Глава 6
НАДО БЫТЬ КО ВСЕМУ ГОТОВЫМ
Итак, убит Олег Иванович Клячко, врач из Куйбышева. Сообщение об этом было получено еще утром, и к моему приезду Игорь и Валя Денисов многое уже успели выяснить.
Труп был обнаружен случайно близ железнодорожного полотна, в ста километрах от областного центра, много севернее Москвы. Он был зарыт в снег, и если бы не собака одного из местных жителей, то пролежал бы там, наверное, до весны. Клячко был убит ударом в затылок каким-то тяжелым предметом. По заключению медэксперта, смерть наступила три дня назад — на следующий день после отъезда Клячко из Куйбышева. Ни документов, ни денег при нем обнаружено не было. Однако в одном из карманов пиджака оказался старый рецепт, выписанный им на бланке куйбышевской городской поликлиники. Местные органы милиции немедленно связались с Куйбышевом. А в это время Валя Денисов запрашивал там данные о Клячко. И ему тут же передали сообщение об убийстве.
После этого уже Игорь связался с тем областным центром. И он же сделал первый важный вывод из полученных данных: оказывается, Клячко был убит на железнодорожном перегоне от этого областного центра к Пунежу.
Мы сидим в прокуренном кабинете Кузьмича, Игорь как раз докладывает обо всем этом происшествии.
— Я продумал вопрос с Пунежем, как вы приказали, — обращается он к Кузьмичу. — И мнение свое изменил. Они собрались именно там. Хотя это и глупо. В маленьком городке каждый приезжий на виду.
— Они могли собраться в том областном центре, — негромко и спокойно замечает Валя.
— Нет, — возражает Игорь слишком, пожалуй, резко. — Зачем тогда Клячко сразу же едет в Пунеж? Скорей всего кто-то встретил его в том городе, и дальше они поехали вместе. И этот человек…
— Стойте, стойте! — вдруг вспоминаю я. — Ведь письмо на имя Николова в гостиницу пришло как раз из того города, по-моему. Помните? Где это письмо?
Письмо мы тут же находим в Валиной папке.
— Все равно, — упрямо говорит Игорь. — Его мог написать тот человек из Пунежа, а отправить из областного центра.
— Ну-ка, Денисов, доложи, что сообщает Куйбышев об этом самом Клячко, — говорит Кузьмич.
Валя невозмутимо достает из папки еще один листок и, поглядывая в него, докладывает:
— Клячко… Тридцать семь лет… Врач городской поликлиники, стоматолог… Холост. Живет широко… То есть жил, — очень спокойно поправляет себя Валя и дальше говорит о Клячко уже в прошедшем времени: — Подозревался в скупке золота и незаконном изготовлении протезов и коронок. В прошлом он зубной техник.
— Скорей всего именно к нему и приезжал Зурих, — вставляет Игорь. — Наверное, его-то и видел на перроне Страхович.
— Между прочим, — говорю я, — по паспорту Клячко три дня жил в Москве Мушанский, помните?
— Все, что касается Клячко, теперь особенно важно. Особенно, — задумчиво произносит Кузьмич.
Он снимает трубку внутреннего телефона к набирает короткий номер. Я слежу за его пальцем и догадываюсь, что он звонит нашему следователю Саше Грачеву.
— День добрый, — гудит в трубку Кузьмич. — Это Цветков. Ну правильно, вечер. Вот что. Просьба есть. Как у тебя с Мушанским, психологический контакт найден? Тогда допроси его, будь добр, насчет еще одной кражи. Паспорт на имя Клячко Олега Ивановича. Записал?.. Мушанский жил по нему в Москве…
— И вот что надо еще сделать, — говорит Кузьмич, вешая трубку, и поворачивается к Игорю. — Свяжись-ка с Куйбышевом. Пусть они немедленно вышлют в Пензу фотографию Клячко. Затем позвони Рогозину. Чтобы он предъявил эту фотографию Страховичу. Опознает он человека, который провожал Зуриха, или нет?
Игорь сдержанно кивает.
— Так иди и звони. И вот еще что…
Собравшийся уже было выйти из кабинета Игорь останавливается на полпути к двери и молча оборачивается.
Кузьмич задумчиво смотрит на него и говорит:
— Завтра едешь в Пунеж, как только получим данные из Пензы и от Мушанского. Поездом поедешь.
Игорь кивает и все так же молча выходит из кабинета. Кузьмич же хмурится, утюжит ладонью свою седую макушку и говорит мне сердито:
— Ну а теперь ты докладывай.
Я подробно рассказываю о Бурлакове, о том, что сообщил мне Пирожков, о его драгоценной дочке и о последнем звонке того типа к Пирожкову.
— М-да… — задумчиво произносит Кузьмич. — «Город-мама» — это скорей всего, конечно, Одесса.
Затем я докладываю свои соображения о фабрике, где работает Варвара, о возможных связях там Зуриха и о подозрительных кофточках.
— Ладно, — соглашается Кузьмич. — Завтра с утра поезжай туда. Да поосторожнее, смотри. А потом загляни в ОБХСС.
Когда мы уже собираемся уходить, Кузьмич нерешительно говорит мне, словно в чем-то сомневаясь:
— Вот еще что… Все-таки проводи Откаленко. — И ворчливо добавляет: — Не нравится он мне что-то.
На фабрику я приезжаю, когда дневная смена уже приступила к работе. В проходной пусто. Я предъявляю женщине-вахтеру свое удостоверение и, провожаемый ее любопытным взглядом, иду через весь двор, мимо длиннейшего здания одного из цехов, откуда несется неумолчный грохот и визг машин, к небольшому двухэтажному дому, где размещается управление фабрики.
На первом этаже я довольно быстро нахожу отдел кадров. Не успеваю я протянуть руку к обитой дерматином двери, как она с шумом распахивается, и в коридор вываливается старый мой знакомый — бывший Варварин дружок здоровяк Толик, с которым у нас так неудачно сложились отношения при первом знакомстве. Вот так встреча!
Круглое лицо Толика пылает от гнева. Он, видимо, чем-то сильно взволнован и меня в первый момент не узнает. Я сам окликаю его:
— Здорово, Толик.
Я вовсе не хочу сохранять с ним враждебные отношения, и не потому, что мне в свое время здорово попало от Кузьмича за ту нелепую драку, и даже не потому, что Кузьмич мне тогда сказал: «Аукнется тебе еще этот случай». И, уж конечно, не потому, что Толик стал вдруг мне чем-то симпатичен. Но я тогда повел себя с ним неверно, я бы даже сказал, профессионально неграмотно, что ли. Следовало все-таки установить с ним в тот раз хоть мало-мальски доброжелательные отношения и, так сказать, с миром выпроводить из дома Варвары. Поэтому сейчас стоит исправить, что можно, в наших отношениях.
