солнечный день, когда мы собрались в номере Аркадия — Василий Степанович, Николай, я и Боб. За окном раскачивались желтые и белые осенние березы.

— Я прочел тетрадь, — сказал, обращаясь к нам, мой товарищ. — Это черновые наброски к большой статье, которую начал, а может быть, и закончил где-то в другом месте Соболевский. Помимо текста, тетрадь содержит выписки из документов, которые автор привлек для доказательства своих мыслей. Надо признаться, что он был упорный человек и строгий исследователь. Итак, я начинаю читать. Я буду читать все подряд, и только там, где текст станет бессвязным, постараюсь дать свои объяснения.

Он откашлялся, потер рукой воспаленные глаза и повернул листы тетради к окошку, к свету.

— Первые страницы представляют собой изложение письма монаха Германа о слухах, которые касались затерянной в юконских лесах русской колонии. Далее следуют записи, касающиеся сообщения, доставленного в Россию сотником Иваном Кобелевым.

Затем начинается текст, принадлежащий самому Соболевскому:

«Итак, чем больше я размышлял над неопределенными и, может быть, даже сомнительными сведениями, полученными Германом и Кобелевым, тем яснее мне становилась необходимость опереться на новые, не замеченные ранее исследователями или еще не найденные источники. Перебрав документы, относящиеся к плаваниям на Алеутские острова и на Аляску кораблей русских промышленников, и не найдя в них ничего, кроме сведений о меркантильной стороне походов, я вдруг вспомнил об одной славной и несчастной экспедиции 1732 года. Само по себе плавание подштурмана Ивана Федорова и геодезиста Михаила Гвоздева на боте «Святой Гавриил» — явление замечательное. Напомню о нем. Мореплаватели имели предписание «идти к Анадырскому устью и от Анадырского носа к так называемой Большой земле», то есть искать Америку.

Экспедицией, которая отправлялась с Камчатки, должен был командовать штурман Генс, но он к моменту начала экспедиции ослеп. Федоров тоже лежал, страдая цингой. По приказу Генса Федорова насильно перенесли на бот, и 23 июля 1732 года «Гавриил» вышел из Большерецка, а 5 августа был уже у Чукотского носа (т. е. у мыса Дежнева).

И вот, наконец, 21 августа, как пишет Гвоздев:

«…подняли якорь, паруса распустили, и пошли к Большой земле, и пришли к оной земле, и стали на якорь, и против того на земле жилищ никаких не значилось. И подштурман Иван Федоров приказал поднять якорь, и пошли подле земли к южному концу и от южного конца к западной стороне, видели юрты жилые».

Так совершилось еще до Беринга открытие северо-западной оконечности Америки.

Совершив свое удивительное плавание, «Гавриил» вернулся на Камчатку. Но вскоре после этого слабый здоровьем Федоров умер, а Михайло Гвоздев отослал свой «Морской журнал, или лагбук» в Охотское правление. Свои объяснения Гвоздев писал еще дважды в виде «рапортов», которые требовались Берингу и Шпанбергу, то есть начальникам Сибирско-Тихоокеанской экспедиции.

Документы, переданные им Шпанбергу, считались утраченными. Но, разбирая в частном собрании личные записи одного из участников экспедиции, я обнаружил листки «Экстракта, выбранного из лагбука руки подштурмана флота Ивана Федорова капитану Мартыну Шпанбергу для собственной его памяти», а среди них запись, сделанную иным почерком и на отличной по цвету бумаге. Запись эта не могла не привлечь моего внимания. Вот она:

«…августа 22 числа вдругорядь приезжал в кухте иноземный чукча и оной же чукча сказывал через толмача, что на Большой острову не раз русские люди за морским зверем ходили, а родники его чукчины ушли с теми людьми из Нова города на реку Хеуверен, где жительство русские люди имеют издавна от Ерасима». Толмач — это переводчик, кухта — байдарка, река Хеуверен — Юкон…»

— Далее, — прервал чтение Аркадий, — Соболевский на основании найденного документа утверждает, что первыми поселенцами на Юконе были потерпевшие бедствие спутники Дежнева, а именно та часть казаков, которая шла с Герасимом Анкудиновым. Кстати, выражение «вор», «воровской», которыми наградил Дежнев в своем известном донесении этих людей, означает всего лишь подозрение в том, что они намереваются присваивать государев ясак. Соболевский приводит цитату из Дежнева, где говорится, что буря, которая раскидала суда, унесла четыре коча, на которых были ранее спасенные люди Анкудинова, «а его семейкины кочи разбило чуть погодя…».

