Книга: Бухта командора
Назад: АВТОР ПЕРВЫЙ РАЗ БЕРЕТ СЛОВО, ЧТОБЫ ПОГОВОРИТЬ С ЧИТАТЕЛЕМ
Дальше: ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Остров Кунашир

ОСТРОВ ВОДОЛАЗОВ

ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой еще ничего не происходит

Мы столкнулись с Аркадием нос к носу у входа в Публичную библиотеку. За нашими спинами в скверике, около бронзового памятника Екатерине, шелестел ветками сырой ленинградский полдень, плащ императрицы отсвечивал зеленью, в мелких лужах плавали случайные листья.
Аркадий с любопытством разглядывал меня.
— Ну, здорово, Серега! Рад тебя видеть. Пришел поработать? По-прежнему в газете?
— Там. Тружусь. А ты, не ушел из института? Все крестьянские волнения, восемнадцатый век?
— Нет, теперь занимаюсь историей географических открытий. В основном — Дальний Восток. В отпуск не собираешься?
— Собираюсь. А ты?
— Поеду в командировку. Понимаешь, набрел на одну историю, сперва показалось — пустяк, попробовал разобраться — что-то в ней есть… Слушай, а что, если тебе прийти ко мне вечером? Посидим потолкуем. Кое-что покажу. Придешь?
Мне всегда было трудно ему отказывать. Я вздохнул:
— Ладно.
…Ах, Аркадий, Аркадий! Мы выросли в Харькове в трудные предвоенные годы. С вечера занимали у булочных очередь за хлебом. Тревожные ночи горели над нашими головами, они горели, роняя звезды на тусклые крыши домов. Мы сидели с Аркадием на краю тротуара и при свете электрического фонарика перечитывали потрепанную книгу «Путешествие вокруг Чукотки».
…Тусклым сентябрьским днем дежневские кочи прошли мыс. Коричневые, с белыми снежными языками каменные берега тянулись по правому борту.
Пал ветер, и казаки, свернув парус, достали весла. Мерный скрип уключин возник над морем. Семь кочей, как усталые воины, растягиваясь в цепь, шли вперед.
Они шли уже третий месяц, то прижимаясь к берегу, то ненадолго отдаляясь от него, от желтых светящих из-под воды мелей.
— Этот, што ли, тот нос, Семейка? — крикнули с весел.
Дежнев мотнул головой. Точно, он — Большой Каменный Нос. Никто еще не обходил того носу.
Оглянулся Семен. На последнем коче Герасим Анкудинов с людьми. Воровские люди. Бил челом Семен перед походом — не пускать Герасима Анкудинова с ним на далекую Анадырь-реку. Всего от таких людей ожидать можно. Ушла челобитная в Якутск к воеводе Василию Николаевичу Пушкину. Да разве удержишь таких — у Герасима вор на воре, один другого бойчее…
Влево посмотрел Семен. Там из-за моря — горы. Белыми зубьями торчат против чукотской земли. А какие — никому неведомо.
Нос остался позади. Синее облачко поползло вниз с каменной кручи, добежало до берега, упало на воду, понеслась по воде черная полоса — идет буря.
Пройдет семь лет, и напишет в Анадырском острожке — крепости служилый человек Дежнев новую отписку воеводе. Вспомнит те страшные дни:
«А тот Большой Нос мы, Семейка с товарищами, знаем, потому что разбило у того носу судно служилого человека Ярасима Онкудинова с товарищами. И мы, Семейка с товарищами, тех разбойных людей имали на свои суды».
Выручил тогда Семен Дежнев нелюбимого спутника. Да все равно не судьба. Недели не прошло — ударила новая буря, разметала суда.
«…И носило меня, Семейку, по морю после покрова богородицы всюду неволею и выбросило на берег в передний конец за Анадырь-реку. А было нас на коче всех двадцать пять человек. И пошли мы все в гору, сами пути себе не знаем, холодны и голодны, наги и босы. А шел я, бедной Семейка с товарищами, до Анадыри-реки ровно десять недель и пали на Анадырь-реку вниз близко моря».
— Они дошли, Серега, — шептал мне в ухо Аркадий. Он помнил все написанное в книге наизусть.
Эти бессонные ночи сблизили нас.
Летом сорокового года я уехал в Ленинград. Помахивая облезлым чемоданчиком, шел по Невскому, в чемоданчике лежали пачка учебников и тетрадь в липком зеленом переплете. В тетради были стихи, я писал стихи и собирался в военно-морское училище. Я хотел стать флотоводцем.
Война перевернула все. Я ушел с флота сразу же после ее окончания — два ранения, и потом я чересчур много думал о стихах. Зеленая тетрадь погибла в болотах под Лугой. Ее место заняли другие тетради — тонкие и толстые, я писал ожесточенно — по одному стихотворению в день. Когда демобилизовали, унес с корабля два чемодана тетрадей. Прямо из порта пошел в редакцию журнала.
— Что вам? — спросил редактор.
— Я принес стихи.
— Положите на стол и приходите через два дня.
— Они здесь.
Редактор с удивлением уставился на чемоданы.
Я открыл замки. Разноцветный поток тетрадей вылился к редакторским ногам.
— Вы сошли с ума… — сказал редактор. — Этого не прочитать и в год.
Поэтом я не стал — стал журналистом. В том, как я теперь писал, была месть юношескому увлечению, я писал фразами, которые напоминали строки военного донесения.
Женился, но не очень удачно. Кроме меня, у жены было Искусство, она готова была днями обсуждать влияние Паладио на архитектуру загородных домов Петербурга или до хрипоты спорить о том, была или нет надета во время дуэли у Дантеса под сюртуком кольчуга. С работы она приходила в полночь.
С Аркадием мы встречались редко: часто приходилось уезжать в командировки. Однажды я неосторожно позволил ему увлечь меня с собой в поездку на Урал. Он просидел безвылазно в архиве небольшого городка неделю. Городок был скучный, пыльный, в рукописях, написанных славянской вязью, я не мог разобрать ни слова. Вернувшись, дал себе зарок — больше не связываться с Аркадием никогда.
И вот я снова иду к нему.