Толик в первый момент оторопело смотрит на меня и наконец узнает. Маленькие глазки его зло щурятся, и он глухо, с угрозой говорит:
— Ну здорово…
— Что это ты такой взбелененный? — как ни в чем не бывало спрашиваю я.
— Неприятности? — И киваю на дверь, откуда он вышел.
— А тебе чего? — по-прежнему враждебно отвечает он.
— Да так. Может, помочь чем могу?
— Вы поможете…
Толик неприступен и на мировую идти не собирается.
— Ну, ну. Зачем же так, — добродушно говорю я. — Нам с тобой вроде делить нечего.
— Знаем зачем…
Он явно стремится избавиться от меня, но я делаю еще одну попытку примирения и спрашиваю его:
— Так ты, выходит, здесь работаешь?
— Был, да сплыл, — насмешливо отвечает Толик, словно его сообщение должно меня чрезвычайно огорчить.
— Уволился, значит?
— А хоть бы и так. Тебе-то что?
Я решаю его слегка поддеть:
— Да вот, вижу, не очень-то хотят с тобой расстаться. Ценный работник ты, наверное.
Но до Толика моя ирония не доходит. В нем вновь вспыхивает злость, лицо его багровеет.
— Нет такого закона, чтоб насильно держать, — рычит он. — Мало чего они хотят! Плевал, мать их…
Он смачно ругается и уже решительно поворачивается ко мне спиной. Я провожаю взглядом его удаляющуюся вразвалку фигуру.
— Ишь законник, — раздается за моим плечом чей-то голос.
Я оглядываюсь. В дверях стоит худенькая женщина в застиранном синем халате и белой косынке.
— Чего это он так расшумелся? — спрашиваю я.
— Увольняться надумал, — объясняет женщина. — А ему, значит, говорят: «Отработай две недели». А он в крик. С сегодняшнего дня ему, видишь, надо. И все тут. Ждут его где-то, не дождутся, сокровища такого.
— А может, и правда ждут?
— Ага. Дружки за воротами — выпить. Это верно, ждут. Да он уже с утра где-то хлебнул. Здесь он завсегда первый, Толик наш, — она насмешливо усмехается и тут же непроизвольно вздыхает: — Господи, матери-то его каково? Ведь он еще хуже стал, ей-богу.
— Что же случилось?
— Кто его знает. Вот, к примеру, раньше его угощали, а теперь, кажись, сам стал угощать. И откуда у таких деньги? А ведь его, Толика, ниже столкнуть ничего не стоит.
Она машет рукой и уходит.
Да, что-то я с Толиком недодумал, что-то недоделал и, конечно, многое испортил. Будь она неладна, эта драка.
Я толкаю дверь отдела кадров. В кабинете начальника меня встречает довольно молодая, улыбчивая и весьма приветливая женщина, одетая красиво и даже несколько кокетливо. От всего этого я в первый момент чуть-чуть теряюсь.
Но женщина оказывается не только милой и приветливой, но и деловой. Она быстро соображает, что мне нужно, и дает весьма разумный совет. После этого она сама связывается по телефону с нужным мне человеком. И я направляюсь в обратный путь, через двор, к проходной.
В маленькой комнате вахтера меня уже ждет начальник охраны, длинный усатый дядя в старой, армейского образца шинели. Дядя этот, несмотря на свой суровый и внушительный вид, оказывается весьма любопытным, так что я решаю не только не посвящать его хотя бы частично в свои дела, но даже несколько сбить с толку и тут же придумываю совсем иной повод для своего визита. Дядя с ходу «заглатывает» его и необыкновенно рьяно начинает мне помогать. Он вытаскивает из стола корешки пропусков и регистрационную книгу, и по ним мы начинаем проверять, кто в середине прошлого месяца посетил фабрику по разовому пропуску, а также к кому эти люди направлялись.
И, представьте себе, довольно быстро обнаруживаем, что некий гражданин Зурих М. А. был на фабрике седьмого октября. Причем пропуск ему был заказан не более и не менее как самим директором.
— Может так быть, — спрашиваю я начальника охраны, — что пропуск заказывает один человек, а посетитель идет к другому?
Тот мрачнеет, заскорузлой рукой подергивает усы и минуту что-то усиленно соображает, наконец выдавливает из себя:
— Не положено.
— Я понимаю, что не положено, но бывает так или нет? — допытываюсь я.
— Вы мне… того… конкретно укажите.
— Что указать?
— Ну что интересует-то? Человека укажите. Конкретно.
— Это вы мне укажите, если такие случаи были.
— Не могу знать.
— А кто может знать?
— Ну… словом… кто заказывает. Конкретно.
— А вам такие случаи неизвестны?
— Мне-то?..
Начальник охраны проявляет все большее беспокойство. Очевидно, он боится, как бы самому не попасть впросак или не подвести кого-нибудь из начальства.
— Да. Вам лично, — говорю я, ощущая всю безнадежность своих попыток.
— Откуда же… Не могу знать… Вот ежели конкретно…
Это, кажется, самое умное слово, какое он знает.
— Ну хорошо, — со вздохом соглашаюсь я. — К примеру, тут вот нескольким гражданам выписаны пропуска по указанию директора. Вот этому… этому… этому… — я указываю на записи в книге и среди прочих включаю Зуриха. — Они все шли именно к директору?
Дядя в шинели теребит усы и тупо следит за моим пальцем, потом хмуро изрекает:
— Не могу знать.
К нашему разговору с любопытством прислушивается полненькая краснощекая девушка-вахтер в серой, кокетливо сдвинутой набок солдатской ушанке и в черной шинели с зелеными уголками на воротнике, туго перепоясанной широким ремнем.
— А чего тут знать-то, — беспечно говорит она, озорно блестя глазами. — Ему небось как Зоя Федоровна утречком списочек даст, он и подмахнет. Дело какое.
— А ты молчи, Сазонова, — сердито обрывает ее начальник охраны. — Тебя не спрашивают.
— Как же молчать-то, если вы человеку ответить сами не можете, — обижается девушка.
Надув пухлые губки, она с независимым видом отворачивается к столику возле окошечка, где выписывают разовые пропуска. За окошечком видна проходная и второй вахтер, тоже женщина.
— А вот на сегодня у вас такой списочек есть? — спрашиваю я девушку.