Интересно, что, опережая возражения, Соболевский сам пишет:

«Но ко времени путешествий Кобелева (1799 год) или Германа (1794 год) существование поселения, в котором жили бы дети дежневцев, владеющие грамотой, читающие книги и прочее, становится невероятным. Смены трех-четырех поколений в те времена было достаточно для полного забвения грамотности или пропажи к ней интереса. Кроме того, предприимчивые казаки постарались бы и на новом месте построить или починить кочи и уйти назад на Чукотку с вестью о новом богатом крае, каким представляется лесная Аляска по сравнению с каменной чукотской тундрой. Спутники Дежнева не были в душе своей колонистами. «Читают книги, пишут, поклоняются иконам…»! — это, конечно, не дежневцы. «Всего у них довольно, кроме одного железа» — так можно писать только о рачительных переселенцах. У потомков людей, выброшенных на берег сто лет назад, «всего вдоволь» быть не могло…»

И тут же Соболевский выстраивает цепочку фактов, которая окончательно убеждает в обратном. Вот смотрите, что он пишет:

«Однако, рассматривая письменные свидетельства о плаваниях на Аляску в прошлом веке, я обнаружил следующее удивительное явление. Начиная с похода Федорова и Гвоздева в тысяча семьсот тридцать втором году, начинается магия имен. Историки начинают следить за именитыми мореплавателями, бережно сохраняя для нас высокие фамилии Чирикова, Беринга, Евреинова, Шпанберга… О тех же, кто на самодельных дощаниках или ботах уплывал в океан из Колымы, или Анадыря, или Камчатки, никто более не пишет и судьбы их не прослеживает.

А ведь на Алеутских островах первые русские зверобои были уже в пятидесятых годах. Около семьсот шестидесятого года их корабли уплывали к побережью Аляски. На Большой земле Америки зимовали в семьсот шестьдесят первом — шестьдесят втором году промышленники иркутского купца Бичевнина. В том же шестьдесят втором году корабли русских промышленников под начальством мореходов Дружинина и Медведева были разбиты и сожжены алеутами после случайных ссор и стычек, судьба людей с них, за малым исключением, неизвестна. Не говорю уже о шлюпке, пропавшей с корабля Чирикова «Святой Петр», когда пятнадцать человек во главе с боцманматом Дементьевым, уйдя в июле семьсот сорок первого года в глубь залива, у которого остановился корабль, не вернулись…

Таковы были факты. И они образуют одну непрерывную цепочку от горемычных спутников Дежнева до современников Германа».

— Дальше текст обрывается, — сказал Аркадий. — Есть варианты окончания, но они все густо замараны чернилами. Однако и без этого ясно, в чем состояло открытие Соболевского. Поселение на Юконе, основанное первыми путниками Дежнева, сохранилось, принимая все новых и новых жителей, до времени Кука и Германа.

— Так вот почему он так стремился вернуть утраченный пенал, — сказал я. — В тетради труд всей его жизни…

— И все-таки… — сказал Василий Степанович. — Похитить такие документы! Какое тут может быть оправдание?

Я взял из рук Аркадия тетрадь. Листы в голубую линейку были густо исписаны, кое-где автор начинал и бросал рисовать чертежи земель. Около мыса Дежнева стоял крестик — это Соболевский отметил предполагаемое место гибели кочей Герасима Анкудинова.

— Упорный старик, — сказал Аркадий. Он забыл, что Соболевский в год написания статьи был одного возраста с ним. — Ну что же, Василий Степанович, принимайте тетрадь. Вам ее хранить. Самолет, обещают, прилетит завтра. Вот и конец нашему поиску, друзья.