ГЛАВА ВТОРАЯ,
где появляются имена монаха Германа и сотника Кобелева

Узкая, крутая лестница. Шестой этаж. Коммунальная квартира.
Темным коридором, заставленным полуразвалившимися шкафами и остатками диванов, Аркадий повел меня к себе.
Его комната была набита книгами, на самодельных стеллажах сверкали лакированными обложками описания путешествий, мерцали золотыми буквами потертые томики стихов, пухлыми глыбами лежали журнальные подшивки. На полу, как маленький готовый к атаке танк, стоял включенный в розетку пылесос. На столе горами высились продолговатые ящики собственной, изобретенной им картотеки.
Аркадий извлек из-под стола два складных парусиновых стула.
— Садись.
Мой друг ничуть не изменился: страсть, с которой он изучал когда-то восстания холопов и судьбы их вожаков, была обращена теперь на те годы, когда ватаги казаков, выйдя через Колыму и Чукотку на берега Тихого океана, двинулись разрозненными отрядами на юг, исследуя Камчатку и Курилы, приводя к покорности местные племена и облагая их данью — ясаком.
— Так что же все-таки ты нашел? — спросил я.
— Сейчас расскажу. Все началось с пустяка. Газетная статья, лет десять назад мне почему-то понадобились газеты первых лет Советской власти, и в одной из них я наткнулся на такой занятный рассказ…
Он вынул из папки несколько тонких газетных листков.
На первом жирными буквами стояли название «Дальневосточный моряк» и дата выпуска — 26 декабря 1922 года.
В начале статьи излагалась история эвакуации большой группы белоэмигрантов из Владивостока. Эмигранты были погружены на пароходы «Аян» и «Минин». Почему-то пароходы направились вначале вдоль Курильской гряды на север. Здесь «Минин» сел на камни.
— Читай внимательно! — сказал Аркадий. — И не обращай внимания на стиль.
Отрывок из статьи Н. Сорокина «Жертвы волн», напечатанной в газете «Дальневосточный моряк» от 26.12.22 г.
«…Когда пароход очутился на камнях, с него начали спускать шлюпки.
— Грузить женщин и детей! — раздалась команда капитана.
Матросы, образовав цепочку, стали передавать из рук в руки ослабевших от страха пассажиров. После того как загруженные шлюпки отошли, команда принялась за сооружение плота.
Под тяжестью людей, которые непрерывно прыгали на плот, шаткое сооружение оседало в воду. Ветер подхватил его. Перегруженный плот накренился, рассыпался и перевернулся. Волны умчали его остатки с несколькими несчастными, которые все еще продолжали держаться за доски.
На судне мастерили второй плот. Между тем вода, поднимаясь, подступила к палубе. То и дело раздавались глухие удары — пароход било о камни. Были сорваны и отброшены в сторону несколько шпангоутов. Наконец плот готов. Все оставшиеся на судне во главе с капитаном перешли на него. И вдруг раздались крики. Капитан поднял опущенную голову. Несколько штатских волокли по палубе к плоту тяжелый свинцовый пенал.
— Это еще что за груз? — спросил капитан.
Штатские, которыми командовал высокий человек с рыжеватой, торчащей вперед бородкой, стали кричать, что они офицеры и что их груз — чрезвычайной важности.
— На плоту пойдут только люди! — повторил капитан.
Возмущенные матросы поддержали его. Тогда одна часть людей бросила груз и стала прыгать на плот, а другая — меньшая, помогая рыжебородому, поволокла пенал обратно внутрь судна. Странное дело — спустя несколько минут оттуда раздались выстрелы. Плот уже отходил, участники этого непонятного столкновения вновь выскочили на палубу и стали по одному бросаться в воду. Тщетно пытались они настичь плот, он, подгоняемый ветром и волнами, удалялся от судна…»
— Дальше можешь не читать, — сказал Аркадий. — Сорокин пишет, что после недолгого плавания люди со шлюпок и плотов оказались на твердой земле. Вот: «Холодный причудливый остров с плоской вулканической горой и озером на ее вершине стал для них убежищем». Ну так как?
— Что как?
— Ты ведь бывший моряк. Первое: насколько правдоподобно все описанное в рассказе?
Я задумался.
— Отчего же. Могло быть так, как описано. Хотя вряд ли моряк скажет о судне, которое билось о камни, что у него «были сорваны и отброшены прочь несколько шпангоутов». Ведь шпангоуты внутри корабля. От «глухих» ударов они будут погнуты. Фраза надуманная.
— Еще?
— В начале статьи говорится, что два парохода шли вместе. Значит, второй присутствовал при аварии. Так вот, если два парохода находятся в видимости друг друга, причем одно судно сидит на мели, а другое стоит на якоре или дрейфует, команда второго будет принимать все меры к оказанию помощи бедствующим, а команда первого, спустив шлюпки, направилась бы к этому судну. Отклонение от такого порядка — или драма или предмет судебного разбирательства.
— Значит, автор статьи не моряк?
— Я этого не сказал. Я сказал только, что в рассказе есть ошибки.
— Так, а что еще?
— Вся история с плотами сильно драматизирована. Вообще мне не понятно, из чего можно на современном — ну, не современном, но построенном уже в нашем веке — стальном пароходе соорудить плот… Я, может быть, ошибаюсь, но автор, видно, этого тоже себе не представляет, иначе он хоть как-то, но описал бы постройку плота.
— Ты придираешься!
— Может быть, но ты ведь знаешь — в рассказе убеждают только детали. Этим и отличается то, что пишет очевидец, от того, что написано с чужих слов… Хорошо, а что дальше? Ты сказал, рассказ тебя заинтересовал и ты занялся этой историей. Послал куда-нибудь запросы, письма?
— Послал. И даже получил ответы. Вот они. Ответы морского Регистра и дальневосточного пароходства. Прочитав статью Сорокина, я подумал: чем черт не шутит — вдруг описанное в газете — правда? На всякий случай запросил Регистр и пароходство.
Он достал из папки два письма.
Морской Регистр
исх. № 544/228-л
12.07.54 г.
Тов. Лещенко А. Г.
На Ваш запрос (наш вх. № 778—54 г.) сообщаем, что грузопассажирское судно «Минин» и грузопассажирское судно «Аян», принадлежавшие Добровольческому флоту и приписанные к порту Владивосток, погибли в 1922 году у Тридцать первого острова в Охотском море.
Инспектор Регистра…
Дальневосточное пароходство,
отдел учета судового состава,
г. Владивосток
№ 564, 4.07.1954 г.
Лещенко А. Г.
(исп. вх. № 977—54)
В ответ на Ваше письмо от 14 мая с. г. подтверждаем факт гибели судов «Минин» и «Аян» в ноябре 1922 года в районе Курильских островов. Одновременно сообщаем, что восстановить списки команд не представляется возможным.
За начальника отдела…
— Я хотел найти кого-нибудь из свидетелей катастрофы, — сказал Аркадий. — Представляешь, как бы все упростилось? Тут написано — Тридцать первый остров… Но такого ни в одном море нет… Да-а, так и пролежали у меня десять лет в папке эти бумаги. Я не собирался заниматься больше этой историей, почти забыл про нее и вдруг — видишь, сколько в ней случайностей? — просматривая газеты — на этот раз японские, но тоже начала и середины двадцатых годов, — натыкаюсь на такую заметку.
Он раскрыл очередную папку и положил передо мной фотографию: заметка, мелкие, словно шевелящие лапками, иероглифы, ее перевод.
«Майнити симбун», Токио, 1923 год.
«Хаккодате. 1 августа. Как сообщили местные власти, на острове арестован русский эмигрант Соболевский, задержанный при попытке похитить кавасаки у рыбаков. В полиции задержанный сообщил, что находится на Хоккайдо второй месяц. По его словам, он прибыл, чтобы разыскать свое имущество, погибшее осенью прошлого года при аварии пароходов «Минин» и «Аян». Оставшись без средств к существованию, он в отчаянии сделал попытку кражи катера. Задержанный отправлен в префектуру Хаккодате и будет выслан за пределы страны. Его сообщникам удалось скрыться».
— Н-да, — протянул я. — Это уже действительно что-то интересное. Твое дело приобретает неожиданную окраску: имущество, оставленное на пароходе, столь ценно, что эмигрант в чужой стране, рискуя попасть в тюрьму, идет на преступление.
— Вот, вот. Так подумал и я. Но в руках у меня появилась теперь фамилия — Соболевский! Что, сказал я себе, если снова попытать счастья? До революции, как ты знаешь, публиковались различные списки должностных лиц, их перемещения и даже знаменательные события в жизни. Так вот, я запросил Государственный архив и получил список — сорок четыре фамилии, сорок четыре чиновника, носивших фамилию Соболевский и занимавших достаточно высокие посты. Один из них — Соболевский Вениамин Павлович — оказался…
Он протянул мне узкую полоску бумаги со штампом архива.
«Соболевский Вениамин Павлович, 1871 года рождения, закончил историческое отделение Петербургского университета, исполняющий обязанности директора частного музея истории и естествознания, основанного на добровольные пожертвования владивостокского купечества».
— Ну и что? Он поморщился.
— Ты только подумай: свинцовый пенал. Из-за него во время катастрофы судна какие-то люди готовы применить, чтобы спасти этот пенал, оружие! Пенал, из-за содержимого которого директор музея, бежавший из Владивостока, несколько месяцев бродит по японскому острову и наконец идет на преступление, крадет судно. Зачем оно ему? Естественно, чтобы плыть к тому месту, где в каюте «Минина» лежит пенал… Ну как?
— Похоже… Дай посмотреть еще раз!
Я перечитал документы.
— Знаешь, что это за пенал? — сказал я. — На флоте, я имею в виду царский флот, в таких хранили секретные карты и шифр-документы. В случае угрозы попасть в плен, пенал бросали за борт.
— Ага! Так вот, внимательно следи за ходом моих рассуждений, я решил узнать, чем занимался историк Соболевский. Стал искать его труды. Оказалось — писал он мало. Я нашел только две заметки, подписанные его именем, и обе, как мне показалось сперва, были опубликованы по случайному поводу. Первая рекомендовала широкому кругу читателей «Очерки из истории православной американской духовной миссии» издания Валаамского монастыря, напечатанные в Санкт-Петербурге в 1894 году. Вторая — описывала целебные источники в долине реки Уссури близ села Лиственничного.
— Действительно, ничего общего.
— Тогда я решил посмотреть исторические журналы нашего времени, чтобы найти в них сведения о судьбе частного музея во Владивостоке. Просмотрел около пятисот номеров, и наконец в пятом номере «Исторических записок» за 1929 год мне попалась статья о последних днях хозяйничания японцев во Владивостоке. В ней есть любопытный абзац. Я сейчас прочту его. Сперва в статье идут общие сведения об освобождении Приморья. Могу напомнить. Оно завершилось в октябре двадцать второго года. Соглашение между представителями Народно-революционной армии, которой командовал Уборевич, и представителями командующего оккупационными японскими войсками генерала Рачибана было подписано двадцать четвертого октября. Эвакуация интервентов должна была закончиться к шестнадцати часам двадцать пятого числа. Она сопровождалась грабежами и пожарами… А далее вот что пишут «Записки»: «В эти дни из Владивостока было вывезено и погибло много документов. Так, был сожжен частный исторический музей, где хранилось наиболее полное собрание материалов по истории Приморья и города. Известно также, что директор музея имел собственную коллекцию документов семнадцатого-восемнадцатого веков, представлявшую большую ценность. В числе их были письма Германа, копия журнала сотника Кобелева и другие. Поскольку директор Соболевский исчез в эти же дни, представляется несомненным, что он имел непосредственное отношение к пожару и исчезновению документов».
— Так, так. Кое-что становится яснее.
— Да, мои подозрения относительно личности директора оправдались. Но тут-то и началось для меня самое интересное! В статье упоминаются письма монаха Германа и журнал сотника Кобелева. Слышал когда-нибудь о них? Конечно, нет. А напрасно. Герман — это монах, имя которого связано с колонизацией самых восточных окраин России…
— Заметка Соболевского о трудах валаамских монахов?
— Да. Я нашел эти труды. Библиотека выдала мне вместо одной книги сразу две. Это были те самые «Очерки из истории американской православной духовной миссии», о которых писал Соболевский, и «Миссионеры в Америке в конце восемнадцатого столетия», издания тысяча девятисотого года. В обеих есть имя Германа. Одновременно с первыми русскими колонистами, которые высадились на земле Аляски в тысяча семьсот девяносто третьем-четвертом годах, туда прибыли и монахи.
Герман, или, как он подписывался, Убогий Герман, происходил из серпуховских купцов, настоящие его имя и фамилия неизвестны. Был, по свидетельству людей, знавших его, простым, необразованным человеком, но имел живой природный ум. 24 сентября 1794 года он прибыл на остров Кадьяк и в первом же письме с Кадьяка сообщил весьма примечательную вещь: «Есть на куковских картах…»
— Что за карты?
— Незадолго до того у берегов Аляски побывал английский мореплаватель Кук… Так вот, продолжаю… «Есть на куковских картах назначено к северу: по одной реке живут русские люди, а у нас о них разные слухи…» Это значит, что на одной из карт, составленных Куком, есть надпись на английском языке — «Живут русские люди». А в другом письме Герман пишет: «Услышал там от приехавших с матерого (то есть с материка) от Лебедевской компании, что те русские люди от них близко, и хоть они с ними еще не виделись, но… живут они, как слышно, на большой реке, и рыба в ней сибирских рек, которой у нас на Кадьяке нет…» Эти слова Германа надо понимать так, что в глубине аляскинских лесов уже задолго до первых колонистов и даже до открытия Аляски жили русские переселенцы… Интересно?
— Очень.
— Так вот: я решил — надо искать этот пенал. Год назад сюда приезжал директор южнокурильского музея. Я виделся с ним мельком. Кое-что рассказал, а теперь, собрав все это, написал ему в Южно-Курильск. И вот ответ.
Южнокурильский
краеведческий музей
б/н
Уважаемый тов. Лещенко!
С большим интересом ознакомился с фактами, изложенными в Вашем письме. История края, тем более события, связанные с революцией и установлением Советской власти на Дальнем Востоке, представляют для нас большой интерес.
Ваше предложение организовать поиск затонувших судов достаточно реально, музей располагает средствами и возможностями для организации небольших по размаху водолазных и поисковых работ.
Однако указанное в письме и в копиях документов название острова Тридцать первый отсутствует на картах Курильских островов, и до выяснения этого вопроса предпринимать что-либо считаю преждевременным.
Мною возбуждено ходатайство перед дирекцией института о Вашей командировке.
С уважением В. С. Степняк.
— Ну что же, — сказал я, — могу поздравить. Но при чем тут я?
— Идем пройдемся.
Мы вышли на улицу, гостеприимный Невский понес нас навстречу Адмиралтейской золотой игле.
— Учти, — сказал я, — что перед тобой сразу два нерешенных вопроса. Первое — пенал и его содержимое. Как их найти? Обнаружить что-либо на судне, которое погибло сорок с лишним лет назад, почти невозможно. Второе — загадка русских поселений. Это очень интересно, но почему именно эти документы директор владивостокского музея увез с собой и они погибли во время крушения? Знаешь, что говорят математики о низких вероятностях?
— Откуда мне знать.
— Перемножаясь, они становятся еще меньше. Кроме Германа, ты упоминал какого-то сотника.
— Кобелева.
— А он кто такой?… Слушай, начинает моросить дождь, зайдем в кафе?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ,
которая продолжает предыдущую

