Книга: Прозрение. Спроси себя
Назад: ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Машина шла на большой скорости.
Егор Лужин недолюбливал быструю езду, утомлявшую его, но в этой поездке скорость была его союзником — не терпелось узнать, зачем он понадобился судье. Лужин никак не мог представить ценность фотографий, которые он вез с собой, потому что отснятый материал был явно за чертой аварии и только мог свидетельствовать о поведении сплавщиков после беды.
Из телефонного разговора с Градовой он понял, что газетные публикации суд не интересуют. А жаль. Но на всякий случай Лужин захватил свою гневную статью, изобличавшую Щербака и Каныгина, которую редактор отказался печатать: остерегался, должно быть, скандала.
И не вина Лужина, что их газета, однажды громко сообщившая об аварии на запани, неожиданно умолкла, будто бы все обошлось и нет никакого смысла возвращаться к этой истории. Дважды он выступал по этому вопросу на редакционной летучке, и в обоих случаях редактор настоятельно предлагал не торопиться и подождать окончания суда, тем самым отклоняя статью Егора, считавшегося, несмотря на молодость, первым пером редакции.
Скоро машина остановилась у конторы запани, где находилась Градова.
Лужин постучался и открыл дверь.
Склонившись над столом, Градова перечитывала протоколы суда.
Лужин представился. Он откровенно был поражен, оттого что думал увидеть на ее месте пожилую служительницу Фемиды.
— Вас, наверное, удивила моя просьба?
— Скорее озадачила.
* * *
Утром четырнадцатого июня Лужину не спалось. Он поднялся спозаранку, проверил фотоаппарат, вставил в него новую пленку и, прихватив пару запасных кассет, отправился бродить по лесу.
Небо над головой Лужина было скрыто густым зеленым сводом.
Чем дальше убегала тропа, тем больше открывалось лесных чудес.
Сквозь кустарник блеснула вода. Лужин подошел к маленькому синему озеру и замер от таинственной красоты.
Он не удержался, вынул фотоаппарат и с разных точек сделал несколько снимков.
С неохотой уходил он от озера, а потом все-таки вернулся и бросил монету в зеркальную воду.
Лес стал редеть, разбегаться. На обочине тропы лежал спиленный сушняк.
Вдали показались покатые крыши поселка.
Неожиданно легкий ветер неприятно пахнул чем-то горелым, но Лужин стоял, притихший от удивления: перед ним на низкой ветке сидела белка. Егор затаив дыхание щелкнул затвором фотоаппарата. Белка не тронулась с места. Он сделал несколько шагов, белка встрепенулась и легко перепрыгнула на соседнее деревце. Лужин все же ухитрился сделать еще два снимка.
Сильно потянуло гарью.
И вдруг в просветах березового редколесья полыхнуло пламя пожара.
Лужин, забыв про чудеса леса, выбежал на берег и остановился, пораженный буйством реки.
Запруженная река теснила бревна, с силой выбрасывая их на берег, и весь сплавной лес, растянувшийся на десяток километров, неудержимо рвался вперед, сосновыми дулами целился на запань, жизнь которой таяла на глазах.
Из поселка торопливо сбегались люди. Шипящими струями огнетушителей сплавщики сбивали пламя горевшей столовой. Смельчаки бросились откатывать бочки с бензином. За овражком загорелся новый дом общежития.
И в это же время запань, не устояв перед натиском штурмовавших ее бревен, тревожно захлебнулась в потоке вспененной воды и обессиленно притонула. Река залила низкий берег и стремительно, безумно помчалась вдаль, на встречу с Волгой, унося в своем потоке тысячи вырвавшихся на свободу бревен…
Через два часа мутная, недавно гневная река притихла в своих извечных берегах.
Лужин уловил момент, когда Щербак остался в кабинете один, и вошел к нему. Он еще не знал, как начнет разговор: то ли с беглых вопросов, то ли с выражения искреннего сочувствия, то ли с рассказа о том, что пережил сам. Лужин понимал, что по воле случая оказался на месте происшествия. Но прибыл он в Сосновку по заданию редакции, и неугомонная душа газетчика не могла пройти мимо аварии.
И хотя рука уже тянулась к бумаге, Лужин все еще оставался в плену многих вопросов, которые требовали объяснений, анализа, знания людей, чьи суровые, озабоченные лица прошли перед ним в этот день. Алексей, закончив разговор по телефону, посмотрел на вошедшего.