Сказав «конец», он ошибся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
в которой из Алма-Аты приходит письмо

Мы прилетели в Ленинград солнечным холодным днем. Желто-красные гатчинские аллеи пронеслись под крылом самолета. Жухлая болотная трава стремительно поднялась и превратилась в разноцветный дрожащий ковер. Движение ковра замедлилось, ноющий звук моторов оборвался и перешел в добродушный гул. Самолет запрыгал по бетонным плитам. Мы спустились с трапа, получили вещи и направились искать такси. Я провожал Аркадия.

Дома у него под дверью лежало письмо… из Алма-Аты.

«Уважаемый товарищ Лещенко!

Вам пишет дочь Соболевской Нины Михайловны — Вера Вениаминовна. С глубоким прискорбием должна сообщить, что моя мать умерла год тому назад от белокровия, болезни в нашей семье неизвестной и потому вдвойне коварной.

Из Вашего письма я поняла, что вопросы, которые Вы хотели бы ей задать, касаются моего отца, Соболевского Вениамина Павловича. Именно он исполнял обязанности хранителя частного музея в городе Владивостоке в годы революции. У него был брат, Константин Павлович, офицер белой армии, пропавший в те годы без вести, — вероятно, уехавший во время эвакуации с японцами.

Я не знала отца — родилась в 1922 году в январе месяце, в Петрограде, куда мать уехала к родственникам, незадолго до событий на Дальнем Востоке.

Отец погиб в поселке Вторая Речка под Владивостоком в том же 1922 году вследствие острого простудного заболевания, ослабленный потерей крови от тяжелой огнестрельной раны, полученной при неизвестных нам обстоятельствах. На могиле его я была в 1939 году.

Выполняя Вашу просьбу, я перебрала письма отца, оставшиеся после смерти матери, и нашла среди них одно, которое, может быть, заинтересует Вас. Никаких других вещей или документов отца у нас не сохранилось. К сожалению, это все, чем могу помочь.

С искренним уважением

Соболевская В.».

В конверт было вложено еще одно письмо. Пожелтевшие страницы, выцветшие чернила. Аркадий бережно развернул его.

«Дорогой друг!

Пишу тебе, вероятно, в самое тревожное время нашей жизни. В этом году рано кончились туманы, но для меня прояснение остается по-прежнему далеким и желанным. У вас в Петрограде уже все спокойно, а наш многострадальный Восток до сих пор терзаем распрями и междоусобицами. На рейде, против моего окна, стоят борт о борт японский и американский крейсеры, и никто не может поручиться, когда и в кого начнут стрелять их пушки. Ходят слухи о близкой эвакуации, но кто их знает, этих наших так называемых союзников. Нет более ранимой науки, согласись, чем наша с тобой история, и нет ценностей, более легко разрушаемых и похищаемых, чем ценности исторические. Вот почему предстоящие перемены, а они, конечно, наступят, беспокоят меня. Уже была попытка конфисковать и отправить морем в Нагасаки бесценные коллекции минералов. Я так и не понял, что за люди приходили тогда. Двое из них были в форме японских офицеров, двое в штатском — эти говорили по-французски. Однако японский комендант, к которому я обратился на другой день, сам был очень удивлен и выразил предположение, что это действовали частные лица.

У нас участились случаи ограбления на улицах. Поэтому, когда я задерживаюсь, приводя в порядок ценности, порученные моей защите, то не рискую идти нашей полутемной Шанхайской, а ложусь тут же, на кожаном диване, против стола, за которым когда-то любила сидеть ты, наблюдая за моей работой.