Наш столик был у окна. Мы сидели и наблюдали, как покрывается лужами асфальт. Оранжевые огни Адмиралтейства, отражаясь в нем, змеились.
Прихлебывая кофе, Аркадий продолжал рассказывать:
— Итак, кто такой Кобелев? Сотник Кобелев был послан в 1799 году из Гижигинской крепости на Чукотку и посетил там острова. На острове Имаглин (теперь остров Крузенштерна) он беседовал с местным старшиной Каугуню Момахунином. Старшина рассказал, что на Большой земле и на реке Хеврене (Юконе) есть островок, называемый Кынговей, а в нем «жительство имеют российские люди, разговор имеют по-российски ж, читают книги, пишут, поклоняются иконам…». У живущих-де там россиян «бороды большие и густые».
— Что, опять слухи о поселении на Аляске?
— Да. Те же, что и в письме Германа. Дальше. На просьбу Кобелева отвезти его на американский берег старшина ответил отказом, объяснив, что в случае пропажи Кобелева с него, с Момахунина, строго взыщут. Но на просьбу Кобелева отвезти русским людям в Америке письмо старшина ответил согласием.
Кобелев такое письмо написал. После возвращения из поездки он представил донесение. Текст его был сокращен, обработан и опубликован. Получился так называемый «экстракт». Вот из него выдержка:
«Он же, Кобелев, слышал от пешего чукчи Ехипки Опухина, якобы был он на американской земле походом и для торгу разов до пяти и имел себе друга на острове Укипане.
Означенный друг приходил с того на Имаглин остров и привозил ему, Ехипке, написанное на доске…»
— Уж не ответ ли на послание Кобелева?
— Да…
«…длиною та доска, — как он пересказывал, — три четверти, шириною в пять, толщиною в один вершок, писано на одной стороне красными, а на другой черными с вырезью словами; и при той даче говорил, послали-де к вам бородатые люди, а живут они по той же реке в том же острожке, и велели то письмо довезти до русских людей, где в тогдашнее время российская команда находилась — в Анадырске. Только те бородатые люди сказывали: всего у них довольно, кроме одного Железнова. Только он, Ехипко, то письмо не взял; а де для моления (как крестятся, показал мне ясно и перекрестился) собираются в одну сделанную большую хоромину и тут молятся; еще есть у них место на поле, где те писаные дощечки…»
— Что это — «место на поле»?
— Кладбище. Кладбище и могилы с надписями…
— А «Железнова»?
— Железо. У них не было железа.
— Погоди, закажи еще кофе. От твоих «Имаглин остров» и «Железново» у меня болит голова. Правильно я понял? Какие-то русские, живущие на американском берегу, сообщили Кобелеву, что живут они в достатке и испытывают нужду только в железных изделиях?
— Правильно… Дождь кончился. Побродим еще?
Конец вечера мы провели у Аркадия, мы искали Тридцать первый остров.
Мой друг развернул на столе карты.
— Смотри. Вот Курильская гряда. Дело в том, что Шпанберг… Ты, надеюсь, помнишь, кто он такой?
— Преемник Беринга. Начальник Камчатской экспедиции.
— Он самый. Так вот Шпанберг, совершая в свое время опись Курильской гряды, естественно, прежде чем положить острова на карту, давал им названия. За частью островов он оставил местные названия — айнские, например, Коносир, ныне Кунашир, а части других дал порядковые номера. На карте, которую после окончания плавания представил Шпанберг, пронумерованы таким образом тридцать островов. Но, кроме них, на карте есть и совсем мелкие! Что, если, получив номер, они сохранили его до сих пор?
Мы стали перебирать пожелтевшие листы, мы искали Тридцать первый.
Его не было.
Тогда мы начали листать книги, изданные в нашем веке, мы искали упоминание о вулканическом острове с плоской вершиной и озером посредине. Один такой остров нашелся сразу, он был во всех описаниях Курильских островов, эффектную фотографию, сделанную с вертолета — вулкан Креницына на острове Онекотан, — приводили многие.
— Видишь, у Зарайского? — сказал я. — «Остров представляет собой вершину громадного вулкана с затопленным ключевыми водами кратером. Особенностью является возвышающаяся посредине этого озера еще одна огнедышащая гора — небольшой вулкан. Зрелище это в ясную погоду, в тех местах чрезвычайно редкую, производит незабываемое впечатление». Где у тебя карта? Нет, Онекотан, это местное название, сохраненное Шпанбергом.
— Отпадает, — согласился Аркадий. — Остров надо искать в другом месте. Тем более что там сказано «с озером посредине». Если бы посреди озера был еще один вулкан — зрелище действительно незабываемое, — он был бы упомянут.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ,
она начинается знакомством с адмиралом и заканчивается ветром надежды