— Ясное дело, есть, — отвечает она не поворачиваясь.
— Покажите, — прошу я.
И переписываю девять фамилий к себе в блокнот.
Сделав еще несколько выписок из книги регистрации, я прощаюсь и снова иду через двор, вдоль длинного фабричного корпуса. За широкими окнами мне видны сейчас тянущиеся под потолком яркие голубые трубки ламп дневного света. Дальше, за зданием цеха, расположились низкие складские помещения, возле них стоят грузовые машины, некоторые с прицепами.
Я поднимаюсь на второй этаж знакомого мне уже административного корпуса и через минуту здороваюсь с невысокой черноволосой женщиной в строгом костюме — секретарем директора Зоей Федоровной. Это весьма деятельная и энергичная особа. Ее со всех сторон осаждают вопросами и просьбами, подсовывают различные бумаги, тут же непрерывно звонит то один, то другой из телефонов на тумбочке возле ее стола. Тем не менее Зоя Федоровна выбирает время и для меня. Быстро просмотрев список, который я ей показываю, она говорит:
— Вот этот товарищ идет в фабком, этот к главному механику, эти двое в бухгалтерию. Остальные к нам.
Но самое замечательное в Зое Федоровне, оказывается, ее память. Она помнит буквально всех посетителей, которые побывали у директора фабрики за последний месяц. Я называю самые разные выписанные мною фамилии, в том числе и Зуриха.
— А этот товарищ, — говорит о нем Зоя Федоровна, — приехал из Ленинграда. Их промторг хотел заключить договор с нами.
— И заключил? — удивленно спрашиваю я.
Мне, пожалуй, не следовало бы задавать этого вопроса, ни о ком другом я дополнительных вопросов не задавал, но уж очень поразило меня неожиданное амплуа Зуриха.
— Это можно выяснить в плановом отделе или в отделе сбыта, — деловито отвечает Зоя Федоровна и тут же звонит по одному из телефонов. Через минуту оказывается, что договора с ленинградским промторгом нет.
— А кто этим вопросом интересуется? — любопытствует чей-то мужской голос в трубке.
— Звонили из управления, — даже не улыбнувшись, спокойно отвечает Зоя Федоровна, видимо не собираясь зря волновать своих сослуживцев.
— В связи с приездом товарища из Ленинграда? — не унимается ее собеседник.
— Наверное.
— Я могу дать пояснения!
— Никаких ваших пояснений не требуется, — строго говорит Зоя Федоровна.
Мне хорошо слышен этот разговор, и я легко улавливаю то напряжение, с которым он ведется, во всяком случае, на том конце провода. Поэтому я, исправляя свой промах, задаю дополнительные вопросы и о других посетителях, а ей снова приходится звонить в отдел сбыта.
— С кем вы там говорили? — спрашиваю я под конец.
— С начальником отдела, товарищем Сивоконем.
Эту фамилию я запоминаю.
Что ж, для начала я, кажется, узнал немало. Дальше предпринимать какие-либо шаги опасно, пока я не проконсультировался с моими коллегами из ОБХСС.
Я прощаюсь с Зоей Федоровной, которую вновь уже осаждают со всех сторон сотрудники. Но она все же находит момент, чтобы улыбнуться мне в ответ.
И вот опять я бреду по огромному фабричному двору и неожиданно вижу Варвару. Накинув на плечи пальто, под которым виден синий халат, она выбегает из фабричного корпуса. Ветер срывает с ее головы белую косынку, и Варвара еле успевает подхватить ее.
— Варя! — окликаю я ее. — Здравствуйте!
Варвара оглядывается, узнает меня и, улыбаясь, кричит:
— Здравствуйте! Здравствуйте! Ну и ветер!..
Я подхожу, и мы укрываемся от ветра в просторном тамбуре. Варвара поправляет волосы и спрашивает:
— Чего это вы у нас делаете?
— Интересуюсь одним гражданином, — загадочно говорю я. — Вам, кстати, знакомым.
— Толиком небось, зазнобой моей разнесчастной?
— Да нет. Интересует меня совсем другой гражданин. Иван Харитонович. Помните такого?
— Как не помнить? Такие предложения делал, — она лукаво смотрит на меня и добавляет: — Ему, между прочим, тоже Толик помешал было. Но он его спровадил повежливей, чем вы. Это тут, во дворе, случилось. Отвел его в сторонку. Пошептались. И Толик его, по-моему, даже благодарить стал. Вот как надо.
Варвара смеется. А я смотрю на часы. Ого! Надо спешить на вокзал, провожать Игоря. Да и вспоминать лишний раз о Толике мне неприятно. Поэтому я торопливо прощаюсь.
На вокзал я приезжаю вовремя. Поезд только что подали к перрону, пассажиров возле вагонов немного, и я довольно быстро обнаруживаю Игоря. Он в темном пальто и светлой пушистой кепке, с портфелем в руке одиноко стоит возле вагона и курит. Лицо его хмуро и озабочено. Много бы я дал, чтобы знать, о чем он сейчас думает. У него сложнейшая задача: вместе с местными товарищами предстоит раскрыть убийство Клячко, с учетом многих, весьма усложняющих дело обстоятельств, о которых мы пока только догадываемся. Но думает ли Игорь о том, что его ждет, или о том, что оставляет, это еще вопрос.
Заметив меня, он неторопливо идет навстречу. Мы здороваемся. Игорь отрывисто сообщает:
— Звонил Рогозин. Страхович опознал в человеке, который провожал Зуриха второго октября на вокзале в Куйбышеве, Клячко. Это раз. Второе. Рогозин установил, что до второго октября Клячко все дни был на работе. А вот третьего взял за свой счет четыре дня. И куда-то уехал. Вернулся седьмого.
— И седьмого вечером, — добавляю я, — ему звонил из Москвы Зурих.
— Именно. Теперь дальше. Самое интересное. — Игорь немного оживляется.
— Мушанский признался еще в одной краже.
— Паспорт Клячко? — быстро спрашиваю я.
— Да. Но знаешь, где он эту кражу совершил?
— Откуда же мне знать?
— В Одессе.
— В Одессе? — с удивлением переспрашиваю я.
— Представь себе.
— Вот это да. Значит, Клячко махнул зачем-то в Одессу? Интересно…
— Да уж куда интереснее, — хмуро подтверждает Игорь и смотрит куда-то в сторону.
Он опять погрузился в свои невеселые мысли. Некоторое время мы молчим. Что касается меня, то я невольно обдумываю новость, которую мне сообщил Игорь. Итак, опять Одесса. Какой-то тугой узел завязывается и там. Москва, Пунеж, Одесса… В Пунеж едет сейчас Игорь. Что его там ждет?