Вот почему, друг мой, я решил нынче же собрать все наиболее ценные рукописи, относящиеся к первым историческим плаваниям наших соотечественников в восточных водах и первым поселениям на Аляске, рукописи, которым нет цены и которые могут принадлежать только нашему народу. Я решил спрятать их. Для этого милейший С. (он часто вздыхает, вспоминая нашу дружную поездку семьями шесть лет назад из Петербурга сюда) принесет мне из штаба свинцовый пенал, в котором бросают за борт в случае гибели корабля карты минных полей и шифровальные коды. Я решил поместить внутрь его наиболее ценное и закопать пенал во дворе нашего дома. В случае если судьба окажется жестокой ко мне, передай письмо лицам, заинтересованным и облеченным государственным доверием, с тем, чтобы они могли вернуть стране принадлежащее ей по праву.

Многие суда уже ушли, и Золотой Рог кажется в эти дни мрачным и опустевшим. Я смотрю на темную поверхность его, скудную зелень сопок и на белый лоскут тумана, который один по-прежнему лежит в самом углу залива. Мне кажется, что жизнь покидает организм нашего города, и кто знает, когда она вернется в него снова.

Береги нашу дочь. Подумать только, преступный отец, я еще не видел ее, — тысячи верст и десять фронтов отдалили нас.

Уповая на высшее милосердие, остаюсь любящий вас и целую

В.

P. S. Мне не нравится последнее время Константин. Он твердо решил покинуть Россию и усиленно собирается сейчас с японцами. Но главное, что пугает меня, — это его разговоры относительно ценностей, которые поручены моей заботе. Вчера я был вынужден говорить с ним в очень резком тоне. Ну да что тебе — у тебя своих забот сейчас полно.

Еще раз целую, В.».

Мы сидели молча. То, что мы узнали, — изменило все.

Аркадий нехотя вложил письма обратно в конверт.

— Так вот оно что! — сказал он. — Значит, Соболевский был арестован и уведен солдатами. При этом тяжело ранен. Кто знает, может быть, его просто хотели убить, что стоила в те дни человеческая жизнь? Здание музея поджег, конечно, не он. Пенал он не успел спрятать. Пенал нашли и увезли. То, о чем пишет Прилепа, как раз и было нападением на музей и похищением пенала. Кто знает, может быть, организатор нападения — его брат? И на Хоккайдо и у Изменного тоже был он?

Я кивнул.

— Трагическое время, — сказал я. — Большие приобретения и большие потери всегда рядом.

— На днях приезжает из Владивостока Белов, — сказал Аркадий. — У него в Ленинграде недельные сборы. Что-то по безопасности кораблевождения. Думаю, на этот раз он расскажет нам все.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ,
последняя

Мы сидели втроем в узкой комнате Аркадия, зажатые между отвесными стенами из книг. Нетерпеливое ожидание, как вода, наполняло комнату.

И Белов начал рассказ. Из его косноязычных объяснений и односложных ответов я постарался извлечь нить, которой придерживался наш друг, размышляя о деле «Минина».

Из материалов расследования 1925 года он выделил для себя два обстоятельства.

Во-первых, пенал представлял для кого-то из пассажиров «Минина» особую ценность. Таким человеком мог быть директор музея Соболевский. Пенал пытались спасти, вывезти с гибнущего парохода любой ценой.

Во-вторых, когда это не удалось, пенал был унесен с палубы, очевидно, в ту самую каюту, где он хранился на протяжении всего плавания.

Далее появилось письмо и стало известным, что каюта, откуда слышались голоса и выстрелы, находилась на левом борту, ниже шлюпбалки.

Оставалось сделать последний шаг — узнать, где точно находилась каюта. И тогда в голову Белова пришла простая мысль — найти подобную каюту на «Аяне». К счастью, это сделать было несложно. Белов вторично посещает «Аян». Обнаружить каюту, расположенную как раз под шлюпбалкой в средней части судна, было нетрудно. И вот тогда, стоя в ней, Белов задает себе вопрос: куда мог положить пенал его владелец? Конечно, на старое место, спрятать его туда, где пенал хранился во время плавания. Подходящих мест оказалось всего два: металлический шкаф для одежды и рундук, служащий основанием для койки. Однако в шкафу пенал мог только стоять и во время качки сломать дверцу и вывалиться. Прятать его под койкой во всех отношениях удобнее.