Посещение Объединенного географического института оказалось делом серьезным, требующим дипломатического умения.
Дом на набережной Невы. В анфиладе комнат с высоченными потолками умирают робкие звуки. Дверь с табличкой «Секретарь».
За большим, уставленным телефонами столом сидела старушка.
— Помню, помню. Вы звонили, — очень серьезно, поджимая губы, сказала она мне. — Вам, голубчик, нужна, наверное, комиссия по неопознанным и неуточненным островам. Я проведу вас к Василию Васильевичу. — Помолчав, она добавила, выговаривая каждое слово раздельно: — Он отставной адмирал.
Она провела меня на скрипучую, с бесконечными шкафами галерею.
Здесь за тонконогим столиком сидел человек в мундире. Зеленая лампа освещала его лицо. В золоченом пенсне бродили изумрудные огоньки. Золото на рукавах, золото на груди, золотая авторучка в белых пальцах.
— Вы ко мне? К вашим услугам. Что вам угодно? — спросил адмирал.
Я почтительно изложил суть дела. Адмирал внимательно слушал. Ни один мускул на его лице не шевельнулся.
— Комиссия по Курильским островам заседает три раза в год, — сказал он. — Сейчас я уточню — когда… Последние субботы апреля, августа и декабря.
— Но сейчас май!
Он сделал движение руками, означавшее: комиссия есть комиссия!
— Собственно, мне достаточно было бы… Я хотел ознакомиться с донесениями Шпанберга.
— Шпанберг?.. Этим мореплавателем занимается Наталия Гавриловна. Она будет в следующую среду.
— Может быть, ее домашний телефон?
Адмирал поднял брови, беспокоить Наталию Гавриловну до среды он явно считал кощунством.
— Хорошо, — сказал я. — У вас, говорят, есть комиссия по неопознанным и неуточненным островам?
В глазах адмирала промелькнула тень любопытства.
— Подкомиссия, — мягко поправил он. — Но она не оформлена де-юре. И дни работы ее еще не установлены. Следующий раз она, говорят, соберется… — он снова полез в записную книжку, — двенадцатого сентября.
Он выдвинул ящик стола, достал из него несколько аккуратно завязанных тесемками папок, развязал одну из них и, нацелив стеклышки пенсне, прочел:
— Да, двенадцатого сентября. Председатель Горбовский Николай Петрович. Я могу при встрече посоветовать ему заслушать на подкомиссии ваш вопрос. Он будет для товарищей небезынтересен.
— Но я не могу так долго ждать. Я хотел бы сейчас…
Искра интереса на лице адмирала угасла. Он встал, давая понять, что разговор окончен.
— Наталия Минеевна, — сказал он, обращаясь к молоденькой девушке, которую я не заметил и которая тихо и незаметно, как мышь, копошилась в углу, — я на заседании редакционной коллегии.
Он проплыл мимо и, вспыхнув последний раз золотом, исчез за шкафами.
Я поплелся к выходу, проходя мимо девушки, машинально сказал:
— Простите, милая, до свидания.
Девушка смутилась и встала из-за своего столика.
— Вам нужен Шпанберг? — спросила она. — Он здесь.
Проведя меня в дальний угол галереи к огромному, как скала, шкафу красного дерева, она, по-прежнему смущаясь и придерживая юбку, забралась наверх и углубилась в книжные дебри.
Оттуда был извлечен переплетенный в кожу пухлый тяжелый том.
— Посмотрите. Не это?
Я бережно принял его. На пожелтевших ломких страницах бледные серые линии обозначали берега, около которых плавали первые исследователи Курил. Тонкая вязь надписей причудливо перемешивала айнские названия с порядковыми номерами.
Острова с тридцать первым номером среди них не было.
— Тогда посмотрите вот это.
На третьей странице, под рисунком утопающего в тумане берега, я прочел название: «Жизнеописание натуралиста Стеллера, участвовавшего в экспедиции Беринга, с приложением рисунков мест, встреченных во время плавания».
На 264-й странице мой палец торжествующе замер около строк:
«…что до сообщения куров, что близ Тридцать первого острова наблюдаются бобры, то промышленники, которые видели их, утверждают — звери имеют своим местом обитания Коносир и к острову заплывают, преследуя стаи рыб…»
— Куры — это айны, — объяснила девушка.
Больше упоминаний об острове, сколько ни искал, я не нашел.
Просидев за книгой до темноты, я вернулся к Аркадию.
Я сказал:
— Слушай, исследователь, Тридцать первый остров все-таки был… Сегодня я остаюсь у тебя. Нет сил и желания добираться через весь город домой. Итак, к чему мы пришли?
Сев за стол, мы шаг за шагом восстановили результаты наших поисков.
Можно было считать установленным, что пароходы «Минин» и «Аян», принадлежавшие Русскому пароходному обществу и приписанные к порту Владивосток, вышли в один из дней октября 1922 года из Владивостока. На них бежали люди, связанные с белыми или японцами, а также те, кто, боясь новых порядков в России, решил эмигрировать и начать жизнь за границей.
Среди пассажиров «Минина» был директор частного Владивостокского музея истории Соболевский и с ним несколько офицеров.
Также можно было считать установленным, что «Минин» и «Аян» погибли спустя несколько дней где-то в районе южной части Охотского моря или той части Тихого океана, которая прилегает к Курильским островам и Хоккайдо.
На пароходе «Минин» директор музея Соболевский и с ним неизвестные лица везли запечатанный свинцовый пенал, какой использовался на флоте для хранения чрезвычайно ценных документов и который пытались спасти даже в момент смертельной для судна опасности. Пенал не принадлежал к судовому грузу и не был судовым имуществом, иначе бы капитан и матросы вели себя в отношении этих людей и пенала иначе. Можно предполагать, что в пенале содержались наиболее ценные документы из собрания музея и частной коллекции Соболевского.
Остров, у которого произошла катастрофа, назывался Тридцать первый. Но такого острова в группе Курильских островов сейчас нет.
И наконец последнее. Пароходы «Минин» и «Аян» были выброшены на камни. Их остатки могли сохраниться до наших дней…
— Надо сделать вот что, — сказал я, — надо попытаться найти, во-первых, сотрудников газеты «Дальневосточный моряк», тех, кто работал там осенью двадцать второго года, во-вторых, родственников Соболевского. Сам он, полагаю, на родину не вернулся. В-третьих, кого-нибудь из команды «Минина» или «Аяна».
Аркадий кивнул:
— Ты прав. Я купил сегодня конверты, можно начинать.
Он вытряхнул из портфеля на стол кучу конвертов, сбил их в аккуратную пачку и уселся за пишущую машинку.
Звенящий белый лист с треском вошел под валик. Аркадий упоенно выстукивал текст. Он касался пальцами клавиш легко, как пианист. Он печатал не глядя.
— Пишу в музеи. В архив. В справочный стол.
— Напиши в Дальневосточное пароходство еще раз.
Кончив печатать, Аркадий ушел бросить письма, а я, сняв туфли, лег на кровать и вытянул усталые ноги. Незначительная, какой она казалась мне попервоначалу, история начала приобретать размах и четкость. Тонкая нить, которой следовал Аркадий, упорно не рвалась. Я представил себе: на груду рукописей, которая высилась на столе у Аркадия, в один прекрасный день ляжет письмо в сером конверте с криво наклеенной маркой, я отчетливо представлял себе это письмо, долгожданный ответ…
Когда я проснулся, Аркадий сидел за столом, неторопливо листая том за томом.
В город уже входило утро. За стеклом последний раз вспыхнули и погасли фонари. Призрачный свет зарождающегося дня упал на оконную раму. В стеклах заблестели капли дождя. Над горбатой черепичной крышей дома на противоположной стороне улицы возник силуэт парусного корабля. Осторожно, словно пробуя глубину, парусник плыл вперед. Безмолвные казаки сидели вдоль борта. Ветер надежды наполнял холщовый парус. Коч плыл в зеленом небе, отступая и уменьшаясь в размерах.
Я потер усталые глаза — видение исчезло.
Когда я отнял от лица руки, Аркадий все еще сидел спиной ко мне и что-то неторопливо вписывал в карточки. Стол был уставлен маленькими деревянными ящичками. Тысячи карточек заполняли их. Карточки были исписаны аккуратным почерком, каждая имела свой номер. Я позавидовал аккуратному безумству этого человека.

ГЛАВА ПЯТАЯ,
где мы узнаем, что такое Тридцать первый остров, и перелетаем во Владивосток

Я сидел в редакции за колченогим столом, вдвинутым в узкое пространство между двумя шкафами, и писал передовую статью в номер. Послышался шум. Опрокидывая стулья, кто-то пробирался ко мне.
— Сергей, ты здесь? Я нашел! Ты слышишь, я нашел его!
Я поднялся со стула, ухватил на лету локоть Аркадия и потащил приятеля в коридор.
— Я нашел, понимаешь, нашел! — Он размахивал руками и поправлял поминутно падающие очки. — Все оказалось так просто.
— Сядь на подоконник и успокойся. Что оказалось просто? Что ты нашел?
— Остров. Я нашел Тридцать первый. Понимаешь, в 1946 году после освобождения Курил производилось переименование. Я взял список названий и вот… Видишь: «Тридцать первый — новое название Изменный, в память о событиях, происшедших в бухте Измены в тысяча восемьсот одиннадцатом году…» А вот план, я только что начертил его сам. Вот Кунашир, мыс Весло, бухта Измены. На полпути между мысом и островом Шпанберга маленькая точка. Это и есть Изменный. Все получается удачно: мы поедем туда в июле, в августе кончаются туманы, наступает сухая осень, тепло, только и работать.
— При чем тут я? Это ты едешь! Работать тебе.
— Ты был моряком.
— Странный предлог для того, чтобы тащить человека на край света…
— Какая разница, где тебе проводить отпуск? Пусть будут Курильские острова.
Я вздохнул:
— Если сказать откровенно, можно и поехать. Только уговор: пока не придут ответы на все письма, моего согласия нет. Уж я-то в отличие от тебя должен ехать наверняка.
— Идет.
Первым пришло письмо из Владивостока:
Городской архив
г. Владивосток
№ 554/л
Тов. Лещенко А. Г.
На Ваш запрос (наш вх. 775—65) сообщаем, что, по данным архива, газета «Дальневосточный моряк» выходила в 1922 году всего несколько раз и была закрыта распоряжением № 45 от 17 декабря 1922 года.
Фамилиями и адресами сотрудников газеты, а также лиц, имевших какое-либо отношение к ее изданию, архив не располагает.
На вторую часть Вашего запроса сообщаем, что директором частного исторического музея в городе Владивостоке до октября того же года был Соболевский В. П. Во время эвакуации белых из города музей частично сгорел, а Соболевский при невыясненных обстоятельствах исчез. Предположительно, бежал с белыми. До передачи не уничтоженных пожаром материалов в фонд государства обязанности директора исполнял тов. Прилепа Г. Р.
За начальника архива…
Вторым был ответ на запрос о родственниках Соболевского:
Центральный справочный стол
Отделение розыска № 25—17
На № 764—66
Гражданка Соболевская Нина Михайловна, 1885 года рождения, состоявшая в браке с гражданином Соболевским Вениамином Павловичем, проживает в г. Алма-Ате по адресу: Красноармейская ул., дом 4.
— Надо срочно написать ей. Может быть, она что-то знает о судьбе мужа, — сказал Аркадий.
— Столько лет прошло.
— Ну и что же?
— Захочет ли отвечать?
На следующий день пришло еще одно письмо.
— Опять Владивосток? — удивился Аркадий. — Ах, да, ведь мы запрашивали пароходство!
В конверте было:
На Ваше письмо от 7.04 с. г.
Прошу сообщить перечнем вопросов, какого рода обстоятельства аварии пароходов «Минин» и «Аян» Вас интересуют.
Инспектор безопасности кораблевождения
Белов.
— Вот это да! — восхитился Аркадий. — А если в перечень я включу сто вопросов? Он на все ответит? Сразу видно человека. Аккуратен и исполнителен.
— Пошлешь ему перечень?
— Поздно. Приедем во Владивосток, поговорим.
Мы начали собираться.
Нужно было купить куртки, туристские ботинки, заказать билеты.
Аркадий отнес на почту заявление, чтобы все письма, адресованные ему, пересылали в Южно-Курильск Степняку.
Минута, когда в моих руках оказался билет до Владивостока, заставила наконец поверить в реальность происходящего — мы летели.
Последний день был наполнен горячечной суетой. Комната Аркадия оказалась заваленной вещами. Мы боролись с ними. Аркадий сидел верхом на рюкзаке и пытался втиснуть в него одеяло. Белье, посуда, книги, полотенце уже лежали там. У ног Аркадия валялись зеленые ласты и водолазная маска. Я ликовал. Я уложил вещи в два чемодана и злорадствовал.
— Несчастный, как ты потащишь их? — спрашивал меня Аркадий. Лицо его то краснело, то бледнело; одеяло то погружалось в рюкзак, то медленно, как осьминог, выползало оттуда.
— Не знаю, — равнодушно отвечал я. — Ездят же люди.
— Трубка! — вопил Аркадий. — Где моя трубка?
Он становился на четвереньки и лез под стол. Стол с жалобным скрипом поднимался, шаткие ножки его повисали в воздухе.
— Ты уже спрятал ее.
Аркадий бросался вытаскивать из рюкзака вещи и на самом дне обнаруживал анодированную трубку с загубником.
— Привяжи ее к чемодану. У тебя ведь будет и чемодан?
— Зачем он мне? Ну скажи — зачем, что я — артист? — Голос Аркадия переходил в стон.
И все-таки к концу дня рядом с его рюкзаком появился новенький, блестящий чемодан. Бока чемодана были безобразно раздуты. Лак потрескался.
— Первый раз еду так, — горестно говорил Аркадий.
По трапу самолета мы поднялись последними.
Ил-18 взвыл моторами и, подрагивая на бетонных стыках, помчался навстречу восходящему солнцу. Он нес нас к Тихому океану.