Игорь продолжает угрюмо смотреть куда-то мимо меня, в пространство. Дальше разговор у нас явно не клеится. Тут я вдруг замечаю, что в руке у Игоря незнакомый мне портфель.
— Чей это ты портфель прихватил? — спрашиваю я.
— Отцовский, — неохотно отвечает Игорь.
И я начинаю кое о чем догадываться.
— Разве ты не из дома едешь?
— Я сейчас у стариков живу.
Черт возьми, еще одна новость. Значит, так далеко все у них зашло с Аллой. И Игорь, очевидно, ушел из дома. Но что-то мешает мне спросить у него обо всем напрямик. Да и чего уж тут спрашивать…
Мы опять умолкаем. Ох, как мне трудно стало с моим другом! Никогда так не было. Разве раньше я думал, что ему сказать и чего не говорить? И как сказать? Да никогда. А вот теперь я каждый раз ловлю себя на этом.
— Ты… уже решил? — через силу все-таки спрашиваю я.
— Все решилось само собой… Давно… — цедит Игорь, внимательно разглядывая что-то у себя под ногами.
Он словно боится встретиться со мной взглядом, наверное, чтобы не дрогнуть, не изменить принятое решение. Так, во всяком случае, мне почему-то кажется.
— Но это не может решиться само собой, — возражаю я. — Нельзя, чтобы это решалось само собой.
— Эх… — Игорь со снисходительным сожалением смотрит на меня. — Много ты понимаешь…
— Надо сто раз подумать, — тихо говорю я, — чтобы не пожалеть потом.
— Я думал тысячу раз…
— Один?
— Чудак… — Игорь горько усмехается.
А я начинаю злиться и с трудом подавляю в себе это чувство. Мне так хочется сказать ему: «Об этом надо думать с другом. С другом, а не одному». Но я этого, конечно, не говорю. Я говорю совсем другое:
— Ты меня не понял. Лена… тоже так думает?
— Лена тут ни при чем. У нас с Аллой все равно этим бы кончилось. Ну как бы тебе объяснить… Она требует от меня порабощения, понимаешь? Полного порабощения. И мечтает поработиться сама. Я так не могу… И она ничего не желает понять… Нет, это невозможно объяснить…
— А я думаю…
— Ты ничего не можешь думать, — резко обрывает меня Игорь. — Никто не может. Только я. Ну и Алла. Это всегда касается только двоих. Всегда! Поймите же наконец, черт возьми! Только двоих!..
Игорь сейчас почти кричит. Да, да, совсем тихо, чуть не шепотом, но кричит. У него уже не выдерживают нервы. Его не хватает даже на борьбу с самим собой, а тут еще… Он же кричит все это не только мне, но и еще кому-то, всем, кто лезет к нему со всякими дурацкими мнениями и советами.
Я ловлю на себе его злой, отчаянный, какой-то раненый взгляд и понимаю, как ему сейчас тяжело. И мне вдруг становится ясно, что Игоря нельзя отпускать в таком состоянии, вообще никуда нельзя отпускать, тем более в Пунеж, с таким заданием… Но тут же мне в голову приходит совершенно противоположная мысль, что ему непременно надо уехать, надо на что-то переключиться, и чем это «что-то» будет труднее и опаснее, тем лучше, потому что ничего хуже и опаснее, чем то, что есть сейчас, Игоря уже ждать не может. Вот если бы только я мог поехать с ним! Если бы мог. Надо попробовать поговорить с Кузьмичом, объяснить ему. И тогда я прилечу.
В этот момент по перрону разносится скрежещущий, резкий голос из репродуктора:
— До отхода поезда… пассажиров просим…
— Ну бывай, — говорит Игорь и протягивает мне руку. — Только не сердись на меня.
Мне так хочется Игоря обнять. Но я только крепко жму ему руку. Наверное, я все-таки чересчур сентиментален.
После обеда я отправляюсь к ребятам в ОБХСС. Мне надо о многом с ними посоветоваться. Там есть классные специалисты. Например, мой приятель Эдик Албанян.
По специальности Эдик экономист и, как ни странно, кончил экономический факультет во ВГИКе. Мечтал о кино. Года два работал на «Мосфильме» помощником директора картины. Последнего своего директора он поймал на липовых нарядах. До суда, однако, дело не дошло. Жулик тот удивительно ловко выкрутился. На Эдика это произвело сильнейшее впечатление. Он вообще человек впечатлительный, темпераментный и энергичный. И еще самолюбивый. Он уволился со студии и по совету одного друга пошел в ОБХСС. Мне кажется, уязвленное чувство справедливости привело его туда. Он стал крупным специалистом. И не таких жуликов, как его бывший директор, отправлял он на скамью подсудимых.
В последние годы Эдик работает как раз по тем «линиям», которые сейчас меня интересуют. И тут он может оказаться незаменимым консультантом.
Эдик не сразу настраивается на мои дела и заботы. Но вот я замечаю, как в его больших агатовых глазах возникает наконец живой интерес, узкое, до синевы выбритое лицо становится сосредоточенным, худенькая фигурка подается вперед. Вот теперь он готов качать деловой разговор со мной и «толкать идеи».
— Погоди, дорогой, погоди, — торопливо говорит Эдик. — Давай разделим все на два вопроса. Строительные дела — это сейчас моя линия. Фабрика не моя. Один момент!
Он срывает трубку телефона, набирает какой-то номер и кричит:
— Володя?.. Привет! Срочно зайди в сто седьмую. Есть кое-что для тебя. Ну давай, давай, одна нога там, другая здесь. Пока человек не ушел.
Когда он вешает трубку, я с удивлением спрашиваю:
— С чего ты взял, что я собираюсь уйти?
— Э! — машет рукой Эдик. — Его заспешить надо. Хороший парень, понимаешь, но немножко спит. Ну так вот. Теперь с твоим «удельным князем». Кое-что я тебе дам. Авось пригодится. По этому тресту мы, понимаешь, работали. Сейчас увидишь. Момент!
Он снова хватается за телефон.
— Ниночка? Знаешь, как я тебя люблю?.. А то, что другу моему надо срочно помочь. Помнишь дело по семнадцатому тресту?.. Умница! Приготовь, будь ласкова. Я сейчас забегу.
В это время в комнату неторопливо входит высокий полный человек в очках, светлые волосы гладко зачесаны назад, мясистое лицо его невозмутимо, даже немного сонно.