— Лужин, корреспондент.
— Я знаю все ваши вопросы. И самый первый из них таков: каковы причины аварии?
Егор, несколько обезоруженный верной догадкой Щербака, молча кивнул головой, соглашаясь и чуть разомкнув губы — так он делал, когда внимательно слушал.
— Но на сей вопрос ответа у меня нет, — вздохнул Щербак. — Стало быть, и все остальное не имеет для вас интереса.
— Не понимаю, — поскучневшим голосом сказал Лужин. — Как начальник запани вы должны знать…
— Вот и началось, — с усмешкой прервал его Алексей. — Еще река не угомонилась, а вы на все вопросы хотите ответа…
— Простите, Алексей Фомич. Возможно, я неточно выразился.
— И вам извиняться ни к чему, Лужин. Конечно, я знаю. Но это мое личное мнение. Вы хотите мое утверждение предать огласке и объяснить читателям, почему все произошло?..
— А что в этом плохого?
— А может, я не прав? Зачем тогда мою неправду в газету тащить? Случилась беда… Случилась… — Алексей потер переносицу. — С меня ответ потребуют. Я скажу. А другие наверняка по-своему будут отвечать. И свое будут считать правдой…
— В борьбе мнений и побеждает истина, — гордо заявил Лужин.
— Истина — что золото, Лужин. Ее не сразу среди разных мнений найдешь. Стало быть, беседу нашу отложим до лучших времен. А если уж вам так приспичило, пишите, что видели. Нечасто такое бывает. Ладно. Все. Мне на рейд надо. — И, протянув руку, торопливо ушел.
Неожиданная резкость, с какой Щербак прервал беседу, обидела корреспондента. Однако, выкурив папиросу и подумав, Егор решил, что у него нет оснований держать зло на Щербака. Алексей Фомич был откровенен и честен, а в его отказе отвечать на вопрос о причинах аварии не было ни испуга, ни сомнений в ощущении своей правоты, ни соблазна воспользоваться случаем и публично обелить себя.
Проще всего для Лужина было поступить так: не посылать сейчас в редакцию никаких материалов, а затем, глубже разобравшись в обстоятельствах дела, выступить с подробной статьей. Но он не мог совладать со страстью газетчика рассказать с места событий читателям об аварии, молва о которой уже понеслась.
Лужин наконец принял решение. Он напишет информацию и тем самым избавит себя от вопросительных взглядов коллег и недовольства редактора. А потом вернется к подробному рассмотрению происшедшей аварии. Время подскажет, когда это сделать: через неделю или позже.
Он пошел на почту, уселся за маленький столик и стал писать.
Эти сорок строк дались Егору трудно. Дважды переписав странички, он, как ему показалось, сумел передать драматизм события. Сложнее было с заголовком — не хотелось крикливости. И Егор пытался в самом названии подготовить возможность в будущем продолжить рассказ о случившемся. «Тревожный день в Сосновке» — назвал Лужин свой репортаж.
Минут через пятнадцать телефонистка соединила его с редакцией. Слышимость была неважная, он часто повторял фразы и, окончив диктовать, попросил машинистку срочно передать материал редактору.
Потом, побродив по берегу, Лужин вернулся в контору. Но, кроме Пашкова, все были на запани.
— Когда будет Алексей Фомич? — спросил Егор.
— Вы из треста?
— Я корреспондент, — представился он. — Лужин.
— Трудно сказать… У нас большая беда, — вздохнул Пашков.
— Я знаю.
— Теперь от забот у нашего Фомича голова кругом ходит…
— Да, да, — сочувственно произнес Лужин. — Мы не закончили наш разговор. Мне бы хотелось продолжить его.
— Посидите. Может, вам повезет. Теперь пойдут допросы, объяснения, докладные… Третьи сутки все на ногах.
Пашков с раздражением курил, глубоко затягиваясь, и дым лениво выплывал в приоткрытое окно. Лужин неожиданно спросил:
— Кто такой Бурцев?
— Главный инженер треста, — сердито отозвался Пашков. — Авантюрист!..
Лужин молчал — только слушал: загадок прибавлялось.
— Писать собираетесь?
— Уже написал…
— Кто же, по-вашему, в этой истории виновен? — Пашков пристально посмотрел на Лужина.