ГЛАВА ШЕСТАЯ,
в которой появляется маленький инспектор безопасности кораблевождения

Приморье встретило нас прохладной сырой погодой. С аэродрома пассажиров повез автобус. Он катил по равнине с рыжими конусами терриконов, по предгорью с редколесьем и камнепадами, по зеленому побережью залива. Впереди на рейде чернели корабли, голубые дымки висели над их трубами.
Вечером, получив в справочном бюро адрес Белова, мы отправились к инспектору. Его дом оказался неподалеку от гостиницы, где мы остановились. Среди низких, потемневших от времени строений старого города высилось новое многоэтажное здание.
Мы поднялись по лестнице и остановились перед дверью. Из-за нее доносился тонкий детский плач.
Аркадий осторожно нажал кнопку звонка. Плач прекратился, распахнулась дверь. На пороге стояла высокая грузная женщина, руки ее были обнажены по локоть, на мокрых ладонях пузырилась мыльная пена, рыжие головы двух мальчишек выглядывали из-за ее могучих бедер.
— Нам нужен товарищ Белов, — сказал Аркадий.
— Михаил! — крикнула женщина. Она ушла, а на ее месте возникла мужская фигурка в кителе, застегнутом на все пуговицы.
— Слушаю вас.
— Мы из Ленинграда. Моя фамилия Лещенко. Я недавно получил от вас письмо. А это мой товарищ.
Из глубины квартиры послышался плач. Маленький инспектор обернулся.
— Мария, пусть она замолчит.
— Перестань плакать, — равнодушно сказал женский голос.
Прижимаясь спинами к стене, в коридор снова вышли мальчишки. Их зеленые глаза горели любопытством.
— Мария, может быть, ты возьмешь мальчиков?
— Я стираю.
— Я вижу, мы не вовремя, — сказал Аркадий. — Вы уж извините. Наверное, нам лучше прийти в другой раз.
— В другой раз будет то же самое, — сказал маленький инспектор. — Идемте во двор.
— Люсе надо давать через полчаса кашу.
— Я вернусь.
Сопровождаемые Беловым, мы спустились по лестнице.
— Ваша маленькая Люся плачет как большая, — сказал я.
— Плачет Катя. Ей пятнадцать.
Я поперхнулся.
— Сколько же у вас детей?
— Четверо, — сияя произнес наш спутник. — Две девочки и мальчики-близнецы.
Около дома был разбит садик.
— Что вы хотели?
Аркадий помедлил.
— Многое, — сказал он. — Все, что связано с обстоятельствами гибели парохода «Минин».
— Для чего это вам нужно?
— Я историк.
— Что ж, все дела, связанные с авариями, хранятся у нас в межведомственной инспекции. Эта авария, мне помнится, изучалась в 1925 году, но расследование до конца доведено не было.
Вверху отворилось окно. Женский голос громко позвал:
— Михаил! Каша готова!
Белов потер ладонью висок и ушел. Из раскрытого окна вылетела и рассыпалась в воздухе как фейерверк, пачка цветных карандашей.
— Бежим! — сказал Аркадий. — Этот человек слишком обременен семьей. Никакой помощи мы здесь не получим.
В дверях подъезда снова показался Белов. Он тащил за руку упирающегося сына.
— Сейчас же собери карандаши! — сказал он. — Да, так на чем мы остановились? Вы правы — здесь неудобно, приходите завтра в инспекцию. Морская, семнадцать. Я буду в девять.
Мы ушли.
— Голова кругом. По-моему, у него не четверо детей, а шестнадцать!
— А ты заметил, — сказал Аркадий, — что двор вытоптан больше с той стороны, где живут Беловы?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
содержит историю острова Изменного и демонстрирует необыкновенные способности Белова

Утром мы отправились в инспекцию. В комнате, стены которой были увешаны белыми морскими картами, за канцелярскими, заваленными документами столами сидели представительные, рослые, ладные люди в форме. При виде нас Белов встал.
— Пойдемте в библиотеку.
В библиотеке мы сели на диван, под картиной, которая изображала открытие русским пароходом «Америка» одноименного залива в Приморье.
Маленький инспектор выслушал Аркадия, потер ладонями виски, нагнул по-птичьи голову набок и не торопясь начал:
— …Пароход «Минин» был построен в Англии по заказу России для работы на Дальнем Востоке фирмой Ланц. Фирме была заказана в 1906 году серия из трех судов: «Минин», «Аян» и «Карс». Пароходы почти не отличались по своим данным.
— Их было три?
— Нет, заказ на «Карс» аннулирован.
Аркадий хмыкнул:
— Как же тогда их отличить? Особенно если они пролежали бок о бок под водой без малого полвека. Значит, они…
— Две кучи одинакового железного лома, — это сказал я.
Из-за книжных стеллажей бесшумно вышла пожилая женщина.
— Михаил Никодимович, — обратилась она вполголоса к Белову. — Одному товарищу с юридического факультета нужно подобрать случай столкновения двух грузопассажирских кораблей в тумане.
— «Садгепул» и «Парция». Дело слушалось в Лондоне в тысяча девятьсот пятьдесят шестом году. — Белов произнес это, не задумываясь. — Пусть посмотрит реферат бюллетеней Ллойда за пятьдесят седьмой год.
Женщина исчезла.
— Итак, на чем я остановился?
— Вы сказали, что пароходы были однотипны.
— Да. Так вот, в двадцать первом году, после того, как Владивосток заняли интервенты, суда поступили в распоряжение оккупационных властей. Пароходы использовались как войсковые транспорты, а затем были вновь отданы военной комендатуре белых. Перед бегством белых из города оба парохода получили приказание грузить на борт и гражданское население.
Кончив погрузку, они ушли в Японию, а оттуда рейсом на Сан-Франциско с заходом в Петропавловск-Камчатский — на север. У одного из островов Курильской гряды оба потерпели аварию.
Как я уже говорил, есть акт расследования двадцать пятого года. Из-за недостатка данных расследование тогда прекратили.
— Кто производил его?
— Управление безопасности кораблевождения.
— Капитан «Минина» погиб?
— Умер в Японии.
— А капитан «Аяна»?
— Вернулся и скончался в госпитале в двадцать седьмом году. Его показания были главными.
— Та-ак… А вы сами никогда не были в районе Изменного?
— Нет.
— И не собираетесь?
— Нет причин. Правда, в этом месяце я должен работать в тех местах. На Шикотане столкновение, кое в чем надо разобраться.
Нас снова прервали: в дверях показался пожилой моряк.
— Товарищ Белов, — сказал он, — совершенно срочно. Пришла телеграмма. Готовится решение о дополнительном оборудовании района Семи Камней: маяк и два светящихся буя. Нужно сегодня же дать обоснование: кто сидел на Камнях. Ну, скажем, за последние три-четыре года.
— За три или за четыре, Алексей Алексеевич?
— За три.
Белов полуприкрыл глаза.
— 1960 год, — начал он. — Пароход «Шойна», пробоина в районе форпика, поврежден винт. Убыток тридцать одна тысяча рублей… — Его собеседник вытащил записную книжку и начал торопливо записывать. — Сухогрузный транспорт «Кассиопея», касание грунта, в убытки вошла только стоимость постановки в сухой док. Большой рыболовецкий траулер «Трепанг», пробит борт в районе сорок восьмого шпангоута…
Белов диктовал минут пятнадцать, он перечислил добрых два десятка судов, не забыв указать, что за повреждения были получены, во что обошелся ремонт и какие особые обстоятельства сопровождали аварию.
— Иду, заказан прямой провод с Москвой, — сказал моряк и исчез.
— А если в цифрах ошибка? — спросил Аркадий, обращаясь к маленькому инспектору. — Вы не хотите пойти их проверить?
— Я вас не понимаю, — простодушно ответил Белов. — Меня спросили, что за суда терпели бедствие на Семи Камнях, и я ответил. При чем тут ошибка? На чем мы с вами остановились?
— На расследовании, которое вы будете вести на Шикотане. Кстати, действительно, это недалеко от Изменного. Точно вы поедете?
Белов пожал плечами.
— Скорее всего. А сейчас надо вернуться в кабинет. Как только дадут Москву, меня будут искать. Я заказал дело о расследовании аварии «Минина» и «Аяна». Его вам принесут из архива. Что еще?
— Хотелось бы знать, что представляет собой Изменный.
— Возьмите лоцию.
Женский голос крикнул:
— Белова срочно наверх!
Мы отыскали на полках несколько старых книг по истории открытия южных Курильских островов.
В пожелтевших пыльных изданиях нашлась история острова.
Плавания в его водах восходили к началу XVII века, когда Евреинов и Лужин, Анциферов и Козыревский начали движение к Курильским островам со стороны Камчатки и Охотска. Двигаясь с севера на юг, от острова к острову, изыскивая поселения айнов и облагая их ясаком, они наносили на карты бесконечные и неуютные каменные громады с дымящимися вулканами.
Однако эти мореплаватели до Изменного не добрались. Первый корабль, который появился в его водах, был «Св. Михаил» Шпанберга. Энергичный, упорный в достижении цели, Мартын Шпанберг был помощником Беринга во второй Камчатской экспедиции. В районе Курильской гряды он начал работать в 1738 году.
Результатом его работ стала карта островов. Пораженный их обилием и утомленный необходимостью придумывать для каждого название, Шпанберг часто ограничивался тем, что указывал на карте порядковый номер. На карте, которую он представил в Санкт-Петербург после окончания плавания, значились тридцать островов. Однако на изданной двумя десятилетиями позже Парижской академией наук в нижней части Курильской гряды значился и Тридцать первый.
Название Изменный было присвоено ему на основании свидетельства о плавании в 1811 году в этом районе Головнина и происшествия, которое имело там место.
Совершивший под командованием Головнина плавание из Кронштадта на Камчатку корвет «Диана» вышел из Петропавловска с целью уточнить морскую опись островов, подтвердить государственную принадлежность Сахалина к России и попытаться установить дипломатические связи с Японией. Обнаружив в безымянной бухте на острове Кунашир селение, Головнин сошел в шлюпке на берег. Селение оказалось небольшим японским укреплением. Местные чиновники хитростью заманили Головнина с товарищами — мичманом Муром, штурманом Хлебниковым и четырьмя матросами — в крепость и арестовали их. Только после длительных переговоров, во время которых между крепостью и Хоккайдо, где сидел японский губернатор, с черепашьей скоростью двигались гонцы, а каждое сказанное или написанное слово превратно истолковывалось, отважный капитан-лейтенант и его товарищи были освобождены. В память об этом происшествии Головнин назвал бухту бухтой Измены, а остров, лежавший неподалеку в море, получил название острова Изменного. Это название вначале не привилось, и о нем вспомнили только в 1946 году…
— Вот теперь все ясно! — сказал Аркадий. — Однако нам нужно и описание самого острова.
— Тебе же сказали, возьми лоцию.
Вскоре мы сидели над толстой книгой в красном коленкоровом переплете и затаив дыхание перелистывали страницы.
— Кунашир. Это не то, — бормотал Аркадий. — А вот и Изменный… «Вход в бухту. У входа в бухту установлен на возвышении семнадцати метров огонь… В бухте возможна стоянка судов малого водоизмещения…» Все, никаких выброшенных на камни кораблей.
Он захлопнул книгу.
— Подожди, — сказал я. — Посмотри соседние страницы.
Мы снова углубились в чтение.
— Вот, — глухо сказал мой друг. Палец его уперся в страницу. — Вот. Тут прямо написано: «В 1922 году». Читай!
— «Два Брата. Отдельная скала, с раздвоенной вершиной, лежит в центре каменной гряды. В двух кабельтовых от нее среди камней ранее возвышались остатки судна, затопленного во время шторма в 1922 году. Ограждена южная оконечность гряды…»
— «Ранее возвышались». Что, теперь не возвышаются?. А где второй пароход?
— Больше в лоции ничего нет…
Затем нам принесли дело об аварии.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ,
излагающая содержание папки с делом об аварии двух пароходов