— Вот он! — вскакивает Эдик и обращается к вошедшему: — Знакомься, Володя. Это мой друг Лосев, из уголовного розыска. Он тебе все расскажет. А я сейчас…
И он стремительно выскакивает из комнаты.
— Старший инспектор Сурков, — представляется Володя и протягивает большую пухлую руку.
Рука оказывается неожиданно сильной.
Я снова рассказываю о фабрике, о Зурихе и о кофточках.
— Из Ленинграда, говорите, приехал… — задумчиво повторяет Сурков. — Хм, хм… Скорей всего, пожалуй, Сокольский ему там наворожил.
— Точно, — подтверждаю я. — Зурих именно с ним и говорил из Москвы по телефону.
— Так, так. Ну этого прохвоста Сокольского мы знаем. И с товарищами из Ленинграда контактируем. Они вокруг него уже работают. А вот… Зурих, вы говорите?
— Да, Зурих.
— Это новая фигура. Какие же его связи выявлены по нашей линии? Ну Сокольский — раз. А в Москве?
— Фабрика. И там, видимо, начальник отдела сбыта. Сивоконь.
— И этот нам знаком. Но каждый в отдельности. А тут, оказывается, цепочка…
Сурков на минуту задумывается, потом снова обращается ко мне:
— Повторите, у кого в Москве вы обнаружили эти кофточки. Васильковые, а не голубые. Артикул семьдесят два семьдесят. Цена двадцать шесть шестьдесят. Товар знакомый.
Я повторяю. Сурков записывает. Потом молча и не спеша проглядывает список.
— Ну Зурих — это ясно, — говорит он. — Работница фабрики Варвара Глотова… Скорей всего для себя купила. А вот Инночка… Какая она собой, можете описать?
Я припоминаю внешность дочери Веры Михайловны. У меня было время ее рассмотреть, пока она вела тот странный разговор с матерью в гостинице. Заодно я описываю и пакет, который она передала Вере Михайловне. Сурков меня не прерывает. Когда я дохожу до пакета, Сурков спрашивает:
— Не помните день и час, хотя бы приблизительно, когда она его принесла?
Конечно, все это я помню.
Сурков записывает, потом говорит:
— Мы эту спекулянтскую цепочку ухватили с другого конца. Инночку засекли. Но я, честно говоря, все сомневался. Семья, полагал, приличная. Да и сама… Эх!
Он огорченно вздыхает и качает головой. Сейчас он мне напоминает учителя, вынужденного ставить двойку хорошему ученику.
— Можно о ней упомянуть в разговоре с отцом? — спрашиваю я. — Разговор у нас предстоит серьезный.
— Нежелательно, — говорит Сурков. — Это может нам помешать.
— Тогда исключается, — соглашаюсь я и снова спрашиваю: — А какова тут может быть роль Зуриха, как полагаете?
Сурков с ответом не спешит, видимо, что-то про себя прикидывает. На мясистом, складчатом лице его ничего прочесть невозможно. Глаза прищурены, руками он упирается в толстые колени. Просто изваяние какое-то. Удивительно человек умеет отключаться.
— Фигура опасная, — наконец изрекает Сурков. — Скорей всего организатор. И с размахом. Сбыт товара в других городах.
— Неужели на этом можно так уж крупно заработать?
— А вы думали? — усмехается Сурков. — Вот смотрите. Элементарный расчет. Фабрика выпускает в течение года кофточки этого артикула партией, допустим, в триста тысяч штук. Из них только около пятидесяти тысяч имеют дефицитный и, надо сказать, действительно превосходный васильковый цвет. На большее количество у фабрики пока не хватает красителей. Что делает жулик, такой, как этот начальник отдела сбыта? Он передает дефицитные кофточки трем-четырем «своим» директорам магазинов, тоже, конечно, жуликам. С накидочкой, допустим, по рублю за кофточку. Это, как видите, уже пятьдесят тысяч рублей. Ну возьмем не пятьдесят, а двадцать пять тысяч: половину кофточек он вынужден передать честным директорам. Далее. Те самые жулики директора перепродают затем эти кофточки спекулянтам, вроде той самой Инночки, тоже накинув, скажем, всего лишь по рублю. И новый куш у них в кармане, еще двадцать пять тысяч! Теперь такой «делец», как ваш Зурих, организует сбыт этих кофточек в другом городе, где их вообще не производят и в магазинах их нет. И он уже накидывает по три, а то и по четыре рубля на штуку. Это же бешеные деньги, как видите. Тут можно окупить любые расходы по перевозке и услугам местных спекулянтов. Вот какая картина получается. Это, заметьте, не только экономическая диверсия, это политический и нравственный удар по государственной системе торговли, подрыв доверия к ней. За это надо карать беспощадно!
Володя Сурков сжимает свой огромный кулак, и впервые на его невозмутимом, чуть сонном лице отражается волнение.
— Так вот, мы установили, — продолжает Сурков, — что кофточки этого артикула идут не только в Ленинграде, но и в Одессе. Я имею в виду спекулянтов, конечно. Есть у нас такие сигналы.
— Каналы пока не установлены?
— Именно что, — с ударением произносит Сурков.
— Хотелось бы посмотреть материалы по Одессе и Ленинграду.
Сурков не спеша кивает круглой головой.
— Можно. Сейчас поднимем. Пока все? — И добавляет, подняв толстый палец: — Между прочим, такая же картина и со стройматериалами. Только там дефицита еще больше, учтите.
Он тяжело поднимается со стула. Мы прощаемся, и снова я ощущаю его сильное пожатие.
— Спасибо и вам, — говорит Сурков. — А бумаги я сейчас пришлю.
В это время в комнату врывается Эдик. Под мышкой у него три толстенные папки.
— Ага, законтачили? — весело говорит он, ухватив последние слова Суркова.
— Кое-что есть, — улыбаюсь я.
Сурков невозмутимо кивает и уходит.
— Ну у меня, наверное, побольше, — отдуваясь, говорит Эдик и складывает на стол свои папки.
Затем он разваливается в кресле, кидает себе в рот сигарету и, лихо щелкнув красивой газовой зажигалкой, говорит:
— Ну, друже, и гусь тебе попался. Первый сорт, понимаешь. Говори сразу, что тебя интересует: махинации по Москве или по другим городам?
— По другим, — отвечаю я не задумываясь.
— Так я и знал. И Ниночка догадалась, понимаешь. Мы тебе приготовили несколько документов, пальчики оближешь, — он кивает на лежащие перед ним папки, и я замечаю в них несколько закладок. — Даже, понимаешь, фамилия «Зурих» упоминается.