— Я об этом не писал, — уклонился от ответа Лужин и вышел из комнаты.
Немного потоптавшись у крыльца конторы, он решительно направился на почту.
— Опять будете говорить? — спросила телефонистка.
— Да, пожалуйста. — И Егор назвал номер телефона.
— Я запомнила. Что-нибудь не так?
— Почему вы решили?
— Работа такая. По лицу вижу, какой разговор будет. Хмурый или с колокольчиками.
Когда Лужин взял трубку, он сразу узнал голос редактора.
— Афанасий Дмитриевич! Это Лужин. Вы прочли мой материал? Даже поставили в номер? — Он замялся. — Но… Я прошу снять репортаж.
— Как это снять? — громыхнул сердитый голос. — Разве он не соответствует действительности?
— Соответствует.
— Тогда в чем дело? — недовольно допытывался редактор.
— Мы поступим неправильно, если ограничимся зарисовкой очевидца. Тем более корреспондента.
— Что вы предлагаете?
— Снимите материал.
— Это невозможно. Вы слышите меня, Лужин?
— Слышу. Я не касался причин аварии, не копнул глубоко материал. Это непростительная ошибка.
— Кто вам мешает выступить в очередном номере? Пишите. Исследуйте.
— Я чувствую, что не имею права так выступать. Я разговаривал с начальником запани Щербаком. Он отказался говорить о причинах аварии. Теперь я понимаю — он прав. И прошу вас…
— Мы будем печатать материал, — решительно ответил редактор.
— Тогда снимите мою подпись.
— Хорошо. Подпишем: «По телефону от нашего корреспондента». Чего вы испугались?
— Афанасий Дмитриевич! В этой истории мне важно изучить всю проблему и найти истину. Разрешите остаться в Сосновке…
— Согласен. Только не поддавайтесь эмоциям. Опирайтесь на факты.
На другой день газета «Вперед» напечатала сорок строк под броским заголовком «Авария». Когда Алексей Щербак, прочитав статью, встретил корреспондента, он скупо сказал на ходу:
— Получил ваш подарок, Лужин. Только почему он безымянный?
* * *
— Меня интересуют ваши фотографии, — сказала Градова.
— Одну кассету — пожалуйста, — сразу же согласился Лужин и просмотрел пленку, на которой успел запечатлеть взбунтовавшуюся реку, рвущуюся на штурм запани. На нескольких снимках полыхал пожар; попадались портреты сплавщиков, снятые в крутые минуты их неравной борьбы со стихией, — здесь можно было увидеть Евстигнеева, Лагуна и еще несколько встревоженных и утомленных лиц; на двух снимках Щербак отталкивал багром вздыбленное бревно, а кончалась кассета фотографиями Тимофея Девяткина, стоявшего у руля в лихо заломленной на затылок форменной фуражке речного флота и в тельняшке, плотно облегавшей его крепкую, красивую грудь.
— А вторую? — спросила Градова.
На второй пленке были фотографии лесного покоя, хоровод березок у маленького озера, лесная дорожка, усеянная шишками, цветы на поляне, белка на ветке. Лужину было почему-то неловко за эти сентиментальные кадры, и он сказал:
— Они не представляют для вас никакого интереса. Это я сделал на прогулке. Давно не был в лесу, обрадовался и пошел поснимать.
— Давайте на всякий случай все напечатаем.
Говорить с Лужиным пока Градовой было не о чем, и она посмотрела на часы — теперь можно было сходить на реку или побродить в дальней роще, полежать в пахучей траве и подумать обо всем, что она узнала здесь, в Сосновке.
Именно в эту минуту Лужин поднялся со стула, одернул пиджак и, решительно протянув судье свою статью, сказал:
— Это одна из моих работ в области публицистики. Для меня чрезвычайно важно услышать ваше мнение.
Градова с неохотой перелистала несколько страниц и, поняв, о чем идет речь, молча принялась за чтение. И странное дело — с каждой перевернутой страницей Мария все больше и больше радовалась удачно найденному слову Лужина; его гневный общественный обвинительный приговор поражал ее стройностью изложения, убежденностью. Несколько раз Мария поймала себя на мысли, что она сама давно хотела увидеть Алексея Щербака именно таким, жалким и подлым человеком, чтобы по заслугам покарать его, и даже явное отсутствие необходимых фактов в статье не смущало ее. Иной раз строчки расплывались, и она слышала страшный голос летчика: «Живых надо вывозить, а не покойников!» И вдруг другой голос, тихий и чужой, спросил:
«Ты уже заранее вынесла приговор?»