Пароход «Минин» отошел в плавание от тридцать третьего причала Владивостокского порта 22 октября 1922 года в 15 часов 30 минут.
Капитан парохода Мостовой имел все основания быть недовольным рейсом.
Военный комендант, который накануне вызвал его, был краток:
— Погрузите все, что будут подвозить. Сколько влезет — все брать. Людей — только по моим пропускам. Пойдете в Нагасаки.
Капитан смотрел на узколицего лысеющего злого подполковника и думал, что если отказаться — расстрел.
— У меня неисправен радиотелеграф.
Подполковник пропустил эти слова мимо ушей.
— Взвод солдат посылаю сейчас. Команде на берег не сходить. И смотрите у меня… — Он выругался.
Когда капитан вернулся на пароход, погрузка уже началась. Первые часы солдаты кое-как сдерживали толпу у трапа, потом перестали проверять у тех, кто лез на судно, документы, а затем исчезли вообще, растворились, слились с пестрой массой, бушевавшей на палубе.
В 15 часов 30 минут, видя, что положение становится угрожающим, что пароход переполнен, а на причале уже вспыхивают драки и щелкают сухие винтовочные выстрелы, капитан приказал обрубить швартовы и перешел на рейд. Там судно нагнала гребная шлюпка с приказом коменданта ждать его семью.
Узкие миноносцы с бело-красными японскими флагами один за другим покидали рейд. На сигнальном посту подняли какой-то сигнал. Он бессильно повис, прочитать его было невозможно.
Мостовой поднял к глазам бинокль. У дальнего причала в Гнилом углу тянулся над водой дымок, это отходил «Аян».
Капитан приказал выбрать якорь и переставил рукоятки машинного телеграфа на малый.
Длинный зеленый остров медленно пополз по правому борту. Стеклянная башенка маяка мертво и безжизненно вспыхнула отраженным солнечным лучом.
Капитан вздохнул и приказал принести на мостик судовой журнал. Что писать? Количество людей, грузов, пункт назначения?
— Пишу, как акт о смерти, — сказал он помощнику.
Выписка из судового журнала парохода «Минин»
16.45. Снялись с якоря. На борту около 600 человек эвакуированных и груз около 40 тонн. Порт назначения Нагасаки.
17.01. Прошли маяк Скрыплев. На палубе среди нижних чинов возникла драка. Один человек убит. Тело выброшено за борт. Причины не выяснены.
Капитан смотрел на палубу, покрытую черно-зеленой массой пальто и шинелей, и думал, что в случае любой, самой незначительной аварии матросы не смогут ни подойти к якорному устройству, ни пробиться в трюм, ни включить пожарную систему. От фок-мачты доносились тонкие звуки гармоники. Там пили и пытались петь.
Вышли в Уссурийский залив. Первая волна ударила в борт, окатив людей на палубе длинными холодными брызгами. Гармошка умолкла. Черно-зеленая масса шумно вздохнула, подвигалась и, отчаявшись изменить что-либо в своей судьбе, затихла.
Пароход повернул на юг. За кормой тонко прорезали горизонт мачты «Аяна».
Выписка из судового журнала парохода «Аян»
17.20. Снялись со швартовов. На борту: эвакуированное из Владивостока население и служащие армии в количестве до 500 человек, архив Дальневосточного правительства и дела смешанного русско-китайского банка. Груз около 60 тонн. Пункт назначения Шанхай, с заходом в Нагасаки. Имеем приказание следовать совместно с «Мининым».
19.15. Догнали «Минин». Следуем в кильватер, расстояние 10 кабельтов.
Капитанов «Аяна» и «Минина» связывала дружба. С первой же встречи в Англии, где Мостовой и Нефедов принимали пароходы, между ними установились отношения, которые и должны были возникнуть между людьми одного возраста и одной судьбы. Оба из потомственных морских семей — их отцы начинали плавать еще матросами, они — выходцы из низших чинов — с большим трудом добились капитанских дипломов и не могли рассчитывать на хорошее судно на Черном море или на Балтике. В маленьком неблагоустроенном Владивостоке их семьи жили на одной — Подгорной — улице.
Вот почему среди всех бед, связанных с участием в эвакуации, капитаны видели только одно благо — совместное плавание.
Переход до Нагасаки занял менее недели.
В Японии их ждали новые неприятности. Вместо сотен шумных и растерянных людей в оставленные каюты пришли щеголеватые, не потерявшие еще лоска офицеры и странные, хорошо одетые мужчины, тоже отличающиеся военной выправкой. Они принесли приказ обоим пароходам следовать на Камчатку в Петропавловск, взять там особо ценные грузы (меха! — как проговорился один из подвыпивших офицеров), а затем идти в Сан-Франциско в распоряжение русского консула.
Узнав, что пароход идет в США, часть пассажиров вернулась на судно.
Запасы угля было приказано пополнить в Хаккодате.
Придя туда в конце месяца, «Минин» и «Аян» стали готовиться к далекому и, как надеялись Мостовой и Нефедов, последнему рейсу.
В Хаккодате к пассажирам присоединились несколько вечно пьяных казачьих офицеров со взводом солдат, от чего жизнь на пароходах приобрела характер скандальный и тревожный.
Выход из Хаккодате был назначен на первое, затем перенесен на второе ноября. Пассажиры волновались. Ходили слухи, что во Владивостоке на сторону Советов перешли два миноносца и им приказано задерживать, возвращать и даже топить пароходы с эмигрантами.
Первым закончив погрузку угля, Мостовой стал ждать напарника, однако вмешался консул и приказал выходить, не дожидаясь, когда «Аян» кончит бункероваться.
Капитаны встретились на причале.
— Мне еще полсуток, самое малое, — сказал Нефедов, он только что поставил пароход под погрузку. — Что ж — иди сам.
— Выйду, лягу на курс 48°, — сказал Мостовой. — Догонишь?
— Должен догнать.
Мостовой ушел, а капитан «Аяна», проклиная в глубине души консула и пассажиров, отправился на почту, рассчитывая послать весточку семье, оставленной во Владивостоке.
Вот почему на рассвете четвертого ноября «Минин» очутился один в водах западнее Хоккайдо, направляясь курсом 48° к островам Большой Курильской гряды.
Пароход шел двенадцатиузловым ходом.
На судне царило молчание. Ровная белесая поверхность океана, ее кажущаяся неподвижность не могли обмануть команду: по небу ползли длинные облачные перья — приближался тайфун.
Капитан за всю ночь только дважды покинул мостик. Первый раз, около трех часов, он спустился в каюту, выпил чашку горячего чая, сменил влажное от тумана белье. Второй раз прошел в рубку радиотелеграфиста — тот доложил о том, что наладил искровой передатчик. Но, едва капитан попросил связаться с Хаккодате и запросить погоду, передатчик снова вышел из строя.
Закутанный в длинную, до пят, шубу, Мостовой стоял у двери в ходовую рубку и смотрел, как впереди лиловыми полосами движется туман.
Настроение было плохим: длительный рейс на Камчатку не сулил ничего хорошего.
Около 13 часов он приказал помощнику принести карту. Она уверенно показывала полное отсутствие в районе плавания опасностей: цепочка безымянных мелких островов оставалась справа. Берег Кунашира должен был открыться часа через четыре. Обратив внимание помощника на высокую и, очевидно, приметную, судя по карте, вершину вулкана Тятя-Яма, капитан приказал взять, как только откроется вершина, ее пеленг.
В 14 часов 03 минуты капитан подошел к компасу и заметил, что рулевой вместо заданного ему курса 48° держит 43°. Мостовой сделал ему замечание, и в тот же момент послышался крик помощника:
— По носу — камни!
Первым движением капитана было перевести ручки машинного телеграфа на «стоп». Почти одновременно, взглянув за борт, он увидел слабый водоворот над камнем, едва скрытым водой.
В машинном отделении не сразу заметили перевод стрелки. Капитан резким движением повторил «стоп». Телеграф звякнул и подтвердил получение команды.
Глухие удары винта затихли.
— Прямо по корме — камни! — закричал помощник. Он успел выбежать на крыло мостика и, приложив к глазам бинокль, обшаривал взглядом пространство, по которому только что прошло судно.