Я чуть не подскакиваю на стуле.
— Где упоминается?
— Тут, тут, — самодовольно улыбается Эдик. — Но… странное дело, понимаешь, — лицо его становится озабоченным. — То он называется представителем одного ОКСа из Ростова, то какого-то СУ из Одессы. Вот гляди.
Эдик вскакивает, раскрывает одну из папок, и мы углубляемся в изучение бумаг там. Да, Зурих действительно упоминается. Но только в допросах других лиц. Причем упоминается мельком, как человек малознакомый и к тому же незначительный. Он, судя по этим допросам, не был причастен к хищениям, о которых шла речь.
В качестве свидетеля допрашивался и сам Бурлаков. Но только в качестве свидетеля. В одном месте он тоже упоминает Зуриха. Вот это уже весьма ценно. Значит, они все-таки знакомы!
Я с особым вниманием читаю соответствующее место в допросе Бурлакова.
Он утверждал, что Зурих был у него в кабинете, когда зашел один из обвиняемых. Это упоминание нужно было Бурлакову, чтобы доказать, что он не мог при постороннем человеке взять взятку. Речь шла в данном случае о незаконной отправке труб в Ростов. «Кто был тот человек?» — спрашивает следователь о Зурихе. И Бурлаков небрежно отвечает: «Один коллега из Одессы». Далее следователь задает новый, весьма любопытный вопрос: «Вам знаком заместитель начальника ОКСа ростовского завода Палатов?» И Бурлаков, видимо, вынужден ответить утвердительно. Однако эпизод с трубами доказать не удалось. Палатов от всего отказался. Других улик обнаружено не было, и Бурлаков благополучно выкрутился. Как, впрочем, и из других, весьма для него щекотливых ситуаций. Кстати, одним из подсудимых упоминался и эпизод с двадцатью тоннами керамзита, незаконно отправленными в Одессу. Но и тут ничего доказать не удалось. При этом мелькнула фамилия какого-то Богдана Теляша из Одессы.
Наверное, уже часа четыре вожусь я с этими папками и делаю немало интересных выписок. Давно ушел Эдик, у него полно неотложных дел. Он лишь время от времени заглядывает в комнату, где я расположился, и, запыхавшись, спрашивает:
— Ну как улов? — И, довольный моей запаркой и очевидным возбуждением, весело мне подмигивает: — Знай наших, понимаешь. Друга в беде никогда не оставляем. — И снова куда-то стремительно исчезает.
Приносят бумаги и от Суркова, и я их пока откладываю в сторону. Но потом просматриваю и их. Там тоже оказывается кое-что любопытное, в частности некоторые фамилии. Среди них я неожиданно вижу весьма мне знакомую: Галина Кочерга! Через нее было реализовано немало «наших» кофточек. Одну из них купила некая Инга Сиволап, работница одного из строительных управлений в Одессе. Кажется, того самого, где трудится упомянутый выше Богдан Теляш.
Я тут же проверяю это немаловажное обстоятельство и убеждаюсь, что так оно и есть. После чего с удовольствием беру его тоже на заметку.
Все связано в этом мире, все имеет свои закономерности, свою логику. Люди сцеплены интересами и обстоятельствами. Жулики тоже. И деться тут некуда.
Я смотрю на часы.
Поздно. Пора вернуть бумаги и отправляться домой. Совсем уже поздно. В ОБХСС работают, оказывается, не меньше нашего.
Пожалуй, я все-таки могу еще позвонить Светке и хотя бы пожелать ей спокойной ночи.
Утром я докладываю обо всем Кузьмичу.
Кузьмич молча поглядывает поверх очков и мнет в пальцах сигарету.
Присутствующий тут же Петя Шухмин наконец щелкает перед ним зажигалкой.
— Первая, Федор Кузьмич, — считает своим долгом отметить он.
— Сам знаю, — ворчит Кузьмич, прикуривая. — Счетовод на мою голову нашелся.
Когда я кончаю, Кузьмич некоторое время молчит. Ждет, как всегда, чтобы высказались другие. Но Петя и Валя Денисов тоже молчат. Тогда Кузьмич затягивается, разгоняет рукой дым и задумчиво произносит:
— М-да… Еще один узелочек, слава богу, завязывается, — и поворачивается к Вале. — Какие у тебя данные об… этой самой, как ее?.. Галине Кочерге из Одессы?
Валя не торопясь открывает свою папку, без которой он уже к Кузьмичу в кабинет не является, и достает оттуда какие-то записи.
— Данные такие, — говорит он. — Двадцать пять лет. Отец механик на «Славе». Мать портниха. Обширные и весьма подозрительные связи. Много поклонников. Из-за нее бывают драки. Замечена в спекуляции, в том числе и контрабандой. Часто бывает в интерклубе. Путается со многими. Была замужем. Развелась. Муж играет в ресторане при гостинице. Не судима. Клички. «Мадемуазель Галя», «Королева Галя», «Галя — соль с перцем», «Галя — два поцелуя…» Ну и так далее. Вот, пожалуй, и все.
— Сильна девка, — удовлетворенно констатирует Петя Шухмин. — С такой намучаешься.
— Объект трудный, — соглашается Валя и аккуратно вкладывает бумаги в папку.
— Уж не к ней ли летал этот бедняга из Куйбышева? — продолжает вслух рассуждать Петя. — Тогда скорей всего у них роман был. С такой без романа не обойдешься.
— Вопросов по Одессе у нас много, — раздраженно говорю я. — Зурих, имейте в виду, там тоже пасется.
— Значит, так, — кладет конец нашим разговорам Кузьмич и многозначительно предупреждает: — Вечером кое-что решим. А пока, — он поворачивается ко мне, — поезжай к… этому самому… Бурлакову. Что он даст о Зурихе, интересно. И по Одессе. Вот два главных пункта. Понял?
Он испытующе смотрит на меня поверх очков.
— Понял, — бурчу я в ответ. — Чего же тут не понять?
— Ну и ладно, — удовлетворенно констатирует Кузьмич и прихлопывает ладонями по столу. — Вы свободны, милые мои. А ты, — обращается он ко мне, — задержись.
Когда остальные выходят, он спрашивает:
— Проводил Откаленко?
— Проводил, — недовольно говорю я и с неожиданной горячностью добавляю:
— Нельзя его было в таком состоянии посылать, вот что я вам скажу, Федор Кузьмич.
— Это в каком же таком состоянии?
— Ну, в общем, нервы у него не в порядке.
Кузьмич усмехается.