Так родилась телеграмма…

— Конечно, это все были мои предположения — каюта, койка… Пенала там могло и не оказаться. Но чем больше я думал, ставя себя на место похитителя, тем крепче становилась моя уверенность: ценную вещь, которую я вынужден оставить на судне, я могу отнести только назад в свою каюту и спрятать снова только на старом месте… Вот почему я написал: «Если будете взрывать…»

— Поразительно, — сказал Аркадий. — Так просто… Знаете, тогда, во Владивостоке, я ошибся в вас. Вы мне показались… Как бы это сказать… Проще. Кстати, как здоровье ваших детей?

— Мои дети?.. Спасибо, все здоровы.

Чтобы не расхохотаться, я впился себе ногтями в ладонь.

— А чем закончилось дело о столкновении «Занаи» и «Тиса»?

Белов пожевал губами.

— Капитана «Занаи» оправдали, — нехотя сказал он. — Мне удалось восстановить прокладку. «Тис» действительно шел в стороне. Если бы он не произвел поворот, суда бы спокойно разошлись.

— Как это удалось доказать?

— Вы сами назвали тогда способ. В районе столкновения действительно было еще несколько судов. Я собрал их журналы и нанес на карту все, что обнаруживали их радиолокационные станции. Среди отметок нашлись и места «Занаи» и «Тиса».

— Сколько времени вы потратили на это?

— Какая разница? Два месяца.

— А могли ничего и не найти.

— Я нашел, — сухо сказал Белов. — Это моя работа.

— А как же аккуратный журнал «Тиса»?

— Он был заполнен после аварии. Капитан признал это на суде…

Мы помолчали.

— Аркадий, — спросил я, — что дальше? Ну, ты напишешь статью, кабинетные ученые, такие, как ты, узнают, что существуют еще листки из лагбука подштурмана Ивана Федорова и что разгадана тайна первых русских поселений. А Соболевский, его доброе имя? Разве мы теперь не его должники? А бессонные ночи на Изменном и белое галечное дно, по которому ходят, пританцовывая, осьминоги, — неужели это останется только в наших разговорах?

Я не упомянул имя Белова. Этот удивительный человек сидел наискосок от меня и задумчиво рассматривал бесценные книжные сокровища Аркадия. Неужели и его невероятная память и преданность поиску чужих ошибок в выполнении «Правил предупреждения морских аварий» канут в Лету?

Аркадий пожал плечами:

— Не знаю.

— Завтра на семинаре у меня, — сказал Белов, — маневр последнего момента. К нему прибегают, когда все прочие меры приняты.

— Друзья мои, — пробормотал я, — мне пора идти, проводите меня.

Мы вышли из дому. По пустынной улице ветер гнал ржавые листья, они мчались по тротуару, гремя и подпрыгивая. Желтые стены Адмиралтейства, подсвеченные фонарями, тлели как уголья, небо светилось отраженным светом реклам, разноцветные облака плыли качаясь — они кренились с борта на борт, как кочи.

Миновав начало Невского, мы вышли на Дворцовую площадь. Коричневая колонна парила в воздухе. Я понял, что должен написать об истории «Минина» сам. И еще мне захотелось стать летописцем маленького инспектора, расследующего морские аварии.

Остров Кунашир — Ленинград

1968—1981 гг.

Назад: ОСТРОВ ВОДОЛАЗОВ

Дальше: ЧАСТЬ II ПУТЕШЕСТВИЯ НА СЕВЕР

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой с помощью вертолета мы достигаем Изменного

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, где меня облачают в водолазный костюм

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Остров Шикотан и некоторые обстоятельства еще одной аварии

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ о том, что мы увидели, попав на Край Света

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой мы с Аркадием снова расчищаем заклепки

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, заключающая в себе содержание двух писем

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, в которой появляются водолазы

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ Про остров водолазов

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ Мы находим сейф и ствол от пожарного рукава

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ, где я встречаюсь с осьминогом

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ, в которой мы изучаем находку

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ о том, как мы достали цилиндр

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ, в которой мы вскрываем пенал

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ про тетрадь Соболевского

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ, в которой из Алма-Аты приходит письмо

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ, последняя