Этот доклад имел роковые последствия. Трудно сказать, были или нет в действительности за кормой камни, или помощник принял за них движение потревоженной судном воды. Во всяком случае, Мостовой, вместо того чтобы дать команду «полный назад», снял руки с телеграфа, и пароход какое-то время шел по инерции, все глубже забираясь в район мелей.
Изменение хода не могло остаться незамеченным, на палубе появился боцман с двумя матросами.
«Минин» продолжал ползти вперед.
— Отдать правый якорь! — раздалась команда. И тяжелый судовой якорь, увлекая за собой цепь, с грохотом рухнул в воду.
Прошло еще около двух минут, прежде чем последовал доклад:
— Якорь забрал!
Цепь натянулась, и «Минин» под действием слабого ветра начал медленно разворачиваться.
Капитан осмотрел водную поверхность. То тут, то там виднелись выступающие из-под воды камни, тихая погода оказала пароходу плохую услугу: в ветер, при волнении пенные буруны выдали бы местоположение скал…
Отдали второй якорь, отгрохотала цепь, и судно остановилось среди мрачных, чернеющих в воде камней. Проклиная карту, капитан опять прошел в радиорубку. Искровой телеграф не работал. Надеяться на помощь не приходилось.
Пассажирам капитан ничего не объявил. Он выставил на носу и на корме вахтенных, вооружив их ракетницами, и приказал боцману приготовить на полубаке бочку, набив ее вымоченной в мазуте паклей. На мостике были прикреплены к фалам сигнальные флаги: «Терплю бедствие, необходима помощь».
Хотя непосредственная опасность судну не грозила, Мостовой прекрасно понимал, что, как только ветер усилится, положение судна может стать критическим. Поэтому он решил обследовать район вокруг судна, сделать промеры, обозначить буйками отдельные камни и вывести судно на чистую воду…
Шлюпка начала промер.
Между тем ветер усиливался, якорь-цепи натянулись. Размахи судна сделались значительными. Шлюпка то скрывалась среди пенных гребней, то показывалась вновь. Вскоре работать стало невозможно — шлюпку подняли.
Первым почувствовал надвигающуюся катастрофу капитан. По резкому вздрагиванию цепей он понял, что якоря ползут, а взяв пеленг на отдельно лежащую скалу, увидел, что пароход смещается по ветру в направлении двух больших торчащих под водою камней.
Где «Аян»? Вся надежда была теперь на него. Однако на сколько часов позже тот вышел из Хаккодате и стал ли выдерживать в точности условленный курс?
Напрасно всматривался капитан в горизонт, затянутый тучами, — «Аяна» не было видно.
Между тем ветер крепчал, судно неотвратимо ползло по камням. В 16 часов 20 минут послышался слабый удар, корпус парохода вздрогнул. Никто из пассажиров, томившихся в каютах и трюмах, не придал значения толчку, но Мостовой понял: «Это конец».
Выписка из показаний матроса 2-й статьи Калинчука Г. Н.
…Получил приказание капитана осмотреть трюм. Спустился. Мешали люди, которые с вещами сидели на ящиках. Воды не обнаружил, хотел уходить, тут как толкнет… Народ стал кричать: «Завезли нас и топите!» Какая-то женщина крикнула: «Вода!» Растащили ящики — и верно — вода. Ударило еще раз. Мне долго не давали выйти наверх — все лезли, отталкивали друг друга. Но я все-таки поднялся на палубу и доложил капитану…
В о п р о с. Что предпринял капитан?
О т в е т. Приказал запустить трюмную помпу. Стали откачивать воду. Вдруг еще удар. Тут вода хлынула потоком, я понял — не откачать…
Пробоина, которую обнаружил Калинчук, оказалась не единственной. Волны кренили пароход с борта на борт, и он то и дело бился о камни. Скоро вода была обнаружена в коридоре гребного вала, а затем появилась и в машинном отделении.
Сильный ветер рассеял туман, и на северо-востоке открылся небольшой остров с плоской вершиной. Поскольку пароход уже начал крениться и каждую минуту могла возникнуть опасность, что он опрокинется, капитан распорядился вновь спустить шлюпку.
К этому моменту все пассажиры уже толпились на палубе. Вызвав помощника и боцмана, Мостовой приказал им собрать женщин и детей у шлюпбалок левого борта. Но тут послышался шум, вспыхнула драка: несколько солдат и офицеров пытались самовольно спустить шлюпку.
Одну из шлюпбалок вывалили, корма шлюпки зацепилась за борт, солдаты не удержали канат, шлюпка перевернулась и пошла в воду носом — волна разбила ее о борт.
Как показал на следствии помощник капитана, Мостовой понял, что действовать надо иначе. К спуску второй шлюпки он не приступил, пока не вооружил нескольких матросов и не заручился помощью группы солдат.
Под их охраной шлюпка была спущена. В нее посадили женщин и детей.
Судьба шлюпки сложилась, как свидетельствовали материалы дела, следующим образом.
Под командой помощника капитана шлюпка направилась к видневшемуся на горизонте острову, однако она была отнесена в сторону усилившимся ветром. Опасаясь подходить к берегу в темноте, помощник приказал зажечь фонарь и лечь в дрейф. На рассвете их обнаружило рыбацкое судно.
В тот же день спасенных доставили на Кунашир.
Между тем на «Минине» начали строить плоты, пытаясь использовать палубный настил, но он оказался прочно прикрепленным к корпусу — доски крошились и ломались.
Тогда, сняв с трюмов люки, боцман с матросами принялись крепить к ним по краям пустые бочки. Первый плот спустили на воду. Он закачался на волнах, его перевели за корму и взялись за изготовление второго.
Увлеченные сооружением плотов, Мостовой и команда перестали обращать внимание на пассажиров. А между тем обстановка на судне становилась все более напряженной.
Не отобрав в свое время у пассажиров оружие, Мостовой совершил ошибку. Когда стали вязать бочки ко второму плоту, на корме раздались выстрелы: группа офицеров оттеснила матросов, сбросила с кормы два каната и по ним спустилась на плот. Вниз полетели чемоданы и баулы. Перегруженный плот осел, люди оказались по колено в воде.
Мостовой с мегафоном в руках перегнулся через борт и попытался образумить покидавших судно, в ответ раздались ругательства, щелкнул выстрел. Пуля ударилась в фальшборт и рикошетом ранила матроса.
Выписка из показаний матроса 1-й статьи Чалого П. Н.
…Капитан приказал мне принести винтовку. Он, видно, хотел, чтобы те, на плоту, вернулись. Я только принес, подошел к борту, слышу — щелкнуло, ударило в руку, на руке кровь. Меня повели перевязывать.
Вернулся, те — на плоту — перерезали канат, и их несет. Весла на плоту были, но мало — весла два. Они — давай грести. Мачта у них, между прочим, была и парусины кусок, хотели парус на плоту поднять, а ветром их сносит и сносит. Тут одну бочку оторвало, вижу — они все кинулись на борт, на тот, что повыше. Как раз и вторая бочка из воды выскочила. Один конец плота в воду — все с него и посыпались. Вдруг волна подняла плот и перевернула. Капитан в бинокль смотрел. «Никого, — говорит. — Конец».
Это видели не только мы, видели все — ну, на пассажиров подействовало. Работать стало легче, никто не мешал…
…Про второй плот могу показать следующее. Его мы собрали на воде, у левого борта. Аккурат над ним был открытый иллюминатор в каюту. Так вот, когда посадку заканчивали, кто-то из пассажиров вытащил на палубу груз, кричали — ценный очень. Что за груз, я не видел. Но капитан брать его не разрешил, брал только людей. Тогда груз унесли. И тут, слышу, в иллюминаторе, у меня над головой, в каюте — выстрелы. Я попробовал заглянуть туда — аккурат надо мной шлюпбалка была, я за трос зацепился, хотел подтянуться, кричат — отходим!
Как свидетельствуют документы, плот покинул судно в 17 часов 30 минут. Он пробыл в океане около двух суток, после чего был обнаружен рыбаками, которых направил в район катастрофы помощник капитана. Таким образом, экипаж и пассажиры «Минина» были собраны и доставлены на Хоккайдо.
Трагические события этого дня не прошли для Мостового бесследно. На Хоккайдо капитан заболел, долго лежал там в госпитале и скончался.
Команда после полутора лет пребывания в Японии почти вся вернулась на родину…