— У тебя, я смотрю, нервы тоже не в порядке.
— Нам надо было ехать вдвоем, — упрямо говорю я.
— Так всюду и вдвоем? — хмурится Кузьмич. — Не надоело за чужой спиной работать?
— Дело не в этом.
— В этом, в этом. Ну мы еще вечером поговорим. А сейчас давай к этому… Бурлакову. И нервы свои спрячь, понял? Пока они тебя не подвели.
Я подчеркнуто официально отвечаю:
— Слушаюсь.
И выхожу из кабинета. Во мне все кипит. Кузьмич иногда бывает туп и бесчувствен как доска!
Тем не менее, придя к себе, я усаживаюсь за телефон и звоню Бурлакову, пока этот пенсионер не отправился куда-нибудь на прогулочку. Отвечает мне густой, уверенный бас.
— Светозар Еремеевич?
— Он самый. С кем имею честь?
Я вежливо представляюсь и объясняю:
— Хотелось бы с вами повидаться и кое о чем посоветоваться. У вас найдется время?
— Что ж. К вашим услугам.
— Скажем, через часок?
— Милости прошу. Самому-то уже трудновато.
— Понимаю, понимаю. Я заеду. Адрес ваш какой?
Делаю вид, что записываю адрес, и кладу трубку. Затем еще раз просматриваю всякие свои записи и кое-что обдумываю. К такой беседе все-таки следует подготовиться.
Пустой стол Игоря напротив все время отвлекает меня, все время чем-то тревожит.
Ровно через час я подъезжаю к знакомому дому.
Бурлаков сам открывает мне дверь. Действительно, громадный, неохватной толщины дядя занимает чуть не весь дверной проем. Розовое, в глубоких складках широкое лицо, ежик седых волос стоит над головой как серебряный нимб. На Бурлакове мятые пижамные штаны, застиранные до белесости, и роскошная домашняя куртка из темно-красного бархата с золотыми жгутами на животе.
— Прошу, прошу — гудит Бурлаков и при этом улыбается так радостно, словно долгожданному гостю.
Улыбка у него ослепительная, ровные белоснежные зубы слишком уж назойливо напоминают о дантисте. Я снимаю пальто и прохожу вслед за хозяином в столовую. Еще в коридоре обращаю внимание на деревянную винтовую лестницу, ведущую на второй этаж, и на красиво застекленные двери в другие комнаты.
Столовая заставлена мебелью. Какие-то старинные, затейливые стулья с высокими спинками, громадный, в полстены, буфет, тугие, обтянутые шелком пуфики, два мощных «вольтеровских» кресла в углу, обитые зеленым сукном, с красивыми резными подлокотниками, круглый стол на искусно выполненных львиных лапах, хрустальная люстра над ним, как юбилейный сахарный пирог с воткнутыми в нем белыми свечами. По стенам густо развешаны сомнительных достоинств картины в золотых багетах, громадные и совсем маленькие. Под французов и итальянцев, если не ошибаюсь.
Впрочем, рассмотреть картины я не успеваю. Бурлаков усаживает меня в одно из кресел, сам опускается в другое. Рядом оказывается полированный, вполне современный журнальный столик на тоненьких дрожащих ножках. На столике лежат большие шахматы, две пестрые коробочки сигарет, одна из них «Кент», красивая газовая зажигалка и громадная пепельница из цветного чешского стекла.
Мы закуриваем.
— Слушаю вас, молодой человек, — добродушно рокочет Бурлаков, откидываясь на спинку кресла.
Но маленькие светлые глазки его под набрякшими веками изучают меня довольно откровенно. Во взгляде его чуть заметна ирония. Меня он, кажется, всерьез не воспринимает. Мальчишка, вот и все. «Тем лучше», — сказал бы Кузьмич. Но меня это задевает.
— Видите ли, Светозар Еремеевич, — осторожно говорю я, — нас интересует один человек, который когда-то попадался вам на пути. Может быть, вы его вспомните. — И, как бы между прочим, добавляю: — Вас-то он, конечно, помнит.
— Кто же это такой? — спокойно интересуется Бурлаков.
— Некий Зурих Михаил Александрович.
— Зурих… Зурих… — бормочет Бурлаков, затягиваясь сигаретой и задумчиво глядя куда-то в пространство.
Ответить сразу ему мешает мой неприятный, хотя и не совсем ясный намек на то, что Зурих его помнит. Бурлаков, наверное, пытается его сейчас оценить.
Наконец он выдавливает:
— Что-то, признаться, не помню такого.
— Недавно снова приезжал в Москву, — подсказываю я. — Правда, фамилия у него на этот раз была Николов.
— Гляди, — усмехается Бурлаков. — Ну артист…
— Тоже не припоминаете?
— Николова? Откуда же?
— Тогда сначала напомню вам фамилию Зурих, — говорю я. — И пожалуй, не теми фактами, которые он может сообщить, а теми, что вы сами сообщили. Так вам, пожалуй, будет легче вспомнить.
Я улавливаю настороженность в глазах Бурлакова, даже некоторую опаску. И относится это, конечно, к моему намеку на факты, которые может сообщить Зурих. Из чего следует, видимо, сделать вывод, что Бурлаков скорей всего не знает, где сейчас находится Зурих, возможно, он и у нас уже. И во-вторых, Бурлаков, очевидно, не уверен, что Зурих будет молчать, попав к нам.
То, что Бурлакова одолевают все эти сомнения, и хорошо и плохо. Все зависит от того, решит ли он, что Зурих у нас или нет. Если решит, то будет, конечно, защищаться и что-то о Зурихе скажет. Если же нет, то побоится помочь нам напасть на его след и ничего не скажет.
Как мне хочется в этот момент взять его «на пушку» и сообщить, что Зурих у нас. Но делать это ни в коем случае нельзя. И не только потому, что если я ошибаюсь и Бурлаков знает, где на самом деле сейчас Зурих, то разговор будет безнадежно сорван и я вообще ничего не узнаю. Главное в другом, в том, что обманывать Бурлакова я не имею права, это бесчестный прием, и он до добра не доводит. Но вот посеять в душе Бурлакова неуверенность и тревогу, вызвать всяческие опасения и тем толкнуть на какой-то необдуманный, неосторожный шаг, заставить проговориться, на это я имею право, и это надо постараться сделать. Словом, обхитрить я его могу, но обмануть нет.
— Ну, ну, интересно даже, — говорит Бурлаков. — Чего такое я сообщил об этом Зурихе. Может, я его и вспомню. Народу-то тьму-тьмущую на своем веку встречал. Интересно даже…
Но я чувствую, что ему совсем не интересно, ему все это в высшей степени неприятно и боязно тоже!