Мария закрыла глаза и откинулась на стуле.
Егор Лужин прочитал на лице судьи все, что хотел узнать от нее, хотя такого эффекта не ожидал. Однако первые же слова судьи поразили его.
— Вы зачем это написали? — спросила Градова.
— Я хотел помочь суду.
Градова, усмехнувшись, спросила:
— Вы уверены, что нам нужна ваша помощь?
Лужин нашелся сразу:
— К этому процессу следует привлечь большой читательский интерес.
— Я расскажу вам, Лужин, одну давнюю притчу. В небольшой деревне крестьяне задумали купить быка. Собрали всем миром деньги, и вскоре появился у них бык. Да такой, что на всю округу славился. Очень гордилась своим быком деревня. Как-то шел по улице пьяный кузнец с кувалдой, а навстречу ему бык. Остановились друг против друга. Кузнец взмахнул кувалдой и ударил быка промеж рогов. Погиб бык. Собрались мужики на сход — кузнеца судить. Решили: раз он быка убил, значит, и его надо убить. Но тут поднимается один мужичишка и говорит: «По справедливости оно, конечно, надо кузнеца убить. Но что ж тогда получится? Был у нас бык — теперь нет его. Есть у нас кузнец — не будет. Нет расчета нам кузнеца убивать». — «А что делать? — кричит мир. — Так и простить?» — «Почему простить, — отвечает мужичишка. — Прощать нельзя, У нас вот два печника в деревне. Вот и давайте одного убьем».
Лужин спрятал статью в портфель и закрыл его, думая про себя, что все равно он прав.
— Посмотрим, что вы скажете, когда прочтете эту статью в областной газете, — угрюмо сказал он.
И ему показалось, что она закричала в ответ, настолько неожиданно громким был ее голос:
— Не забудьте, что недопустимо в печати любое выступление до окончания суда, в котором суду навязывают оценку личности подсудимого! Вы бы хоть с Конституцией познакомились! — Но еще непонятней для Лужина оказались последние слова Градовой: — А мне бы, Лужин, хотелось увидеть вашу статью напечатанной, возможно, гораздо больше, чем вам.
Домой Егор возвращался в полном смятении чувств.

 

Градова легла спать рано — завтра предстояло вернуться в город, но сон не шел — разные мысли будоражили ее сознание. Она оделась и вышла прогуляться.
Вокруг была бесконечная тьма. Только фонарь у дома для приезжих освещал небольшой пятачок. Мария прошлась вдоль пустынной улицы. В редком доме мерцал свет. Проходя мимо клуба, услышала из раскрытой двери кинобудки знакомые слова. Пораженная, она остановилась, мгновенно вспомнив давний партизанский фильм режиссера Ивана Пырьева.
Градова стояла долго. Воспоминания былых лет проносились перед ее глазами, смыкаясь с голосом, доносившимся с экрана.
Мария ушла к реке, но в ушах все еще звучали слова партизанской клятвы: «Я присягаю, что не выпущу из рук оружия, пока последний фашистский гад не будет уничтожен на нашей земле…»
Потом Мария сидела у разожженного костра возле реки, слушая шуршанье воды.
Заскрипела под чужими шагами сыпучая галька, и рядом опустился на бревно человек. Приглядевшись, Мария узнала Щербака.
— Не спится? — тихо спросила Градова.
— На огонек забрел. А знал бы, что вы тут, так за версту обошел бы!
— Вот как! — Градова удивилась смелости Щербака.
— Лучше скажите, куда дальше тронемся в поисках свидетелей истины? Может быть, на Чукотку?
Мария впервые почувствовала гневную боль Щербака, но тягостная настороженность к этому человеку заставила ее ответить:
— Если будет нужно, мы и на Южный полюс слетаем.
— Деньги зря переведете.
— Вы так считаете?
— Привык отвечать за свои слова. Я ведь сказал суду: виновен! И все тут! Хватит людей мучить.
— Этого мало. Надо, чтобы суд установил вашу виновность.
В слабом отблеске костра Градова увидела воспаленные глаза Щербака. Он встал, торопливо ушел в ночь, и скоро шаги его затихли на берегу.
Назад: ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Дальше: ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