 

Судьба «Аяна» сложилась так.
Кончив бункероваться, Нефедов вышел из Хаккодате и, обогнув юго-восточный мыс, лег курсом вдоль берега, огибая Хоккайдо и стараясь догнать «Минина». Машина была в хорошем состоянии, и, имея преимущество в скорости в два-три узла, Нефедов рассчитывал догнать Мостового к исходу третьих суток.
Войдя в воды между Большой и Малой Курильскими грядами, «Аян» лег на курс 48° и дал самый большой ход, который могла развить машина, — 13 узлов. Радисту было приказано не оставлять попыток установить связь с «Мининым».
Однако тщетно Нефедов всматривался в затянутый тучами горизонт — впереди не было видно ни одного дымка.
Когда ветер усилился, Нефедов приказал проверить крепление палубного груза и осмотреть трюмы.
Океан все больше покрывался пенными гребнями. То и дело находил и полосами откатывался туман. В 18.20 заметили небольшую торчащую из воды скалу. На карте ее не было — это удивило Нефедова.
В 18.23 послышался голос вахтенного матроса:
— Слева тридцать — судно!
Одного взгляда в бинокль было достаточно, чтобы в черной полоске, то исчезавшей среди волн, то появлявшейся вновь, узнать «Минина».
«Аян» с каждой минутой приближался к опасному району.
У англичан для обозначения судов, построенных по одному проекту, есть выражение «систер-шип» — «корабли-сестры». У капитанов, плавающих на таких судах-близнецах, вырабатывается обостренное чувство понимания, в каком состоянии находится другой такой же корабль. Сначала Нефедову показался неестественным курс, которым идет «Минин», — почти на север, затем он обратил внимание на его значительный крен. Он уже хотел отдать приказание на руль повернуть влево, как вдруг высокие всплески волн у борта «Минина» показали, что судно не имеет хода и скорее всего сидит на мели. Заметив это, Нефедов рывком перевел ручки телеграфа на «стоп!». Но было уже поздно: содрогаясь всем корпусом, «Аян» со скрежетом выполз на камни. Как показало расследование, аварии способствовало и то, что вахтенный матрос, стоявший на носу судна, в это время отлучился сменить промокший насквозь ватник.
Осмотр трюмов принес утешительные известия: вода внутрь судна не поступала. Пароход стоял, вылетев с полного хода на каменную плиту и накренившись на 15°. На все сигналы прожектором и фонарем Ратьера «Минин» не отвечал. Стало ясно — команда покинула судно.
На следующий день, когда видимость улучшилась, Нефедов в бинокль увидел — палуба «Минина» пуста. Попытались запустить машину — корпус судна затрясся: погнут гребной вал. О том, чтобы сняться своими силами, нечего было и думать.
На третьи сутки на горизонте появились три паруса. Это шли рыбаки с Кунашира. Ими команда «Аяна» была снята…
В деле не хватало нескольких страниц. Вместо них чья-то заботливая рука аккуратно вшила такие справки:
Листы 275, 276 (метеообстановка в районе аварии) изъяты согласно запросу Гидрометеоотделения УБК.
Зав. канцелярией…
Здесь же были аккуратно вклеены: письмо таинственного УБК и памятная записка.
Гидрометеоотделение
Управление безопасности кораблевождения
На Ваш запрос сообщаю, что листы 275, 276 № 34-А высланы в Москву для составления сводного отчета ГМЦ по бассейну Тихого океана за 1922—1925 гг.
Начальник ГМО УБК…
В записке говорилось, что, по данным ГМО, в октябре 1922 года над районом южной части Курильской гряды проходил глубокий циклон. Можно с уверенностью предположить, что погода в районе аварии была неустойчивой, с дождем и ветрами до 7—8 баллов.
Все дело заканчивалось кратким заключением, в котором начальник инспекции констатировал, что судовые и машинные журналы «Минина» и «Аяна» не сохранились, материал расследования не дает возможности восстановить всю картину аварии.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
в которой мы покидаем Владивосток

В течение тех дней, что мы провели в инспекции, я неоднократно убеждался в необыкновенной памяти нашего нового знакомого.
— Миша, дорогой, — обращался к Белову полный, черноусый, кавказского вида моряк, — лекция у меня сегодня в клубе. Хочу рассказать про локацию. Что, если им про «Стокгольм» и «Дориа», а? Популярно, наглядно.
Белов кивал:
— Расскажи.
— Где столкновение было? Где-то около Нью-Йорка? Лет десять назад?
— У плавучего маяка Нантакет. 25 июля пятьдесят шестого года.
— Швед с итальянцем? Виноват кто — итальянец?
— Суд этого не установил.
И Белов ровным голосом излагал драматическую историю столкновения, во время которого острый нос сверкавшего белой краской великолепного «Стокгольма» врезался в борт «Дориа», беспечного судна, команда которого плыла в тумане, не ведя прокладки за встречные суда, хотя их то и дело обнаруживали на экране радиолокатора.
— Нарисуешь на доске пеленга, — говорил Белов. — Бери лист бумаги… В центре — «Стокгольм». Около него пиши: момент первого обнаружения 23 часа, курс 90°, курсовой угол на «Андрея Дориа» 2° левого борта. Дистанция 10 миль… Второе определение…
Толстяк, пыхтя, послушно рисовал.
Наконец настал день, когда нам принесли билеты на рейсовый пароход до Южно-Курильска. Три билета, потому что Белов получил предписание тоже идти на Шикотан расследовать столкновение, о котором говорил нам.
Мы решили отнести ему билет домой.
Маленький инспектор озабоченно тер на кухне морковь.
— «Бира», — прочитал он на билете название судна. — Ну-ну…
Дверь скрипнула, и из-под нее показалось что-то черное, изогнутое, похожее на змею. Я вздрогнул.
— Это кочерга, — сказал Белов. — Дети, марш от двери! Не мешайте взрослым.
Кочерга исчезла.
— Я хочу пить! — сказал мальчишеский голос из-за двери.
Белов налил кружку воды.
За дверью послышались хихиканье и плеск.
— Миша! — сказала жена. — Они обливают друг друга.
Белов выскочил в коридор.
— Может быть, вы хотите чаю? Посидим, поговорим, — неуверенно, даже испуганно спросил он, вернувшись.
— Нет, нет, — улыбаясь, сказал Аркадий. — До завтра, на пароходе.
Мы встретились на палубе «Биры».
Владивосток отступал. Медленно повернулась плотно заставленная пароходами бухта. Задрожало и слилось с голубыми дымками заводов туманное пятно над восточной окраиной. Отошел Скрыплев — маяк на небольшом обрывистом островке. По правому борту потянулся бесконечный, с лысой горой и причудливыми бухточками, Русский остров.
Японское море гнало навстречу «Бире» пологую волну, раскачивало, шевелило в каюте вещи.
Мы с Аркадием сидели у иллюминатора и следили, как движется черно-зеленый берег, как сгущается над ним синева и как закипает белой пеной перепаханное ветром море.
Белов спал. Как только мы вошли в каюту, он забрался на верхнюю койку и заснул. Он лежал на спине беззвучно, вытянув руки по швам. Пухлый, огромный, покрытый царапинами дорожный портфель лежал у него в ногах.
Прошли остров Аскольд. Пять неровных, похожих на торчащие из воды зазубренные ножи скал — кекуры Пять Пальцев — прорезали горизонт, проплыли мимо борта, тая и оседая, скрылись в туманной дали.
Ночью на пароход обрушился ветер. «Бира» валилась с борта на борт. Рюкзак Аркадия упал и, как черепаха, начал медленно странствовать по полу. Я лежал на койке, ощущая сладковатый вкус обильной слюны во рту и привычную тяжесть в голове.
В полночь «Бира» изменила курс. Иллюминатор оказался неплотно закрытым, стол залило струями соленой воды.
Я плотно закрутил барашки иллюминатора, потушил свет и повалился на койку.
Ветер стих так же неожиданно, как начался. Размахи судна уменьшились, а под утро совсем прекратились.
Мы сидели и по очереди играли в шахматы.
— Так что там за история на Шикотане? — спросил Аркадий. — Что вы будете расследовать?
— Столкновение, как всегда, — нехотя произнес Белов.
— Сложный случай?
— Простых у нас не бывает.
…Это случилось туманным июньским днем. Рыболовный траулер «Заная», сдав улов, закончил разгрузку и, не дожидаясь улучшения видимости, отошел от причала. Со стороны Кунашира к острову в это время подходил малый танкер «Тис». Они шли в тумане навстречу друг другу и наблюдали один другого на экранах локационных станций.
— Корабли расходятся левыми бортами, — сказал инспектор. Он повторил: — Они должны расходиться левыми бортами во всех случаях, когда идут прямо или почти прямо друг на друга.
Когда порыв ветра поднял туманную пелену, капитаны увидели то, что давно представлялось им ясным из дрожания зеленых пятен на экранах локаторов.
Капитан «Тиса» увидел судно, идущее прямо на него, и для предупреждения столкновения приказал положить руль вправо. «Тис» покатился вправо, освобождая, как думалось капитану, дорогу встречному.
Капитан «Занаи» увидел нечто иное. Он увидел судно, идущее немного правее его курса, немного, но достаточно, как утверждал капитан, для того, чтобы благополучно разойтись, не прибегая к маневрированию. Он не изменил курс траулера и тогда, когда «Тис» начал, резко поворачивая, пересекать ему путь. Он не успел ничего изменить, и железный форштевень «Занаи» врезался в хрупкий борт танкера.
Не было жертв, оба судна ушли своим ходом на ремонт, комиссия определила ущерб.
— Итак, один из капитанов обязательно виноват? — сказал Аркадий.
— Обязательно, — ответил Белов, — всегда, при всех столкновениях есть нарушение правил.
— Когда это было?
— В начале мая.
— Но почему вы должны ехать из Владивостока расследовать случай, который наверняка сразу же был расследован другими, на месте, по горячим следам?
Белов кивнул.
— Столкнулись рыбник и строитель, а наша инспекция межведомственная. Было расследование. Признали виновным капитана «Занаи».
— Почему?
— Есть правило, — сказал он. — Во время расследования проверяются судовые журналы за последние три месяца. Судовой журнал «Занаи» велся с грубым нарушением правил. Записи в судовых журналах «Тиса» и «Занаи» противоречат друг другу, — добавил Белов. — Радиолокационные станции на судах были исправны, но показания станций явно записаны в журналы после столкновения.
Он достал из портфеля тоненькую книжку в сером переплете и помахал ею в воздухе.
— Это «Правила предупреждения столкновения судов». Они родились вместе с кораблями. Не нарушая правил, не столкнешься.
Я важно кивнул. Я разделял веру Белова в непогрешимую истину правил, над хитроумным усовершенствованием которых столетиями бились моряки…
Назад: АВТОР ПЕРВЫЙ РАЗ БЕРЕТ СЛОВО, ЧТОБЫ ПОГОВОРИТЬ С ЧИТАТЕЛЕМ
Дальше: ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Остров Кунашир

мурад
по моему это не 3 часть