— Для этого придется напомнить вам, Светозар Еремеевич, одно дело.
И я пересказываю ему то самое судебное дело. При этом даю понять, что верю и в полную непричастность к нему самого Бурлакова, и в абсолютную правдивость его показаний как свидетеля. Особо останавливаюсь я на эпизоде, где Бурлаков упомянул Зуриха.
Все это его, естественно, вполне устраивает и даже вызывает симпатию ко мне. Но, с другой стороны, это как бы обязывает его пойти мне навстречу, не разрушить мое впечатление о его роли в том деле, и ему волей-неволей приходится вспомнить упомянутый мною эпизод.
— Зурих, Зурих… Да, да… был такой, — с видимым, даже подчеркнутым усилием вспоминает Бурлаков.
— Что он собой представляет? — спрашиваю я. — Поделитесь впечатлением, Светозар Еремеевич, — и со значением добавляю: — Очень мы на вас рассчитываем.
— Ну особо-то не рассчитывайте, — размягченно гудит Бурлаков. — Память-то, знаете, стала того…
— Ничего. Я вам помогу.
И тут же замечаю, что Бурлакову не очень нравятся мои последние слова. Что ж, не все же его гладить по шерстке. Пусть не думает, что я каждое его слово на веру приму.
— Ну что я о нем помню… — собирается с мыслями Бурлаков и, видимо, лихорадочно соображает, что же такое сообщить о Зурихе, чтобы и впросак не попасть, и лишнего чего-нибудь не брякнуть.
Я его не тороплю, пусть подумает.
— Значит, приехал он вроде бы из Одессы… — начинает Бурлаков. — Да, да, из Одессы. Командировка у него еще была, помню. Что-то там по обмену опытом, если не ошибаюсь. А у нас в это время голова о другом болела Махинации всякие обнаружились, дефицитный материал на сторону плыл. Вот и те тридцать тонн керамзита, — в голосе Бурлакова слышится металл благородного негодования, он входит в обличительный раж и даже, как видите, кое-что преувеличивает. — Ну жуликов-то мы, конечно, за шиворот. И под суд, чтобы неповадно было А этот самый Зурих… Думается мне теперь, и он к этим делам руку приложил. Но тогда впечатление производил самое благоприятное. Беседы такие умные вел, что ой-ой-ой.
— И дома у вас бывал, — не то спрашиваю, не то подсказываю я.
— Разве гниль-то сразу увидишь? — продолжает с негодованием Бурлаков. — Пуд соли с таким подлецом сперва съесть надо. Тем более… — Но тут он спохватывается и поспешно добавляет: — По чести говоря, помнится, однажды был он у меня дома, напросился.
— А в Одессе у него семья? — спрашиваю я, делая вид, что не замечаю его оговорки.
— Какая там семья, — расплывается в улыбке Бурлаков. — Так, знаете… одна любовь. С ней и в Москву прикатил. Ох и девка… Для супруги, я скажу, слишком хороша.
Толстая физиономия его приобретает мечтательное выражение, и он сладко чмокает губами.
— Звали-то ее как? — с неслужебной, а чисто мужской заинтересованностью спрашиваю я, подыгрывая Бурлакову.
— Галина Остаповна… — все так же мечтательно отвечает он.
Вот это открытие! Ради одного его стоило навестить Бурлакова.
— Ну а может быть, и жена? Красота, это, знаете, еще ничего не означает, — все тем же тоном продолжаю я обсуждать эту животрепещущую тему.
— Что вы! Какая там жена… — отмахивался Бурлаков, весь еще во власти приятных воспоминаний. — Жене разве такие подарки делают, какие он делал?
— Какие же? — с любопытством спрашиваю я.
— Ну, к примеру, золотое кольцо с камнями, каждое по два карата, не меньше. Старинной работы. Камушки, как ягодки, на стебельке висят. Неслыханной красоты кольцо, уверяю вас.
— Ух ты… — восхищенно вздыхаю я.
— А внутри, значит, надпись изобразил, — увлеченно продолжает Бурлаков.
— Как сейчас помню: «Галочке от М.3. на всю жизнь».
Второй факт, который стоит не меньше первого!
— Ну вот видите? — говорю я. — «…на всю жизнь». Выходит, все-таки жена она ему.
Бурлаков с откровенной иронией смотрит на меня.
— Эх, молодой человек, что вы понимаете? — вздыхает он. — Да если хотите знать, он эту Галочку уже бросил, говорят. Вот вам и «на всю жизнь».
Но я чувствую, что он доволен, и не только сладкими воспоминаниями о красивой Галине Остаповне, но и тем, что так ловко увел разговор в сторону от опасной темы всяких там злоупотреблений и махинаций в тихую заводь любовных утех. И я пока его иллюзии не разрушаю. Кстати, факт его собственного знакомства с Галиной Кочергой нам тоже может пригодиться. Об этом он, конечно, не догадывается.
— А вы-то память о себе ей тоже небось оставили? — лукаво спрашиваю я.
— Не утерпели? Тем более если не жена.
— Куда мне, старику!.. — машет рукой Бурлаков.
Он закуривает новую сигарету и блаженно откидывается на спинку кресла.
Но тут вдруг до него, видимо, доходит, что он, пожалуй, уж слишком расписал свои связи с Зурихом, и неожиданно резко заявляет:
— Да и с какой, собственно, стати мне ей чего-то дарить? Люди, в общем-то, посторонние, незнакомые даже.
Глазки его наливаются холодом и теперь смотрят на меня отчужденно и даже подозрительно. Я понимаю, что лирическая часть разговора окончена, и пожимаю плечами.
— Вообще-то верно, — соглашаюсь я и уже деловым тоном спрашиваю: — Не помните, где Зурих тогда работал?
— А черт его знает, где этот прохвост работал. Разве все упомнишь?
— Недавно с ним в Москве большая неприятность случилась, — говорю я.
— Это какая же? — настороженно интересуется Бурлаков.
— В гостинице его обокрали.
— Вот те раз! — не очень искусно демонстрирует удивление Бурлаков. — Скажи на милость.
Ему, конечно, все это давно известно, возможно, даже не только от Веры Михайловны.
Я чувствую, что больше ничего от Бурлакова не узнаю. Он уже отгородился от меня и, возможно, даже казнит себя сейчас за болтливость.
Назад: Глава 5. УБИЙСТВО
Дальше: Глава 7 СЕСТРЕНОК НЕ ВЫБИРАЮТ
